Текст книги "Приключения первоклассника"

Автор книги: Александр Власов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

Глава 2. Набил брюхо – не расслабляйся

Во время походов в столовую я всегда боялся, что меня могут покалечить. Однажды даже попросил учительницу Наталью Михайловну разрешить мне не питаться в школе, потому что плотно завтракал дома, а с собой брал бутерброды и печенье, которые ел на переменах. Но Наталья Михайловна молча поднесла к моему носу кулак и многозначительно поводила им туда-сюда, и я понял, что моя просьба не удовлетворена.

Тогда я не знал, почему установлен такой глупый порядок, что отказаться от обедов в столовой никак нельзя. Гораздо позже я понял, насколько выгодно было это для педагогического коллектива школы: дети из любой семьи, будь она зажиточной или, наоборот, бедной, принудительно платили за питание по тридцать копеек в день (а те, кто оставался в школе на ночь, доплачивали ежедневно ещё по пятнадцать копеек), еды же получали от силы копеек на десять. Таким образом директор, завучи и учителя клали себе в карман солидные суммы, не забывая делиться с работниками районного отдела народного образования.

Становясь каждый день невольным участником столпотворения возле столовой, я всё же умудрялся выйти, как говорится, сухим из воды. Но в этом была не столько моя заслуга, сколько заслуга моего одноклассника Андрея Полякова, известного дебошира, баламута и безобразника. Согласно алфавитному списку Поляков располагался впереди меня (он ходил в паре с Юлей Рыкиной, а я – с Олей Синёвой, высокой, пухлой и вечно всем недовольной девочкой). Оказываясь у дверей столовой, Андрей буквально терял человеческий облик и с таким остервенением рвался вперёд, что приводил в трепет даже многое на своём веку повидавших старшеклассников. Его свирепый натиск неизменно заставлял толпу освобождать узкий проход, и по этому пути он и я с Синёвой, неотступно следовавшие за ним, как израильтяне по дну морскому меж расступившихся волн, вбегали внутрь.

Примечательно то, что Поляков пёр в столовую как танк вовсе не из-за того, что очень хотел есть. Нет, он никогда не голодал, а вёл себя так потому, что хотел всем показать, какой он злой и бесстрашный. Что до меня, то мне это только помогало.

Если ученик всё-таки попадал в столовую в относительно целом виде, без переломов и повреждённых внутренних органов, это не означало, что все мытарства закончились. Плюхнувшись на табуретку, нельзя было, забыв обо всём, приниматься набивать желудок, требовалось хотя бы время от времени посматривать по сторонам во избежание каких-либо эксцессов.

Так, бывало, что некоторые шутники подкрадывались сзади к поглощающему пищу ученику и, схватив табуретку за ножки, ловко выдёргивали её из-под седалища. Жертва такого глупейшего первобытного розыгрыша, как правило, падала, совершенно не успев сгруппироваться, и, в зависимости от направления падения, либо больно ударялась лицом о край стола, либо прикладывалась об пол копчиком и локтями.

Столовая была излюбленным местом заключения пари, должно быть, вследствие того, что здесь было много вещей, дающих для этого повод. Предметом споров могло стать следующее: откусить кусок от гранёного стакана и разжевать его; втянуть в себя носом вермишель, если таковая присутствовала в меню; пробраться в кухню, где повара готовили еду, положить руку на раскалённую электрическую плиту и продержаться как можно дольше; закрутить зубами в штопор алюминиевую вилку. Если школьник, вызвавшийся сделать что-либо подобное, не справлялся с заданием или трусил, то ребята, сидевшие с ним за одним столом, били его ложками: двое – по рукам и один – по лбу.

Некоторые выдумщики-непоседы порой устраивали игру под названием «На кого Бог пошлёт»: брали тарелку или стакан и запускали, не глядя, куда придётся. Те невезучие детки, на кого «Бог посылал», выходили из столовой с синяками, царапинами, да ещё и залитые какой-нибудь бурдой (это если запущенная посуда была не вполне пустой).

