Текст книги "Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя. Книга 1 (худ. Клименко)"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 42 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]

– О, ваше величество! Со времени Уорчестерской битвы в Англии все переменилось. Кромвель умер, подписав с Францией соглашение, в котором имя его стояло выше вашего. Он умер третьего сентября тысяча шестьсот пятьдесят восьмого года, в годовщину битвы при Уорчестере и Дембаре.

– Его сын наследовал ему.

– Некоторые люди, ваше величество, имеют детей, но не имеют преемников. Наследство Оливера Кромвеля слишком тяжело для его сына Ричарда. Ричард не был ни республиканцем, ни роялистом. Ричард позволял своим телохранителям съедать свой обед, а своим генералам – управлять республикой. Ричард отрекся от власти двадцать второго апреля тысяча шестьсот пятьдесят девятого года; с тех пор прошло уже больше года, ваше величество.

С этого дня Англия стала игорным домом, где разыгрывается корона моего отца. Самые отчаянные игроки – Ламберт [*]

[Закрыть]и Монк. Я хочу вмешаться в эту игру, где ставка брошена на мою королевскую мантию. Ваше величество… нужен миллион, чтобы подкупить одного из этих игроков, превратить его в моего союзника, – или двести ваших дворян, чтобы выгнать их из моего Уайтхоллского дворца, как Христос выгнал из храма торговцев.

– А! – сказал король Людовик XIV. – Вы просите у меня…

– Помощи, то есть того, чем не только короли, но даже просто христиане обязаны друг другу, – вашей помощи, государь, деньгами или людьми. С вашей помощью через месяц я восстановлю Ламберта против Монка или Монка против Ламберта и отвоюю отцовское наследие так, что это не будет стоить ни одной гинеи моей родине, ни одной капли крови моим подданным. Они уже пьяны от революции, протектората и республики и теперь хотят одного – умиротвориться под королевской властью. Окажите мне помощь, и я буду обязан вашему величеству более, чем отцу. Бедный отец! Дорого он заплатил за разорение нашего дома! Видите, государь, как я несчастлив, в каком я отчаянии, – я даже обвиняю своего отца!

Краска залила бледное лицо Карла II. Он опустил голову на руки, точно его ослепила кровь, взбунтовавшаяся против осуждения отца сыном.

Юный король казался не менее несчастным, чем Карл. Он беспокойно двигался в кресле, не зная, что ответить.

Наконец Карл II, который был десятью годами старше и лучше умел владеть собою, снова заговорил.

– Ваше величество, – сказал он, – дайте мне ответ. Я жду его, как обвиняемый ждет приговора. Буду ли я жить? Или я должен умереть?

– Брат мой! – отвечал Людовик. – Вы просите у меня миллион – у меня! Но у меня никогда не бывало и четверти такой суммы. У меня нет ровно ничего… Я такой же король Франции, как вы король Англии. Я только имя, символ, одетый в бархат с лилиями, не больше! Я сижу на осязаемом троне; вот мое единственное преимущество перед вами, у меня ничего нет, я ничего не могу сделать.

– Неужели! – вскричал Карл II.

– Брат мой! – продолжал Людовик, понижая голос. – Я переносил такие лишения, которым не подвергались самые бедные из моих дворян. Если бы мой бедный Ла Порт еще служил при мне, он мог бы рассказать вам, как я спал на простынях с дырами, в которые пролезали мои ноги; он мог бы рассказать, что когда я спрашивал экипаж, то мне подавали карету, изъеденную в сарае крысами; он мог бы рассказать, что когда я просил обедать, то шли на кухню к кардиналу и узнавали, найдется ли что-нибудь поесть королю. Даже теперь, подумайте, теперь, когда мне двадцать два года, когда я достиг совершеннолетия, когда я должен бы иметь ключи от государственной казны, руководить политикой, объявлять войну и заключать мир, посмотрите вокруг, и вы увидите, что предоставлено мне!.. Как я заброшен! В каком я пренебрежении! Как пусто около меня!.. А там… посмотрите, какой там блеск! Сколько людей!.. Там, там, поверьте мне, там настоящий король Франции!

– У кардинала?

– Да, у кардинала.

– Тогда я погиб!

Людовик не отвечал.

