сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 23 страниц)
Вместо того чтобы завтракать в cafe Foy на бульваре, как обыкновенно, я пошел завтракать в Пале-Рояль, на улице д'Антэн. Каждый раз, как я издали видел женщину, мне казалось, что это Нанина несет мне ответ. Но я прошел всю улицу д'Антэн и не встретил ни одного посыльного. Я пришел в Пале-Рояль, зашел к Вери. Лакей мне подавал блюдо за блюдом, я ничего не ел.
Невольно мои глаза были все время устремлены на часы.
Я вернулся домой, убежденный, что застану письмо от Маргариты. У швейцара ничего не было. Я надеялся на своего лакея, но и он ничего не видел с тех пор, как я ушел.
Если бы Маргарита мне ответила, я бы уже давно получил ответ.
Тогда я начал раскаиваться в некоторых выражениях своего письма. Я должен был лучше не подавать о себе вестей, и это дало бы ей повод беспокоиться. Если бы я не пришел на свидание, она бы спросила у меня о причинах моего отсутствия, и тогда только я должен был ей все объяснить. Таким образом, ей пришлось бы оправдываться, а больше всего на свете мне хотелось, чтобы она оправдалась. Я чувствовал, что, какие бы доводы она мне ни приводила, я бы им поверил и что я все бы отдал, только бы ее увидеть.
Я начал надеяться, что она сама приедет ко мне, но проходили часы за часами, а она не являлась.
Положительно, Маргарита не была похожа на других женщин: редкая женщина не ответит, получив такое письмо, как мое.
В пять часов я отправился на Елисейские поля.
«Если я ее встречу, — думал я, — я сделаю безразличное лицо, и она будет убеждена, что я не думаю больше о ней».
На повороте Королевской улицы она проехала мимо меня, встреча была так неожиданна, что я побледнел. Не знаю, заметила ли она мое волнение, — я был так смущен, что видел только ее экипаж.
Я прекратил свою прогулку и начал рассматривать театральные афиши, потому что мог еще встретить ее в театре.
Было первое представление в Пале-Рояле. Маргарита, мне казалось, должна была быть там.
Я пришел в театр в семь часов.
Все ложи заполнились, но Маргариты не было.
Тогда я ушел из Пале-Рояля и заходил во все театры, где она чаще всего бывала, — в «Водевиль», в «Варьете», в Оперу.
Ее нигде не было.
Или ее очень огорчило мое письмо и она не смогла пойти в театр, или она боялась встретиться со мной и хотела избежать объяснения.
Вот что мне подсказывало мое тщеславие на бульваре, когда я встретил Гастона и он меня спросил, откуда я.
— Из Пале-Рояля.
— А я из Оперы, — сказал он, — я и вас думал там встретить.
— Почему?
— Потому что Маргарита была там.
— Ах, она была там?
— Да.
— Одна?
— Нет, с приятельницей.
— И только?
— На минутку к ней заходил в ложу граф Г., но уехала она с герцогом. Я каждую минуту ждал вас. Рядом со мной был пустой стул, и я был убежден, что это ваше место.
— Но почему же я должен бывать там, где Маргарита?
— Потому, черт возьми, что вы ее любовник.
— А кто вам это сказал?
— Прюданс. Я встретил ее вчера. Поздравляю вас, мой друг, у вас очень красивая любовница, и не всякий ее может иметь. Берегите ее, она вас прославит.
Этот простой взгляд Гастона мне показал, насколько смешна моя щепетильность.
Если бы я его встретил накануне и он поговорил со мной на эту тему, я, наверное, не написал бы сегодня утром этого глупого письма.
Я был уже готов пойти к Прюданс, чтобы послать ее к Маргарите, но боялся, что она из мести не захочет меня принять, и вернулся домой по улице д'Антэн.
Я снова спросил у швейцара, нет ли письма для меня. Ничего!
«Она ждет, вероятно, нового шага с моей стороны, — думал я, ложась спать, — и не возьму ли я своего письма обратно. Увидев, что от меня нет больше письма, она мне напишет завтра».
В этот вечер я особенно раскаивался в том, что сделал. Я был один, не мог заснуть, страдал от неизвестности и ревности. Я должен был быть около Маргариты и слушать ее чарующий голос, который я слышал только два раза и воспоминание о котором мучило меня в моем одиночестве.
