Текст книги "Уравнение Бернулли"

Автор книги: Александр Чуманов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)

Так что, пройдя полный круг, подробности дошли и до Ивана. Что он при этом почувствовал, осталось тайной, потому как вторично смешить народ «королевич Елисей» счел невозможным и философически улыбался что было сил. Но, думается, без еще одной невидимой сердечной раны, возможно даже более глубокой и болезненной, не обошлось.

Однако, как бы там ни было, после школы Иван с Нинон почти сразу, никуда не поступив, поженились и, не мешкая, приступили к размножению. Правда, времени, чтобы двоих детенышей заделать, не хватило, и в положенный срок Ванька загремел «ва салдаты». И Нинка, похоже, его преданно ждала. По крайней мере, порочащих ее слухов не циркулировало по самым древним каналам межчеловеческой связи.

Потом Ванька вернулся, и они, ничуть не медля, заделали вторую девчонку, а потом отец двух дочек пристрастился попивать да жену поколачивать – Рита сама пару раз встречала школьную подругу вульгарно напудренной, будто этим способом можно обмануть общественную наблюдательность. Все, конечно, могло быть, но Рите почему-то сразу подумалось, что, видать, Иван, устав бороться с вековечным мужицким комплексом, дал ему полную волю. Видать, иные сердечные раны не лечит даже время, не исключено, что оно их иногда, наоборот, бередит…

5.

Почтовый ящик с наружной стороны двери, прибитый там еще в незапамятные времена и неизвестно кем, как обычно, громыхнул предательски, едва Рита толкнула плечом допотопный дощатый притвор. Давно б, будь квартира собственная, оторвала его к чертовой матери, ибо никто ни одного письма никогда не пришлет, а газеты выписывать и читать – вовсе уж благоглупость совковая.

Впрочем, ящик, конечно, можно и как следует закрепить – из-за этого хозяин прибыльной квадратуры уж точно ругаться не станет, но даже противно представить, что совершаешь такое, учитывая тяжкое бремя квартплаты.

Ящик громыхнул, и мгновенно целых две соседки высунулись полюбопытствовать. Разумеется, они слышали, как Рита, уже не помня себя, накануне вечером кричала. Но ни тени сострадания в глазах старушек – лишь суетливо праздный интерес.

– Здрасьте! – чуть не хором.

– Здрасьте, – угрюмо и через силу ответствовала Рита, не глядя на соседок, однако не решаясь почему-то промолчать, хотя дома, в большом городе, почти никогда с соседями не здоровалась, как и они с ней.

Но, может, не решилась она промолчать, ибо не хотела лишнего злословия услыхать, когда будет лежать в гробу, и попрутся якобы проститься с ней все эти старые дуры. А они обязательно попрутся, потому что – это Риту где-то месяц назад угораздило случайно наблюдать тут же в подъезде, только этажом ниже – здесь так заведено.

Однако спасибо соседкам и за то, что вопросы, явно просившиеся с их языков, все-таки не слетели, не капнули ядом в душу. Молча пронаблюдали почтенные женщины, как закрывала Рита замки, как спускалась вниз по лестнице, хотя потом, когда хлопнула внизу дверь подъезда, наверняка обсудили все, что хотелось обсудить, и пожалели, что не насмелились добыть свежую информацию из первых рук, которая сделала бы дискуссию гораздо живее и плодотворнее.

А на улице тревожно желтых, восторженно красных да болезненно бурых листьев нападало за двое суток – ну да, ровно сорок восемь часов не выходила Рита на свой, как правило, ежедневный моцион – аж по щиколотку. Брести по ним, как по сугробам почти, однако несравнимо приятнее почему-то. Причем именно брести хочется, а не идти, высоко поднимая ноги. Брести и торить глубокую, до самого асфальта, тропу, по которой, однако, ни за что не пойдут следующие за тобой – каждый осознанно или инстинктивно пожелает торить собственную. Забавно…

Еще весной возле подъезда под сенью старых, непотребно разросшихся кленов две добротных лавочки стояло. Одна даже была уютной спинкой оснащена. Но с тех пор, как на первом этаже вместо давно закрывшейся молочной кухни круглосуточный магазин обосновался, законные старушечьи места на лавках враз сделались постоянно занятыми совершенно иным, притом абсолютно чуждым контингентом.