– Да, погиб, потому что я не стану просить того, кто оставил бы умирать от голода и холода мою мать и сестру, – дочь и внучку Генриха Четвертого, – если бы де Рец и парламент не прислали им дров и хлеба.

– Умирать! – прошептал Людовик XIV.

– Ну что ж! Король Англии, несчастный Карл Второй, такой же внук Генриха Четвертого, как и ваше величество, умрет от голода, как едва не умерли сестра и мать его.

Людовик, нахмурив брови, молча теребил кружева своих манжет.

Эти безучастность и апатичность, скрывавшие явное волнение, поразили Карла II. Он взял молодого короля за руку.

– Благодарю вас, брат мой, – сказал он, – вы пожалели меня, а в теперешнем вашем положении я не могу требовать от вас большего.

– Ваше величество, – спросил вдруг Людовик XIV, подняв голову, – вы говорили, что вам нужен миллион или двести дворян, не так ли?

– Миллиона будет довольно.

– Это так мало.

– Это много, если предложить его одному человеку. Убеждения людей часто покупали гораздо дешевле; а мне придется иметь дело с продажными душами.

– Двести дворян, только! Подумайте! Ведь это немногим больше роты?

– Ваше величество, в нашем семействе сохранилось одно предание: четверо преданных французских дворян едва не спасли моего отца, которого судил парламент, стерегла целая армия, окружал весь народ.

– Значит, если я доставлю вам миллион или двести дворян, вы будете довольны и назовете меня добрым братом?

– Я сочту вас своим спасителем. Если я взойду на трон моего отца, Англия на все время моего царствования останется доброй сестрой Франции, как вы будете мне добрым братом.

– Хорошо! – сказал Людовик, вставая. – То, чего вы, брат мой, не решаетесь просить, попрошу я, я сам! Я никогда ничего не просил для себя, но теперь сделаю это для вас! Пойду к королю Франции – к тому, богатому, всемогущему – и попрошу у него миллион или двести дворян… А там увидим!

– О! – вскричал Карл. – Вы благородный друг, высокая душа. Вы спасете меня, брат мой. Если вам понадобится жизнь, которую вы теперь возвращаете мне, можете взять ее!

– Тише, брат мой, тише! – произнес Людовик вполголоса. – Берегитесь, чтобы нас не услышали. Мы еще не достигли цели. Просить денег у Мазарини! Это труднее, чем пройти по заколдованному лесу, где на каждом дереве притаился демон; это гораздо больше, чем завоевать целый свет…

– Однако когда просить будете вы…

– Я уже сказал вам, что никогда не просил, – ответил Людовик с гордостью, которая заставила английского короля побледнеть.

Заметив, что Карл почувствовал себя оскорбленным, Людовик продолжал:

– Простите меня, брат мой; у меня нет матери, нет сестры, которые страдают. Трон мой жёсток и гол, но я твердо сижу на нем. Простите меня, брат мой, не упрекайте меня за эти слова: они были продиктованы эгоизмом. Но я искуплю их жертвой. Я иду к кардиналу. Подождите меня, прошу вас. Я сейчас вернусь.

X. Арифметика кардинала Мазарини

Когда король поспешно направился в то крыло дворца, где помещался кардинал Мазарини, взяв с собой только своего слугу, офицер мушкетеров вышел из маленькой комнаты, которую король считал пустой. Офицер вздохнул, как человек, долго сдерживающий дыхание.

Маленькая комната отделялась от спальни, часть которой она раньше составляла, лишь тонкой перегородкой. Выходило, что эта преграда существовала лишь для глаз и позволяла хоть сколько-нибудь нескромному уху слышать все, что происходило в соседней комнате. Не оставалось таким образом, сомнения, что дежурный офицер слышал все, что произошло только что у его величества.

Предупрежденный последними словами молодого короля, он вышел как раз вовремя, чтобы успеть склониться перед ним в поклоне и проводить его взглядом, пока тот не исчез в конце коридора. Лейтенант покачал головою характерным для него движением и произнес с гасконским акцентом, не утраченным им за сорок лет, прожитых вне родины:

– Жалкая служба! Жалкий повелитель!

Затем, сев на прежнее место в кресло, он протянул ноги и закрыл глаза, как человек, который спит или размышляет.