Самое ужасное было то, что я сознавал свою вину: все говорило за то, что Маргарита меня любила. Во-первых, этот план провести лето со мной в деревне; во-вторых, ничто не заставляло ее стать моей любовницей, ведь моего состояния было мало не только для ее жизни, но даже для ее прихотей. Значит, в ней говорила только надежда найти во мне искреннюю привязанность, которая могла бы ей дать отдых от продажной любви, среди которой она жила, а я со второго дня знакомства разрушил эту надежду и заплатил дерзкой иронией за любовь, которой пользовался в течение двух ночей. То, что я делал, было более чем смешно, это было неделикатно. Ведь я даже не платил этой женщине, чтобы иметь право ее поносить, ведь, удрав на второй день, я был похож на паразита в любви, который боится, что ему подадут счет. Я был знаком с ней всего тридцать шесть часов, был ее любовником двадцать четыре часа и еще разыгрывал недотрогу. Вместо того, чтобы не находить себе места от счастья, что она принадлежала мне, я хотел иметь ее всю и принудить ее порвать сразу все старые отношения, которые обеспечивали ее будущее. В чем я мог ее упрекнуть? Ни в чем. Она мне написала, что она нездорова, тогда как она могла мне сказать совершенно просто, с отвратительной откровенностью некоторых женщин, что к ней должен прийти любовник, и, вместо того чтобы поверить ее письму, вместо того чтобы отправиться погулять в совершенно противоположную сторону, вместо того чтобы провести вечер с друзьями и прийти на следующий день в назначенный ею час, я разыгрывал из себя Отелло, шпионил за ней и хотел ее наказать тем, что не явился к ней. Но она, напротив, вероятно, была в восторге от этого разрыва, она, должно быть, считала меня ужасно глупым, и ее молчание было выражением даже не укора, а только презрения.
Я должен был в таком случае сделать Маргарите подарок, и это доказало бы ей мое великодушие и щедрость, позволило бы мне обращаться с ней как с содержанкой и считать, что мы поквитались, но я боялся оскорбить одной тенью продажности если не ее любовь ко мне, то, по крайней мере, мою любовь к ней. Эта любовь была так чиста, что она не допускала разделения и не могла в то же время оплатить самым прекрасным подарком счастье, которое она испытала, как ни коротко было это счастье.
Вот что я передумал в ту ночь, и я был готов пойти и рассказать это Маргарите.
Наступил день, а я все еще не спал, у меня был жар, я не мог ни о чем думать, кроме Маргариты.
Вы понимаете, что я должен был принять какое-нибудь решение и покончить или с этой женщиной, или со своими сомнениями, если только она захочет меня принять. Но вы сами знаете, как трудно принять окончательное решение. Я не мог оставаться дома и, не решаясь отправиться к Маргарите, выбрал иной способ приблизиться к ней, — в случае удачи я мог все объяснить случайностью.
Было девять часов, я побежал к Прюданс и очень удивил ее своим ранним визитом.
Я не решился сказать ей откровенно о цели моего прихода.
Я ответил ей, что вышел из дому рано, чтобы получить место в дилижансе, который ходит в С., где живет мой отец.
— Счастливец же вы, — сказала она, — можете уехать из Парижа в такую хорошую погоду.
Я посмотрел на Прюданс с недоумением, не смеется ли она надо мной. Но лицо ее оставалось серьезным.
— Вы зайдете проститься с Маргаритой? — спросила она по-прежнему серьезно.
— Нет.
— И хорошо сделаете.
— Вы находите?
— Конечно. Раз вы с ней порвали, зачем опять видеться?
— Вы знаете о нашем разрыве?
— Она мне показывала ваше письмо.
— А что она вам сказала?
— Она сказала: «Прюданс, ваш протеже не особенно вежлив. Такие вещи можно думать, но нельзя писать».
— А как, им тоном она это сказала?
— Смеясь. И при этом добавила: «Он два раза ужинал у меня и даже не зашел облегчать свой желудок».
Вот какое впечатление произвели мое письмо и моя ревность. Мое самолюбие было страшно унижено.
— А что она делала вчера вечером?
— Она была в Опере.
— Я знаю. А потом?
— Ужинала дома.
— Одна?
— Нет, кажется, с графом Г.
Итак, разрыв со мной ничего не изменил в привычках Маргариты.
