Текст книги "Цецилия"
Автор книги: Александр Дюма
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)
XV. Прощание
Не станем подробнее описывать печальную сцену, которую мы только что очертили, и грустных обрядов, за нею последовавших; как только герцогиня де Лорд и господин Дюваль узнали о смерти баронессы, оба, каждый со своей стороны, поспешили в Гендон. Только по причинам, которые легко понять, герцогиня не привезла с собой Генриха, и господин Дюваль не привез с собой Эдуарда. И благодаря дружбе одной и заботливости другого Цецилия, с одной стороны, имела приветливые утешения, в которых она нуждалась, с другой – поддержку, столь необходимую в подобных обстоятельствах.
Баронессу похоронили на сельском кладбище. Задолго перед тем она выбрала для себя место, и священник по ее просьбе освятил его.
Сильна была печаль маркизы. Она любила дочь свою настолько, насколько она вообще была способна любить, но печаль не производила на ее характер слишком сильного впечатления – она еще принадлежала тому времени, когда чувствительность составляла исключение.
Перед возвращением своим в Лондон господин Дюваль предлагал Цецилии всевозможные услуги, но не напоминал ей ни одним словом о прежних планах, заключенных между ним и баронессой. Цецилия с благодарностью, в которой невозможно было сомневаться, отвечала ему, что, если ей понадобится что-либо, она не обратится ни к кому другому, кроме него.
Маркиза и герцогиня долго между собой совещались; маркиза объявила герцогине свое решительное намерение возвратиться во Францию. Только твердая воля баронессы могла воспрепятствовать ей исполнить это желание, давно уже гнездившееся в уме ее. Она никогда не могла понять эту конфискацию имений, которую, однако, испытала на себе, и думала, что ее поверенный найдет какое-нибудь средство возвратить проданное народом, что она почитала совершенно незаконным.
И потому через два дня после погребения баронессы она готовилась к отъезду во Францию.
Эта новость сильно поразила и изумила Цецилию. Ей никогда не приходила мысль, чтобы она когда-нибудь могла покинуть это селение, сделавшееся для нее отечеством, этот домик, где она была воспитана, этот сад, в котором она провела свое детство посреди своих анемонов, своих лилий, своих роз, эту комнату, в которой скончалась ее мать, ангел кротости, терпения и чистоты; наконец, это маленькое кладбище, где она спала последним сном. И потому маркиза принуждена была два раза повторить приказание быть готовой к отъезду, и, когда Цецилия точно уверилась, что в услышанном не ошибалась, она ушла в свою маленькую комнату, чтобы приготовиться к перевороту, какой должен был произойти в. ее жизни, потому что в этой тихой, чистой и спокойной жизни всякая перемена была переворотом.
Сперва Цецилии показалось, что ей жаль было только этого селения, этого домика, этого сада, этой комнаты и этого кладбища, но, роясь поглубже в своих мыслях, она нашла, что ко всем предметам, о которых она сожалела, несколько примешивался и образ Генриха.
И тогда она начала считать за несчастье покинуть Англию.
Сперва она пошла в сад.
Как мы сказали, это было в последних ясных днях августа, последняя улыбка отходящего сада: каждый цветок, склонившись на стебель, казалось, прощался с Цецилией; каждый листок, падая, казалось, говорил ей «прости». Зеленые приюты на время теплых дней весны и жарких вечеров лета потеряли всю прелесть таинственности. Глаз проникал сквозь купы дерев, мог видеть сквозь беседки. Птички не пели, скрытые в зелени листьев, но с беспокойством прыгали они по обнаженным веткам, как будто они искали приюта от снегов зимы. Теперь в первый раз Цецилии показалось, что участь ее похожа на участь птичек. И для нее наступила зима, и, оставляя свой домик, она покидала убежище, где ее вскормила мать, свой обычный приют, и она не знала, что готовит для нее будущее, – соломенную или черепичную крышу.