Во время этого короткого монолога, пока король шел по коридорам старого замка к кардиналу, у Мазарини происходила сцена совсем в другом роде.

Мазарини лег в постель, потому что его начинала мучить подагра. Человек деловой, он извлекал пользу даже из болезни, работая в часы бессонницы. Он велел своему слуге Бернуину принести дорожный пюпитр, чтобы можно было писать в постели.

Но подагра такой враг, которого нелегко победить. При каждом движении кардинала боль усиливалась, и наконец он спросил Бернуина:

– Здесь Бриенн?

– Нет, ушел, – ответил слуга. – Вы изволили отпустить его, и он отправился спать. Если вам угодно, можно разбудить его.

– Нет, не нужно. Однако надо работать! Проклятые цифры!

И кардинал задумался, считая по пальцам.

– О, эти цифры! – воскликнул Бернуин. – Если вы изволили заняться подсчетами, то завтра у вас, конечно, будет головная боль… Вдобавок еще здесь нет господина Гено!

– Ты прав, Бернуин! Но ты заменишь мне Бриенна. Действительно, я должен был бы взять с собой Кольбера. Он хорошо работает, Бернуин, очень хорошо. Он человек деловой!

– Не знаю, – отвечал слуга, – только мне не нравится лицо этого делового человека.

– Ладно, ладно, Бернуин! Я не спрашиваю твоего мнения. Садись сюда, бери перо и пиши.

– Я готов. Что прикажете писать?

– Пиши: семьсот шестьдесят тысяч ливров.

– Написано.

– На Лион… – Кардинал остановился в раздумье.

– На Лион, – повторил Бернуин.

– Три миллиона девятьсот тысяч.

– Написано.

– На Бордо семь миллионов.

– Семь, – повторил Бернуин.

– Да, семь, – с досадой сказал кардинал. – Ты понимаешь, Бернуин? Все эти суммы пишутся в расход…

– В расход или в приход, не все ли равно? Ведь эти миллионы не мои.

– Миллионы эти принадлежат королю; я считаю королевские деньги… Итак, на чем мы остановились?.. Ты все время прерываешь меня!

– Семь миллионов на Бордо.

– Да, так. На Мадрид четыре миллиона. Я говорю тебе, Бернуин, кому принадлежат эти деньги, так как весь свет имеет глупость считать меня миллионером. Я стараюсь опровергнуть этот вздор. У министра не может быть ничего своего… Теперь продолжай. Подати – семь миллионов. Земли – девять миллионов. Написал?

– Написал.

– Наличных денег – шестьсот тысяч ливров; разных ценностей – два миллиона… Ах, еще забыл, – движимость в разных замках…

– Не прибавить ли – в разных королевских замках? – спросил Бернуин.

– Нет, нет, не надо, – это подразумевается. Ну что, Бернуин, написал?

– Написано.

– Теперь подведи итог.

– Тридцать девять миллионов двести шестьдесят тысяч ливров.

– Ах, – сказал кардинал с выражением досады, – нет полных сорока миллионов!

Бернуин опять пересчитал.

– Да, недостает семисот сорока тысяч.

Мазарини взял счет в руки и внимательно просмотрел его.

– Однако же, – заметил Бернуин, – тридцать девять миллионов двести шестьдесят тысяч ливров – порядочные деньги.

– Ах, Бернуин, я хотел бы видеть эту сумму в казне короля!

– Вы изволили сказать, что все эти деньги принадлежат его величеству.

– Разумеется, но только на одно мгновение. Эти тридцать девять миллионов уже заранее распределены, пожалуй, их еще не хватит.

Бернуин улыбнулся про себя, как человек, который верит только тому, чему хочет верить. Он приготовил на ночь питье кардиналу и поправил подушки.

– Да-а, – задумчиво протянул Мазарини, когда слуга вышел, – все еще нет сорока миллионов… Однако мне надо достичь намеченной мною цифры – сорока миллионов… Кто знает, быть может, я не доживу, не успею… Я старею, слабею. Может быть, я найду два-три миллиона в карманах наших добрых друзей, испанцев? Ведь недаром же они открыли Перу [*]

[Закрыть]; у них, наверное, что-нибудь осталось от этого открытия!

