355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Александр Дюма » Жизнь Людовика XIV » Текст книги (страница 56)
Жизнь Людовика XIV
  • Текст добавлен: 9 сентября 2016, 18:55

Текст книги "Жизнь Людовика XIV"


Автор книги: Александр Дюма



сообщить о нарушении

Текущая страница: 56 (всего у книги 57 страниц)

ГЛАВА LI. 1714 – 1715

Старость Луи XIV. – Его печаль. – Разделение двора на две партии. – Клевета на герцога Орлеанского. – Причины и следствия этой клеветы. – Поступки короля в этих обстоятельствах. – Предпочтение, оказываемое усыновленным принцам. – Протесты. – Герцог Мэнский осыпан милостями. – Духовное завещание, исторгнутое у Луи XIV. – Мнимый посланник. – Затмение солнца. – Смотр гвардейским полкам. – Болезнь Луи XIV. – Конференция короля с герцогом Орлеанским. – Предсмертные советы Луи XIV. – Последние его минуты. – Его кончина. – Заключение.

Действительно, Луи XIV был уже стар. Хотя по временам он и поднимал еще гордо и надменно свою голову, для которой корона стала не только украшением, но и бременем, однако чувствовал, что прожитые годы одолевают. Став печальным и угрюмым, став, по словам де Ментенон, самым неутешимым во всей Франции человеком, он развалил свой этикет и принял привычки ленивого старца. Король вставал поздно, кушал и принимал в постели, а поднявшись сидел целыми часами, погрузившись в свои большие кресла с бархатными подушками. Тщетно Марешаль повторял, что недостаток движения, наводя скуку и сонливость, ускоряет близость критической минуты, тщетно Марешаль показывал королю фиолетовые опухоли на его ногах – сознавая справедливость этих замечаний, Луи XIV не имел сил сопротивляться своей дряхлости и единственным движением, на которое он соглашался, были поездки в маленькой ручной коляске по великолепным версальским садам, ставшим такими же печальными, как и их хозяин. Черты лица короля обнаруживали страдания, которые он молча – слишком гордый, чтобы жаловаться – испытывал в холодном величии последних дней.

Смерть герцога Беррийского Луи XIV перенес с твердостью короля – его родительское сердце в последние три года столько раз обливалось кровью, что, наконец, ожесточилось. Он окропил святой водой посиневшее тело внука и не позволил вскрывать его, опасаясь, как бы не открылись следы яда, истребившего его семейство. Потом, чтобы вид крепа, черных одежд и вообще всех погребальных церемоний не опечалил слишком последние его дни, король отменил траур в Версале.

Двор разделился в это время на две партии. Одну составили принцы крови – герцоги Орлеанский, Конде, Конти – молодые люди благородного, древнего поколения, гордившиеся тем, что на фронтонах их дворцов, дверцах их карет красовались гербы, не омраченные ни одним незаконным рождением; герцоги и пэры были заодно с ними, поскольку ненависть и выгоды у них не различались. В другую партию сошлись принцы усыновленные – герцог Мэнский, граф Тулузский и другие побочные потомки Луи XIV; эта партия имела на своей стороне равносильную всему пэрству м-м де Ментенон, которая не теряла надежды стать признанной королевой Франции и Наварры. Первая партия имела на своей стороне право, вторая – интригу. Первым ударом, нанесенным партией незаконнорожденных принцев, стали обвинения герцога Орлеанского в отравлении ядом семейства Луи XIV. Главной целью клеветы было лишение этого герцога регентства, принадлежавшего ему по праву, и предоставление регентства герцогу Мэнскому. Отец де Телье, знавший ненависть герцога Орлеанского к ордену иезуитов, выступил на стороне побочных потомков короля, и в то время как на улицах прямо обвиняли кое-кого в отравлениях, он тайно обвинял герцога Орлеанского в исповедальне короля, повторяя беспрестанно, что чем более умрет принцев, тем этот герцог будет более вероятным наследником короля. Ле Телье твердил королю, что его племянник занимается с химиком Гумбертом не ради удовольствия или приобретения знаний, но ради преступного честолюбия, и заставлял своего духовного сына вслушиваться в крики подкупленных людей, которые при виде герцога Орлеанского вопили: «Вот убийца! Вот отравитель!»

