Текст книги "Таинственный доктор"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 29 страниц)

IX. ГЛАВА, В КОТОРОЙ СОБАКА ПЬЕТ ВОДУ, А ДЕВОЧКА ЛЮБУЕТСЯ СВОИМ ОТРАЖЕНИЕМ

Стоит однажды открыть дверь в широкий мир, и дверь эта не закроется уже никогда.

В Аржантоне жил бедный дурачок, которого доктор Мере вылечил и который был за это доктору так же признателен, как и Базиль; звали дурачка Антуаном.

Быть может, при крещении он был наречен иначе, но это очень мало волновало не только окружающих, но и его самого; помешательство же его состояло в том, что он считал себя божественным правосудием и средоточием истины.

Каким образом столь отвлеченные понятия угнездились в мозгу деревенского жителя?

Впрочем, возможно, они-то и свели его с ума. Доктор, как мы сказали, вылечил его, но лишь до определенной степени. Безумец по-прежнему считал себя божественным правосудием и средоточием истины. Он по-прежнему верил, что находится в непосредственных сношениях с Господом.

На все остальные темы он рассуждал здраво; больше того, безумие, можно сказать, сообщило его мыслям величие, какого они не знали до болезни.

В ту пору, когда Антуан еще не лишился рассудка, он развозил по городу воду в большой бочке. Другого водовоза в городе, пока он болел, не нашлось, поэтому, придя в разум, Антуан вновь взялся за работу, служившую ему единственным источником заработка.

На тележке у него по-прежнему стояла бочка, а на кране бочки висело ведро, в котором он разносил свой товар по домам; притом правую руку он всегда старался держать возле уха, чтобы в любую минуту быть готовым услышать голос Господа и ничего не упустить из его святых речей.

Перед тем как войти с ведром в чей-нибудь дом и там вылить воду в хозяйское ведро или бак, Антуан обычно трижды топал ногой и восклицал громовым голосом:

– Круг правосудия! Средоточие истины!

Нечего и говорить, что доктор сделался одним из главных заказчиков Антуана, и тот каждый день приносил либо в кухню, где хозяйничала Марта, либо в лабораторию доктора три-четыре ведра воды.

Он появлялся в доме доктора между восемью и девятью часами утра.

Первый раз Антуан привез воду спустя несколько дней после соловьиного концерта – концерта, который так понравился Еве, что с тех пор она слушала великолепные трели каждый вечер, если только не лил дождь; водовоз открыл дверь, трижды топнул ногой и завопил громовым голосом:

– Круг правосудия! Средоточие истины!

Ева, к этому часу уже проснувшаяся, в испуге обернулась и издала крик, похожий на зов.

Жак Мере, находившийся в соседней комнате, бросился к девочке вне себя от радости: она впервые обратила внимание на звук человеческого голоса.

Доктор взял Еву на руки и поднес поближе к Антуану: во взоре девочки выразился явственный страх.

На первый раз довольно, решил доктор, и знаком приказал Антуану удалиться; впрочем, он велел ему приходить ежедневно, чтобы девочка к нему привыкла; в самом деле, уже через несколько дней Ева, казалось, стала ждать этого человека, чьи повадки ее забавляли, а грубый голос уже не пугал, а смешил.

Однажды Антуан получил от доктора приказание пропустить один день. Наутро в привычный час Ева выказала некоторые признаки нетерпения; она поднялась, подошла к двери, постояла перед ней, но не смогла ничего сделать, потому что не умела ее открывать. С явной тревогой она возвратилась к доктору, но тут ее внимание привлек его красный шейный платок, и она, забыв про Антуана, принялась из всей силы тянуть за край платка, которым завладела лишь после того, как доктор тихонько развязал узел.

Громко смеясь, девочка начала размахивать своей добычей как знаменем, а затем попыталась повязать платок себе на шею примерно так, как у доктора. Тут Жака Мере осенило: он решил попытаться пробудить в уме и душе своей воспитанницы новые чувства и идеи, взяв за основу женское кокетство; ему вспомнилось, что Ева, вообще безучастная к окружающей природе, охотно разглядывает яркие цветы.

Настал час прогулки в саду.

Соловей уже давно обзавелся гнездом, семейством, птенцами и, следовательно, перестал петь, ибо известно, что воспитанием потомства эти птицы занимаются в полном молчании.