Поглощенный расчетами, он позабыл о подагре; страсть кардинала к деньгам была сильнее болезни. Вдруг Бернуин, запыхавшись, вбежал в комнату.

– Что случилось? – спросил кардинал.

– Король! Король!

– Как! Король идет сюда? – вскричал Мазарини, поспешно пряча листок. – Король здесь в такой поздний час? Я думал, что он уже давно лег. Что произошло?

Людовик XIV слышал последние слова и видел испуганное лицо кардинала, приподнявшегося на постели при его появлении.

– Ничего особенного, господин кардинал, – сказал он, – или по крайней мере ничего такого, что могло бы встревожить вас. Мне только необходимо сегодня же переговорить с вами об одном весьма важном деле.

Мазарини тотчас вспомнил, с каким вниманием король слушал его слова о Марии Манчини, и вообразил, что важное дело касается его племянницы. Поэтому лицо его немедленно прояснилось и приняло выражение крайней любезности. Эта перемена весьма обрадовала короля.

Он сел.

– Ваше величество, – обратился к нему Мазарини, – я должен был бы слушать вас стоя, но мучительная подагра…

– Что за церемонии между нами, любезный господин кардинал, – отвечал Людовик XIV ласково, – я ваш ученик, а не король, вы это хорошо знаете, – особенно сегодня вечером, потому что я пришел к вам как проситель, даже как проситель самый покорный, желающий быть принятым благосклонно.

Мазарини, заметив, что король покраснел, укрепился в своем предположении, что за этими ласковыми словами кроются любовные помыслы. На этот раз при всей своей догадливости хитрый политик ошибся: король покраснел не от порыва юношеской страсти, а от чувства унижения своей королевской гордости.

Как добрый дядюшка, Мазарини решился облегчить королю признание.

– Говорите, пожалуйста, и если вашему величеству угодно на минуту забыть, что я ваш подданный, если вам угодно назвать меня своим наставником и учителем, то позвольте и мне высказать всю свою преданную и нежную любовь к вам.

– Благодарю вас, господин кардинал, – продолжал король. – Впрочем, то, о чем я намерен просить вас, сущая безделица.

– Тем хуже, – возразил кардинал, – тем хуже, ваше величество. Я желал бы, чтобы вы попросили у меня чего-нибудь значительного, какой-нибудь жертвы… Но, впрочем, чего бы вы ни попросили у меня, я готов на все согласиться, чтобы угодить вам.

– Если так, вот в чем дело, – сказал король, сердце которого билось так же сильно, как сердце кардинала, – ко мне приехал брат мой, король Англии…

Мазарини привскочил на кровати, словно он прикоснулся к лейденской банке или вольтовой дуге. От изумления или, скорее, от разочарования лицо кардинала покрылось такой краской гнева, что Людовик при всей своей неопытности в дипломатии тотчас увидел, что министр надеялся услышать что-то совсем другое.

– Карл Второй! – вскричал Мазарини пронзительным голосом, с презрительною улыбкою. – Как! У вас в гостях Карл Второй!

– Да, король Карл Второй, – отвечал Людовик, подчеркивая принадлежавший внуку Генриха IV титул короля, который Мазарини пропустил. – Да, господин кардинал, этот несчастный король тронул мое сердце, рассказав мне о своих злоключениях. Он переживает страшные бедствия, господин кардинал. У меня тоже оспаривали престол, я тоже в дни волнений принужден был бежать из столицы, я познал несчастье, и мне трудно оставить без помощи брата, лишившегося всего и скрывающегося.

– Ах, – перебил кардинал с досадою, – отчего при нем нет какого-нибудь Мазарини, как при вас? Его корона была бы сохранена в неприкосновенности.

– Я знаю все, чем наш дом обязан вам, господин кардинал, – ответил молодой король гордо, – и верьте, я, со своей стороны, этого никогда не забуду. Именно потому, что мой брат, король английский, не имеет при своей особе такого могущественного гения, как тот, который спас меня, именно потому и хочу я доставить ему помощь этого гения, уверенный, что если ваша рука коснется его, она возвратит ему корону, которую он потерял в тот день, когда она упала к подножию эшафота его отца.