Наконец, герцог Орлеанский отправился прямо к королю и просил или заставить замолчать клеветников, или, отправив его в Бастилию, рассмотреть дело судебным порядком. Однако король встретил герцога таинственным и мрачным молчанием, и когда тот повторил свои предложения, король уронил:

– Я не хочу гласности и запрещаю вам что-либо делать.

– Но если я отправлюсь в Бастилию, – продолжал герцог, – неужели вы не окажете мне милости, предав меня суду?

– Если вы отправитесь в Бастилию, – мрачно ответил король, – то я вас там и оставлю.

– Но, ваше величество, – настаивал герцог, – прикажите, по крайней мере, арестовать Гумберта!

Король пожал плечами и вышел, не дав герцогу никакого ответа.

Герцог Орлеанский возвратился в Париж и рассказал в своем кругу о приеме у короля. Все законные принцы и их партия были возмущены, и герцогиня, хотя сама и принадлежала к числу незаконнорожденных, предложила всем семейством отправиться к королю и просить у него правосудия. Химик Гумберт тем временем добровольно явился в Бастилию.

В это время Поншартрен, узнав о намерении их высочеств отправиться к королю, просил герцога Орлеанского ничего такого не делать, пообещав, что сам поедет к государю и представит ему все те несчастья, которые может навлечь на государство процесс такого рода. Герцог согласился на посредничество и со всеми принцами и принцессами уехал в Сен-Клу ожидать результатов переговоров между королем и канцлером. Его почти королевский поезд, поезд будущего регента Франции, обвиняемого в убийствах и отравлениях, был так многочислен, так благороден и изыскан, что из многочисленной толпы не раздалось ни одного обвинения, ни одной угрозы.

Канцлер Поншартрен сдержал слово и после разговора с королем, убедив его в совершенной невиновности племянника, бывшего также зятем, вернулся с приказом освободить Гумберта.

Тем не менее недоверие укоренилось в сердце короля, что обнаружилось в милостях, выказываемых побочным принцам. Еще в 1673 году король дал имя Бурбонов герцогу Мэнскому и графу Венсену, родившимся когда де Ментенон еще состояла в браке и муж еще был жив, что делало их, как родившихся также при жизни королевы, детьми двойного прелюбодеяния; в 1680 году жалованные грамоты дали их потомкам право законного наследования. В 1694 году Луи XIV предписал герцогу Мэнскому и графу Тулузскому занимать места сразу после принцев крови и выше государей, имевших владения во Франции: указом, внесенным в парламент 2 августа 1714 года, король предоставил корону усыновленным принцам и их потомкам в случае прекращения линий принцев крови; наконец 23 мая 1715 года Луи XIV обнародовал декларацию, которая делала положение усыновленных принцев во всем равными принцам крови.

И, быть может, сам, несколько сомневаясь в правильности своих действий, Луи XIV в тот же день заявил своим незаконнорожденным детям:

– Я сделал для вас не только что мог, но даже больше! Теперь от вас зависит упрочить мои постановления своими заслугами!

Придворные столпились около обоих братьев и поздравляли их. Граф Тулузский, человек очень умный и не очень честолюбивый, на эти приветствия ответил только:

– Это очень хорошо, если это так будет и увеличит число наших друзей еще одним.., другом!

Академик Валенкур, один из тех друзей, число которых граф желал видеть увеличившимся, понял его опасения и, приветствуя его, сказал:

– Ваше высочество! Вот розовый венок, но, боюсь, как бы он не превратился в терновый, когда с него опадут цветы!

Две человека протестовали – д'Агессо торжественно объявил, что такое противно законам и обычаям Франции, и парламент совершенно себя осрамил, приняв этот закон, а канцлер Поншартрен поступил еще энергичнее и пришел к королю отдать печати и объявить, что он не имеет права располагать короной, принадлежащей по законам королевства законным детям. Поншартрен сказал Луи XIV:

– Я могу пожертвовать для своего короля жизнью, но не честью!