Обдумывая случай с платком и желая извлечь из него какую-нибудь пользу, Жак Мере уселся на скамью. Сципион и Ева меж тем играли на лужайке подле бассейна, огороженного решеткой и очень мелкого, так что Ева не могла в нем утонуть; впрочем, даже если бы она упала туда, Сципион тотчас вытащил бы ее на берег. Погруженный в свои мысли, доктор не следил за возней девочки и собаки; однако в какой-то миг они затихли и молчанием своим привлекли его внимание.

Оба, и собака и девочка, лежали на берегу ручья.

Собака пила воду, а девочка, наконец сумевшая покрыть голову платком, любовалась своим отражением.

Она встала на колени, но по-прежнему не отрывала глаз отводы.

Мы уже видели, что с некоторых пор доктор уделял меньше внимания физическому состоянию Евы, и больше – ее уму и душе, а поскольку в ту пору оккультные науки были в большом почете, он не упускал случая воплотить в жизнь все самые таинственные предписания кабалы.

До семи лет Еву, как мы знаем, одевали в лохмотья, которые старухе, матери браконьера, по ее словам, с огромным трудом удавалось содержать в чистоте.

Да и зачем было старухе наряжать слабоумного ребенка, которого не видел никто из посторонних!

Что же до доктора, то он вообще предпочитал не стеснять тело девочки одеждой, чтобы воздух, ветер и солнце укрепляли ее мышцы, вялые и бессильные, как у всех золотушных, нездоровых детей.

Назавтра, проснувшись рано утром, Ева обнаружила на стуле возле окна пунцовое платье, расшитое золотом; платье сразу приковало к себе взоры девочки, и стоило Горбатой Марте помочь ей встать с постели, как она направилась прямо к нему, ведь она теперь ходила самостоятельно.

Марта, как могла, попыталась втолковать девочке, что платье предназначается именно ей, но не сильно в этом преуспела и, за неимением других способов убеждения, собралась надеть на нее обнову. Девочка же, решив, что платье тотчас отнимут, изо всех сил вцепилась в него ручонками; впрочем, поняв, что ее просто-напросто собираются одеть в этот роскошный наряд точно так же, как прежде одевали в сорочку, она перестала сопротивляться, даже позволила – а это не всегда обходилось без слез – причесать свои белокурые волосы, которые сделались не только гуще, но и длиннее и уже доходили ей до плеч.

Туалет совершался долго, обстоятельно, в полном соответствии с указаниями доктора.

Жак Мере вернулся домой примерно час спустя. Он принес с собою зеркало: в хижинах браконьеров этот предмет встречается редко, а в лаборатории доктора он висел слишком высоко, чтобы маленькая Ева, которая, впрочем, никогда не обращала на него ни малейшего внимания, могла убедиться в его незаменимости.

Это было одно из тех магнетических зеркал, происхождение которых восходит к баснословной восточной древности, зеркало из тех, в какие смотрелись царица Савская и царица Вавилонская, Николида и Семирамида и какие используют кабалисты, дабы наделять посвященных в их тайны даром ясновидения. Зеркалу этому, поясню я читателям, недостаточно сведущим в оккультных науках, Жак Мере с помощью особых знаков сообщал свои намерения, волю и цель.

Объясняя такие по сей день относимые наукой к числу химер деяния, как одухотворение материи и сообщение ей способности передавать электрический флюид мысли, доктор Мере прибегал к понятию всеобщей симпатии. Я приношу глубочайшие и смиреннейшие извинения господам из Академии наук в целом и господам из Медицинской академии в частности, но мой герой принадлежал к школе философов-перипатетиков.

Вслед за ними он верил в существование единой божественной души, которая оживляет и приводит в движение весь воспринимаемый нами мир, хотя исчезновение ее встревожило бы великое целое ничуть не больше исчезновения крохотного светлячка, который внезапно складывает крылышки и угасает.

Он был убежден, что в сотворенном мире все взаимосвязано: растения, металлы, живые существа, даже деревья в лесу трудятся и оказывают друг на друга воздействие, в тайну которого по сей день пытаются проникнуть спириты. Неужели железо и магнит суть единственные вещества, тянущиеся друг к другу, и разве связь их более внятна ученым, неужели связь спирита, призывающего душу умершего из мира иного в наш мир? На этих взаимных тяготениях, полагал Жак Мере, покоилась оккультная физика Корнелия Агриппы, Кардана, Порты, Циркера, Бейля и многих других; с ними связано магическое действие волшебного жезла и вообще все бесчисленные случаи притяжения тел.