– Благодарю вас, ваше величество, за доброе мнение обо мне, – отвечал Мазарини, – но нам нечего делать там, где люди беснуются, отрицают бога и рубят головы своим королям. Они опасны, видите ли, очень опасны, и к ним противно прикоснуться с той минуты, как они забрызгали себя королевской кровью и грязью раздоров. Такой политики я никогда не любил и отстраняюсь от нее.

– Но вы можете помочь нам, создав ему иную.

– Какую?

– Например, восстановив Карла Второго.

– Боже мой! – воскликнул Мазарини. – Неужели несчастный король еще увлекается этой химерой?

– Разумеется, – возразил Людовик, испугавшись препятствий, который верный глаз его министра видел в этом предприятии. – Он просит для этого… не более… как миллион.

– Только-то! Один миллион, не больше! – насмешливо повторил Мазарини с итальянским акцентом. – Братец, всего-навсего миллиончик, братец! Какое-то семейство нищих!

– Монсеньор, – сказал Людовик XIV, подняв голову, – это семейство нищих – ветвь нашего дома.

– А ваше величество так богаты, что можете раздавать миллионы? У вас есть миллионы?

– Да, – отвечал юный король с величественной скорбью, которую он сумел, однако, скрыть, – да, господин кардинал, я знаю, что я беден, но французская корона стоит все же миллиона; а для доброго дела я, пожалуй, готов заложить свою корону. Я найду евреев, которые охотно дадут мне за нее миллион.

– Итак, вы говорите, ваше величество, что вам нужен миллион? – спросил Мазарини.

– Да, миллион.

– Ваше величество сильно ошибаетесь. Вам нужно гораздо больше. Бернуин!.. Вы сейчас узнаете, сколько вам нужно на самом деле… Бернуин!

– Как, господин кардинал? Вы собираетесь спрашивать лакея о моих делах?

– Бернуин! – повторил кардинал, притворяясь, что не замечает возмущения короля. – Пойди сюда и скажи, какую сумму я хотел иметь сейчас?

– Монсеньор! Монсеньор! – повысил голос Людовик, побледнев от негодования. – Разве вы не слыхали моих слов?

– Не гневайтесь, ваше величество: я открыто веду ваши дела. Во Франции все это знают: книги мои не под замками. Бернуин, что ты сейчас здесь делал?

– Складывал цифры.

– И сложил?

– Точно так.

– И все для того, чтобы узнать, сколько нужно его величеству в настоящую минуту? Не так ли я сказал тебе? Говори откровенно, друг мой.

– Да, так вы изволили сказать.

– Хорошо. А сколько было нужно?

– Сорок пять миллионов, кажется.

– А какую сумму насчитали мы, соединив все наши средства, ничего не пропустив?

– Тридцать девять миллионов двести шестьдесят тысяч франков.

– Хорошо, Бернуин, больше мне ничего от тебя не нужно. Теперь оставь нас, – прибавил кардинал, устремив проницательный взгляд на молодого короля, который не мог вымолвить ни слова от изумления и едва прошептал:

– Но… однако же…

– А, вы еще сомневаетесь? – спросил кардинал. – Так вот доказательство того, что я вам сказал.

И он вынул из-под подушки листок, исписанный цифрами, и подал его королю, который отвернулся, до такой степени он был огорчен.

– Вы желаете получить миллион, а так как он в этот счет не внесен, значит, вам нужно сорок шесть миллионов. Поверьте, в мире нет еврея, который решился бы дать взаймы такую сумму, даже под залог французской короны.

Король, сжав кулаки под пышными манжетами, отодвинул свое кресло.

– Тогда, – сказал он, – брат мой, король английский, умрет с голоду.

– Ваше величество, – отвечал Мазарини тем же тоном, – не забывайте пословицы, которая выражает самую здравую политику: «Будь доволен, что ты беден, когда твой сосед беден тоже».

Людовик подумал несколько минут, с любопытством поглядывая на бумагу, краешек которой высовывался из-под подушки.

– Итак, – повторил он, – исполнить моей просьбы о деньгах никоим образом нельзя?

– Невозможно.

– Подумайте: он будет моим врагом, если вступит на престол без моей помощи.

– Если ваше величество боитесь только этого, то можете быть спокойны! – с живостью заверил его кардинал.

– Хорошо, я больше не настаиваю.

