Текст книги "Приключения первоклассника"

Автор книги: Александр Власов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

Глава 5. В здоровом теле – здоровый дух

В тройку наиболее травмоопасных мест в школе наряду со столовой и туалетом входил спортивный зал. Два раза в неделю наш физрук Егор Матвеевич Демьянов заходил к нам в класс и, ослепительно сверкая золотыми зубами, объявлял: «Живо построиться – и на выход!» Одни уныло вылезали из-за парт и, еле волоча ноги, плелись к двери и вставали попарно – в таком же порядке, как и перед походом в столовую. Другие принимались отговариваться, заявляя, что их мучат серьёзные заболевания, вследствие чего физические нагрузки категорически противопоказаны. В таких случаях Егор Матвеевич, продолжая блестеть зубами, подходил к симулянтам, хватал их за цыплячьи шеи и, невзирая на вялые протесты, вышвыривал по проходам между парт к доске.

Кое-как сформировав некое подобие колонны, похожей, скорее, на полудохлого червяка, бессильно мотающегося из стороны в сторону, мы шли тем же путём, что и в столовую, но в вестибюле поворачивали не направо, к лестнице, а налево, к дверям спортзала. Уже за несколько метров до них многих детей начинало мутить из-за отвратительного смрада, волнами накатывающего из школьного лазарета (напомню: он занимал две раздевалки спортзала).

Зажимая носы и стараясь не смотреть направо, где находился лазарет, мы пересекали тёмный тамбур. Уши наполнялись хрипами, стенаниями, мольбами и плачем больных. Всем, даже неисправимым дебоширам, становилось не по себе; каждый думал о том, что сам может оказаться здесь, за этими полуоткрытыми обшарпанными дверями, где в бреду метались на вонючих жёстких матрасах, расстеленных прямо на полу, несчастные дети.

Невольно ускоряя шаг, мы наконец входили в спортзал и получали возможность дышать полной грудью. Конечно, и тут воздух не был напоён ароматами, но всё-таки застоявшийся запах пота не шёл ни в какое сравнение с тем чудовищным вязким смрадом, что распространялся из раздевалок.

В спортзале, как правило, занималось одновременно три класса. Самые старшие играли в баскетбол или волейбол, ребята помладше оккупировали шведскую стенку и брусья со сложенными под ними матами, а совсем уж мелкие, то есть мы, боязливо пробирались на противоположную сторону помещения и становились у стены как приговорённые к расстрелу коммунары.

Учителя физической культуры Грачёв и Панов, которые вели уроки в среднем и старшем звене, обычно давали ученикам мяч, пару обручей и скакалки, а сами уходили в подсобку слева от входа и там употребляли горячительные напитки. Доставив нас в спортзал, Егор Матвеевич бросал класс на произвол судьбы и присоединялся к коллегам.

Пережить эти сорок пять минут было непросто. Плохо было, когда старшеклассники играли в волейбол; приходилось постоянно следить за мячом, который вследствие мощных ударов некоторых игроков частенько уходил в аут и летел в нашу сторону. Потеря бдительности грозила увечьями. Именно так произошло в случае с учащимся 1 «а» класса Алексеем Фоминым: он зазевался и не успел увернуться от полетевшего в него мяча. Мячик врезался Алексею, за какой-то надобностью повернувшему голову вбок, в левую сторону лица. Мальчонку со страшной силой отшвырнуло к стене; он приложился об неё всем телом и бесформенным комом сполз вниз.

К месту происшествия подбежал один из десятиклассников, но не за тем, чтобы оказать помощь травмированному пацанёнку: он подхватил мяч и вернулся на площадку. Одноклассники столпились вокруг лежавшего ничком Алёши; кто-то перевернул его на спину, и тотчас же у всех вырвался судорожный вздох – та часть лица, на которую пришёлся удар, вздулась и приобрела багровый оттенок, из свёрнутого носа и расплющенного уха сочилась кровь, а глаз выпирал под заплывшим веком, как бильярдный шар.