Для Жака Мере объяснение всех природных явлений содержалось в двух словах: действовать и подвергаться воздействию.

Он утверждал, что все живые тела испускают в пространство потоки мельчайших частиц, которые переносит воздух – великий океан флюидов.

Частицы эти сохраняют природу тех тел, из которых вышли, и производят на некоторые встречные субстанции точно такое же действие, какое произвели бы сами эти покинутые ими тела.

Воля же человеческая так сильна, что, ломая все преграды, прокладывает себе дорогу среди моря материи, направляет в нужную ей сторону потоки живых атомов, заставляет их переходить из одного тела в другое, причем совершает это посредством множества тайных сил, находящихся в полной ее власти.

Людям, не желавшим верить, что в мире существует нечто выходящее за узкие рамки их познаний, Жак Мере без труда доказывал, что для большинства смертных мир и по сей день загадка и бессмысленно ограничивать Вселенную пределами чувств и разума человека. Не веруя в могущество магнетического зеркала так безгранично и так слепо, как средневековые ученые, Жак Мере тем не менее считал доказанным, что, подобно тому как на фабриках покрывают поверхность зеркала атомами ртути (между прочим, весьма подвижными и летучими!), так и атомы мысли – эта одухотворенная пыльца – могут быть нанесены на зеркало, с тем чтобы прочесть это послание смог только человек, которому оно адресовано.

То был магнетизм в чистейшем своем воплощении – тот, который применяли впоследствии г-н де Пюисегюр и его адепты. Итак, Жак Мере принес в лабораторию зеркало, намагниченное его волей, и тут только впервые осознал, что его слабоумная пациентка красива; красота ее явилась доктору внезапно и поразила его взор: так небо, затянутое с утра легкими белыми облачками, постепенно очищается и предстает перед нами во всей своей чистоте, во всей своей голубизне. Впрочем, покамест Ева оставалась лишь равнодушной статуей, которую природа, казалось, изваяла нарочно для того, чтобы показать людям, насколько фальшивы, смехотворны и чудовищны все их старания изображать одну лишь пластическую красоту и – любоваться телами, лишенными души, лицами с пустыми глазами. Стоило присмотреться к пациентке доктора Мере повнимательнее, как выяснялось, что ее нельзя назвать не только красивой, но даже и живой; этому неподвижному лицу с его правильными и холодными линиями недоставало одной-единственной вещи – выражения. В волшебной сказке тело чудовища скрывало в себе душу прекрасного принца. Здесь, напротив, в прекрасном теле таилась пустота – иными словами, отсутствие мысли.

Сципион, видя, как похорошела его маленькая хозяйка, смотрел на нее с восторгом; пробегая мимо зеркала, он заметил свое отражение и, схватив девочку за подол платья, потащил ее к зеркалу, чтобы и она могла полюбоваться на себя.

Девочка бросила взгляд в зеркало; неизъяснимая улыбка озарила ее холодное, сонное лицо, до сих пор выражавшее подчас боль, подчас печаль, но никогда – радость; казалось, она испытывает то смутное ощущение счастья и довольства, какое, говорит Библия, испытал Господь, когда увидел, что сотворенное им «хорошо», и какое, несомненно, испытывают сотворенные Господом существа от сознания, что они отвечают замыслу Творца.

И тут с уст, исторгавших прежде лишь бессвязные, невнятные, глухие звуки, слетело совсем новое слово, не слишком членораздельное, больше похожее на карканье вороны, нежели на человеческую речь, но все-таки понятное:

– Кра-а-аива!

Это означало: «Я красивая!»

Это означало, что цветок превращается в женщину.

Это означало, что Овидиевы «Метаморфозы» не выдумка, а быль, что природу живого существа возможно изменить, что его можно научить сознавать самого себя и приобщить к совершенно новому кругу ощущений и мыслей.

Все эти выводы молнией сверкнули в мозгу доктора, окончательно уверовавшего в успех своего труда.

Еве было двенадцать лет, когда несколько звуков, сорвавшихся с ее губ, впервые слились в слово.