Некоторые люди в подобных случаях дают совет не думать о женщине, которая вас не любит.
— Я очень рад, что не доставил Маргарите огорчения, — возразил я с деланной улыбкой.
— И она вполне права. Вы поступили так, как должны были поступить, вы были рассудительнее. Она вас любила, постоянно о вас говорила и была способна выкинуть какую-нибудь глупость.
— Почему же она мне не ответила, раз она меня любит?
— Она поняла, что не должна была вас любить. Кроме того, женщины позволяют иногда обманывать их любовь, но никогда не позволяют оскорблять их самолюбие, а нельзя не оскорбить самолюбие женщины, бросая ее после двух дней связи, каковы бы ни были принципы разрыва. Я знаю Маргариту, она скорее бы умерла, чем вам ответила.
— Что же мне делать?
— Ничего. Она вас забудет, вы ее забудете, и вам не в чем будет упрекнуть друг друга.
— Но если я ей напишу и попрошу прощения?
— Лучше не делать этого, она вас простит.
Я чуть не бросился на шею Прюданс.
Через четверть часа я был уже дома и писал Маргарите:
«Человек, который раскаивается в письме, написанном вчера, и собирается уехать завтра, если вы его не простите, хочет знать, когда он может у ваших ног излить свое раскаяние. Когда он найдет вас одну? Ведь вы знаете, признания делаются без свидетелей!»
Я сложил этот мадригал в прозе и послал его с Жозефом, который передал письмо самой Маргарите. Маргарита сказала ему, что ответит после.
Я вышел только на минутку пообедать, а в одиннадцать часов вечера у меня еще не было ответа.
Я решил больше не ждать и уехать завтра.
Приняв это решение, уверенный, что не засну, если и лягу, я начал укладывать свой чемодан.
XV
Мы были уже с час заняты приготовлениями к отъезду, когда раздался сильный звонок у моих дверей.
— Открыть? — спросил Жозеф.
— Откройте, — сказал я, недоумевая, кто мог явиться ко мне в подобный час, не решаясь подумать; что это Маргарита.
— Барин, — сказал Жозеф, входя, — там две дамы.
— Это мы, Арман, — крикнул кто-то, и я узнал голос Прюданс.
Я вышел из своей комнаты.
Прюданс стояла и рассматривала вещи в моем кабинете, Маргарита сидела на диване, задумавшись.
Я подошел к ней, стал на колени, взял обе ее руки и взволнованным голосом сказал: «Простите».
Она поцеловала меня в лоб и сказала:
— Вот уже третий раз я вас прощаю.
— Я собирался завтра уезжать.
— Разве мой визит может изменить ваше намерение? Я не собиралась вам помешать уехать из Парижа. Я пришла, потому что днем мне было некогда вам ответить, а я не хотела, чтобы вы думали, что я сержусь на вас. Прюданс не хотела, чтобы я шла, она говорила, что я могу вам помешать.
— Вы можете мне помешать, Маргарита, но в чем?
— Ну, у вас могла быть женщина, — ответила Прюданс, — и ей не было бы особенно приятно увидеть еще двух.
При этих словах Маргарита внимательно посмотрела на меня.
— Милая Прюданс, вы сами не знаете, что говорите.
— Вы очень мило устроились, — ответила Прюданс. — Можно посмотреть вашу спальню?
— Можно.
Прюданс прошла в мою комнату не столько затем, чтобы ее посмотреть, сколько затем, чтобы сгладить неловкость, которую она только что сделала, и оставить нас одних, Маргариту и меня.
— Зачем вы привели Прюданс? — сказал я ей.
— Она была со мной на спектакле, и потом, кто же меня проводит отсюда?
— Ведь я здесь.
— Да, но я не хотела вам помешать, а кроме того, я была уверена, что, проводив меня до моих дверей, вы захотели бы зайти ко мне, а я не могу вам этого разрешить и не хочу, чтобы вы уехали с правом меня обвинять в отказе.
— А почему вы не можете меня принять?
— Потому, что за мной очень следят и самое ничтожное подозрение может меня погубить.
— И это единственная причина?
— Если бы была другая, я бы вам сказала. Нам нечего скрывать друг от друга.
— Послушайте, Маргарита, я не хочу идти окольными путями к моей цели. Скажите откровенно, вы меня любите?
— Очень.
— Ну, так зачем же вы меня обманули?
— Мой друг, если бы я была какая-нибудь знатная герцогиня, если бы у меня было двести тысяч ливров годового дохода, если бы я была вашей любовницей и взяла бы другого любовника, тогда вы имели бы право спрашивать меня, почему я вас обманываю, но я Маргарита Готье, у меня сорок тысяч франков долгу, ни гроша состояния, я трачу сто тысяч франков в год, в этом случае ваш вопрос становится праздным и мой ответ бесполезным.
— Это верно, — ответил я, уронив голову на колени Маргариты, — но я вас безумно люблю.
— Ну, мой друг, нужно было или меня меньше любить, или меня лучше понимать. Ваше письмо меня очень огорчило. Если бы я была свободна, я не приняла бы графа третьего дня или, приняв его, пришла бы к вам просить прощения, как вы у меня просили только что, и впредь у меня был бы только один любовник — вы. Мне казалось, что я могу себе доставить это счастье на полгода, вы не захотели этого: вы хотели знать, как я этого достигну. Ах, это так легко было угадать. Я могла бы вам сказать: мне нужны двадцать тысяч франков. Вы влюблены в меня, вы бы их нашли и после стали бы меня ими попрекать. Я предпочла не быть вам ничем обязанной, вы не поняли моей деликатности. Пока у нас не очерствело окончательно сердце, мы придаем словам и вещам такое значение, которое недоступно другим женщинам. Повторяю вам, средство, которое нашла Маргарита Готье, чтобы уплатить свои долги, не требуя от вас на это денег, было деликатностью с моей стороны, которою вы должны были молча воспользоваться. Если бы вы познакомились со мной сегодня, вы были бы страшно счастливы тем, что я вам пообещала, и не спросили бы у меня, что я делала третьего дня. Мы бываем иногда вынуждены покупать душевное удовлетворение ценою телесного страдания и страдаем гораздо сильнее, когда впоследствии это удовлетворение ускользает от нас.
Я слушал Маргариту и смотрел на нее с восхищением. Когда я думал, что это чудесное создание, женщина, ножки которой раньше я безумно мечтал целовать, думает обо мне, уделяет мне место в своей жизни, а я не довольствуюсь тем, что она мне дает, то спрашивал самого себя: имеет ли границы человеческое желание, если, получив так быстро удовлетворение, оно идет все дальше и дальше?
— Да, это верно, — продолжала она, — мы дети случая, у нас и желания фантастические, и любовь непостижимая. Есть люди, которые разоряются ради нас и ничего не получают, другие нас получают за букет цветов. У нашего сердца бывают капризы, это его единственное развлечение и единственное оправдание. Я отдалась тебе скорее, чем другим, клянусь тебе в этом. Почему? Потому, что ты взял меня за руку, когда я харкнула кровью, потому, что ты заплакал, потому, что ты один меня пожалел. Я скажу сейчас глупость: у меня давно была собачка, которая печально на меня смотрела, когда я кашляла. Я никого не любила, кроме нее.
Когда она подохла, я сильнее плакала, чем после смерти моей матери, потому что она меня била до двенадцати лет. Ну вот, тебя я полюбила так же, как мою собачку. Если бы мужчины знали, чего можно добиться единственной слезой, они были бы больше любимы, а мы бы не так их разоряли.
Твое письмо тебя выдало, оно мне открыло, что у тебя не хватает душевной тонкости, оно принесло тебе гораздо больше вреда в моих глазах, чем все, что ты мог мне сделать. Оно было вызвано ревностью, это верно, но ревностью злой и дерзкой. Я была грустно настроена, когда получила твое письмо, рассчитывала тебя увидеть в полдень, позавтракать с тобой, одним твоим присутствием прогнать надоедливую мысль, которая меня мучила и с которой до знакомства с тобой я легко примирялась.
К тому же, — продолжала Маргарита, — мне казалось, что только перед тобой я могу думать и говорить свободно. Все, кто окружает нас, подмечают каждое наше слово, делают выводы из наших самых незначительных поступков. У нас, конечно, нет друзей. У нас есть эгоистичные любовники, которые тратят свое состояние не на нас, как они это говорят, а в угоду своему тщеславию.
Для них мы должны быть веселы, когда они веселы, здоровы, когда они хотят ужинать, такими же скептиками, как они сами. Нам запрещено иметь душу под страхом позора и потери кредита.