Разумеется, единственный вход в магазин располагался на противоположной от подъезда стороне, но что стоило обойти дом да за угол завернуть, и вот оно – как бы летнее кафе. Вполне уютное и без какой-либо наценки.

У нас ведь народ-то, заметим, не привередливый, в шикарном заведении, каким-либо образом туда попадая, часто известную скованность испытывает, обычно преодолевая ее немотивированной агрессивностью и натужной развязностью, а наценки, естественные для всякого заведения и пропорциональные, наверное, его классу, мягко говоря, недопонимает и всей душой не принимает. Отчего как проносил исстари спиртные напитки в шикарные заведения с собой, сколь бы строжайше оно ни воспрещалось, так и всегда будет норовить пронесть. Не каждый индивид, само собой, однако и никогда подчистую не вымрут индивиды с данной природной наклонностью.

В свете сказанного понятно и то, что наклонность к непринужденному распитию, а также прочим связанным с ним делам в не отведенных специально для этого местах неистребима в нашем простодушном народе, тем более теперь, когда ее, похоже, никто больше и не помышляет истреблять.

И однажды этот чуждый и, разумеется, шумный, круглосуточный, как и магазин, а также чрезвычайно пакостливый контингент вконец достал лысого, но еще довольно крепкого и решительного дядечку из первой квартиры. Хотя дядечкины окна выходили на противоположную сторону, так что его неудобства не шли ни в какое сравнение с неудобствами других соседей, но постоянный мусор в подъезде да характерно пахнущие лужи были, конечно, общими для всех.

И этот товарищ однажды вышел из дома с топором на плече. «Контингент» при виде него не только смолк мгновенно, но, может быть, даже временно «обезножел». Потому что человеку с топором пришлось отдирать доску от скамейки вместе с сидящими на ней людьми. Они уж потом, когда завизжали огромные ржавые гвозди, разом вскочили с нагретого места, прижимая к груди нехитрое имущество свое – напитки да закусь, которым также хватало места на лавочке.

Уяснив, что намерения угрюмого деловитого жильца не столь кровожадные, потерявшие плацкарт граждане принялись было мужика с топором увещевать: мол, ты не прав, мужик, покусившись на общественное достояние. Однако на логичные в принципе увещевания тот, не прекращая работы, не менее логично объяснил, что скамейка – есть его личная собственность и, следовательно, он волен делать с ней все, что ему заблагорассудится.

И хозяин лавки, покончив со своим имуществом, подбадриваемый молчаливым одобрением всех соседей – редчайшее, между прочим, единодушие – не останавливаясь, разломал и вторую скамейку. Причем – полностью, тогда как на месте первой осталось два пропитанных креозотом пенька.

Рита тоже наблюдала всю эту сцену и одобряла решительного соседа, хотя обычно никакого чувства солидарности с населением дома у нее не возникало. Ну, хотя бы потому, что никто ее полноценной соседкой не считал и даже в самой отдаленной перспективе считать не собирался.

Дверь подъезда хлопнула – инстинктивно зажали в кулачки сигаретки три девчонки-школьницы, две из которых на креозотных пеньках пристроились, а третья – рядом на корточках. Зажали, но тут же, спохватившись и глядя в глаза незнакомой тетечке предерзко, снова выставили напоказ.

Но Рита только усмехнулась и ступила в сугроб из листьев, наметенный у самого крыльца, не дождетесь, сикушки, чтобы я вам замечание сделала да на ваше хамство нарвалась, пусть владельцы недвижимости да ответственные квартиросъемщики с вами лаются, инсульты-инфаркты наживают, а мы – квартиранты, наше дело сторона.