Луи XIV настаивал на том, чтобы канцлер взял обратно свои печати, но тот наотрез отказался, и злополучные печати были переданы Вуазену, приверженцу де Ментенон, который уже лет шесть занимал место Шамильяра, впавшего в немилость, причем не у короля, но у его морганатической жены.

Теперь герцог Мэнский под влиянием г-жи де Ментенон, пользуясь всеми правами законного принца, добивался того, чтобы король подписал духовное завещание, которым отнял бы право регентства у герцога Орлеанского и отдал ему. Новый канцлер Вуазен знал об этом желании герцога Мэнского, которое поддерживала и его покровительница, но существовало серьезное затруднение, состоявшее в том, как произнести перед королем, так долго мнившим себя некоторым божеством, слова «духовное завещание». Поэтому Вуазен, испытывавший постоянное давление де Ментенон, не смея произнести жестокие слова, решился предложить королю объявить свою волю. При этих достаточно осторожных словах Луи XIV вздрогнул, и, обратясь к канцлеру, сказал:

– По праву рождения регентство принадлежит герцогу Орлеанскому, и я не хочу, чтобы мое духовное завещание испытывало участь духовной моего отца! Пока мы живы, то сможем сделать все, что пожелаем, но после смерти мы меньше и бессильнее всякого частного лица!

С этого времени начинаются многочисленные интриги, так опечалившие последние дни жизни Луи XIV. Когда все увидели, что ни внушения духовника, ни советы канцлера, ни просьбы де Ментенон, словом, ничто не помогает, интриганы решили оставить короля в одиночестве, без развлечений, в печали возраста и сожалениях о прошедшем. Снова и снова пугали Луи XIV мнимыми преступлениями герцога Орлеанского или молчали в присутствии короля. Когда король приходил к де Ментенон, к своим незаконнорожденным детям, которых он сделал законными принцами, то от него удалялись, а если он требовал, чтобы его не покидали, то на него дулись, если он отдавал какое-нибудь распоряжение, то демонстрировали всевозможную медленность неохотного исполнения.

Изнуренный этой непрестанной войной, Луи XIV признал себя побежденным, видя себя менее счастливым в борьбе со своим вторым семейством, чем в противостоянии Европе. Изнеможенный король отдал требуемое духовное завещание, но, отдавая его тем, кто так желали его получить, он сказал:

– Я делаю это только потому, что вы так его требуете, но боюсь, как бы с ним не случилось того же, что и с завещанием моего отца!

Однажды утром к выходу короля были приглашены первый президент и генерал-прокурор. Луи XIV пригласил их в свой кабинет, вынул из стола запечатанный конверт и, передавая его, сказал:

– Господа! Вот мое духовное завещание! Никто не знает, что в нем содержится, и я вверяю его вам для передачи в Парламент, которому не могу дать большего доказательства моего уважения и доверия!

Луи XIV произнес эти слова таким печальным голосом, что оба вельможи были поражены и пришли в уверенность, что завещание заключает какие-нибудь странные, а быть может, и невозможные желания.

Это завещание хранилось в углублении, вырубленном в стене дворцовой башни, за железной решеткой и за дверью, запертой тремя замками.

Теперь г-жа де Ментенон и усыновленные принцы решили, что раз король сделал то, чего они желали, то он заслужил какого-нибудь развлечения, и распустили слух, что в Париж прибывает персидский посол Мехмет Риза-бек. Известно, какие приготовления были сделаны Луи XIV для принятия этого лжепосла, и в Версале состоялось одно из тех пошлых представлений, на котором, быть может, только король присутствовал с удовольствием, но которое было освистано всей Францией. С отъездом «посла» двор снова впал в печаль и уныние, только на короткое время сменившееся шумом и блеском.