Некогда доктор занимался поисками философского камня. В своих ретортах он превращал один металл в другой, но в конце концов упорное сопротивление простых тел, отняло у него всякую надежду на победу. Сколько бы он ни твердил себе, что простые и простейшие тела – суть не что иное, как условные понятия, отвечающие сегодняшнему состоянию наших знаний, что они просто-напросто обозначают границу наших возможностей и наших нынешних понятий о разложении веществ на составляющие; сколько бы он ни повторял, что наука наверняка преодолеет в будущем многие из тех преград, которые воздвигла на ее пути природа, что до тех пор, пока не совершили свои великие открытия Пристли и Лавуазье, воду и воздух также принято было считать простейшими телами и что, следственно, есть все основания ожидать: золото, подобно воздуху и воде, окажется разложимым, – сколько ни толковал он обо всем этом, ему все же пришлось оставить разорительное поприще, на котором он, вместо того чтобы, как он надеялся, посеяв свинец, пожать золото, постоянно сеял золото, а пожинал один лишь свинец.

Восхищенный первыми плодами своего воздействия на природу слабоумной пациентки, он решился продолжать начатое, хотя уже ясно было, что предприятие это займет не месяцы, но годы.

Поначалу это открытие испугало доктора, но вскоре он задался вопросом, не превращает ли он свинец в золото, не занимается ли алхимией жизни, не становится ли как бы соперником Господа, наделяя тело душой, сообщая материи мысль, и нельзя ли сказать, что философский камень и эликсир жизни, о которых мечтали все древние мудрецы, от Гермеса до Раймонда Луллия, есть не что иное, как символ власти, какую имеет человеческая воля над человеческой плотью.

В самом деле, с радостью и гордостью Жак Мере отмечал, что благодаря его усилиям Ева медленно, но неуклонно движется к познанию самой себя.

Сципион также был вне себя от радости; поначалу этот четвероногий друг горделиво почитал себя чем-то вроде покровителя и наставника девочки, теперь ученица стала постепенно превращаться в его хозяйку; прежде девочка повиновалась псу, но с того дня, как она произнесла одно-единственное человеческое слово, он тотчас признал ее главенство, словно понимал, что Бог заповедал зверям повиноваться человеку, а человек – тот, кто наделен даром речи.

Даже Горбатая Марта, хотя была упряма вдвойне: и оттого, что старуха, и оттого, что горбунья, восхищалась делом рук хозяина, считая, впрочем, что до тех пор, пока предмет его стараний не заговорит, радоваться рано. Марта видела, как, подобно семени, долгое время не дававшему плода, а затем внезапно пошедшему в рост и стремящемуся наверстать упущенное, расцветает юный организм Евы, как хорошеют ее лицо и тело; однако – не из зловредности, а исключительно по внутреннему убеждению – старая служанка продолжала твердить:

– Покуда она не заговорит, не быть ей женщиной.

Но в тот день, когда Ева произнесла слово «красивая», а затем по просьбе и по наущению доктора выговорила еще несколько простейших слов, таких, как «Бог», «день», «есть», «пить», «хлеб», «вода», Марта полностью переменила свое мнение и готова была пасть на колени перед той, которую поначалу назвала «штукой», годной лишь на то, чтобы быть помещенной в большую бутыль и украшать вход в заведение аптекаря.

Один лишь Президент, то ли из эгоизма, свойственного всем кошачьим, то ли из твердости характера, отличающей судейских, относился к девочке с прежним безразличием. Пока Ева не причиняла ему зла, он не причинял зла Еве; однако, выгибая спину под ее рукой, день ото дня становившейся все более прелестной, он, в отличие от Сципиона, скакавшего вокруг девочки и лизавшего ей руки, вовсе не желал таким образом сказать: «Я люблю тебя!» – он просто-напросто испытывал чувственное удовольствие от электричества, накапливавшегося от поглаживания в его шерстке и не уходившего в землю, поскольку кошачьи лапы – плохие проводники.

Что же до Евы, то она до сих пор выказывала привязанность лишь к двум существам: Сципиону и доктору.

Марту она не боялась и откликалась на ее зов; к коту оставалась равнодушна; Антуан ее смешил, а Базиль пугал.

Итак, в гамме ее чувств – от симпатии до антипатии – было всего шесть нот.