И пошла, азартно пиная листья, а девчонок больше ни единым взглядом не удостоив. Впрочем, Рита и сама в этом возрасте уже табачком баловалась, хотя и не столь, конечно, дерзко. Баловалась, баловалась да и незаметно всерьез пристрастилась – со всеми оно одинаково бывает – потом много раз бросать пыталась, да все силы воли не хватало. Ромку титькой кормила и одновременно сама без «соски» обходиться не могла. Зато, едва про болезнь узнала, безо всякого уже для здоровья смысла бросила бесповоротно в тот же день, притом легко. Однако смысл все-таки хотя б теперь обозначился – курево-то дороже и дороже…

А на улице, может последняя в этом году, стояла грустноватая октябрьская теплынь. Или – в жизни последняя?.. Тогда тем более торопиться не стоит.

И направилась Рита в самый дальний на этой улице магазин, хотя вполне могла бы свой немудрящий комплект добыть в упомянутом круглосуточном вертепе, но соседки там из принципа никогда не отоваривались, а значит, и она. И это вовсе не второй пункт, по которому «неполноценная» соседка солидаризировалась с «полноценными», а все тот же первый. И единственный.

Рита брела сквозь патриархальную осень, беззаботно помахивая пластиковым пакетом, в котором ничего не было, кроме огромного, хотя, к сожалению, также почти пустого, портмоне, в основном лишь для балласта и годящегося – а то как бы без него пакет совершал свои колебательные движения. Она брела, грустно улыбаясь и кивая редким встречным прохожим, которые ей всегда первыми кивали, хотя большинство – день-то будний – были существенно старше.

Нет, это не была чисто деревенская традиция здороваться с абсолютно незнакомыми людьми, но это была особая специфика маленького города – всех поздоровавшихся Рите хотя бы по разу доводилось встречать прежде, они же, скорей всего, хоть что-нибудь да знали про нее. Разве этого не достаточно, чтобы кивнуть при встрече?..

А что, ей-богу, Рита вовсе не возражала бы умереть именно здесь, раз уж умереть необходимо, и даже, пожалуй, прямо сейчас – вот как раз и природа, причем почти весело, без истерик и, в каком-то смысле, даже празднично, умирает. Тем более не возражала бы она и в могилку на уютном кладбище этого городка лечь.

Хотя, увы, родители ее все равно к себе увезут и там сожгут в крематории, а баночку прикопают на прабабушкиной могилке, где уже несколько лет назад бабушкину баночку прикопали. Ибо почти все обитатели мегаполиса, так и не сумевшие по-людски устроиться в хваленом капитализме, хороня друг дружку, уже давно следуют данному нехитрому нищенскому ритуалу.

Конечно, природа умирает не навсегда, а Рита умрет навсегда, но ведь именно эти листочки никогда больше не зазеленеют, а что такое Рита, если не такой же листочек на вечном – или уж не вечном – древе человечества?..

Небось приветливым встречным людям и в голову прийти не могло, что грустная приезжая женщина, молодая и красивая притом, именно в тот момент, когда они с ней поздоровались, всерьез размышляет о собственной смерти. Тем более, что она размышляет об этом постоянно. Даже если люди были наслышаны о ее беде, то они наверняка считали, что сама Рита знать такое не должна, а если все-таки знает – обязана верить в чудо. Только Рите в чудо не верилось. Ну, разве что самую малость.

6.

Больше Фридрих «костяк класса» в свой дом не приглашал ни разу. Может, ему от родителей крупно влетело за устроенный «презренным плебсом» бардак, может, он сам решил, что для убедительной демонстрации собственной недосягаемости и одного раза вполне достаточно. Однако избранные одноклассницы за первое учебное полугодие все еще хотя бы по разу побывали в замке «сказочного принца». «Очная вставка» – так этот циник, вконец обнаглев, именовал каждое очередное романтическое свидание. А чего ему таиться, если сами девчонки не таились.