Ребята с большим трудом усадили пострадавшего и попытались привести его в чувство, слегка похлопывая по щекам. Вскоре Алексей приоткрыл неповреждённый глаз, сделал вдох, видимо, намереваясь что-то сказать, но тотчас же скорчился от безудержного приступа кашля. Изо рта его хлынула настоящая кровавая Ниагара, и он, повалившись на бок, забился в конвульсиях, а через минуту затих. Мальчик был мёртв. Как потом выяснилось, удар об стену послужил причиной перелома нескольких рёбер, которые буквально разорвали одно лёгкое.

Баскетбол был для нас ещё страшнее, чем волейбол. Невольный зритель волейбольного матча мог, если не щёлкал клювом, уклониться от мяча, а вот в ходе баскетбольной встречи от него не зависело ровным счётом ничего. Здесь можно было только гадать, пронесёт или не пронесёт, и полагаться исключительно на удачу.

По залу, сбивая друг друга с ног, носились, как угорелые, потные громилы, которым было абсолютно наплевать на робко жмущихся к одной из стен первоклассников. Тяжёлый мяч летал туда-сюда со скоростью пушечного ядра, и никто из нас не мог предугадать, где он окажется в следующее мгновение. Попадание им по голове (да, в общем-то, не обязательно по голове, а куда угодно) означало в лучшем случае болезненное повреждение, в худшем – летальный исход.

Однажды какой-то здоровяк из выпускного класса, которого во время игры сильно толкнули, врезался, падая, в ученицу 1 «в» класса Свиридову; его могучее плечо проломило худенькой болезненной девочке грудную клетку. В другой раз старшеклассник хотел передать мяч другому игроку, но его ударили по руке, в результате чего брошенный мяч резко изменил траекторию полёта. Он угодил в живот никак не ожидавшему такого поворота событий ученику 1 «а» Суркову. На протяжении всего времени, оставшегося до конца урока, бедняга в позе эмбриона пролежал на холодном полу, а после звонка подошёл Егор Матвеевич и принялся ногой пихать пострадавшего – мол, вставай, нечего притворяться. Когда Сурков, у которого оказались отбиты внутренности, так и не поднялся, учитель махнул рукой и велел толпящимся рядом и от жалости хлюпающим носами ребятам оттащить его в лазарет. Там паренёк спустя несколько дней и преставился.

В те редкие дни, когда физкультурники по каким-то причинам не могли достать спиртное, они выбирались из своей берлоги и устраивали то, что у них называлось «зачётом», а у нас – кратким, но ёмким словом «кранты». Выстроив учеников в шеренгу по росту, учителя, матерясь и поминутно сплёвывая, прохаживались туда и обратно (это был своего рода ритуал), а потом сообщали, что предстоит сделать. Мы трепетали в ожидании этого момента, словно находились перед лицом сурового судьи и ждали оглашения приговора. После того, как в мёртвой тишине звучали слова педагогов, мы либо начинали весело улыбаться, либо понуро опускали плечи.

Улыбка неизменно озаряла наши лица, когда мы слышали: «Сейчас будете прыгать в длину с места!» Это испытание по сравнению с прочими считалось самым простым. Егор Матвеевич мелом отчёркивал линию, с которой нам предстояло прыгать, и раскладывал рулетку. Мы по очереди подходили к линии, пару раз слегка приседали, одновременно делая взмахи руками, а потом совершали прыжок.

Расшибиться при выполнении этого упражнения было невозможно, поэтому мы его и любили. Единственное, что могло омрачить нашу радость, – это глупые шутки учителя: когда мы, стоя у меловой черты, сосредоточенно готовились к прыжку, он порой тихонько подходил сзади и от души перетягивал скакалкой поперёк задницы. Но в этом, как ни странно, был и плюс: ученик, схлопотавший по пятой точке, от неожиданности делал такой скачок вперёд, что приземлялся иной раз в двух метрах от черты, а для первоклассника подобный результат являлся рекордным.

Гораздо меньшей любовью пользовались у нас броски мяча, которые мы совершали из положения полулёжа на матах и из-за спины. Никому не нравилось ложиться на маты, роль которых играли принесённые из лазарета матрасы отвратительного вида. Они были сплошь покрыты мерзкой коркой из засохших крови, гноя и рвотных масс. Мы знали, что каждый из них стал смертным одром для нескольких учеников, но знали также и о том, что если не выполним приказ учителя, то будем нещадно избиты. Поэтому приходилось расположиться на этом поганом ложе и изо всех сил швырнуть тяжёлый шнурованный мяч, набитый смесью тряпок, опилок и мелкого щебня. Если Егора Матвеевича не удовлетворяли результаты броска, он мог схватить мяч и в сердцах запустить его в лицо незадачливому метателю; при попадании тому были гарантированы расквашенный нос, разбитые губы, выбитые зубы и хороший фингал под глазом.

Упражнением, одна только мысль о котором вызывала у нас мелкую дрожь, было лазание по канату. Его одинаково боялись и слабаки, и физически развитые ребята: первые знали, что если не справятся с заданием, учитель заставит их десять раз протащить по периметру спортзала 24-килограммовую гирю, а вторые боялись лезть, потому что канат был из рук вон плохо закреплён и частенько вылетал из металлической рамки под потолком. Добро, если ученик находился при этом метрах в двух от пола; падение в этом случае означало ушибы, синяки и ссадины, в худшем случае – переломы. А если он добирался до самого верха и срывался оттуда, как произошло со второклассником Валерием Зеленковым? Парень так сильно грохнулся об пол, что его голова раскололась, как перезревший кокосовый орех, и во все стороны брызнули мозги.

Страшно было ползти по канату; взгляд то и дело устремлялся вверх – как там крепление? А внизу стоял грозный физкультурник с лыжной палкой, которой, пока был в состоянии дотянуться, лупил ученика по ногам и мягкому месту. То есть мы оказывались, образно выражаясь, между Сциллой и Харибдой. Тягание же гири по спортзалу было никудышной альтернативой, поскольку с большой долей вероятности могло привести к образованию грыжи.

Выполняли мы и другие упражнения: подтягивались на турнике или просто висели – кто дольше выдержит (при этом Егор Матвеевич размещал под перекладиной доску, сплошь утыканную мелкими гвоздями остриями вверх); прыгали через козла (за этим снарядом учитель клал всё ту же доску с гвоздями, что, по его мнению, должно было заставить нас брать более быстрый разбег, сильнее отталкиваться и дальше приземляться); отрабатывали акробатические элементы (счастливчики отделывались растяжением связок, менее удачливые ребята – вывихами).

Зато как радостно было у каждого из нас на душе, когда урок физкультуры заканчивался, и мы покидали спортзал – пусть исцарапанные, пусть в синяках и шишках, но зато живые! От счастья хотелось петь, и это желание мы могли воплотить в жизнь на уроке музыки.

Глава 6. Приобщаясь к прекрасному

Музыку у нас вела не Наталья Михайловна, а другая учительница, которую звали Татьяна Алексеевна Голубева. Несмотря на то, что она постоянно кричала на нас, порою срываясь на визг, никто её не боялся. Одни её просто игнорировали, другие всеми силами стремились довести до белого каления. Вторых было больше, поэтому каждый урок музыки превращался в один сплошной большой конфликт.

Татьяна Алексеевна входила в класс с баяном на шее, а за ней староста класса Жданова тащила внушительных размеров спортивную сумку на молнии, в которой лежали разные музыкальные инструменты, как-то: металлофон и палочки с деревянными шариками на конце; бубен; трещотка; деревянные ложки; глиняные свистульки; губная гармошка; маленький детский барабан; пионерский горн.

Хулиган Поляков неизменно встречал Татьяну Алексеевну какой-нибудь обидной фразой наподобие: «У-у, притащилась, старая пердунья! А я-то думал, что тебя на улице волки сожрали!» Тему моментально подхватывал Витя Колобков: «Ты что, охота волкам травиться! У неё же внутри сплошная желчь!» Поддержать завязавшуюся беседу считал своим долгом и Бородин: «Ребята, вы на неё только посмотрите! У неё же рожа точь-в-точь как у тех обезьян, что скачут по спортивной площадке!» Тотчас же сразу с десяток учеников, в том числе и девочки, принимались дружно скандировать: «Макака-переросток! Макака-переросток!»

Лицо Татьяны Алексеевны покрывалось красными пятнами, губы сжимались в тонкую нить, глаза становились злыми-презлыми. На протяжении десяти секунд после такого приветствия учительница шумно раздувала ноздри, а потом принималась орать. Она называла нас шелудивыми поросятами, выродками, гнидами, подлецами, моськами, ушастыми прохиндеями, а также использовала множество других ругательных эпитетов. При этом она отчаянно жестикулировала, отчего баян на её шее болтался из стороны в сторону и издавал неприятные отрывистые звуки.

Всех эта демонстрация очень веселила. Дети смеялись, топали ногами, тыкали в учительницу пальцами и кричали: «Шалашовка, шалашовка!» (уж не знаю, почему употребляли именно это слово, но так повелось с самого начала учебного года и прочно вошло в традицию). Голубева же, отшвырнув баян в сторону (падая, он всегда как-то жалобно вякал), принималась бешено носиться от двери к окну, периодически делая остановку у учительского стола и испепеляя нас ненавидящим взглядом. Наконец, вся растрёпанная и красная, она шумно падала на стул и закрывала лицо руками. Плечи её содрогались от беззвучных рыданий.

Алексей Нилов, самый рассудительный и серьёзный мальчик в классе, вылезал из-за парты, подходил к учительнице и, похлопав её по плечу, говорил: «Татьяна Алексеевна, ну что вы нюни распустили? Это ребята так шутят, понимаете? Так что берите себя в руки, доставайте платок, вытирайте сопли, и давайте уже играть и петь!» Весь класс, как будто и не было только что никакой ругани, принимался дружно шуметь: «Петь хотим!» Голубева поднимала голову, обводила всех заплаканными глазами с поплывшей тушью, шмыгала распухшим носом, подбирала брошенный баян и, кивнув на сумку, тихо говорила: «Ребята, берите инструменты».

У сумки происходила кратковременная, но жаркая схватка. Те, кому удалось чем-то завладеть, радостно демонстрировали друг другу свои трофеи и шли к учительскому столу, а остальные с недовольным бурчанием возвращались на свои места.

Татьяна Алексеевна начинала играть на баяне; вслед за ней человек восемь, а то и десять музыкантов тоже принимались извлекать звуки, нещадно терзая инструменты. Два солиста (в этом амплуа неизменно выступали я и Дарья Таранова как ученики, обладавшие кое-каким музыкальным слухом и не особенно противными голосами) заводили песню. Репертуар у нас был беден: «Наш край» («То берёзка, то рябина, куст ракиты над рекой…»), «У дороги чибис», «Солдатушки – бравы ребятушки», «Раз морозною зимой…» (это там, где слова «На сосне весёлый дятел белке домик конопатил»), «I Just Call To Say I Love You», «You In The Army Now», причём слов ни одной из этих песен – ни русских, ни тем более иностранных – мы до конца не знали.

Петь нам было очень сложно, поскольку искусство аккомпаниаторов, мягко говоря, оставляло желать лучшего. Учительница постоянно ошибалась, раздражённо щёлкала зубами, мотала головой, как норовистая лошадь, и издавала утробные звуки, будто голодная кошка, у которой хотят отнять кусок мяса. Дети в большинстве своём вообще не имели представления о том, что существует некая музыкальная гармония, и наяривали на своих инструментах так, как считали нужным, а нужным они считали играть как можно громче.

Какофонию, воцарявшуюся в это время в классе, словами описать невозможно. Выражаясь словами Лавкрафта, это было нечто совершенно чуждое человеческому уху, и не просто чуждое, а ещё и глубоко враждебное. Надсадное нытьё баяна, назойливый звон ксилофона, нервирующий перестук ложек, потустороннее сипение свистулек и тоскливый вой горна смешивались в какую-то варварскую или, лучше сказать, инфернальную мешанину. Особенно жуткими были те моменты, когда какой-нибудь инструмент, выбившись из общего ряда, внезапно издавал сразу несколько абсолютно чистых нот; при этом возникало ощущение, словно к твоей шее сзади прикоснулись чьи-то ледяные руки.

Само собой разумеется, нормально петь с подобным сопровождением не получалось, и мы с Тарановой волей-неволей подстраивались под музыкантов, то есть начинали блажить во всё горло, немилосердно коверкая мелодию и слова. После исполнения песни мы все – и певцы, и инструменталисты, и слушатели – чувствовали страшную опустошённость, и это ощущение особенно хорошо передал однажды Виталик Обухов, который пожаловался: «У меня внутри как будто бездна разверзлась». Видимо, наши экзерсисы что-то нарушали в мировом порядке, и, подтачивая вселенское равновесие, становились причиной проявления разрушительных сил хаоса.

Уже будучи взрослым человеком, я познакомился с таким направлением в музыке, как black metal. Так вот, некоторые особо тяжёлые мрачные вещи живо напомнили мне те песни, которые мы пели в первом классе. Если хотите узнать, что же представляли собой наши занятия музыкой, то послушайте подряд композиции Burzum «My Key To Purgatory», Xasthur «The Walk Upper Blackness» и Darkthrone «Transilvanian Hunger», возведите всё это в куб, и тогда более-менее поймёте, в какой обстановке проходили наши уроки.

Среди исполняемых нами песен была одна, которая неизменно вызывала массовую истерию. Речь идёт о песне про сурка («По разным странам я бродил, и мой сурок со мною…»). Татьяна Алексеевна с маниакальным упорством предлагала её исполнить, мы отказывались, потому что знали, что ни к чему хорошему это не приведёт, учительница настаивала, начинала психовать, становилась буйной и агрессивной, и мы в конце концов соглашались.

Заунывная грустная песня в нашей интерпретации приобретала какой-то зловещий окрас, гнетущая атмосфера в классе сгущалась настолько, что, казалось, становилась осязаемой. Первые два куплета удавалось кое-как осилить, но после очередного припева сил продолжать ни у кого не оставалось. Первым не выдерживал Поляков, по традиции дувший в горн: он отшвыривал инструмент в сторону, затыкал уши руками, падал на колени и принимался биться лбом об пол с дикими криками: «А-а-а, они идут, они уже близко!» После припадка он объяснял, что ему всякий раз блазнятся врачи в окровавленных халатах с пилами, тесаками и крючьями в руках, которые хотят его расчленить.

Вслед за Поляковым сдавали нервы у Светы Дементьевой, некрасивой девочки с пегими волосами, бровями и ресницами. С душераздирающими воплями она принималась носиться по кабинету, налетая на парты, стены и одноклассников, и бегала так до тех пор, пока, совершенно обессилев, не падала где-нибудь в уголке.

Песня самым негативным образом влияла и на остальных детей: кто-то хватал себя за горло, дико пуча глаза, кто-то бился в судорогах с пеной у рта, кто-то ногтями раздирал лицо, кто-то, безумно хихикая, скакал на четвереньках… Лично у меня каждый раз возникало чувство, что сзади ко мне осторожно подкрадывается тот самый сурок из песни; в моём представлении размерами и внешним видом он походил на свинью, но был покрыт густой тёмной шерстью и имел длинный хобот. Я резко поворачивался навстречу опасности, но, не видя зверя, к своему ужасу понимал, что он каким-то непостижимым образом за десятую долю секунды успел опять переместиться мне за спину. Боясь, что сурок атакует меня с тыла, я подбегал к стене и прижимался к ней спиной, но тут же понимал, что никакой стены сзади нет, а есть длинный тёмный коридор, в котором таится чудовищный сурок. Потом ребята из числа тех, кто не полностью терял над собой контроль, рассказывали, что я затравленно вертелся вокруг собственной оси и временами совершал внезапные прыжки.

Временное помрачение рассудка продолжалось у нас минут пять, а потом все приходили в себя. Поляков, первым оказывавшийся в отключке, раньше других приходил в сознание, обводил класс мутным взглядом, останавливал его на Голубевой, встряхивался, как вылезшая из воды собака, и, потрясая кулаком, начинал орать: «Ах ты, паршивка! Ты что же это с нами сделала, а? Угробить нас захотела? Вот я тебе сейчас!..» С этими словами Андрей хватал какой-нибудь инструмент, валявшийся поблизости, и запускал его в учительницу. Вслед за ним бросать в Татьяну Алексеевну разные вещи, в частности, пеналы и мешки с переобувкой, принимались и другие дети. Голубева как ошпаренная вылетала из класса, а мы проводили оставшееся до конца урока время в тихих разговорах, поскольку шуметь и баловаться после приступа массовой истерии ни у кого не было сил.

Часть 3. Время радостей, время тревог

Глава 1. Нас принимают в октябрята

Живя в таком напряжённом ритме, все мы с нетерпением ждали, когда же нам дадут отдохнуть. Ученики первого класса ещё не знали, что это такое – каникулы, но по тому, с каким благоговением произносили это слово старшие ребята, понимали, что каникулы – нечто очень и очень хорошее.

Возможность хоть на какое-то время отвлечься от школьной рутины с её постоянными тяготами, невзгодами и испытаниями рассматривалась всеми как некий подарок судьбы. А осенью 1986 года конца первой четверти с нетерпением ждали не только из-за того, что мрачная повседневная обстановка образовательного учреждения уже сидела в печёнках, но и по причине рекордно холодной погоды. Во второй декаде сентября хлынули проливные дожди, не прекращавшиеся три недели, а потом температура, которая прежде держалась на уровне +3…+5 градусов, резко понизилась. Вечером 15 октября, в четверг, было уже –7 градусов, пошёл сильный снег. На выходных немного потеплело, снег растаял, но двадцатого числа столбик термометра опять опустился где-то до –6, начался снегопад. С этого дня установился снежный покров.

Погодные условия самым плохим образом сказались на учениках. Многие сначала из-за распутицы, а потом из-за снежных заносов не могли ходить домой и чахли на жиденьких столовских харчах. Кроме того, холода заставили всякое лесное зверьё подобраться ближе к школе, где можно было поживиться отбросами, а при случае и съесть кого-нибудь из детей. Волки уже к концу октября так обнаглели, что даже в светлое время суток подходили чуть ли не к самым ступеням школы и периодически устраивали жестокую грызню с бездомными собаками. Все – дети, родители, педагоги – беспокоились и задавали себе вопрос: если в середине осени звери начали терять страх, вследствие чего количество нападений на людей значительно выросло, то что же будет зимой?

Каникулы в таких условиях рисовались всем в самых радужных красках. Это же здорово – целых пять дней, с пятого по девятое ноября включительно, сидеть по домам в относительной безопасности и заниматься всякими интересными делами! А нас, первоклассников, перед каникулами ждало ещё одно важное событие, о котором каждый был наслышан с первых дней пребывания в школе. Четвёртого ноября, в среду, после того, как закончатся уроки, в спортзале должен был состояться торжественный приём в ряды октябрят.

Статус октябрёнка для нас был чем-то очень высоким. Мы с завистью смотрели на тех учащихся, кто был годом или двумя старше нас и у кого на груди гордо и прекрасно горела рубиновая звезда с изображением маленького курчавого дитяти. Мальчики заявляли, что это, разумеется, мальчик, девочки не соглашались и утверждали, что это девочка, но и те, и другие сходились в одном: если ты носишь такой значок, то находишься под защитой этого славного доброго существа.

Когда Наталья Михайловна сообщила нам о времени и месте приёма в октябрята – четвёртого ноября, в спортивном зале, – радости нашей не было предела. Все ликовали, веселились, смеялись. Один только Алёша Нилов сохранял серьёзное выражение лица и не участвовал в общем веселье. Учительница поинтересовалась у него, почему он так сдержанно воспринял хорошую весть («Нилов, придурок, а ты что не радуешься, тварь безмозглая?» – спросила она), на что Алексей ответил: «Я, Наталья Михайловна, очень рад, только у меня есть вопрос: кто этот ребёнок на значке? Мне Коржиков из 2 «а» сказал, что это дедушка Ленин, но я ему, балаболу, не верю».

Класс грохнул дружным раскатом хохота. Поляков заорал: «У-у, пень берёзовый в рубахе розовой, ты что, с ума сошёл? Какой же это дедушка? Да он моложе нас с тобой!» Наталья Михайловна грозно цыкнула на нас и, когда шум стих, обстоятельно объяснила, что да, действительно, кудрявенький субъект на октябрятском значке – дедушка Ленин, только совсем маленький, с волосами и без бородки, а тот Ленин, который стоит в коридоре, – это Ленин в зрелые годы. «Ну, понимаете, это как если бы вы смотрели на фотографии ваших родителей, сделанные в разное время: вот тут они маленькие, а там уже взрослые», – сказала учительница.

Никто не стал спорить с Натальей Михайловной, опасаясь получить по лбу чем-нибудь увесистым, но мы ей не поверили. В представлении каждого Ленин продолжал оставаться немолодым лысым дяденькой с хитрыми глазами, который всё знает и всё видит, а ребёнка со значка мы по-прежнему воспринимали в качестве некоего доброго духа-хранителя. Лично я для себя сделал такой вывод: кудрявый мальчик – помощник большого Владимира Ильича, который всегда ходит с ним вместе, как Снегурочка с Дедом Морозом, и несёт ответственность за таких же, как и он сам, маленьких деток.

За неделю до торжественной церемонии приёма первоклассников в октябрята учительница раздала нам измятые обложки школьных тетрадей с «Правилами октябрят», которые нам предстояло выучить наизусть. Поскольку читать как следует, кроме меня, никто не умел, все стали требовать, чтобы я озвучил эти правила и помог их заучить. На протяжении трёх дней я каждую перемену выходил в коридор к бюсту Ленина и долдонил: «Октябрята – будущие пионеры; октябрята – прилежные ребята, любят школу, уважают старших; только тех, кто любит труд, октябрятами зовут; октябрята – правдивые и смелые, ловкие и умелые; октябрята – дружные ребята, читают и рисуют, играют и поют, весело живут». Одноклассники, а также часть ребят из 1 «а» и 1 «в» классов, выстраивались в несколько рядов напротив, будто зомбированные сектанты на проповеди своего духовного лидера, и вслед за мной монотонно бубнили пункты правил.

Некоторым ученикам хватило пары десятков повторений, чтобы всё запомнить, но другие и после сотни не могли толком повторить ни одного пункта. Я думал, что сойду с ума; когда меня спрашивали о чём-то постороннем, не касавшемся октябрятских заповедей, например, знаю ли я, что Дуське из 1 «в» сделали стеклянный глаз, я по инерции начинал говорить: «Октябрята – будущие пионеры…» Я бы наверняка заработал тяжелейшее нервное расстройство, если бы мне не помогли те, кто быстро выучил правила: эти ребята стали подменять меня во время бдений у бюста Ленина, и дело пошло быстрее. К утру третьего ноября все дети из нашего класса вызубрили правила от «а» до «я».

В этот день после первого урока ко мне подошёл Витя Колобков и попросил выйти для серьёзного разговора в раздевалку. Я струхнул, подумав, что этот хулиганистый мальчик будет меня бить, но опасения оказались беспочвенными. Зайдя в раздевалку и тщательно осмотрев все углы – не спрятался ли кто и не будет ли подслушивать, – Виктор с тяжёлым вздохом промолвил: «Знаешь, мне кажется, я не достоин быть октябрёнком». «Это почему же?» – удивился я. «Потому что я не люблю школу, – с этими словами Витя начал загибать пальцы, – не уважаю старших, не приучен к общественно-полезному труду, не умею читать, то и дело вру, а рисую только всякие гадости на стенах. Ну, посуди сам, какой из меня октябрёнок?»

«Не думаю, что все перечисленные тобою моменты могут стать преградой на пути твоего вступления в ряды октябрят, – ответил я. – Есть дети, которые ведут себя гораздо хуже, чем ты, но при этом носят звёздочку и не занимаются самобичеванием. Возьми хотя бы второклассника Рыжова: он на прошлой неделе во время урока пробрался в туалет, нагрёб дерьма из толчков в большой пакет, разбавил водой, чтобы получилась каша, а потом вбежал в класс и метнул всё это дело в товарищей. Я заглянул туда на перемене, и у меня создалось впечатление, что там взорвалась говённая бомба: пол, парты, стены – всё сплошь запачкано жидким калом, даже потолок – и тот в коричневых пятнах! Про учеников я и не говорю: они, небось, до сих пор от этой дряни отмыться не могут. А у Рыжова, который всё это натворил, целый год октябрятского стажа. Ты же, Витя, дерьмом ребят не забрасываешь; тебе ли переживать – достоин или не достоин? Я думаю, вполне достоин». После этого Колобков успокоился и, довольный, побежал по своим делам.

И вот наступило долгожданное четвёртое ноября. В 12 часов 50 минут закончился четвёртый урок, Наталья Михайловна вывела нас в коридор, куда вышли со своими учителями и другие первоклассники, и мы все вместе двинулись в спортзал. Впервые за всю четверть мы шли туда не с ужасом и содроганием, а в предвкушении чего-то хорошего. И предчувствия нас не обманули.

По случаю праздничного события в тамбуре спортзала, всегда тёмном, зажгли одну лампу дневного освещения, двери в лазарет закрыли, чтобы не смущать виновников торжества видом страдающих школьников, а тошнотворный запах несколько перебили рассыпанной по углам хлоркой. Сам спортзал был украшен учениками четвёртых классов, которых назначили нашими шефами. Они наклеили на стену возле подсобки учителей физкультуры вырезанную из картона корявую звезду, под ней разместили метровый клок чистой туалетной бумаги с надписью «Паздровляим!», а ещё ниже установили выцветший венок, украденный со школьного кладбища.

На церемонии помимо учащихся первых классов и их учителей присутствовали шефы-четвероклассники, заместитель директора по начальным классам Тамара Ивановна Богачёва и крепко поддатые физкультурники Грачёв и Панов (последние выползли из каморки на звук наших шагов и голосов да так и остались наблюдать за происходящим, но не потому, что им было интересно, а потому, что не хватило сил возвратиться назад).

Обращаясь к нам, Богачёва заявила, что каждому из нас, маленьких дегенератов, оказана большая честь, что октябрёнок – это не хрен собачий, а полноценный член общества, и что мы должны хорошими делами подтвердить право носить это высокое звание. От учащихся четвёртых классов нас поздравила бойкая Наташа Моисеева, которая попросила всех уделять должное внимание учёбе, слушаться учителей и родителей и не ругаться матом. «Это очень плохо, ребята, когда вы произносите слова х.., б.., п.., говорите такую фразу, как «… твою мать», – сказала Наташа (естественно, она произносила запретные слова целиком, а не одни лишь первые буквы). – Так поступать в вашем возрасте нельзя. Вот когда подрастёте, тогда и будете сквернословить, курить папиросы и пить водку, а пока что и думать об этом забудьте».

Дородный ученик 4 «б» класса Кулаев, облачённый в красную пилотку, белую рубаху и форменные штаны с аккуратными заплатами на коленях, с почти не измятым пионерским галстуком на шее, внёс в спортзал знамя пионерской дружины. Его сопровождали два ассистента – Владимир Пронин с горном и Александр Шмырёв с барабаном, оба в таком же парадном прикиде. Остановившись напротив нас, Пронин извлёк из горна столь пронзительный немелодичный звук, что у многих заложило уши, а Шмырёв с запозданием поколотил ладонями (за неимением палочек) по барабану. По окончании этих экзерциций Богачёва согласно списку стала вызывать нас для вручения значков, мешочек с которыми держала наготове четвероклассница Люба Матвеева.