– По крайней мере убедил ли я ваше величество? – спросил Мазарини, беря руку короля.

– Вполне.

– Просите о чем угодно другом, и я почту за счастье исполнить ваше желание.

– Любую мою просьбу?

– Все, все! Разве я не предан душой и телом вашему величеству? Эй, Бернуин! Факелов и провожатых его величеству! Его величество возвращается в свои покои.

– Нет еще, кардинал! Раз вы готовы исполнить любую другую мою просьбу, то я воспользуюсь случаем…

– Для вашего величества? – протянул кардинал, надеясь, что король заговорит наконец о его племяннице.

– Нет, не для меня, а опять для брата моего Карла.

Лицо Мазарини снова омрачилось, он пробормотал несколько слов, но король их не расслышал.

XI. Политика кардинала Мазарини

Вместо нерешительности, с какой четверть часа назад юный король обращался к кардиналу, теперь в его глазах блистала воля. С ней можно было бороться, может быть, даже победить ее, но воспоминание о поражении, точно рана, жгло бы сердце короля.

– Господин кардинал, – сказал Людовик, – на этот раз моя просьба не затруднит вас. Исполнить ее легче, чем найти миллион.

– Ваше величество так полагаете? – спросил кардинал, посматривая на молодого короля хитрым взглядом, умевшим читать затаенные мысли.

– Да, я так думаю, и когда вы узнаете, о чем я намерен спросить…

– А вы думаете, я этого не знаю?

– Как? Вы знаете, о чем я хочу просить?

– Выслушайте меня, ваше величество… Вот вам собственные слова короля Карла…

– Посмотрим!

– Слушайте: «Если этот скряга, этот мерзкий итальянец…»

– Господин кардинал!

– Если это не слова его, то, наверное, их смысл. Поверьте, я вовсе не сержусь на него. Каждый из нас смотрит на других через призму своих страстей. Король Карл сказал вам: «Если этот мерзкий итальянец откажет нам в миллионе, который мы у него просим; если мы будем принуждены, за неимением денег, отказаться от дипломатии, то по крайней мере выпросим у него пятьсот дворян».

Король вздрогнул, потому что кардинал ошибся только в цифре.

– Не так ли, ваше величество, не этого ли просил он? – воскликнул кардинал с торжествующим видом. – Потом Карл Второй прибавил еще: «У меня есть друзья по ту сторону пролива; этим друзьям недостает только начальника и знамени. Когда они увидят меня, когда увидят французское знамя, то непременно пойдут за мной: они поймут, что я пользуюсь вашей помощью. Французский мундир в моем войске заменит тот миллион, в котором кардинал мне откажет (он очень хорошо знал, что я не дам ему миллиона). Я одержу победу при помощи этих пятисот дворян, и вся честь победы будет принадлежать вашему величеству». Вот что сказал он вам или почти то же, – не так ли? И верно, разукрасил речь свою блестящими метафорами, увлекательными картинами; ведь в этом семействе все любят ораторствовать. Его отец говорил даже на эшафоте.

От стыда на лице Людовика XIV выступил пот. Он чувствовал, что не может позволить, чтобы при нем оскорбляли его брата; но он не знал еще, как проявить свою волю, особенно в присутствии человека, которому все повиновались, даже вдовствующая королева.

Наконец он превозмог себя.

– Но, господин кардинал, нам нужно не пятьсот человек, а только двести.

– Вы видите, ваше величество, я угадал, о чем он просит.

– Я никогда не сомневался в вашей проницательности и потому думаю, что вы не откажете моему брату Карлу в просьбе, такой простой и легко исполнимой, в просьбе, которую я приношу вам от его имени или, лучше сказать, от своего имени.

– Ваше величество, – отвечал Мазарини, – вот уже тридцать лет, как я управляю политическими делами. Сначала я управлял вместе с кардиналом Ришелье, потом один. Политика эта была не всегда честной, надо признаться; но она никогда не была неразумной. Та политика, которую предлагают вашему величеству, и бесчестна, и неразумна.

– Бесчестна!

– Вы подписали трактат с Кромвелем?

– Да, и в этом трактате Кромвель даже подписался выше меня.