Высшим пилотажем у учащихся младших классов считалось набрать в рот чая и, выходя из столовой, громко выдуть его в лицо стоящему у дверей дежурному старшекласснику. После этого рекомендовалось как можно быстрее бежать. Иногда (наверное, в половине случаев) шалунам удавалось скрыться, а иногда и не удавалось, и тогда маленький пакостник бывал крепко бит. Кстати, в столовой часто можно было увидеть такую картину: дежурный внезапно срывался с места, хватал проходящего мимо ученика начальных классов за шкирку и, развернув задом, давал такого пинка, что малец пулей вылетал за двери. Старшеклассник объяснял своё поведение стремлением нанести превентивный удар: мол, у этого пацана была хитринка в глазах, и он точно хотел меня опрыскать чаем… Надо ли говорить, что чаще всего под раздачу попадали те, у кого и в мыслях не было выкинуть такой фортель.

Стоит отметить, что еда, которую нам давали на первой большой перемене, была дерьмовой, но не настолько дерьмовой, как те отбросы, которые дети получали на ужин (о примерном составе вечерней трапезы мною уже сообщалось). Чаще всего повара радовали нас макаронами, в ученической среде ласково именовавшимися «макарычами». «Макарычи» в грязной тарелке выглядели крайне неаппетитно: это был серовато-жёлтый комок, неизменно мокрый, холодный, липкий и вдобавок трясущийся, как студень. Удивительно, но он не переставал трястись даже тогда, когда тарелка спокойно стояла на столе. Но ещё более отталкивающее зрелище являла собой вермишель: она была такой же осклизлой, как и макароны, имела неприятный синюшный оттенок и напоминала клубок причудливым образом переплетённых нематод.

На протяжении сентября и октября раз в неделю повара готовили блюдо, которое все называли «ботвинья», хотя с настоящей ботвиньей оно не имело ничего общего. В огромные чаны с водой щедро наваливали свекольную ботву, крапиву, конский щавель, петрушку и лебеду, в гораздо меньшем количестве клали лук, морковь, картофель и брюкву, сдабривали всё это дело гомеопатическими дозами прогорклого растительного масла и старого пожелтевшего говяжьего жира и варили до получения однородной вязкой зеленоватой массы. На вид она была прямо-таки отвратительной, а на вкус – такой же, как на вид, из-за чего мой одноклассник Жора Михайлов, большой юморист и балагур, называл её «рвота инопланетянина».

Когда начались холода и «травяной» сезон подошёл к концу, нам вместо ботвиньи стали давать щи. Не знаю, в чьём воспалённом мозгу родилась идея назвать эту баланду щами, но с таким же успехом можно было бы назвать её «харчо», «рассольник» или «борщ» – ни на какое из этих блюд она не была похожа. Некоторые ингредиенты, входившие в состав щей, мы смогли определить; в числе угаданных нами продуктов оказались кости и соединительная ткань свиней и крупного рогатого скота, горох и – в очень небольшом количестве – квашеная капуста. Другие, а именно субстанция, похожая одновременно на дохлую медузу и на размоченную вату, и подозрительные полупрозрачные кусочки, по консистенции напоминавшие резину, идентификации не подлежали.

Некоторые ребята начинали ликовать и поздравлять друг друга, когда узнавали, что в столовой будут давать котлеты. А вот меня данное известие повергало в ужас: от одного вида этих комков, с одной стороны подгоревших до чёрной корки, с другой же сырых и сочащихся бурой зловонной жижей, к горлу подкатывала дурнота. Дети из благополучных семей никогда не ели такую гадость, тем более что никто не знал, из чего котлеты делают. Повара заявляли, что на их приготовление идёт мясо молодых бычков, выращенных в оказывавшем школе шефскую помощь колхозе Ленина, но ученики выдвигали свои версии происхождения фарша. Одни говорили, что его крутят из отловленных на помойках собак, другие заявляли, что сырьём служат тушки подвальных крыс, а третьи и вовсе предполагали, что на котлеты перерабатывают тела детей, умерших от болезней в лазарете.