Среди привязанностей Евы мы поставили Сципиона на первое место потому, что его Ева первым выделила из всех окружавших ее существ и предметов; однако мало-помалу мозг ее и сердце обрели способность понимать мир, она начала ценить заботу доктора и, не умея еще выбрать из всего спектра чувств наиболее подходящее, ответила доктору признательностью, которая больше всего напоминала любовь.

Поэтому еще задолго до того, как она произнесла слово «красивая», доктор сделался предметом ее постоянного внимания; впрочем, взгляды, которыми она обводила комнату или сад, чтобы убедиться, что он рядом, нечленораздельные звуки, которыми она подзывала его к себе, больше напоминали отчаянный крик покинутого и перепуганного животного, чем нежное признание одного сердца другому. Это был крик, призывающий покровителя, который, сознавая бессилие существа слабого и одинокого, придет ему на помощь, а вовсе не зов, обращенный к другу.

Когда девочка тянула к доктору ручки, в этом движении было больше смирения и страха, нежели страсти и ласки. Так собака льнет к хозяину, или, точнее, слепой цепляется за проводника.

Особенно удивительно, что физическая природа Евы, первые семь лет ее жизни пребывавшая в полном согласии с ее нравственной природой, в один прекрасный день как бы вырвалась на свободу и стала развиваться самостоятельно.

В нравственном отношении Еве было от силы шесть лет; в физическом – она выглядела на двенадцать.

Доктору предстояло привести ум Евы в соответствие с ее возрастом. Впрочем, теперь, когда девочка заговорила, задача эта существенно облегчалась.

В душе Евы должно было проснуться любопытство; неясным оставалось лишь одно: чем она заинтересуется раньше – зримым миром или миром чувств?

Девочка, постоянно слышавшая слово «Ева», уже давно поняла, что это ее имя; однако звук его оказывал на нее самое различное действие в зависимости от того, кто его произносил, а произносивших было всего трое: доктор, Марта и Антуан.

Когда Еву звал доктор, то, каким бы делом, серьезным или пустяковым, девочка ни занималась, она тотчас вскакивала, все бросив, и устремлялась на зов.

Если ее звала Марта, девочка поднималась медленно и подходила к старой служанке, лишь дождавшись, пока та позовет ее вторично, да еще подкрепит слова жестами.

Наконец, если Антуан, войдя в комнату, три раза топнув ногой и громогласно возопив: «Круг правосудия! Средоточие истины!», прибавлял мягче и тише: «Здравия желаю барышне Еве!» – девочка спокойно поворачивала головку в его сторону и с улыбкой кивала ему (говорить она еще не умела).

Очевидно, что одно и то же слово, услышанное от разных людей, воздействовало на девочку по-разному, и уверенность в этом несказанно радовала Жака Мере.

Доктор видел, с какой радостью бросается Ева на его зов. Радость эта выдавала сильное чувство.

Он видел, что к Марте девочка подходит с улыбкой, но не торопясь, – неспешность эта свидетельствовала о послушании, и не более.

Он видел, наконец, как она спокойно оборачивается, услышав приветственные слова Антуана, – это движение выказывало равнодушную доброжелательность.

Оставалось выяснить, с разными ли интонациями произнесет Ева впервые имена доктора, старой служанки и водовоза.

Первой проснулась в девочке любознательность.

Мы уже сказали, что она давно поняла, как ее зовут, ибо по-разному откликалась на свое имя, произнесенное тремя разными лицами. Теперь ей захотелось узнать, как зовут доктора.

Однажды она глубоко задумалась, взглянула на Жака нежнее обычного, а затем, собрав всю силу своего ума и всю свою волю, произнесла, ткнув себя пальцем в грудь:

– Я – Ева.

А затем, приставив палец к груди доктора, спросила:

– А ты?

Доктор подпрыгнул от радости: она соединила две мысли. Значит, ум ее сделал первый шаг от животного к человеческому.

– Я, – отвечал он, – Жак.

– Жак, – бесстрастно повторила Ева, даже не воспроизведя интонацию доктора, как если бы это слово абсолютно ничего для нее не значило.

Сердце доктора сжалось; он грустно взглянул на свою воспитанницу.

Но сердце Евы уже проснулось; она сама осталась недовольна скучным звучанием своего голоса и, тряхнув головой, сказала:

– Нет! Нет!

Затем девочка вторично произнесла имя Жака, стараясь выразить голосом обуревавшие ее чувства.