– А зачем вы подписались так низко? Кромвель нашел хорошее место и занял его; таков уж его обычай. Но вернемся к делу. Вы заключили договор с Кромвелем, то есть с Англией, потому что в то время, когда вы подписали трактат, вся Англия заключалась в Кромвеле.

– Но Кромвель умер.

– Вы так полагаете?

– Разумеется. Ему наследовал сын Ричард, который уже успел отказаться от власти.

– В том-то и дело. Ричард наследовал после смерти Кромвеля, а Англия – после отречения Ричарда. Трактат составляет часть наследства, где бы оно ни находилось: в руках Ричарда или в руках Англии. Стало быть, трактат все еще имеет полную силу, полное действие. Почему же вы хотите нарушить его? Разве что-нибудь изменилось? Карл Второй хочет теперь того, чего мы не хотели десять лет назад; но случай этот был предусмотрен. Вы союзник Англии, ваше величество, а не Карла Второго. Разумеется, если смотреть с семейной точки зрения, бесчестно заключать трактат с человеком, который обезглавил вашего родственника, и вступать в переговоры о союзе с парламентом, который получил прозвание охвостья; согласен, это бесчестно, но в политическом смысле разумно: с помощью этого трактата я избавил ваше величество, когда вы были еще несовершеннолетним, от тягот внешней войны, из которой Фронда… вы помните Фронду, ваше величество?.. (Король опустил голову.) Из которой Фронда не преминула бы извлечь для себя пользу. Вот почему я доказываю вашему величеству, что изменить сейчас политику, не предупредив наших союзников, значило бы поступить и бесчестно и неразумно. Нам придется вести войну, повод к которой подали мы сами, и, вызвав ее сами, мы будем иметь такой вид, словно боимся ее: все равно, разрешим ли мы послать туда пятьсот человек, двести, пятьдесят или только десять, разрешение остается разрешением. Один француз – уже нация; один мундир – войско. Представьте, например, что вашему величеству придется начать войну с Голландией, что, должно быть, и случится рано или поздно, или с Испанией, что, может быть, случится, если свадьба ваша расстроится (тут Мазарини пристально взглянул на короля): ведь тысячи причин могут помешать вашей свадьбе. Что скажете вы тогда, если Англия пошлет на помощь Голландии или инфанте полк, роту или хотя бы взвод английских дворян? Неужели вы сочтете, что она правильно выполняет условия союзного договора?

Людовик слушал. Ему казалось странным, что Мазарини ссылается на честность – Мазарини, известный политическими обманами, которые даже назвали мазаринадами.

– Но, – возразил король, – я не дам открытого позволения. Я не могу запретить своим подданным ездить в Англию, если они того хотят.

– Вы должны заставить их вернуться или по крайней мере протестовать против того, что они ведут себя как враги в союзном нам государстве.

– Господин кардинал, у вас такой проницательный ум; поищите средства помочь несчастному королю так, чтобы и нам не было вреда.

– Вот этого-то я и не хочу, – ответил Мазарини. – Если б Англия следовала моим указаниям, она не могла бы действовать выгоднее для нас; если б я направлял отсюда политику Англии, я не повел бы ее по другой дороге. При таком управлении, как теперь, Англия для Европы – вечное гнездо раздоров. Голландия покровительствует Карлу Второму; пусть покровительствует. Они перессорятся, подерутся. Это единственные морские державы. Пусть истребляют флот одна у другой. Мы построим свой флот из остатков их кораблей, когда у нас будут деньги на гвозди.

– Ах, как мелки все ваши расчеты, как они ничтожны! – вскричал король.

– Но они верны, сознайтесь сами! Послушайте дальше. Допустим, что можно изменить данному слову и обойти трактат: ведь мы часто видели, как изменяют слову и обходят трактаты. Но это делается в тех случаях, когда можно приобрести значительную выгоду или когда трактат чересчур стеснителен. Предположим, что вы позволите своим дворянам ехать в Англию; Франция, или ее знамя, что одно и то же, пересечет пролив, завяжет сражение… и будет разбита…

– Почему же?

– Какой же полководец король Карл Второй? Разве вы забыли битву при Уорчестере?

– Но ему придется сражаться уже не с Кромвелем!