3 мая 1715 года король встал рано, чтобы наблюдать затмение солнца, весьма необыкновенное – на 15 минут наступила полная темнота и ртуть в термометре пошла вниз. Астроном Кассини был приглашен в Марли со всеми своими инструментами, и король, следивший за затмением во всех подробностях, почувствовал себя к вечеру совсем уставшим. Луи XIV поужинал у герцогини Беррийской и, чувствуя себя нездоровым, возвратился к себе около 8 часов и лег в постель. Тотчас распространился слух, что король серьезно болен, и слух этот разносился с такой серьезностью, что иностранные посланники даже отправили курьеров к своим государям. Луи XIV узнал об этом и для прекращения слухов назначил смотр своей гвардии.

Смотр действительно состоялся 20 июня. В последний раз гвардейцы, жандармы и легкая кавалерия выстроились в своих парадных мундирах перед террасой Марли, и старец, несмотря на свои преклонные лета и тяжесть короны, державший свою голову высоко до последней минуты, сошел с крыльца в том наряде, в котором он обычно показывался в дни молодости.

Спустившись с крыльца, король ловко поднялся в седло и в продолжение 4 часов был на лошади на виду у посланников, уже известивших своих государей о его смерти.

Приближался день Св. Людовика, и король из Марли переехал в Версаль. Накануне этого торжественного дня король имел большой обед; по бледности и исхудалости его лица было очевидно, что борьба, им выдерживаемая для доказательства, что он еще жив, подходит к концу. Во время обеда у короля открылась горячка, однако на другой день он почувствовал себя лучше, и музыканты уже готовились к концерту, получив распоряжение играть приятную и веселую музыку. Вдруг занавески в комнате короля, которые были подняты, опустились, и музыкантов попросили уйти, позвав вместо них медиков. Врачи нашли пульс короля в таком состоянии, что не колеблясь предложили ему принять свое причастие. Послали за отцом ле Телье и кардиналом Роганом, обедавшим в этот день у короля. Бесконечно удивившись, услышав о необходимости причастить короля, Роган поспешил к нему, и в то время как ле Телье исповедовал августейшего больного, кардинал, не теряя времени, отправился за святыми дарами.

Два придворных священника, приглашенные кардиналом, семь или восемь молодых людей с факелами, два лакея Фагона и один г-жи де Ментенон составили процессию, вошедшую к королю по малой лестнице. Де Ментенон и человек 12 придворных окружили ложе умирающего, над которым кардинал Роган собирался совершить последний великий обряд. Король выслушал кардинала с твердостью, но причастился очень расстроенный. Как только он причастился и был соборован, присутствующие вышли и остались только г-жа де Ментенон и канцлер. К постели принесли столик и бумагу, на которой король написал несколько строк – то была приписка в пользу герцога Мэнского, которую король прибавил к своему духовному завещанию.

После этого король попросил пить, и, утолив жажду, позвал маршала Вильруа, которому сказал:

– Маршал! Я чувствую, что скоро умру, и когда меня не станет, отвезите вашего нового государя в Венсенн и прикажите исполнить мою волю,

Отпустив Вильруа, король призвал к себе герцога Орлеанского. Когда герцог подошел к постели государя, тот дал знак, чтобы все вышли и говорил с ним наедине. Позднее герцог Орлеанский утверждал, что Луи XIV изъявлял ему свою дружбу и уважение и уверял, что в своем завещании сохранил все права ему по рождению принадлежащие, приводя следующие собственные слова короля: «Если дофин умрет, ты, мой брат, будешь государем и корона будет принадлежать тебе. Я сделал такие распоряжения, какие считал благоразумными, но поскольку всего предвидеть невозможно, если что-либо окажется нехорошо, то можно будет и изменить». Если таковы были слова короля, то странно, что, имея еще на своих губах святое причастие, он до такой степени уклонился от правды.

После ухода герцога Орлеанского король позвал герцога Мэнского и разговаривал с ним почти четверть часа; тоже он сделал для графа Тулузского. Потом король позвал принцев крови, но сказал всем только несколько слов, не отличая никого.