Однако ей все равно хотелось большего; доктор пожал ей руку, но она отвечала:

– Подожди!

Прошло несколько мгновений, в течение которых на лице Евы отразились все самые нежные чувства, какие. только может испытать женщина, и наконец она воскликнула в третий раз:

– Жак!

В это восклицание она вложила столько страсти, что тот, к кому оно было обращено, не смог удержаться и, прижав девочку к груди, воскликнул в свой черед:

– Ева! Дорогая Ева!

Однако объятие произвело на Еву странное действие: девочка побледнела, закрыла глаза и, потрясенная слишком сильным впечатлением, обмякла в руках доктора, едва не лишившись чувств, полуоткрыв рот и закрыв глаза.

Доктор понял, как осторожно следует обходиться с этой хрупкой натурой, и быстро опустил девочку на постель.

Она не смогла вынести объятия – поцелуй убил бы ее!

Следовательно, в ней нужно было пробуждать менее резкие эмоции.

Поразмыслив, Жак Мере решил начать с жалости.

Ева никогда не видела чужих слез, Ева никогда не видела чужих страданий.

Однажды Сципион играл с девочкой в саду – мы говорим, что он играл с ней, ибо, подобно тому как Ева вначале брала пример с собаки, движимой инстинктом, так собака в тот миг, когда девочка обогнала ее в своем развитии, стала в свой черед брать пример с девочки и догнала хозяйку: Сципион исполнял все приказания Евы – он с легкостью находил потерянные или спрятанные предметы; он уже давным-давно научился прыгать в честь короля Франции, королевы и дофина и не трогаться с места, если ему приказывали делать то же самое в честь прусского короля; он отлично притворялся мертвым при словах «пехота» и «легкая кавалерия» и оживал только при упоминании кавалерии тяжелой; он делал все что угодно, лишь бы позабавить свою маленькую хозяйку, – нес караул, курил трубку, ходил на задних лапах. Больше того, он уже не просто забавлял Еву – он угадывал по глазам все ее желания, он играл с нею в прятки и в жмурки; так вот, однажды Сципион играл с Евой в саду и, бросившись в кусты за палкой, вдруг взвизгнул и возвратился, хромая, на трех лапах; видно было, что наступать на заднюю лапу ему больно.

Палку он все-таки принес, но, бросив ее к ногам хозяйки, улегся рядом и стал, жалобно повизгивая, лизать больную лапу, как бы стараясь что-то вытащить из нее зубами. Ева взглянула на собаку сначала с удивлением, а затем с тревогой: прежде она никогда не видела ничего подобного.

Она увидела чужое страдание.

Инстинктивно она назвала Сципиона по имени мягче и нежнее, чем обычно, а затем наклонилась и попыталась найти причину его мучений.

То была колючка, которая глубоко вонзилась в лапу и обломилась.

Ева попыталась вытащить занозу, но, не имея сноровки, не смогла ее подцепить. Сципион же продолжал жалобно визжать и отдергивал лапу, как только рука Евы к ней приближалась.

Девочка сообразила, что сама бессильна помочь своему любимцу, и тут ей пришло на ум, а точнее сказать, на сердце, что действие, недоступное ей, доступно Жаку.

Для нее этот вывод явился результатом великого мыслительного усилия.

Итак, голосом, исполненным тревоги, она принялась звать:

– Жак! Жак! Жак!

Каждый раз она произносила это имя все настойчивее и все печальнее. Лишь только доктор услышал, что девочка зовет его, он выглянул в окно лаборатории и тотчас понял, что стряслось, ибо Ева указала рукой на печально лежавшую у ее ног собаку. Не медля ни минуты, Жак спустился в сад.

В свой черед склонившись над Сципионом, он осмотрел кровоточащую ранку, достал из своей медицинской сумки пинцет и вытащил занозу из лапы бедного пса, который, почувствовав облегчение, тотчас принялся радостно прыгать на четырех лапах. Ева, обрадовавшаяся ничуть не меньше, запрыгала вместе с ним: она разделила его боль и не могла не разделить его радости.

Несколько дней спустя старая Марта оступилась на лестнице и упала. В доме была только Ева; услышав шум, она тотчас прибежала и увидела старую служанку, распростертую на лестничной площадке.

Падая, Марта вывихнула ногу в колене. Ева хотела помочь ей подняться, но не сумела: не хватило сил.