– Верно, но придется иметь дело с Монком, который гораздо опаснее. Добрый торговец пивом был фанатиком; на него находили минуты восторженности, исступления. В такие минуты он лопался, как переполненная бочка; через щели всегда просачивалось несколько капель его мысли, а по образчику можно было узнать всю мысль. Таким-то путем Кромвель раз десять позволил нам заглянуть в свою душу, когда все думали, что она покрыта тройным покровом, как говорит Гораций. Но Монк… Ах, ваше величество, избави вас боже вести политические дела с Монком! От него-то в один год поседели мои волосы! Монк, к несчастью, не фанатик, а политик; он не лопнет, а сожмется. Вот уж десять лет, как взоры его устремлены к одной цели, и до сих пор никто не знает, чего он хочет. Каждое утро, следуя совету короля Людовика Одиннадцатого, он сжигает свой ночной колпак. Зато в тот день, когда его план, медленно и в одиночестве продуманный, созреет, он будет иметь все шансы на успех, как всегда бывает в непредвиденных случаях. Таков Монк, ваше величество, таков этот человек, имени которого вы не знали до той минуты, как его назвал при вас ваш брат Карл Второй. Брат ваш знает, что это за воин, что это за чудо глубокомыслия и упорства, двух качеств, перед которыми ничтожны ум и отвага. Ваше величество, я был отважен в молодости, но умным я был всегда. Могу этим похвастать, потому что меня упрекают за это. С этими двумя качествами я сделал неплохую карьеру: сын простого итальянского рыбака, я стал первым министром короля Франции, и в этом звании, как сами вы изволите признавать, оказал кое-какие услуги престолу вашего величества. И что же? Если б я на своей дороге встретил Монка, а не Бофора [*]

[Закрыть], не Реца [*]

[Закрыть]или принца Конде, мы, вероятно, погибли бы. При малейшей неосторожности, государь, вы попадаете в когти этого политика и солдата. Шлем Монка – железный сундук, в который он запирает свои мысли, и ни у кого нет ключа от этого сундука. При нем или, лучше сказать, перед ним я склоняюсь, потому что у меня просто бархатный берет.

– Так чего же хочет Монк, как вы думаете?

– Ах, если б я знал, чего он хочет! Тогда бы я не просил вас остерегаться, потому что был бы сильнее его; но с ним я боюсь гадать… Гадать! Понимаете ли вы смысл этого слова? Если я решу, что разгадал его, то остановлюсь на одной мысли и невольно стану следовать только ей. С тех пор как этот человек правит Англией, я стал похож на грешников Данте, которым сатана свернул шею: они идут вперед, а смотрят назад. Я иду к Мадриду и не теряю из виду Лондона. С этим проклятым человеком гадать – значит ошибаться, а ошибаться – значит проигрывать игру. Боже меня упаси стараться угадать, чего он хочет; я довольствуюсь – и это уже очень много – тем, что слежу за его действиями. И думаю – вы понимаете смысл этого глагола? – что Монк просто хочет наследовать Кромвелю. Ваш Карл Второй посылал к нему уже человек десять с разными предложениями. Монк ограничивался тем, что прогонял этих услужливых людей и говорил им вместо ответа: «Ступайте вон, или я прикажу вас повесить». Человек этот – могила. В настоящую минуту Монк – верный слуга парламентского охвостья; но он не обманет меня своей преданностью. Монк не хочет, чтобы его убили. Если его убьют, дело его останется незавершенным, а он должен довести свое дело до конца. Я думаю – но не верьте тому, что я думаю: я употребил слово «думаю» так, по привычке, – я думаю, что Монк щадит парламент до той поры, пока не разобьет его. У вас просят солдат, но зачем? Чтобы сражаться с Монком. Но избави нас боже драться с Монком, потому что Монк разобьет нас, а если он разобьет нас, тогда я не утешусь всю жизнь! Я буду убежден, что Монк предвидел эту победу за десять лет. Умоляю, ваше величество… из дружбы к вам или из уважения к самому себе, пусть Карл Второй оставит нас в покое. Ваше величество можете назначить ему небольшую пенсию, можете предоставить ему один из своих замков… Ах, позвольте, позвольте! Я вспомнил трактат – этот знаменитый трактат, о котором мы сейчас говорили: ваше величество не имеете права предоставить Карлу Второму один из своих замков.