Потом она уедет, и в чьи руки достанется ее прекрасный сад? Все эти деревья, эти растения, все эти цветы, жизнь которых она изучала, язык которых был ей понятен, что станется с ними, когда не будет ее – как живого центра, чтобы все заставлять жить ее жизнью, все привлекая к себе? Может быть, этот сад достанется в руки шаловливых и злых детей, которые будут ломать его для удовольствия, или какому-нибудь невежде, который даже не будет знать имен тех, чью душу она знала. Конечно, во Франции она найдет другие цветы, другие растения, другие деревья, но то не будут деревья, в тени которых она выросла, то не будут растения, которые она поливала своей рукой, то не будут цветы, которые из рода в род, если можно так выразиться, награждали ее своими самыми нежными благодеяниями за материнские ее попечения. Нет, все они будут чужды ей. Цецилия походила на тех молодых девушек, которых берут из монастыря, где они были воспитаны, вызывают их из объятий любимых подруг, чтобы бросить в свет, в котором они никого не знают и где их не знает никто.
В этом саду был для Цецилии целый мир мечтаний.
Однако ж она вышла из него для того, чтобы перейти в комнату матери.
Там был целый мир воспоминаний.
Комната оставалась в том виде, в каком была при баронессе. Каждая вещь была на своем месте. Цецилия, думая, что она проведет всю жизнь в Гендоне, старалась обманывать самое себя; и в самом деле, однажды запершись в этой комнате, где жизнь запечатлела воспоминание о себе и где смерть не оставила никаких следов, Цецилия могла воображать, что мать только что вышла и должна скоро вернуться.
И часто после смерти своей матери Цецилия приходила в эту комнату. Бог, сотворив человека для страданий, даровал ему и истинное облегчение от страданий – слезы; но какова бы ни была скорбь человеческая, бывают минуты, когда слезы иссякают, подобно высохшим источникам; тогда тяжело на душе, сердце ноет, тогда просишь слез и слезы не хотят литься; но пусть в ту минуту обратятся к прошедшему, пусть звук, напоминающий нам знакомый голос потерянного лица, пролетит над нашим ухом; пусть попадется на глаза предмет, им, бывало, употребляемый, – в ту же минуту прекратится это тяжелое состояние; в ту же минуту польются слезы обильнее прежнего; рыдания, стеснявшие нашу грудь, разольются слезами, и печаль, достигнув высшей степени, сама по себе облегчает нас.
И именно это облегчение, даруемое слезами, находила Цецилия на каждом шагу в комнате своей матери.
Прежде всего, против самых дверей постель, на которой она скончалась; в ногах ее крест, к которому она прикладывалась, принимая Святое причастие; в простенке двух окошек в фарфоровой вазе – лилия, которую она, мертвая, держала в руках и которая теперь в свою очередь, бледная и поблеклая, умирала, подобно ей; на камине – маленький вязаный кошелек, в котором оставались несколько серебряных монет и одна золотая; часы, которые продолжали ходить до тех пор, пока, забытые посреди общей печали, они не остановились, подобно сердцу, которое перестало биться; наконец, в комодах, в шкафах – белье, одежда, платья баронессы – все было здесь.
И как мы уже сказали, каждая из этих вещей служила воспоминанием для Цецилии; каждая вещь напоминала ей ее мать или при каком-нибудь особенном случае, или в привычках ежедневной жизни. В эту-то комнату и приходила она искать слез, когда их недоставало.
И теперь надобно было покинуть этот сад, эту комнату, в которой как будто ее мать переживала самое себя через посредство памяти, которую каждая вещь, казалось, хранила о ней. Покидая эту комнату, она как будто во второй раз расставалась с матерью. Умерло тело, умирало теперь и воспоминание.
Но не было возможности заставить маркизу отменить свое приказание; маркиза наследовала материнскую власть баронессы; теперь она должна была вести жизнь Цецилии к скрытой цели, предназначенной ей в будущем.
Цецилия взяла свой альбом.
Потом, как бы не доверяя самой себе и желая овеществить свою печаль, она сделала рисунок с кровати, камина и мебели комнаты.
Потом она срисовала всю комнату.
Окончив это, так как день клонился к вечеру, она позвала горничную своей матери, спросила у маркизы позволения проститься с могилой.