Вместе с принцами вошли и медики, чтобы перевязать королю ногу. Окончив перевязку, врачи опустили занавески его постели, надеясь, что король заснет, а г-жа де Ментенон ушла в дальний угол кабинета.

26 августа, в понедельник, король обедал в постели в присутствии всех тех, кто имел к нему вход. Когда убрали стол, монарх дал знак присутствующим подойти поближе и сказал:

– Господа! Я прошу у вас прощения за те дурные примеры, которые подавал вам! Я очень благодарен вам за вашу службу, равно за привязанность и верность, что вы мне оказывали! Прошу вас и моему внуку оказывать то же расположение и верность и будьте в этом примером для всех моих подданных. Прощайте, господа! Чувствую, что я сам растроган и растрогал вас! Простите меня за это. Думаю, что вы будете иногда вспоминать обо мне!

Потом Луи XIV позвал маршала Вильруа и назначил его гувернером дофина; г-жа Вильруа принесла младенца, которому было суждено стать наследником, поднесла его к постели короля и тот произнес следующее:

– Дитя мое! Скоро ты станешь великим королем, так не подражай мне в любви к строительству и страсти к войне! Старайся, напротив, жить в мире со своими соседями, воздавай должное Богу и старайся, чтобы подданные твои тебя чтили. Облегчай свой народ, чего я, к несчастью, не мог делать. И никогда не забывай благодарности к герцогине Вантадур.

Затем король обратился к гувернантке:

– Позвольте мне поцеловать принца. Поцеловав принца, Луи XIV сказал:

– Дитя мое, даю тебе мое благословение от всего моего сердца!

Дофина отвели от короля, но тот вновь позвал его, снова поцеловал и, подняв руки, благословил вновь.

На другой день Луи XIV послал за канцлером и, оставшись с ним и де Ментенон, велел принести две свои шкатулки и сжег почти все бумаги в них находившиеся. Вечером король поговорил с отцом ле Телье и после велел позвать бывшего хранителя государственных печатей Поншартрена и приказал ему положить свое сердце в церкви Парижского иезуитского дома, где лежало сердце его отца.

Следующую ночь король провел в молитве. Придворные видели, как он складывал руки, и слышали, как он произносил слова, обращенные к Богу; при confiteor король ударял себя в грудь.

28 августа, в среду, пробудившись, король простился со своей возлюбленной, однако таким способом, что это очень не понравилось ей, бывшей тремя годами старше.

– Милостивая государыня, – сказал он, – меня утешает в смерти только то, что скоро мы опять соединимся.

Де Ментенон ничего не ответила, но через минуту встала и вышла из комнаты, говоря про себя:

– Смотрите, пожалуйста, какое свидание он мне назначает! Этот человек, кажется, не любил никогда никого, кроме самого себя!

Буа-ле-Дюк, придворный аптекарь, стоя у двери, слышал эти слова и позднее огласил их. Когда де Ментенон уходила, то король увидел в зеркале своего камина двух молодых лакеев, которые, сидя у его постели, плакали.

– О чем вы плачете? – спросил король у лакеев. – Разве вы думали, что я бессмертен? Что касается меня, то я никогда так не думал, и вы, при моей старости, давно могли бы приготовиться к тому, что вы меня лишитесь.

В это время какой-то шарлатан из Прованса по имени Лебрен, узнав об отчаянном положении короля, явился в Версаль с эликсиром, по его словам, лечащим даже антонов огонь. Король был так плох, что врачи уже соглашались на все, один Фагон попытался возражать, но этот самый Лебрен так отделал придворного лейб-медика, что тот изменился в лице, онемел и не препятствовал дать королю несколько капель эликсира, разведенного в вине. Через несколько минут королю стало лучше, он осмотрелся, и, заметив отсутствие г-жи де Ментенон, поинтересовался, где это она. Маршал Вильруа заметил, что видел, как она села в карету и велела везти себя в Сен-Сир.

Вскоре король опять впал в забытье, из которого эликсир его вывел. Королю предложили еще эликсира и он стал было отказываться.

– Государь! – сказали ему. – Вам это предлагают для того, чтобы вернуть вас к жизни!