Тогда она решила осмотреть рану, как уже сделала однажды, когда больно было Сципиону, однако у Марты никакой раны не было. Оставалось дожидаться доктора; он никогда не отлучался из дому надолго и возвратился через несколько минут после несчастного случая.

Ева отлично узнавала шаги доктора и его манеру открывать и закрывать дверь. Она принялась громко звать на помощь, причем в голосе ее звучало гораздо больше тревоги и волнения, чем когда приключилась беда со Сципионом.

Доктор поспешил подняться наверх и, увидев, что Марта сидит на лестничной площадке, не в силах подняться, решил, что она не вывихнула, а сломала ногу.

Убедившись, однако, что дело обстоит не так плохо и перелома нет, он поднял старую служанку и отнес ее в комнату; Ева следовала за ним, а за Евой бежал Сципион.

Президента же шум падения испугал, и, бросив на произвол судьбы старую служанку, заботившуюся о нем с нежностью и заботливостью кормилицы, он выскочил в окно и устроился поодаль на крыше.

Ева до вечера просидела в комнате Марты и лишь на следующий день, когда старухе стало лучше, вернулась к своим обычным играм.

Мы уже сказали, что Антуан, имевший обыкновение трижды топать ногой на пороге и кричать: «Круг правосудия! Средоточие истины!» – завоевал расположение Евы, которая, однако, неизменно ограничивалась в сношениях с ним дружеским кивком головы; дальше дело не заходило.

Однажды Антуан вошел в лабораторию, когда девочка была там одна в обществе Сципиона; Жак Мере находился за стеной, в своем кабинете. Антуан топнул ногой, произнес сакраментальные слова; затем, поскольку на улице стояла нестерпимая жара и с него градом катился пот, а девочка была одна, позволил себе воскликнуть при ней:

– Черт возьми! Ну и жарища! Теперь бы пропустить стаканчик!

Зная, что девочка слабоумная, он был уверен, что она его не понимает. Взглянув на гостя, Ева увидела, что он раскраснелся и утирает пот со лба рукавом рубахи.

– Подожди! – сказала она ему.

К этому слову она, как мы знаем, прибегала уже давно, когда хотела привлечь чье-то внимание.

Она выбежала из лаборатории.

Изумленный водовоз замер в ожидании.

Мгновение спустя Ева возвратилась, неся в руках стакан холодной воды.

– Ах, барышня! – воскликнул Антуан. – Это очень мило с вашей стороны, но воды-то у меня у самого вдоволь, я ведь ее продаю.

Тут из кабинета, где находился Жак Мере, прозвучала короткая фраза:

– Ева, вина!

Хотя Ева, несмотря на неоднократные предложения Жака, никогда не пробовала вина, она видела, как его пьет доктор.

Она спустилась вниз и, рассудив, что, если человеку жарко, ему нужно поднести самого лучшего вина, и побольше, налила Антуану полный стакан бордо.

Увидев цвет поднесенного ему напитка, водовоз радостно ухмыльнулся. Затем, взяв стакан из рук Евы, он проглотил бордо залпом, даже не посмаковав, как если бы это было скверное вино из Сюрена или Аржантёя.

Ева радостно наблюдала за гостем.

Опорожнив стакан, Антуан подмигнул девочке и прищелкнул языком.

– Хорошо? – спросила Ева.

– Бархат! – лаконично ответствовал Антуан.

Затем он вылил принесенную воду из ведра в бак и удалился.

– Бархат? – спросила Ева у доктора, когда тот вошел в лабораторию. – Бархат?

Не будь доктор свидетелем диалога Евы с Антуаном, ему было бы весьма затруднительно ответить на вопрос своей воспитанницы.

Жак Мере достал из шкафа бархатный кафтан, дал девочке потрогать материю, а затем, нежно погладив себя по животу, повторил несколько раз:

– Бархат!

Тут Ева поняла, что Антуану было так же приятно пить вино, как ей, Еве, прикасаться к бархатной ткани.

Сделав это открытие, она до самого вечера не переставала радоваться ему.

В свой черед Жак Мере радовался ничуть не меньше Евы, ибо, вспоминая о занозе Сципиона, вывихнутой ноге Марты и стакане вина для Антуана, говорил себе:

– Она вырастет не только красивой, но и доброй.