То было, как мы сказали, одно из тех протестантских кладбищ без крестов и без памятников, общее поле, общая пристань, отгороженное место, где земля обращалась в землю, где никакая надпись не говорила ничего ни о личности мертвых, ни о набожности живых. Такова протестантская религия.
Одна только могила матери Цецилии отличалась от прочих, представлявших собою ряд более или менее обложенных дерном возвышений, небольшим черным крестом, на котором белыми буквами написано было имя баронессы.
Эта могила и этот крест стояли в углу кладбища, под тенью прекрасных, вечнозеленых деревьев и живописно отделялись от всех прочих частей этого мрачного поля смерти.
Цецилия стала на колени перед этой недавно еще взрытой землей и нежно поцеловала ее. Уже в мыслях своих, будучи слишком бедна, чтобы воздвигнуть своей матери памятник, она перенесла на эту могилу самые лучшие розы, самые лучшие лилии из своего сада: в будущую весну она должна была прийти сюда, чтобы вдыхать в себя душу своей матери вместе с запахом цветов. И в этом наслаждении она должна была отказать себе. Сад, комната, могила – со всем этим она должна была проститься.
Цецилия срисовала могилу своей матери.
Потом, по мере того, как работа ее подвигалась вперед, образ Генриха, который во все прошедшие дни нежно гнездился в ее воображении, становился все виднее, так сказать, существеннее; почему и как – она сама того не знала. Ей казалось, что он, изгнанный из ее жизни событиями, потрясшими ее, возвращался опять знакомее, необходимее, чем прежде.
Цецилии казалось даже, что Генрих не только присутствовал в ее воображении, но был тут сам, лично.
В эту минуту сзади нее послышался легкий шорох; она обернулась и приметила Генриха.
Генрих так сроднился с ее думой, что она не удивилась, увидев его.
Разве никогда не случалось с вами, со мной, со всяким чувствовать каким-то магнетическим инстинктом, так сказать, видеть глазами души, что любимая вами особа подходит к вам, и, не оборачиваясь к ней, отгадать, что она должна быть здесь, и протянуть ей руку.
Генриху нельзя было три дня тому назад приехать с теткой; он приехал один, не для того, чтобы явиться к маркизе, нет, не таково было его намерение, – но для того, чтобы посетить этот маленький уголок земли; он чувствовал, что, верно, Цецилия часто посещала его.
Случай позволил ему встретить там Цецилию.
Отчего Эдуарду даже я не пришло в голову совершить этого набожного путешествия?
Цецилия, обыкновенно едва осмеливавшаяся взглянуть на Генриха, протянула ему руку, как брату.
Генрих взял руку Цецилии, пожал ее и сказал:
– О! Я много плакал о вас, потому что не мог плакать с вами вместе.
– Господин Генрих, – сказала Цецилия, – я очень счастлива, что вижу вас.
Генрих поклонился.
– Да, – продолжала Цецилия, – потому что думала о вас; вы можете оказать мне большую услугу.
– О! Боже, чем могу я быть вам полезным? – вскричал Генрих. – Прошу вас, располагайте мной.
– Мы уезжаем, господин Генрих; мы покидаем Англию, может быть, надолго, может быть, навсегда.
Голос Цецилии слабел, и крупные слезы покатились по ее лицу, но она сделала над собой усилие и продолжала:
– Господин Генрих, я поручаю вам могилу матушки.
– Бог мне свидетель, – сказал Генрих, – что эта могила столь же дорога для меня, сколь и для вас, но и я также уезжаю из Англии, может быть, надолго, может быть, навсегда.
– И вы также?
– Да, и я.
– Но куда же вы едете?
– Я еду… я еду во Францию, – отвечал Генрих, краснея.
– Во Францию! – проговорила Цецилия, смотря на молодого человека.
Потом, почувствовав, что и она в свою очередь краснеет, опустила голову на руку, повторяя:
– Во Францию!
Это слово быстро изменяло всю судьбу Цецилии! Теперь она понимала возможность жить во Франции, которой прежде не допускала.
Она подумала, что во Франции она родилась, Англия уже была ее вторым отечеством.
Она подумала, что только во Франции говорят ее родным языком, языком, на котором говорила она сама, говорила ее мать, говорил Генрих.
Она подумала о том, что, как ни приятно ей было жить в Англии, это все-таки было изгнание. Она вспомнила, что мать ее перед смертью сказала: «Мне однако, очень хотелось бы умереть во Франции».
Странное могущество одного слова, поднимающего перед нами завесу, скрывавшую весь горизонт!
Цецилия более не спрашивала ни о чем у Генриха, и, так как ее горничная напоминала ей, что уже поздно и что скоро наступит ночь, она поклонилась Генриху и ушла.
Выходя с кладбища, она бросила взгляд назад и увидала, что Генрих сидит на том же месте, где сидела она.
У ворот дожидался лакей верхом, державший под узду другую лошадь.
Итак, Генрих сказал правду; он приехал нарочно, чтобы посетить могилу баронессы, и потом он тотчас же возвращался домой.
XVI. Отъезд
Возвращаясь домой, Цецилия встретила у маркизы господина Дюваля, и, хотя ее бабушка никогда не говорила при ней с банкиром о делах, девушка ясно поняла, что господин Дюваль принес денег госпоже де ла Рош-Берто.
Дюваль предлагал маркизе остановиться в его доме на время ее пребывания в Лондоне, но маркиза поблагодарила его, говоря, что если бы она и хотела у кого-нибудь остановиться, то уже герцогиня де Лорд предлагала ей свой дом; но так как она располагала провести в Лондоне не более одного или двух дней, то, вероятно, она с внучкой остановится на это время в гостинице.
Цецилия заметила, что господин Дюваль, прощаясь с ними, был очень печален, но эта печаль, казалось, происходила скорее от дружеского о них сожаления, нежели от беспокойства насчет самого себя.
Маркиза решила выехать через два дня. И потому она просила Цецилию выбрать для себя вещи, которые были для нее или необходимы, или драгоценны; остальное поручено было господину Дювалю продать.
При слове «продать» грустное чувство стеснило сердце Цецилии; ей казалось ужаснейшим святотатством продавать вещи, принадлежавшие ее матери. Она заметила это своей бабушке, которая отвечала ей, что не было никакой возможности перевезти во Францию всю их мебель, как она ни была незначительна, и что провоз стал бы им вдвое дороже, нежели сколько все это стоило.
Ответ этот был столь материально справедлив, что только сердце могло не признавать его. Но хотя и святы побуждения его, они, как известно, не имеют большого веса. Цецилия принуждена была согласиться с этим, но она ни за что не хотела уступить вещей, бывших в собственном употреблении баронессы, – ее платья и белье, говоря, что все это легко уложится в два чемодана и что ей невыразимо приятно будет носить вещи, принадлежавшие ее матери.
Маркиза отвечала Цецилии, что она может с этим делать все, что ей будет угодно, заметив ей при этом, что в хороших фамилиях прежде было в обыкновении сжигать платья, принадлежавшие людям, умершим от чахотки, потому что эта болезнь считалась заразной, и тот, кто после носил эти платья, мог тоже заболеть и умереть таким же образом.
Цецилия грустно улыбнулась, поблагодарила бабушку за разрешение и вышла.
Она уже прошла несколько шагов по коридору, но маркиза снова позвала ее и велела ей строго наблюдать за тем, чтобы ни одна вещь, бывшая некогда в употреблении у баронессы, не попала бы к ее собственным вещам.
В шестьдесят лет маркиза более боялась смерти, нежели внучка ее в шестнадцать.
Цецилия велела принести в комнату своей матери ящики, какие были ей нужны; заперлась в этой комнате и не хотела даже позволить горничной помочь ей при исполнении этого святого долга.
И сладостно, и грустно провела эту ночь Цецилия, одна в комнате своей матери, окруженная воспоминаниями о ней.
В два часа утра Цецилия, не привыкшая поздно ложиться спать, почувствовала, что сон, против ее воли, одолевает ее; она, не раздеваясь, бросилась на постель, но прежде она стала на колени перед распятием, и, так как предметы, окружавшие ее, в высшей степени распалили ее воображение, она начала просить Бога, что если правда, как она прежде слыхала, что мертвые могли навещать живых, то да позволит он ее матери прийти проститься с нею в последний раз в той комнате, где она так часто прижимала ее к своей груди.
Цецилия заснула с распростертыми объятиями; но Бог не позволил законам природы изменить для нее своего хода, и если она и видела свою мать, то только во сне.
На другой день она продолжала готовиться к отъезду; из комнаты матери Цецилия перешла в свою; и тогда дошла очередь до ее собственных воспоминаний детства, между которыми такое важное место занимали ее альбомы. К вечеру все было готово.
Завтра Цецилия и ее бабушка покидали гостеприимный кров, под которым они провели двенадцать лет. Рано утром Цецилия встала и хотела в последний раз посетить свой садик; дождь лил ручьями.
Цецилия подошла к окошку; грусть и опустение царствовали в саду; последние листья падали с деревьев, последние цветы опустили свои головки в грязную воду, окружавшую цветники. Цецилия начала плакать; ей казалось, что ей не так было бы грустно расставаться со своими друзьями в хороший весенний день; она бы подумала, что перед ними в будущем еще целое лето; теперь же она покидала их, когда они уже были при смерти, готовые вступить в ту могилу природы, которая называется зимой.
Целый день ждала Цецилия, не прояснится ли небо, она хотела идти на кладбище, но дождь не переставал ни на минуту, ей невозможно было выйти.
Около трех часов приехала карета, и кучер госпожи де Лорд уложил ящики, настала последняя минута.
Маркиза была в восхищении, что могла уехать; проведя двенадцать лет в этом миленьком домике, она не покидала ни одного воспоминания, с которым ей было бы жаль расставаться.
Цецилия была вне себя; она дотрагивалась до вещей; она целовала их, плакала; она оставляла в Гендоне часть своего сердца.
Она едва не упала без чувств в ту минуту, когда надо было садиться в карету; надобно было почти нести ее.
Она взяла себе ключ от этого домика, чтобы, проезжая через Лондон, отдать его господину Дювалю. Она положила этот ключ к своему сердцу.
Этот ключ – был ключ ее прошлого, один только Бог имел ключ от ее будущего.
Она просила кучера сделать небольшой круг и остановиться у входа на кладбище. Как мы сказали, дождь лил столь сильно, что ей невозможно было выйти; но сквозь окошко кареты она могла еще увидать могилу, небольшой крест и большие деревья, осенявшие ее.
Но маркиза просила не задерживать ее слишком долго в таком месте по той причине, что близость кладбища производила на нее самое неприятное впечатление.
Цецилия вскрикнула в последний раз:
– Прощайте, маменька! Прощайте, маменька!
И откинулась в угол кареты.
Потом она обернула голову черной вуалью и не открывала глаз до тех пор, пока карета не остановилась у подъезда отеля «Король Георг».
На дворе стояла другая карета, запряженная лошадьми и готовая к отъезду. Госпожа де Лорд ожидала маркизу в приготовленных для нее комнатах. Племянник ее, Генрих, которого она послала в Дувр узнать, не отправляется ли скоро какой-нибудь корабль во Францию, писал ей, что одно судно уже готово к отплытию и отправляется на другой день утром.
Если хотели воспользоваться этим случаем, надо было, отдохнув несколько минут, снова продолжать путь.
Цецилия просила позволения съездить к госпоже Дюваль, которая жила в предместье, и надобно было употребить целый час, чтобы только съездить к ней и возвратиться назад. И потому маркиза, запретив ей ехать, позволила, однако, своей внучке написать госпоже Дюваль. Бедное дитя чувствовало, что не через письмо должна была она проститься с добрыми старыми друзьями своей матери. Но могла ли она что-нибудь сделать против воли маркизы? Надобно было повиноваться.
И она написала письмо.
Письмо, полное самых нежных извинений, самых глубоких сожалений. Она прощалась со всеми, с господином и госпожой Дюваль, даже с Эдуардом. Она отослала им ключ от маленького домика, говоря, что если бы она была богата, то, несмотря на то, что оставляет его, оставляет Англию навсегда, она никому не уступила бы этого домика, святилища ее юности; но она была бедна, и она повторяла господину Дювалю просьбу маркизы продать все, что в том домике оставалось, и переслать ее бабушке сумму, какая после продажи будет выручена.