– Жизнь или смерть! – сказал король, беря стакан. – Это как будет угодно Богу!

Надо сказать, что улучшение после приема эликсира произвело такое впечатление, что дворец герцога Орлеанского, до сих пор переполненный придворными, очень быстро опустел.

Луи XIV очень досадовал, что не смогли найти де Ментенон, без которой он не мог обойтись, умирая, как не мог обойтись при жизни. Наконец, она приехала и на упреки короля ответила, что ездила в Сен-Сирский женский монастырь молиться о продлении жизни короля.

На следующий день королю стало немного лучше и он скушал даже два бисквита и выпил столового вина. В этот день Сен-Симон посетил герцога Орлеанского и нашел его дворец совершенно пустым – все были у короля.

30 августа королю снова стало хуже. Де Ментенон, видя, что король начинает терять рассудок, ушла к себе, куда за ней, против ее воли, последовал г-н Кавуа. Там де Ментенон хотела запереть некоторые бумаги в шкатулку, чтобы увезти их с собой, но Кавуа воспротивился этому, говоря, что получил приказание герцога Орлеанского изъять все бумаги. Такое очень оскорбило де Ментенон:

– По крайней мере, будет ли мне позволено, милостивый государь, располагать своей мебелью?

– Да, сударыня, – ответил Кавуа, – за исключением той, что принадлежит двору.

– Эти приказания, – возмутилась де Ментенон, – выглядят очень дерзко! Король еще не умер, и если Бог возвратит нам его, то вам придется раскаяться!

– Если Богу будет угодно возвратить нам короля, – возразил начальник телохранителей, – то надо надеяться, что он узнает своих истинный друзей и одобрит их поступки.

Потом Кавуа прибавил:

– Если вы желаете идти к королю, то имеете на это

Полное право, если же нет, то мне приказано проводить вас в Сен-Сир.

Не ответив ничего на эту последнюю реплику, де Ментенон распорядилась раздать свою мебель служившим во дворце и уехала в сопровождении Кавуа в Сен-Сир. По приезде в монастырь она сразу почувствовала, что, хотя король еще не умер, царствование его уже кончилось. Настоятельница приняла де Ментенон очень холодно, и, подойдя к Кавуа, спросила:

– Хорошо ли я делаю, сударь, что принимаю здесь г-жу де Ментенон без позволения его высочества герцога Орлеанского?

– Сударыня, – возмутился такой неблагодарностью Кавуа, – вы разве забыли, что г-жа де Ментенон является основательницей этого самого монастыря!

31 августа король лишь изредка, на короткое время, приходил в себя. Антонов огонь распространялся видимым образом, и около 11 часов королю стало настолько плохо, что над ним начали читать отходные молитвы. Напоминание о близкой смерти привело короля в себя, и он присоединил к голосам присутствующих свой голос. По окончании молитвы Луи XIV узнал кардинала Рогана и сказал ему:

– Это последние молитвы церкви!

Потом король произнес много раз «Nunc et in hora mortis» и, наконец, вскрикнул:

– Боже, помоги мне!

Это были последние слова короля, он лишился чувств и всю ночь провел в агонии, которая закончилась в воскресенье 1 сентября 1715 года в четверть девятого утра за четыре дня до полных 77 лет жизни и на 71 году царствования.

Тело Луи XIV было вскрыто Марешалем, его лейб-хирургом, который, найдя все органы здоровыми, заявил, что без этого антонова огня, сразившего короля как бы случайно, трудно сказать, от какой болезни мог бы он умереть, поскольку все у него было здоровым. Замечательно, что емкость кишок и желудка были у Луи XIV вдвое больше нормы, чем можно объяснить всегда хороший аппетит, а также то, что после самого обильного обеда король никогда не чувствовал себя плохо.

Внутренности Луи XIV были положены в соборе Парижской Богоматери, тело – в Сен-Дени, а сердце – в Парижском доме иезуитов.

Так умер, не скажем, один из величайших людей, но, конечно, один из величайших королей, когда-либо царствовавших.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю