сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц)
Я очень хорошо знаю трогательную историю Манон Леско, но всякий раз, когда мне попадается в руки эта книга, меня влечет к ней, я открываю ее и в сотый раз переживаю жизнь героини аббата Прево. Эта героиня так правдоподобна, что мне кажется, будто я ее знаю. На этот раз постоянная параллель между Маргаритой и Манон придавала чтению неожиданную привлекательность, и к моей снисходительности присоединялась жалость, почти любовь к бедной девушке, по наследству от которой я получил этот томик. Манон умерла в пустыне, это верно, но на руках человека, который любил ее всеми силами души, который вырыл для мертвой могилу, оросил ее своими слезами и схоронил в ней свое сердце, а Маргарита, такая же грешница, как Манон, может быть так же раскаявшаяся, как и та, умерла среди пышной роскоши, если верить тому, что я видел, на ложе своего прошлого, но и среди пустыни сердца, более бесплодной, более необъятной, более безжалостной, чем та, в которой была погребена Манон.
И действительно, как я узнал от своих друзей, осведомленных о последних днях ее жизни, Маргарита не слышала у своего изголовья искреннего утешения в продолжение двух месяцев, пока тянулась ее медленная и мучительная агония.
Потом от Манон и Маргариты моя мысль перенеслась к тем, которых я знал и которые с песнями шли по дороге к смерти, почти всегда одинаково печальной.
Бедные создания! Если нельзя их любить, то можно пожалеть. Вы жалеете слепого, который никогда не видел дневного света, глухого, который никогда не слышал голосов природы, немого, который никогда не мог передать голос своей души, и из чувства стыда не хотите пожалеть слепоту сердца, глухоту души и немоту совести, которые делают несчастную страдалицу безумной и помимо ее воли неспособной видеть хорошее, слышать Господа Бога и говорить на чистом языке любви и веры.
Гюго написал Марион Делорм, Мюссе — Бернеретту, Александр Дюма — Фернанду, мыслители и поэты всех времен приносили куртизанкам дары своего сострадания, а иногда какой-нибудь великий человек реабилитировал их своей любовью и даже своим именем… Я так настаиваю на этом потому, что среди тех, кто будет меня читать, многие, может быть, уже готовы бросить мою книгу, так как боятся найти в ней апологию порока и проституции, а возраст автора только усиливает это опасение. Пусть те, кто так думает, сознают свою ошибку, и пусть они продолжают чтение, если их удерживал только этот страх.
Я убежден в одном: для женщины, которую не научили добру, Бог открывает два пути, которые приводят ее к нему: это — путь страдания и путь любви. Они трудны, те, кто на него вступает, натирают себе до крови ноги, раздирают руки, но в то же время оставляют на придорожных колючках клочья одежды и подходят к цели в той наготе, которой не стыдятся перед создателем.
Те, кто встречает этих путниц, должны их поддержать и сказать всем, что они их встретили, ибо, сказав об этом, они другим указывают путь.
Речь идет не просто о том, чтобы поставить при входе в жизнь два столба с надписью на одном: «Путь к добру» и с предупреждением на другом: «Путь ко злу» и сказать тем, кто является: «Выбирайте!»
Нужно указывать тем, кто уклонился в сторону дорог, которые ведут со второго пути на первый, и нужно постараться, чтобы начало этого пути не было очень тяжелым и не казалось непреодолимым.
Зачем нам быть такими строгими? Зачем нам упорно держаться взглядов того общества, которое представляется жестоким, чтобы его считали сильным, и отталкивать души, истекающие кровью от ран, через которые, как дурная кровь, испаряется зло их прошлого, и ожидающие дружеской руки, которая их перевяжет и даст их сердцу исцеление?
Я обращаюсь к моему поколению, к тем, которые, подобно мне, понимают, что человечество за последние пятнадцать лет сделало один из наиболее смелых скачков. Вера вновь возрождается, к нам возвращается уважение к справедливости, и если мир не стал совершенным, то он стал по крайней мере лучше. Усилия всех умных людей клонятся к одной цели, и все сильные воли заражены одним желанием: будем добры, будем молоды, будем правдивы! Зло есть суета, будем гордиться добром, а главное, не будем приходить в отчаяние. Не будем презирать женщину, которая не называется ни матерью, ни сестрой, ни дочерью, ни женой. Не будем ограничивать уважение семьей, снисхождение — эгоизмом. Небо больше радуется одному раскаявшемуся грешнику, чем ста праведникам, которые никогда не согрешили. Постараемся же порадовать небо. Оно воздаст нам сторицей. Будем раздавать на своем пути милостыню нашего прощения тем, кого погубили земные страсти, и, как говорят добрые старые женщины, когда они предлагают лекарство собственного изобретения, если это и не поможет, то во всяком случае не повредит.
Конечно, может показаться очень смелым с моей стороны ожидать таких великих результатов от моего труда, но я принадлежу к тем, кто верит, что все большое может быть заключено в малом. Ребенок заключает в себе будущего взрослого: мозг тесен, но в нем сокрыта мысль; глаз — точка, но он обнимает пространства.
Через два дня аукцион был закончен. Он дал сто пятьдесят тысяч франков.
Кредиторы разделили между собой две трети, а семья, состоявшая из сестры и племянника, унаследовала остальное.
Сестра сделала большие глаза, когда нотариус известил ее, что ей досталось наследство в пятьдесят тысяч франков.
Шесть-семь лет эта девушка не видела сестру, которая однажды исчезла и с тех пор не давала о себе знать.
Она поспешно приехала в Париж, и велико было удивление тех, кто знал Маргариту, когда они увидели в лице ее единственной наследницы толстую и красивую деревенскую девушку, ни разу до тех пор не выезжавшую из деревни.
Ее будущее было обеспечено одним взмахом пера, и она даже не знала, из какого источника пришло к ней это неожиданное благополучие.
Она снова вернулась, как мне рассказывали, к себе в деревню, очень опечаленная смертью сестры. Утешение, однако, могли дать ей деньги и проценты от них.
Все эти подробности живо интересовали Париж — очаг скандалов, но мало-помалу стали забываться, и я тоже начал было забывать свое участие в этих событиях, как вдруг новое происшествие раскрыло передо мной всю жизнь Маргариты и показало мне такие трогательные подробности, что у меня явилось желание написать этот рассказ, и я его написал.
Уже три или четыре дня, как квартира была освобождена от проданной мебели и сдавалась внаем, когда однажды утром ко мне пришел посетитель.
Мой слуга, или, вернее, швейцар, который мне прислуживал, вышел на звонок, принес карточку и сказал, что какой-то господин желает меня видеть.
Взглянув на карточку, я прочел там два слова: Арман Дюваль. Я старался вспомнить, где уже видел это имя, и вспомнил первую страницу книги «Манон Леско».
Что нужно от меня человеку, который подарил эту книгу Маргарите? Я велел немедленно просить посетителя.
Вошел белокурый молодой человек, высокого роста, бледный. Он был одет в дорожный костюм, который, по-видимому, не снимал несколько дней и не почистил даже по приезде в Париж.
Господин Дюваль был очень взволнован и не старался скрыть свое волнение. Он обратился ко мне со слезами на глазах и с дрожью в голосе:
— Пожалуйста, простите мой визит и мой костюм, но ведь молодые люди могут не стесняться друг друга, а мне так хотелось повидать вас сегодня, что я даже не заезжал в гостиницу, куда отправил свои сундуки, и прибежал, боясь в другое время не застать вас дома.
Я попросил господина Дюваля сесть около огня. Он вынул из кармана носовой платок и закрыл им на мгновение лицо.
— Вам трудно понять, — начал он с печальным вздохом, — что хочет незнакомый посетитель в такой час, в таком виде и вдобавок плачущий. Я пришел вас просить об очень большом одолжении.
— Говорите, я к вашим услугам.
— Вы присутствовали на аукционе у Маргариты Готье?
При этих словах волнение молодого человека, которое он сумел немного подавить, снова прорвалось и он принужден был закрыть лицо руками.
— Вам смешно смотреть на меня, — добавил он, — еще раз прошу у вас прощения. Будьте уверены, что я никогда не забуду терпения, с которым вы меня слушаете.
— Если та услуга, которую вы потребуете от меня, — возразил я, — может хоть немного успокоить ваше горе, скажите мне скорее, чем я могу быть вам полезен, и я буду счастлив помочь вам.
Горе господина Дюваля было мне симпатично, и я хотел быть ему приятным.
Тогда он сказал:
— Вы купили какую-то вещь на аукционе у Маргариты?
— Да, книгу.
— «Манон Леско»?
— Да.
— Эта книга у вас?
— Она у меня в спальне.
Арман Дюваль при этом сообщении, казалось, успокоился и поблагодарил меня, как будто я оказал ему услугу тем, что сохранил эту книгу.
Я поднялся, прошел в свою комнату, взял книгу и передал ему.
— Да, это та самая, — сказал он, посмотрев на надпись на первой странице и перелистав книгу, — да, это она.
И две большие слезы скатились по его щекам.
— Скажите, пожалуйста, — спросил он, подняв на меня глаза и даже не стараясь скрыть слез, — вы очень дорожите этой книгой?
— Почему вы так думаете?
— Потому, что я хочу вас просить уступить ее мне.
— Простите мне, пожалуйста, мое любопытство, — сказал я, — это вы подарили книгу Маргарите Готье?
— Да, я.
— Книга принадлежит вам, возьмите ее, я счастлив, что могу вернуть ее вам.
— Но, — возразил господин Дюваль со смущением, — я верну вам по крайней мере то, что вы за нее заплатили.
— Позвольте мне подарить вам ее. Цена книжки на подобном аукционе пустячная, и я уж не помню, сколько заплатил за нее.
— Вы заплатили за нее сто франков.
— Да, верно, — сказал я в свою очередь со смущением. — Но откуда вы это знаете?
— Это очень просто: я надеялся приехать в Париж вовремя, чтобы поспеть к аукциону у Маргариты, а приехал только сегодня утром. Я хотел обязательно иметь какую-нибудь вещь после нее и побежал к оценщику, чтобы получить разрешение посмотреть список проданных вещей и имена покупателей. Я увидел, что эту книжку купили вы, и решил просить вас уступить ее мне, хотя сумма, которую вы заплатили за нее, заставила меня опасаться, что у вас самого связано какое-нибудь воспоминание с этой книгой.
В словах Армана чувствовалось опасение, что я знал Маргариту так же, как и он.
Я поспешил его разуверить:
— Я знал мадемуазель Готье только по виду. Ее смерть произвела на меня такое впечатление, какое производит на всякого молодого человека смерть красивой женщины, которую он имел удовольствие встречать. Я хотел купить что-нибудь у нее на аукционе и почему-то погнался за этой книжкой, сам не знаю почему, может быть, из желания позлить одного господина, который хотел ее приобрести во что бы то ни стало и боролся со мной за ее обладание. Повторяю вам, книга эта к вашим услугам, и я очень прошу вас взять ее у меня, но не на тех условиях, на каких я ее получил от оценщика. Пускай она будет залогом нашего дальнейшего знакомства и дружеских отношений.
— Хорошо, — сказал Арман, протянув мне руку и пожав мою, — согласен и буду вам признателен всю жизнь.
Мне очень хотелось расспросить Армана о Маргарите, потому что надпись на книге, путешествие молодого человека, его желание обладать книгой подстрекали мое любопытство, но я боялся своими расспросами навести его на мысль, что я отказался от денег, чтобы иметь право вмешиваться в его личную жизнь.
Казалось, он угадал мое желание и сказал:
— Вы читали эту книгу?
— Да.
— Что вы подумали о моей надписи?
— Я решил, что бедная девушка, которой вы подарили книгу, по вашему мнению, выделялась на общем уровне. Мне не хотелось видеть в этих строках пошлого комплимента.
— Вы были правы. Эта девушка была ангел. Вот прочтите это письмо. — И он протянул мне листок бумаги, который, по-видимому, не раз перечитывал.
Я развернул его и вот что прочел:
«Милый Арман, я получила ваше письмо и благодарю создателя за вашу доброту. Да, мой друг, я больна, и больна такой болезнью, которая не прощает, но ваше участие очень облегчает мои страдания. Я не проживу так долго, чтобы испытать счастье от пожатия руки, которая написала полученное мною хорошее письмо, слова которого должны были бы меня исцелить, если бы что-нибудь могло меня еще исцелить. Я вас не увижу, так как смерть близка, а сотни верст отделяют вас от меня. Бедный друг! Ваша прежняя Маргарита очень изменилась, и, пожалуй, лучше не видеть ее больше совсем, чем увидеть такой, какой она стала. Вы спрашиваете меня, прощаю ли я вас. Ах, от всего сердца, друг мой, так как зло, которое вы мне причинили, было только доказательством вашей любви ко мне. Вот уже месяц, как я лежу в постели, и так ценю ваше уважение, что веду дневник с момента, как мы расстались, и буду вести его до тех пор, пока силы мне не изменят.
Если я вам действительно дорога, Арман, сходите по возвращении к Жюли Дюпре. Она вам передаст этот дневник. Вы там найдете объяснение и оправдание всему, что произошло между нами. Жюли очень хорошо ко мне относится, мы часто говорили о вас. Она была у меня, когда пришло ваше письмо, и мы плакали, читая его.
Еще раньше, когда я не имела от вас никаких известий, я просила ее передать вам эти бумаги, когда вы вернетесь во Францию. Не благодарите меня. Эти постоянные воспоминания о единственных радостных моментах моей жизни доставляют мне большую радость, и если вы должны найти в этих листках прощение прошлому, то я в них нахожу постоянное успокоение.
Мне хотелось бы оставить вам что-нибудь на память, но все мои вещи опечатаны, и у меня ничего нет.
Вы представляете себе, мой друг? Я умираю и из спальни слышу в соседней комнате шаги сторожа, которого мои кредиторы поставили тут, чтобы друзья ничего не унесли и чтобы у меня ничего не осталось, если я не умру. Нужно надеяться, что они дождутся конца и тогда уж назначат аукцион.
Ах как безжалостны люди! Или нет, я ошибаюсь, это Бог справедлив и непреклонен.
Итак, мой друг, вы явитесь на аукцион и купите что-нибудь. Если же я спрячу для вас какую-нибудь безделушку и они узнают об этом, они способны привлечь вас к ответственности за присвоение чужой собственности.
Я покидаю печальную жизнь.
Велика была бы милость божья, если бы мне позволено было увидеть вас перед смертью! Но по всему видно, что я должна вам сказать: прости, мой друг! Простите, что я кончаю письмо, но мои исцелители истощают меня кровопусканиями, и рука моя отказывается служить.
Маргарита Готье».
И действительно, последние строчки с трудом можно было прочесть.
Я вернул письмо Арману, который, наверное, повторял его на память, в то время как я читал по бумаге. Взяв его у меня, он сказал:
— Кто бы мог подумать, что это писала содержанка!
И, растроганный своими воспоминаниями, он рассматривал некоторое время почерк, а потом поднес письмо к губам.
— Как вспомню, — снова начал он, — что она умерла, не повидавшись со мной, и что я ее не увижу больше никогда, как вспомню, что она сделала для меня то, чего не сделала бы сестра, я не могу себе простить, что дал ей умереть так, как она умерла. Умерла! Умерла, думая обо мне, произнося мое имя, бедная милая Маргарита! — И Арман, дав волю своим воспоминаниям и слезам, протянул мне руку и продолжал: — Наверное, всякий посмеялся бы надо мной, увидев мои горькие слезы о такой покойной, ведь никто не знает, как я заставил страдать эту женщину, как я был жесток, как она была добра и покорна. Я думал, что имею право ее прощать, а теперь считаю себя недостойным ее прощения. Ах, я отдал бы десять лет жизни, чтобы поплакать один час у ее ног.
Очень тяжело утешать в горе, которого не знаешь, а меж тем я испытывал такое горячее участие к этому молодому человеку, он с такой откровенностью сделал меня поверенным своего горя, что я решил, что мои слова не будут ему безразличны, и сказал:
— Разве у вас нет родных, друзей? Попытайтесь повидаться с ними, и они утешат вас, а я могу вам только сочувствовать.
— Да, это верно, — сказал он, поднявшись и сделав несколько шагов по комнате, — я вам надоел. Простите, я не подумал, что мое горе вас очень мало трогает и что я пристаю к вам с тем, что вас не может и не должно ничуть интересовать.
— Вы неверно меня поняли, я весь к вашим услугам. Мне только жаль, что я не в состоянии успокоить вас. Если мое общество и общество моих друзей могут вас развлечь, если я хоть чем-нибудь могу быть вам полезен, пожалуйста, не сомневайтесь в полной моей готовности.
— Простите меня, — сказал он, — горе преувеличивает все ощущения. Позвольте мне остаться у вас еще несколько минут и вытереть глаза: я не хочу, чтобы уличные зеваки рассматривали с любопытством большого парня, который плачет. Вы меня осчастливили этой книгой, я никогда не сумею вас отблагодарить.
— Считайте меня своим другом, — сказал я Арману, — и откройте мне причины вашего горя. Большое утешение — рассказать о своих страданиях.
— Вы правы, но сегодня мне слишком хочется плакать и я не сумею вам связно рассказать. Как-нибудь на днях я расскажу вам все подробно, и вы сами увидите, должен ли я оплакивать бедную девушку. А теперь, — добавил он, в последний раз вытерев глаза и посмотрев на себя в зеркало, — скажите, вы не очень на меня сердитесь и позволите мне снова навестить вас?
У него было очень милое и приятное выражение лица, и я с трудом удержался, чтобы не обнять его.
Что касается Армана, то глаза его опять подернулись слезами. Он увидел, что я это заметил, и отвернулся.
— Мужайтесь, — сказал я.
— Прощайте. — И, сделав над собой неимоверное усилие, чтобы не заплакать, он выбежал от меня.
Я отодвинул занавес и увидел, как он садился в экипаж, который ждал его у дверей. Усевшись, он сейчас же залился слезами и закрыл лицо платком.
V
