Текст книги "Дама с камелиями"

Автор книги: Александр Дюма-сын

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

VIII

– Однако, поняв, что я по-прежнему влюблен, – продолжал Арман после небольшой паузы, – я вместе с тем почувствовал себя сильнее, чем раньше, и у меня было желание встретиться с Маргаритой, чтобы показать ей, что я больше не нуждаюсь в ней.

Какими доводами, какими уловками пользуется сердце, чтобы добиться желаемых результатов!

Я не мог дольше оставаться в коридоре, вернулся на свое место в партере и окинул быстрым взглядом всю залу, чтобы найти ее ложу.

Маргарита была в бенуаре совсем одна. Она сильно изменилась, как я вам говорил, и на ее губах я уже не находил больше безразличной улыбки. Она много выстрадала и, видимо, не переставала страдать.

Уже наступил апрель, а она была одета по-зимнему – вся в бархате.

Я смотрел на нее так упорно, что мой взгляд привлек ее внимание.

Она смотрела на меня несколько секунд, потом взяла лорнет, чтобы лучше разглядеть, и, должно быть, узнала, но не могла точно вспомнить, кто я. Когда она отложила лорнет, по ее губам скользнула улыбка, приветливая улыбка женщины в ответ на поклон, которого она как бы ждала от меня, но я не ответил на ее улыбку. Я хотел иметь над ней превосходство и забыть в тот момент, когда она вспомнила, кто я.

Ей показалось, что она ошиблась, и она отвернулась.

Подняли занавес.

Я часто видел Маргариту в театре, но никогда она не интересовалась тем, что играли.

Что касается меня, то спектакль меня тоже очень мало занимал и я все время следил за ней, стараясь чтобы она этого не замечала.

Я видел, что она обменялась взглядом с женщиной, занимавшей ложу напротив, я посмотрел на эту лож и узнал в ней свою хорошую знакомую. Раньше она была на .содержании, потом поступила на сцену, но не имела успеха. Теперь, рассчитывая на свои связи с парижскими кокотками, занялась коммерцией и открыла модную мастерскую.

Я решил с ее помощью встретиться с Маргаритой. Воспользовавшись моментом, когда она посмотрела в мою сторону, я приветствовал ее жестом и взглядом.

То, чего я ожидал, случилось: она меня позвала в свою ложу.

Прюданс Дювернуа была толстой сорокалетней женщиной, с ней не нужно было церемониться, чтобы узнать все, что захочешь.

Я дождался, когда она снова стала переглядываться с Маргаритой, и спросил ее:

– На кого это вы так смотрите?

– На Маргариту Готье.

– Вы ее знаете?

– Да, я делаю ей шляпы, и она живет рядом co мной.

– Вы живете на улице д'Антэн?

– В седьмом номере. Окно ее уборной находится напротив моего.

– Говорят, она мила.

– Вы с ней не знакомы?

– Нет, но мне бы очень хотелось с ней познакомиться.

– Хотите, я позову ее к нам в ложу?

– Нет, я предпочитаю, чтобы вы меня представили ей.

– У нее?

– Да.

– Это труднее.

– Почему?

– Потому, что ей покровительствует очень ревнивый старый герцог.

– «Покровительствует»! Это мило.

– Да, покровительствует, – сказала Прюданс. – Бедный старик, должно быть, не сумел стать ее любовником.

Прюданс рассказала мне, как Маргарита познакомилась с герцогом в Баньере.

– Поэтому она одна здесь? – продолжал я.

– Конечно.

– Но кто ее проводит?

– Он.

– Он приедет за ней?

– Сию минуту.

– А кто вас проводит?

– Никто.

– Предлагаю вам свои услуги.

– Но вы не один.

– Располагайте нами обоими.

– Кто ваш друг?

– Очень милый и умный малый, он будет весьма рад познакомиться с вами.

– Хорошо, согласна, по окончании спектакля мы уедем вместе.

– Отлично, я только предупрежу своего приятеля.

– Идите.

– Посмотрите, – сказала Прюданс, когда я выходил из ложи, – вот герцог входит в ложу Маргариты.

Я взглянул. Действительно, позади молодой женщины уселся семидесятилетний старик и подал ей мешочек с конфетами, которые она сейчас же начала с улыбкой доставать, потом она положила его на барьер ложи и сделала Прюданс знак глазами, казалось говоривший: «Не хотите ли?»

– Нет, – ответила Прюданс.

Маргарита опять взяла мешочек, повернулась к герцогу и начала болтать с ним.

Смешно рассказывать все эти подробности, но все, что касается этой женщины, так свежо в моей памяти, что я не могу не рассказать об этом.

Я пошел предупредить Гастона о том, что решил за него и за себя. Он согласился.

Мы оставили свои, места и отправились в ложу мадам Дювернуа.

Едва мы открыли дверь из партера, как должны были остановиться и пропустить выходивших Маргариту и герцога.

Я отдал бы десять лет жизни за то, чтобы быть на месте этого старика.

На бульваре он усадил ее в фаэтон, которым сам правил, и они исчезли из виду.

Мы вошли в ложу Прюданс.

Когда пьеса была окончена, мы сели на простого извозчика и поехали на улицу д'Антэн. У дверей своего дома Прюданс предложила нам зайти к ней посмотреть мастерскую, которой она очень гордилась. Вы поймете, с каким восторгом я согласился.

Мне казалось, что я мало-помалу приближаюсь к Маргарите, и вскоре перевел разговор на нее.

– Старый герцог у вашей соседки? – спросил я Прюданс.

– Нет, она, вероятно, одна дома.

– Но ей, должно быть, ужасно скучно, – сказал Гастон.

– Мы почти всегда проводим вечера вместе, и когда она возвращается, то зовет к себе меня. Она никогда не ложится раньше двух часов ночи, так как не может уснуть раньше.

– Почему?

– Потому, что у нее больные легкие и почти всегда повышенная температура.

– У нее нет любовников? – спросил я.

– У нее никто не остается, когда я ухожу, но не ручаюсь, что кто-нибудь не приходит, когда меня нет. Я часто встречаю у нее вечером некоего графа N. Он хочет понравиться ей тем, что приходит в одиннадцать часов и посылает ей массу драгоценностей, но она его презирает. Она не права, он очень богат. Я часто говорю ей: «Дорогая моя, вам такого человека и нужно!»

В других случаях она меня слушает, но тут упрямится и отвечает, что он слишком глуп. Пускай он глуп, не спорю, но ведь он дал бы ей положение, тогда как этот старый герцог может умереть со дня на день. Старики – эгоисты; семья постоянно упрекает его за привязанность к Маргарите – вот две причины, по которым он ей ничего не оставит. Я разъясняю ей все это, а она отвечает, что никогда не опоздает забрать графа после смерти герцога. Вовсе не весело, – продолжала Прюданс, – жить так, как она живет. Я отлично знаю, что мне бы это не подошло и я прогнала бы прочь этого старикашку. Он несносен, зовет ее своей дочкой и постоянно следит за ней. Я уверена, что сейчас кто-нибудь из его слуг стоит на улице и следит, кто выходит от нее и особенно кто входит.

– Ах, бедная Маргарита, – сказал Гастон, садясь за пианино и наигрывая вальс, – я не знал этого. Недаром мне казалось, что последнее время она не так весела.

– Шш! – сказала Прюданс, прислушиваясь.

Гастон остановился.

– Мне показалось, она зовет меня.

Мы прислушались. Действительно, какой-то голос звал Прюданс.

– Ну, господа, уходите, – сказала нам мадам Дювернуа.

– Ах, вы так понимаете гостеприимство, – сказал Гастон со смехом. – Мы уйдем, когда захотим сами. Зачем нам уходить?

– Я иду к Маргарите.

– Мы подождем здесь.

– Этого нельзя.

– Тогда мы пойдем с вами.

– Этого тоже нельзя.

– Я знаком с Маргаритой, – сказал Гастон, – и вполне могу нанести ей визит.

– Но Арман не знаком с ней.

– Я его представлю.

– Это невозможно.

Мы снова услышали голос Маргариты, звавшей Прюданс.

Прюданс побежала в свою уборную, мы за ней. Она открыла окно.

Мы спрятались, чтобы нас не было видно снаружи.

– Я зову вас целых десять минут, – сказала Маргарита из своего окна сердитым голосом.

– Что вам нужно?

– Приходите сию минуту.

– Зачем?

– Граф N. сидит у меня и до смерти мне надоел.

– Я не могу сейчас прийти.

– Почему?

– У меня сидят двое молодых людей и не хотят уходить.

– Скажите им, что вам необходимо выйти.

– Я им уже говорила.

– Ну так бросьте их. Когда они увидят, что вы ушли, они тоже уйдут.

– Они все перевернут вверх дном.

– Но что им надо?

– Они хотят видеть вас.

– Как их зовут?

– Одного вы знаете, Гастон Р.

– Да, я его знаю, а другой?

– Арман Дюваль. Вы его не знаете?

– Нет. Ну, приведите их обоих с собой, все же лучше, чем граф. Я жду вас, поторопитесь.

Маргарита закрыла окно, Прюданс тоже.

Маргарита раньше вспоминала мое лицо, но в памяти у нее не осталось моего имени. Я предпочел бы неприятное воспоминание этому полному забвению.

– Я знал, – сказал Гастон, – что она с восторгом нас примет.

– Ну, восторг тут ни при чем, – ответила Прюданс, надевая шаль и шляпу. – Она вас принимает только затем, чтобы прогнать графа. Постарайтесь произвести на нее более приятное впечатление, не то она со мной поссорится: я знаю Маргариту.

Мы спустились вниз.

Я дрожал, мне казалось, что этот визит будет иметь решающее значение в моей жизни. Я был еще больше взволнован, чем в тот вечер, когда впервые был ей представлен в оперетте. Когда я подходил к дверям знакомой вам квартиры, сердце у меня билось так сильно, что мысли мои путались.

До нас донеслись звуки рояля. Прюданс позвонила. Звуки рояля умолкли.

Нам открыла дверь женщина, которая была больше похожа на компаньонку, чем на горничную.

Мы прошли в гостиную, а из гостиной в будуар, который имел такой же вид, как и тогда, когда вы его видели. Какой-то молодой человек стоял, прислонившись к камину. Маргарита сидела у пианино, пальцы ее бегали по клавишам, она начинала какую-нибудь вещь и не кончала.

Вся эта картина производила впечатление скуки: молодого человека тяготило его собственное ничтожество, женщину – присутствие этой мрачной особы.

Услышав голос Прюданс, Маргарита поднялась нам навстречу, обменявшись с мадам Дювернуа взглядом благодарности.

– Входите, господа, милости просим.

IX

– Здравствуйте, Гастон, – сказала Маргарита моему приятелю, – я очень рада вас видеть. Почему вы не зашли ко мне в ложу в «Варьете»?

– Я боялся быть некстати.

– Друзья, – Маргарита сделала ударение на этом слове, чтобы дать понять всем присутствующим, что, несмотря на фамильярное обращение с Гастоном, он был всегда только ее другом, – никогда не бывают некстати.

– Позвольте мне в таком случае представить вам моего друга Армана Дюваля.

– Я дала свое согласие Прюданс.

– Я уже имел раз честь быть вам представленным, – поклонившись, сказал я едва слышно.

Маргарита всматривалась в меня и старалась припомнить, но не могла или делала вид, что не может.

– Сударыня, – продолжал я, – я вам очень благодарен, что вы забыли об этом первом знакомстве, потому что я был весьма смешон и показался вам, вероятно, очень скучным. Это было два года назад в оперетте, я был с Эрнестом.

– Да, я вспоминаю! – сказала Маргарита с улыбкой. – Нет, не вы были смешны, а я смешлива. Впрочем, я и теперь легко смеюсь, но не так, как раньше. Вы простили меня?

Она протянула мне руку, и я поцеловал ее.

– Знаете, – продолжала она, – у меня есть дурная привычка сбивать с толку людей, которых я вижу в первый раз. Это очень глупо. Мой доктор говорит, что это оттого, что я очень нервная и всегда больная. Вы должны поверить моему доктору.

– Но у вас цветущий вид.

– Ах, я была очень больна.

– Я знаю.

– Кто вам сказал?

– Все это знали. Я часто приходил справляться о вашем здоровье и обрадовался, узнав о вашем выздоровлении.

– Мне никогда не подавали вашей карточки.

– Я никогда не оставлял ее.

– Так это вы приходили каждый день справляться о моем здоровье и ни разу не хотели назвать свое, имя?

– Да, я.

– Значит, вы не только снисходительны, вы великодушны. Вы, граф, не сделали бы этого, – прибавила она обращаясь к графу N., и бросила на меня один из тех взглядов, которыми женщины дополняют свои слова.

– Я с вами знаком только два месяца.

– А этот господин знал меня только пять минут. Вы всегда отвечаете невпопад.

Женщины безжалостны к людям, которых они не любят.

Граф покраснел и начал кусать губы.

Мне стало жаль его, потому что он был, по-видимому, так же влюблен, как и я, и жестокая откровенность Маргариты, особенно в присутствии посторонних, делала его очень несчастным.

– Вы играли, когда мы вошли, – сказал я, чтобы переменить разговор. – Пожалуйста, смотрите на меня как на старого знакомого и продолжайте.

– Ах, – сказала она, бросаясь на диван и делая нам знак, чтобы мы тоже сели, – Гастон знает мою музыку. Она может сойти наедине с графом, но вас я не хочу подвергать такой пытке.

– В этом вы мне оказываете предпочтение? – спросил граф, стараясь придать своей улыбке ироническое выражение.

– Напрасно вы меня укоряете в этом единственном предпочтении.

По-видимому, несчастный малый не мог сказать ни слова. Он бросил на молодую женщину умоляющий взгляд.

– Прюданс, – продолжала она, – вы сделали то, о чем я вас просила?

– Да.

– Отлично, после вы расскажете мне об этом. Мне нужно с вами поговорить, не уходите, пока я не поговорю.

– Мы, может быть, мешаем? – спросил я. – Теперь, когда состоялось вторичное знакомство и забыто первое, мы можем уйти.

– Зачем? Мои слова относятся не к вам. Напротив, я хочу, чтобы вы остались.

Граф вытащил роскошные часы и посмотрел, сколько времени.

– Мне пора в клуб.

Маргарита ничего не ответила.

Граф отошел от камина и подошел к ней.

– До свидания, сударыня.

Маргарита поднялась.

– До свидания, милейший граф, вы уже уходите?

– Да, я боюсь, что вам скучно со мной.

– Не больше, чем всегда. Когда мы вас опять увидим?

– Когда вы позволите.

– Прощайте.

Согласитесь, что это было жестоко.

Граф, к счастью, был очень хорошо воспитан и миролюбив по характеру. Он поцеловал небрежно протянутую руку Маргариты и вышел, поклонившись нам.

Переступая порог, он оглянулся на Прюданс.

Та пожала плечами, и жест ее, казалось, говорил: «Я сделала все, что могла».

– Нанина! – крикнула Маргарита. – Посвети господину графу.

Мы слышали, как открылась и закрылась дверь.

– Наконец-то! – воскликнула Маргарита, появляясь в будуаре. – Он уехал. Этот малый ужасно действует мне на нервы.

– Дорогая моя, – сказала Прюданс, – вы слишком суровы с ним. Он так хорошо, так внимательно относится к вам. Посмотрите, на камине лежат часы, которые он вам подарил, они стоят по крайней мере тысячу экю.

Мадам Дювернуа подошла к камину и поиграла драгоценностью, бросая на нее жадные взгляды.

– Дорогая, – сказала Маргарита, садясь к пианино, – когда я взвешиваю на одной чаше весов то, что он мне дарит, а на другой – то, что он мне говорит, мне кажется, что визиты ко мне обходятся ему слишком дешево.

– Бедный малый влюблен в вас.

– Если бы я выслушивала всех, кто в меня влюблен, у меня не хватало бы времени на обед. – И пальцы ее забегали по клавишам, но тут же она обернулась к нам и сказала: – Не хотите ли закусить? Мне очень хочется пуншу.

– А я с удовольствием съем кусочек цыпленка, – сказала Прюданс. – Не поужинать ли нам?

– Отличная идея, пойдемте, – сказал Гастон.

– Нет, мы поужинаем здесь.

Она позвонила. Явилась Нанина.

– Пошли за ужином.

– Что взять?

– Что хочешь, но поскорей, поскорей.

Нанина ушла.

– Ах как хорошо! – сказала Маргарита, подпрыгивая, как ребенок. – Мы поужинаем. Господи, какой несносный этот граф!

Чем дольше я видел эту женщину, тем больше она меня восхищала. Она была дивно хороша. Даже ее худоба была прелестна. Я не переставал ею любоваться.

Мне трудно объяснить, что во мне происходило. Я был полон снисходительности к ее образу жизни, я был полон восторга перед ее красотой. То бескорыстие, с которым она относилась к молодому человеку, изящному и богатому, готовому разориться для нее, извиняло в моих глазах все ее былые ошибки.

В этой женщине была какая-то чистота. Видно было, что порок не развратил ее. Ее уверенная походка, гибкая талия, розовые открытые ноздри, большие глаза, слегка оттененные синевой, выдавали одну из тех пламенных натур, которые распространяют вокруг себя сладострастие.

К тому же как результат болезни или от природы, но в глазах этой женщины мелькали время от времени огоньки желания, сулившие неземные радости тому, кого она полюбит. Правда, тем, кто любил Маргариту, не было счету, она же не любила никого.

Словом, в ней была видна непорочная девушка, которую ничтожный случай сделал куртизанкой, и куртизанка, которую ничтожный случай мог превратить в самую любящую, самую чистую женщину. У Маргариты, кроме того, было чувство гордости и независимости. Я ничего не говорил: казалось, центром души моей стало сердце, а сердце отражалось в глазах.

– Так, значит, это вы, – начала она вдруг, – приходили узнавать о моем здоровье, когда я была больна?

– Да.

– Знаете, вы поступили прекрасно. Чем я могу вас отблагодарить?

– Позвольте мне время от времени приходить к вам.

– Сколько угодно, от пяти до шести, от одиннадцати до двенадцати. Послушайте, Гастон, сыграйте мне «Приглашение к танцу».

– Зачем?

– Чтобы доставить мне удовольствие. К тому же я никак не могу сыграть его сама.

– В чем же трудность?

– В третьей части, пассаж с диезами.

Гастон поднялся, сел к пианино и начал играть эту чудесную вещь Вебера по нотам, которые лежали на пюпитре.

Маргарита, опершись одной рукой о пианино, напряженно следила глазами за каждой нотой и подпевала вполголоса, а когда Гастон подошел к указанному пассажу, она продолжала напевать, ударяя пальцами по крышке пианино:

– Ре, ми, ре, до, ре, фа, ми, ре – этого я никак не могу сыграть. Начните сначала.

Гастон начал сначала, потом Маргарита ему сказала:

– Теперь дайте и мне попробовать.

Она села на его место и сыграла в свою очередь, но ее непокорные пальцы все время ошибались в этом месте.

– Прямо непостижимо, – сказала она с ребяческой интонацией, – я никак не могу разучить этот пассаж! Вы не поверите, я сижу иногда до двух часов ночи над ним! А как вспомню, что этот несносный граф восхитительно играет его наизусть, так начинаю злиться на него, право.

Она опять начала сначала, и все с тем же результатом.

– Ну его к черту, вашего Вебера, музыку и пианино! – сказала она, забросив ноты на другой конец комнаты. – Ведь не могу же я брать восемь диезов подряд!

Она скрестила руки на груди, окинула нас взглядом и топнула ногой. Щеки ее покраснели, и легкий кашель вырвался из груди.

– Ну, ну, – сказала Прюданс, которая уже сняла шляпу и оправляла прическу перед зеркалом, – вы ещё рассердитесь, вам станет худо, пойдемте лучше ужинать. Я умираю от голода.

Маргарита опять позвонила, потом села к пианино и начала петь вполголоса какую-то шансонетку, аккомпанемент к которой ей давался без ошибок.

Гастон знал эту песенку, и их голоса почти составили дуэт.

– Не пойте эту гадость, – сказал я Маргарите просящим голосом.

– О, как вы стыдливы! – сказала она с улыбкой, протянув мне руку.

– Я не за себя прошу, за вас.

Маргарита сделала жест, который должен был означать: «О, я уже давно покончила со стыдливостью!»

В это время пришла Нанина.

– Ужин готов? – спросила Маргарита.

– Да, сейчас.

– Кстати, – обратилась ко мне Прюданс, – вы не видели квартиры, пойдемте я вам покажу.

Вы знаете, гостиная была очень красива. Маргарита проводила нас немного, потом, позвала Гастона и пошла с ним в столовую, чтобы посмотреть, готов ли ужин.

– Послушайте, – громко сказала Прюданс, посмотрев на этажерку и взяв там саксонскую статуэтку, – я не видела у вас этой фигурки!

– Какой?

– Маленького пастуха, который держит клетку с птицей.

– Возьмите, если она вам нравится.

– Ах, зачем?

– Я хотела его подарить горничной, мне он не нравится, но раз он вам нравится, возьмите.

Прюданс обрадовалась подарку и не обратила внимания на форму, в какой он был предложен. Она отложила статуэтку в сторону и повела меня в уборную, там она показала мне две одинаковые миниатюры и сказала:

– Вот граф Г. Он был страшно влюблен в Маргариту. Он ее оставил. Вы знаете его?

– Нет. А это кто? – спросил я, указав на вторую миниатюру.

– Это маленький виконт Л. Он должен был уехать…

– Почему?

– Потому, что был почти разорен. Как он любил Маргариту!

– И она его тоже сильно любила?

– Она странная девушка, с ней никогда не знаешь, что и подумать. Вечером в тот же день, как он уехал, она была, по обыкновению, в театре, а в час разлуки плакала.

В это время пришла Нанина и доложила, что ужин подан.

Когда мы вошли в столовую, Маргарита стояла у стены, а Гастон держал ее руки в своих и что-то тихо говорил ей.

– Вы с ума сошли, – ответила ему Маргарита. – Вы отлично знаете, что я не хочу вас. Нельзя только после двухлетнего знакомства с такой женщиной, как я, пожелать стать ее любовником. Мы отдаемся сейчас же или никогда. Ну, господа, к столу.

И, вырвавшись из рук Гастона, она усадила его по правую руку, меня по левую, потом сказала Нанине:

– Прежде чем сесть, скажи кухарке, чтобы она не открывала, если позвонят.

Это предупреждение было сделано в час ночи.

Мы много смеялись, пили и ели. Очень скоро веселье перешло всякие границы: время от времени раздавались словечки, которые в известных кругах общества считаются веселыми и которые всегда пачкают уста, их произносящие. Они вызывали бурю восторга со стороны Нанины, Прюданс и Маргариты. Гастон от души радовался, он был добрый малый, но ум его имел странное направление. Была минута, когда я хотел забыться, не думать о том, что происходит, и принять участие в общем веселье, которое, казалось, входило в меню ужина, но мало-помалу я как-то обособился, мой стакан оставался полным, и мне было грустно видеть, как это двадцатилетнее существо пьет, говорит языком носильщиков и смеется всем тем гадостям, которые тут произносят.

Меж тем как это веселье, эта манера разговаривать и пить у других, казалось, происходили от распущенности, привычки и избытка сил, у Маргариты они производили впечатление потребности забыться, лихорадочного состояния, нервной возбудимости. При каждом бокале шампанского ее щеки покрывались нездоровым румянцем, и кашель, легкий в начале ужина, усилился в конце и заставлял ее закидывать голову на спинку стула и прижимать руки к груди всякий раз во время приступа. Мне было больно думать, как это хрупкое создание должно было страдать от постоянной невоздержанности. В конце концов произошло то, что я предвидел и чего так боялся. К концу ужина у Маргариты случился особенно сильный приступ кашля. Мне казалось, что грудь ее раздирает изнутри. Бедная девушка побагровела, закрыла от боли глаза и поднесла к губам платок, который окрасился кровью. Тогда она встала и побежала в уборную.

– Что с Маргаритой? – спросил Гастон.

– Она слишком много смеялась, и теперь у нее пошла горлом кровь, – ответила Прюданс. – Но это пустяки, это бывает каждый день. Она сейчас вернется. Не нужно ей мешать, так ей лучше.

Я не мог этого вынести и, несмотря на все протесты Прюданс и Нанины, которые хотели меня вернуть, пошел к Маргарите.

Комната, в которой она уединилась, была освещена только свечой, стоявшей на столе. Она лежала на диване в небрежной позе, прижимая одну руку к груди, другую бессильно свесив. На столе стоял серебряный тазик, наполовину наполненный водой, которая была слегка окрашена кровью.

Маргарита лежала бледная, с полуоткрытым ртом и тяжело дышала. Временами из груди у нее вырывался долгий вздох, который как бы облегчал ей дыхание и давал покой на несколько секунд.

Я приблизился к ней, но она не обратила на это никакого внимания. Я сел и взял ее руку.

– Ах, это вы! – сказала она с улыбкой. Должно быть, у меня было очень расстроенное лицо, потому что она добавила: – Вам тоже плохо?

– Нет, но как вы себя чувствуете?

– Ничего. – И она вытерла платком слезы, которые выступили у нее от кашля. – Я к этому теперь привыкла.

– Вы убиваете себя, – сказал я ей взволнованно, – мне хотелось бы быть вашим другом и помешать вам так поступать.

– Я не понимаю, почему вы волнуетесь, – с горечью возразила она. – Посмотрите, ведь никто мной не интересуется; все они отлично знают, что ничем помочь нельзя.

Она встала, взяла свечу, поставила на камин и посмотрела в зеркало.

– Какая я бледная! – сказала она, оправляя платье и растрепавшуюся прическу. – Ну, да ладно, вернемся в столовую. Идемте!

Но я сидел и не трогался с места.

Она поняла, насколько взволновала меня эта сцена, подошла ко мне, протянула руку и сказала:

– Ну, пойдемте.

Я взял ее руку, поднес к губам и невольно уронил на нее две долго сдерживаемые слезы.

– Какой вы, однако, ребенок! – сказала она, садясь рядом со мной. – Вот вы плачете! Что с вами?

– Я, верно, кажусь вам несносным, но мне так больно все это видеть.

– Вы очень добрый! Но что мне делать? Я не могу заснуть, и мне приходится развлекаться. А потом, не все ли равно, одной кокоткой больше или меньше. Врачи говорят, что кровь, которую я отхаркиваю, идет из бронхов. Я делаю вид, что верю, больше я ничего ведь не могу для них сделать.

– Послушайте, Маргарита, – сказал я, не в силах больше сдерживаться, – я не знаю, какую роль вы будете играть в моей жизни, но одно я знаю твердо; в данный момент мне никто, даже моя сестра, так не близок, как вы. И это с тех пор, как я вас увидел. Прошу вас, ради Бога, не живите так, как вы жили до сих пор.

– Если я буду заботиться о себе, я умру. Меня поддерживает та лихорадочная жизнь, которую я веду. Кроме того, заботиться о себе хорошо светским женщинам, у которых есть семья и друзья, – а нас, как только мы перестаем служить тщеславию или удовольствию наших любовников, бросают, и долгие вечера сменяют долгие дни. Я хорошо это знаю, я два месяца пролежала в постели, и уже через три недели никто не приходил меня навещать.

– Я знаю, что я ничто для вас, – возразил я, – но, если вы только захотите, я буду о вас заботиться, как брат, я не покину вас и поставлю на ноги. Когда у вас будут силы, вы вернетесь к вашему образу жизни, если захотите, но я уверен, вы предпочтете спокойное существование, которое вам даст больше счастья и сохранит красоту.

– Так вы думаете сегодня, потому что вино нагнало на вас тоску, но вашего терпения не хватит надолго.

– Позвольте вам напомнить, Маргарита, что вы были больны в продолжение двух месяцев и что в продолжение этих двух месяцев я приходил каждый день узнавать о вашем здоровье.

– Это верно, но почему вы не заходили ко мне?

– Потому, что я не знал вас тогда.

– Разве стесняются с такой женщиной, как я?

– С женщиной всегда нужно стесняться – таково мое убеждение.

– Итак, вы берете на себя заботу обо мне?

– Да.

– Вы будете проводить со мной целые дни?

– Да.

– И целые ночи?

– Все время, если я вам не надоем.

– Как вы это называете?

– Преданностью.

– И откуда берется такая преданность?

– Из непобедимой симпатии, которую я питаю к вам.

– Значит, вы влюблены в меня? Признайтесь в этом поскорее, это проще.

– Возможно, но сегодня я вам не могу этого сказать, когда-нибудь в другой раз.

– Лучше будет, если вы мне этого никогда не скажете.

– Почему?

– Потому, что в результате могут быть две вещи.

– Какие?

– Или я оттолкну вас, и тогда вы на меня рассердитесь, или я сойдусь с вами, и тогда у вас будет печальная любовница: женщина нервная, больная, грустная, а если веселая, то веселость ее хуже печали, женщина, харкающая кровью и тратящая сто тысяч франков в год. Это хорошо для богатого старика, как герцог, но очень скучно для молодого человека. Вот вам подтверждение: все молодые любовники, которые у меня были, очень скоро меня покинули.

Я ничего не отвечал: я слушал. Эта откровенность, очень похожая на исповедь, эта грустная жизнь, которую я угадывал под золотой дымкой, окутывавшей ее, и от которой бедная девушка убегала в распутство, пьянство и бессонные ночи, – все это производило на меня такое сильное впечатление, что я не находил слов.

– Однако, – продолжала Маргарита, – мы говорим глупости. Дайте мне руку, и пойдем в столовую. Никто не должен знать о причине нашей задержки.

– Идите, если вам хочется, но мне разрешите остаться.

– Почему?

– Потому что мне больно видеть ваше веселье.

– Ну, так я буду печальной.

– Послушайте, Маргарита, позвольте мне сказать то, что вам, наверное, не раз говорили, но то, что я хочу вам сказать, – это сущая правда, и никогда больше я вам этого не повторю…

– Ну!… – сказала она с улыбкой молодой матери, выслушивающей глупый лепет своего ребенка.

– С того момента, как я вас увидел, не знаю почему и зачем, но вы заняли место в моей жизни. Я изгонял ваш образ из своей памяти, но он снова и снова возвращался ко мне. Сегодня, когда я снова встретил вас после двух лет разлуки, я почувствовал к вам еще большее влечение, и, наконец, теперь, когда вы меня приняли, когда я с вами познакомился, когда я узнал вашу странную натуру, вы стали мне необходимы, и я сойду с ума не только если вы меня не полюбите, но и в том случае, если вы мне не позволите вас любить.

– Несчастный, я вам повторю то, что говорила мадам Д. Значит, вы очень богаты! Вы, должно быть, не знаете, что я трачу шесть-семь тысяч франков в месяц и иначе не могу существовать, вы не знаете, должно быть, мой бедный друг, что я вас очень скоро разорю, ваша семья возьмет вас под опеку, чтобы не дать вам жить с такой особой, как я. Любите меня как друга, но не иначе. Приходите ко мне, мы будем смеяться, болтать, но не переоценивайте меня, право же, мне грош цена. У вас доброе сердце, у вас есть потребность любить, вы слишком молоды и слишком чувствительны, чтобы жить в нашем кругу. Возьмите замужнюю женщину. Вы видите, я не злой человек и говорю с вами вполне откровенно.

– Какого черта вы здесь пропали? – закричала Прюданс, которая незаметно вошла и стояла на пороге комнаты с растрепанной прической и в расстегнутом платье, что было, наверно, делом рук Гастона.

– Мы обсуждаем важное дело, – сказала Маргарита, – оставьте нас в покое, мы скоро вернемся.

– Хорошо, хорошо, разговаривайте, милые детки, – сказала Прюданс, закрывая за собой дверь и как бы подчеркивая этим значительность того, что она сказала.

– Итак, решено, – продолжала Маргарита, когда мы остались одни, – вы меня разлюбите.

– Я уеду.

– Неужели дело зашло так далеко?

Но мне было поздно отступать, к тому же эта женщина действовала на меня так, как никто до сих пор. Смесь веселости и печали, стыдливости и распутства, болезнь, которая должна была в ней развивать восприимчивость к впечатлениям и нервную возбудимость, – все мне говорило, что если я с первого раза не одержу верх над этой переменчивой и легкомысленной натурой, она будет потеряна для меня навсегда.

– Так, значит, вы говорили серьезно? – продолжала она.

– Вполне серьезно.

– Но почему вы раньше мне этого не говорили?

– Когда я мог вам сказать?

– На следующий день после того, как вы были мне представлены в Опере.

– Вы бы меня очень плохо приняли, если бы я пришел к вам.

– Почему?

– Потому, что я глупо вел себя накануне.

– Да, это верно. Но ведь вы меня уже и тогда любили?

– Да.

– Но это вам не помешало пойти домой и проспать всю ночь после спектакля. Знаем мы такую любовь.

– Ну, так вы ошибаетесь. Знаете, что я делал в тот вечер?