Но ещё более мерзкой, чем котлеты, была манная каша. Эту серую пупырчатую субстанцию, напоминавшую лягушачью икру, не всегда могли пропихнуть в себя даже очень голодные мальчики и девочки. Особенно гнусным было то, что каша в тарелках постоянно вздымалась и опадала, будто некое неизвестное науке живое существо, этакая исполинская амёба, а то, что она издавала при этом пыхтящие и чавкающие звуки, вообще капитально било по нервам.

Вспоминая о блюдах, предлагаемых нам в столовой, нельзя не сказать также о яйцах (из десяти штук пять всегда были тухлыми), творожной запеканке (сей жёсткий, как подошва, и плоский, как блин, предмет хулиганистые ребята, с трудом обкусав по краям, использовали в качестве летающей тарелочки) и картофельном пюре (мятая картошка здесь была разведена водой в пропорции половина картофелины на литр воды).

Кроме того, удивительным творением кулинарного искусства была варёная рыба. Я всегда думал, что рыба – существо с костями, и если их перед готовкой удаляют, то следы всё равно остаются. В столовской же рыбе, разделённой на половинки, кости отсутствовали по определению, причём это точно было не филе. Если повара недоваривали её, то она оказывалась словно бы гуттаперчевой, если переваривали, то становилась мазучей, а в переходном состоянии мы её никогда не пробовали. Костя Ерёмин предположил, что это и не рыба вовсе, а какой-то моллюск, например, кальмар, но его подняли на смех: это кто же будет кормить школьников кальмарами? Более правдоподобным показалось мнение, высказанное учащимся 1 «в» класса Денисом Грибовым: это действительно не рыба, а специально выведенный в районной санэпидемстанции огромный червь-паразит – печёночная двуустка. Понятное дело, что такие слова не прибавили аппетита тем, кто и без того ходил в столовую из-под палки (но не убавили его у тех, кто испытывал постоянное чувство голода).

На десерт ребята получали в разные дни то кусочек сахара, то дубовую ириску, то маленький пряничек такого же каменного свойства, то кем-то уже изрядно обсосанный леденец.

О напитках много говорить не придётся, поскольку их было всего три вида: чай, компот и кофе. Чай, о чём я уже сообщал, зачастую являл собой ржавую воду из-под крана, но иногда был и настоящим (если можно назвать настоящим чай, заварка для которого используется уже в пятый раз). Компот был всё той же водой, только не такой ржавой, и в него для вида клали пару кусочков резаного яблока либо древнюю сморщенную сливу. Думаю, многие догадались, что водой был и кофе; не знаю точно, что туда добавляли для получения нужного оттенка, но предполагаю, что в качестве красителя использовалась светло-коричневая гуашь.

Глава 3. В нашем туалете

Понятное дело, что от таких харчей у ребятишек то и дело возникали проблемы с пищеварительной системой. Едкая отрыжка и изжога были самым обычным делом; такие расстройства медсестра лечила ухватыванием маленького пациента, пришедшего с жалобой, за ухо и выставлением за дверь. От резей в желудке и кишечнике лекарство применялось такое же, как и в первом случае, а если медсестра была в хорошем настроении, то предлагала корчащемуся от боли ребёнку выпить холодной водички.

Помещением, куда следовало бежать при поносе или тошноте с последующей рвотой, являлся туалет. На нашем первом этаже, как и на двух других, размещалось два туалета – мужской и женский, но если в женском, по словам одноклассниц, были относительная чистота и более-менее спокойная обстановка, то в мужском царила тяжкая атмосфера как в прямом, так и в переносном смысле.

На перемене заходить сюда отваживались только самые большие оторвенники из числа первоклассников. Даже второклассники и третьеклассники во внеурочное время посещали клозет с опаской. В этот период туалет становился владением старшеклассников: на втором и третьем этажах их гоняли педагоги-предметники, запрещая без всякой меры набиваться в ретирадные места, зато на первом этаже учителям начальных классов было всегда всё по барабану.

Открыв дверь туалета, человек будто бы попадал в совершенно иное измерение – к сожалению, гораздо более поганое, чем то, которое было в школьном коридоре с завязывающимися в клубок и орущими благим матом детьми. Помещение было разделено выкрашенной в голубой цвет перегородкой из ДСП. В ближней ко входу части, на левой стене, находились три раковины; одна была разбита, у другой отсутствовал кран, у третьей кран был, но без вентилей, и из него нерегулируемой тонкой струйкой постоянно бежала ледяная вода.

Здесь, в предбаннике, собирались, как правило, девяти– и десятиклассники. Они курили, травили похабные анекдоты, а иногда и пили из украденных в столовой стаканов добытый по своим тайным каналам самогон, занюхивая его засаленными рукавами форменных пиджаков.

И всё-таки здесь, несмотря на клубы сизого дыма, было не столь неуютно, как в другой части туалета, предназначенной конкретно для отправления естественных потребностей. Если бы в подобном месте побывал Данте, он наверняка представил бы его в своей «Божественной комедии» в качестве одного из кругов ада. По правой стороне от перегородки до окна тянулось возвышение коричневого цвета с одной ступенькой, ведущей к четырём вмурованным в это возвышение толчкам. Один из них, самый крайний у окна, давным-давно находился в нерабочем состоянии, в связи с чем был прикрыт деревяшкой соответствующего размера. Но дети, видимо, считали, что раз дырка, хоть и закрытая, имеется в наличии, туда можно продолжать гадить, в связи с чем на деревяшке донжоном средневекового замка возвышалась солидная куча дерьма. Сходство со старинным укреплением добавляла моча, окружавшая эту горку, как вода в предзамковом рву.

Остальные толчки находились в том состоянии, которое живописал в одной из своих нетленных вещей Егор Летов: «…Забитые говном унитазы, на которые влезают ногами, чтобы не испачкать чистую белую жопу». Смыть груды кала, вершины которых возвышались над краями толчков уже на несколько сантиметров, не представлялось возможным по причине отсутствия сливных бачков: их демонтировал и пропил сантехник Собакин.

По левой стене когда-то шёл ряд писсуаров, но их благополучно расколотили в ходе драк, то и дело вспыхивающих в сортире. Несмотря на то, что от писсуаров остались только отметины на стене, мальчишки, помнившие, что когда-то они были, продолжали лить свои звонкие струи именно здесь; глядя на них, возле стены мочились и те, кто писсуаров уже не застал. В связи с этим на выщербленном кафеле пола никогда не высыхали зловонные жёлтые лужи.

Тут было царство пацанов возрасте от десяти до тринадцати лет. Они так же, как и старшеклассники, курили, так же рассказывали хулиганские анекдоты, но, правда, не пили самогон (может, такое и случалось, но крайне редко), зато постоянно затевали потасовки. Они кривлялись, вопили, скакали по подоконнику, плясали на возвышении между толчками, залезали на перегородку, на полметра не доходившую до потолка, боролись, валтузя друг друга по загаженному полу, разрисовывали с помощью фломастеров стены картинами крайне неприличного содержания – короче говоря, оттягивались по полной программе. Рискнувший зайти сюда «мелкий», как они называли учащихся младшего звена, гарантированно получал хорошую взбучку и лишался всего того, что находилось у него в карманах. Иммунитетом пользовались только те, кто успел сникать себе уважение благодаря плохому поведению, например, наш Поляков.

На перемене туалет становился центром бойкой торговли. Приобрести можно было что угодно: папиросы, махорку, еду, игрушки, книги, фотографии с мускулистыми дяденьками и обнажёнными тётеньками, нагрудные значки, зажигалки, одежду, обувь, перочинные и кухонные ножи, аудиокассеты (как чистые, так и с записями) и множество всяких других интересных и нужных вещей. Человек, не имеющий денег, но располагающий какой-либо ценной штуковиной, имел возможность её обменять.

Во время заключения торговых сделок каждый старался держать ухо востро, потому что случаев обмана было не счесть. Но хоть ребята и старались не попасть в мастерски расставленные сети мошенников и аферистов, не проходило и дня, чтобы кого-нибудь не обводили вокруг пальца. Например, восьмиклассник Кравцов однажды так ловко заговорил семиклассника Данилова, что тот отдал ему рубль восемьдесят копеек (всю сумму, полученную от родителей на недельную оплату питания в столовой) за вырезанную из районной газеты «Заветы Ленина» и наклеенную на картонку фотографию какой-то пожилой доярки.

Помимо всего прочего клозет играл роль казино: здесь увлечённо дулись в карты на деньги и на вещи. Самым страшным для не знающего жизни простофили было попасться в руки шулеров, которые действовали исходя из классических правил представителей своего цеха: заранее выбирали жертву (как правило, какого-нибудь лоха, у которого в карманах водились деньжонки), предлагали присоединиться к играющим, либо суля золотые горы («Вот у тебя сейчас полтинник, а ты мамке трояк принесёшь! Кормильцем станешь, с тебя пылинки дома сдувать будут!»), либо давя на самосознание («Что, боишься? Да ты не мужик!»), потом давали ему почувствовать вкус победы, позволив выиграть несколько конов, а уж затем обирали вошедшего в азарт ученика до нитки.

Некоторые дети проигрывались, что называется, в пух и прах. В октябре всю школу облетела весть о третьекласснике Мурашове, не только спустившем в карты полтора рубля живых денег, но и задолжавшем шестиклассникам Мерзлову и Ёлкину целых пять рублей. Понимая, что он не сможет отдать долг ни в течение двух дней (именно такой срок ему назначили старшие ребята), ни даже в течение двух лет, Мурашов забрался в самый дальний угол большой школьной раздевалки и повесился там, зацепив вынутый из брюк ремешок за металлическую вешалку.

После этого случая директор школы Серафима Ильинична Ханина издала распоряжение, согласно которому картёжникам, застуканным на месте преступления, грозили двое суток карцера, но, поскольку исполнение этого распоряжения никто не контролировал, игры продолжались.

Глава 4. Пусть лучше лопнет совесть, чем мочевой пузырь

Поскольку на перемене первоклассник зайти в туалет не мог, приходилось отпрашиваться на уроке. Но тут возникала проблема: во-первых, учительница при виде робко поднятой руки и грустных глаз ребёнка без слов понимала, в чём дело, и моментально приходила в ярость; от её жуткого рыка, в котором можно было отчётливо разобрать только слово «нельзя», закладывало уши. Во-вторых, даже если она, будучи в добром расположении духа, позволяла выйти, уверенности в том, что всё пройдёт нормально, не было, так как «старики» частенько тусовались в сортире и во время урока.

И всё-таки дети – изобретательный народец. Выход был найден, и не один. К первому, самому простому, прибегали, когда было совсем уж невтерпёж: махнув рукой на нормы приличия и на стыд, прудили прямо в штаны. Как правило, в таких случаях никто не тыкал в описавшегося пальцем, не смеялся и не выкрикивал обидных дразнилок: большинство из нас на собственном опыте знали, что это такое – терпеть до последнего. Конечно, учителя ругались, но поделать ничего не могли, и наказание сводилось к тому, что провинившийся ученик должен был убрать за собой лужу.

Ещё можно было пописать в тамбуре перед запасным выходом под лестницей, там, где мы в своё время лечили Минаева. Успешный исход визита сюда на уроке был гарантирован на все сто процентов, а вот на перемене – примерно в трети случаев: в тесный тамбур набивалось слишком много народу, начинались галдёж и толкотня, шум привлекал кого-нибудь из учителей, и всё заканчивалось болезненным тасканием за уши и за волосы.

Третий способ, к которому, как и ко второму, можно было прибегнуть и на уроке, и на перемене, назывался среди малышни «ленинским». В нашем крыле располагалось четыре кабинета (1 «а», «б», «в» классы и 2 «а»), а в самом конце была раздевалка для учащихся всех этих классов. В двух метрах от неё, рядом с входом в 1 «а», в коридоре была устроена перегородка из диагонально пересекающихся тоненьких штакетин. Она шла поперёк коридора, оставляя небольшой проход к раздевалке и двери 1 «а». Пространство перед перегородкой площадью примерно четыре квадратных метра было обнесено двадцатисантиметровым деревянным барьером и сплошь заполнено керамзитом. Посреди этой керамзитной поляны возвышался полутораметровый пьедестал из обитой кумачом фанеры, а на нём стоял здоровенный гипсовый бюст Владимира Ильича Ленина.

Тот, кто ваял этот бюст, видимо, знал, что его творение будет стоять в школе, поэтому попытался придать ласковое выражение лицу вождя, который, как известно, был большим другом детей. К сожалению, этот замысел не удалось воплотить в жизнь: на устах Ленина играла не добрая открытая улыбка, а злобная ухмылка; бородка клинышком торчала вперёд, будто председатель Совнаркома задумал какую-то гадость и, выпятив нижнюю челюсть, обмозговывал, как её провернуть; морщинки у глаз говорили не о весёлом нраве Ильича, а о мерзком язвительном характере. Обрюзгшие щёки и дряблая кожа на шее навевали мысли о том, что вождь совсем не чурался маленьких радостей жизни, в частности, алкоголя, обильной жирной пищи и плотских утех.

Вероятно, натурщиком скульптору служил какой-то старый паралитик, потому что голова Ленина была словно бы вдавлена в плечи, отчего возникало сходство с нахохлившимся грифом, который наелся падали и теперь дремал, переваривая её. Не добавляли обаяния вождю и глаза: эти два слепых бельма, пялящихся из-под тяжёлых, будто у неандертальца, бровей, имели одно неприятное свойство: в какой бы точке перед бюстом ни находился человек, казалось, что Ленин всегда за ним следит.

На перегородке по обе стороны скульптуры болтались в горшках какие-то жухлые лианы, ниспадающие ей на плечи, и Ильич высовывал из них свою порочную, искажённую низменными страстями физиономию, будто злобный троглодит, подстерегающий в джунглях добычу. Первоклассники (да и ученики вторых классов) очень боялись Ленина и шёпотом рассказывали друг другу, что по ночам у него вырастают длинные щупальца, и он, спрыгнув с постамента, с их помощью передвигается по коридорам и ловит детей, ночующих в школе.

Правда, днём сильного страха перед вождём мирового пролетариата ребята не испытывали, и об этом говорит тот факт, что они, зайдя за перегородку, дружно мочились в керамзит у подножия бюста. Это и был третий способ справить малую нужду без посещения туалета.

Здесь же некоторые умудрялись сходить и по-большому: они просили товарищей встать у скульптуры полукругом, сами же скрывались за их спинами, и, разрыв руками керамзит, какали в получившуюся ямку, после чего засыпали её. Вследствие этого возле бюста всегда нехорошо пахло.

Те школьники, кого родители воспитывали на идеалах коммунизма, говорили, что поступать подобным образом нельзя, потому что дедушка Ленин может обидеться и наказать навалившего кучу (или надудулившего лужу) ученика. В свою очередь сторонники отправления естественных потребностей в этом месте утверждали, что: а) Владимир Ильич не может обидеться, потому что он не настоящий и б) даже если он видит всё из загробного мира, он не будет мстить по причине своей любви к детям.