Письмо и ключ передали госпоже де Лорд, которая взялась переслать их на другой же день бывшему ее управителю.
Расставаясь со своей приятельницей, госпожа де Лорд предлагала маркизе денег, сколько ей было нужно; подобные предложения между людьми высшего круга, если их даже и принимают, не считаются услугами, но маркиза отклонила от себя все эти предложения; она продала остальные бриллианты и надеялась, что ей будет достаточного этого, и даже слишком, чтобы дождаться возвращения ее поместий.
Наконец пора было садиться в карету. Цецилия готова была отдать все на свете, чтобы ей только позволено было обнять Дювалей и пожать руку Эдуарду. Она в глубине своего сердца чувствовала, что этот поступок ее был почти неблагодарностью, но, как мы сказали, она не могла располагать своими поступками. Она стала на колени, просила прощения у своей матери, и когда за ней пришли, она отвечала только, что готова.
Грустно было Цецилии уезжать и из Лондона дождливой ночью, унося с собой одно только прощание герцогини, которую едва знала.
Цецилия никогда не видела Лондона, но проехала по его улицам, не взглянув даже ни разу в окошко; потом она почувствовала по свежести воздуха и перемене мостовой, что они были уже за городом.
Ехали на почтовых лошадях, останавливались для того только, чтобы менять их. И потому ехали скоро; в пять часов утра они были уже в Дувре.
Карета остановилась во дворе гостиницы, блеск двух или трех фонарей поразил закрытые глаза Цецилии; она открыла их, измученная, утомленная тряской экипажа, и первый взгляд ее встретил Генриха.
Генрих ожидал их приезда.
Цецилия почувствовала, что сильная краска выступила на ее лице, и она опустила свою вуаль.
Генрих подал руку маркизе, помогая ей выйти из кареты, потом ей; в первый раз Генрих дотрагивался до руки Цецилии, и молодой человек, чувствуя, как она сильно дрожит, даже не посмел пожать ее.
Комнаты были готовы и ожидали путешественников; видно было, что заботливая предупредительность все устроила заранее. Корабль отправлялся в десять часов, и путешественники могли еще отдохнуть несколько часов.
Впрочем, Генрих просил их ни о чем не заботиться и быть только готовыми к назначенному часу; его камердинеру поручено было уложить все вещи, что было чрезвычайно легко, потому что ранее все было уложено в карете и стоило только перенести их на корабль.
Потом он поклонился маркизе и Цецилии и ушел, спросив их, не нужно ли им чего-нибудь.
Цецилия ушла в свою комнату, но, как ни велика была ее усталость, она напрасно старалась заснуть; это неожиданное появление Генриха слишком смутило ее бедное сердце и отогнало сон.
Теперь одного только не знала она наверное, потому что не смела спросить об этом Генриха. Генрих сказал ей, что и он едет во Францию: не ехал ли на одном с ними корабле?
Довольно было одной этой неизвестности, чтобы не позволить Цецилии заснуть.
Но не тяжела была эта бессонница; в первый раз после смерти матери она чувствовала, что кто-то заботится о ней.
Люди, ожидавшие их приезда, комнаты, для них приготовленные, вещи их, в эту минуту переносимые на корабль без всяких забот с их стороны, – все это было делом дружелюбной руки, которая окружала ее услугами, попечениями и предупредительностью.
Это существо, заботившееся о ней, эта дружелюбная рука, предупреждавшая ее желания, – то была любовь Генриха.
Так Генрих точно, искренне, глубоко любил ее.
Как отрадно чувствовать себя любимой!
И эта мысль так убаюкивала Цецилию, что девушка боролась с дремотой, боясь, чтобы сон не унес сознания этой заботливости, которое доставляло ей столько счастья.
Она видела, как занялся день; она считала часы; она встала, не дожидаясь, чтобы ее разбудили, и была уже готова, когда пришли за ней.
Она отправилась к маркизе, которая пила, по обыкновению, свой шоколад в постели; ей очень хотелось спросить у нее, едет ли Генрих вместе с ними; два или три раза она раскрывала рот, чтобы задать этот вопрос, но каждый раз губы ее сжимались, и она не произносила ни слова.
Однако время шло; Цецилия ушла в свою комнату, чтобы не мешать маркизе одеваться. Маркиза сохранила свои старинные привычки: она румянилась каждое утро, и одна только мамзель Аспазия присутствовала при ее туалете, который, по ее мнению, без этого аристократического добавления не мог быть назван туалетом.
Окно комнаты Цецилии выходило на улицу; в конце улицы виднелась гавань; далее из-за крыш домов – верхушки мачт. Цецилия подошла к окошку.
Кареты ездили взад и вперед по улице; между ними Цецилия увидела одну, ехавшую от гавани; она начала следить за нею глазами; сердце ее забилось; дверцы отворились; Генрих выскочил из кареты; сердце ее забилось еще сильнее. Она быстро отошла от окна.
Но как ни поспешно было это движение, Генрих, подняв голову, заметил ее.
Цецилия, покраснев, в смущении стояла неподвижно на том же месте, держась одной рукой за раму окна, другую приложив к сердцу, стараясь умерить быстроту его биений.
Она услыхала шаги Генриха в зале, разделявшем ее комнату от комнаты маркизы. Генрих не смел войти в комнату Цецилии, Цецилия не смела перейти в зал.
Прошло десять минут; Генрих позвонил, вошла горничная.
– Сударыня, попросите, пожалуйста, дам поспешить одеваться, – сказал Генрих, – через полчаса корабль снимается с якоря.
– Я готова, – сказала Цецилия, выходя из своей комнаты и забывая, что ответ ее говорил, что она только ожидала вопроса, – я готова, пойду скажу бабушке, что вы нас ожидаете.
Потом, кивнув Генриху, она быстро прошла через зал и вошла к маркизе.
Маркиза была почти готова. Через пять минут она вышла в сопровождении своей внучки. Генрих предложил свою руку маркизе, Цецилия шла сзади вместе с мамзель Аспазией, с которой маркиза не хотела расставаться.
Одна и та же мысль постоянно преследовала девушку – уедет ли Генрих назад, проводив их до корабля, или отправится вместе с ними.
В продолжение всей дороги Цецилия не смела задать Генриху ни одного вопроса, и Генрих не говорил ни слова, которое могло бы объяснить ее недоумение; только глаза его встречались часто с глазами девушки: ясно было, что оба говорили друг с другом взглядами.
Генрих одет был изящно, но костюм его мог быть костюмом загородным столько же, сколько и дорожным, невозможно было точно определить.
Приехали в гавань, вышли из кареты, у берега готова была лодка; все три женщины вошли в нее; за ними вошел Генрих, и гребцы направили свою лодку к кораблю.
Генрих подал руку маркизе, чтобы помочь ей взойти на борт, потом Цецилии. В этот раз, как ни трепетала рука девушки в его руке, Генрих не мог удержаться, чтобы не пожать ее слегка. Облако прошло перед глазами Цецилии; ей казалось, что она упадет без чувств. В первый раз Генрих не одним только взглядом говорил ей, что любит ее.
Но это пожатие – не значило ли оно прощание?
Взойдя на палубу, Цецилия едва могла держаться на ногах; она вынуждена была опереться на пирамиду сундуков, чемоданов и ящиков, нагроможденных возле одной из мачт, которую матросы готовились закрыть вощеной холстиной, опасаясь дурной погоды. Но как ни быстр был взгляд, брошенный Цецилией на эту пирамиду, он тотчас отыскал одно имя и в ту же минуту остановился на нем.
Это имя написано было на одном из чемоданов. Надпись объясняла Цецилии все, что она хотела знать, потому что она заключала в себе:
Виконт Генрих де Сеннон. Париж. Франция.
Цецилия вздохнула, подняв глаза, и взор ее встретил взор молодого человека.
По-видимому, все, что ни происходило в душе молодой девушки, все ясно выражалось на ее лице, потому что Генрих посмотрел на нее с упреком и после минуты молчания сказал, качая головой:
– О! Цецилия, как могли вы подумать, что я в состоянии расстаться с вами?