Да и не только одноклассницы – был слух еще о двух, как минимум, смазливых вертихвостках из девятого, которых этот вполне реальный Казанова будто бы заманил запретными развлечениями в свой чертог, причем с обеими одновременно и развлекался. А что, очень может быть, поскольку на его видеокассетах, которые он демонстрировал в узком интимном кругу, бывало и не такое.

Так что тихое школьное болото носитель экзотического имени взбаламутил – дальше некуда. И до учителей дошло – как не дойти, если даже молодая химичка, однажды ходившая на дом к своему будто бы отстающему по химии ученику, кого-то там застала и в учительской возмущенно рассказывала. И до родителей дошло, хотя, надеяться хочется, не в полном объеме.

Однако уж заканчивалось первое полугодие, на носу были каникулы, на которые предки вознамерились отправить Фридриха в Британию для ознакомления с бытом и нравами тамошних лоботрясов из семей лордов и пэров, но оставалась у Фридриха одна маленькая недоработка, судя по всему мешавшая парню ощущать некую необходимую завершенность учебного полупериода. Иначе с какой бы стати он перед каникулами произвел столь мощный кавалерийский натиск на бедную Маргариту, последнюю из более-менее привлекательных одноклассниц, не побывавшую в греховном алькове.

Такого натиска бедная девушка никогда прежде не испытывала. К тому же – от этого никак нельзя было отмахнуться – Фрид по всем без исключения показателям превосходил ее простоватого, вообще-то, Жеку. Во всяком случае, ей, при всем желании, не удавалось отыскать ничего такого, что отличало бы в лучшую сторону ее суженого от неотразимого Фридриха, поскольку даже верность его и преданность, Рита это чувствовала, происходили в основном от инфантилизма и элементарной лени мальчика, а не от чего-то более возвышенного. Да что говорить, если сама она, честно прочитывая все книжки, предусмотренные школьной программой, и даже кое-что сверх нее, никак не могла представить себя на месте персонажа, влюбленного до самозабвения, самоотречения, а то и самопожертвования.

Но, может быть, она все-таки выдержала бы беспримерное домогательство любителя абсолютных побед из чисто женского, часто отвергающего здравый смысл упрямства и даже вопреки собственному хотению. Но вдруг однажды застала у Женьки какую-то незнакомую «чувырлу», с которой паренек учился в одной группе и с которой вдруг ни с того ни с сего решил вместе к зимней сессии готовиться.

– Ты чего, отстающий ученик? – не смогла скрыть крайнего недоумения и раздражения Ритка, всем своим видом давая понять, что Женькина соученица для нее – пустое место, – а как же собираешься в институт перескочить, чтоб от армии отмазаться?

– Я не отстающий, это она – Наталья, – гордо ответствовал Жека, даже не подумав снять руку с плеча также ни капли не смутившейся «подшефной».

– Вот не думала, что у вас в техникуме все еще пионерские поручения дают! – расхохоталась Рита, при этом смех вышел нервным каким-то, что разозлило ее еще больше.

– А это – не поручение, это – жест доброй воли! – кокетливо встряла в разговор отстающая учащаяся.

– Тебя не спрашивают, двоечница! – рявкнула свирепо Марго, но тут же сообразила, что перебрала, и, дабы последнее слово за собой оставить, круто повернулась к выходу. – Ладно, недосуг мне с вами, голубки, воркуйте. Но ты, тимуровец, если потом желание будет, звони. Мне первой теперь, сам понимаешь, не с руки…

И поспешно вышла. Чтоб никакой гадости вслед не услышать. И решение мгновенное приняла, сама приняла, а не потому, что взял ее измором или покорил непобедимым обаянием порочный залетный принц. Впрочем, принцу она ничего объяснять не стала, когда он подвалил с очередной порцией своих намеков, в иные времена называвшихся «грязными», «циничными», по крайней мере «пошлыми», а в иные – становившихся поводами для дуэлей, однако после знакомства с литературой и искусством свободного мира считающихся вполне приемлемыми даже в самой утонченной компании. Но, чтобы только глупой жертвой ее никто не посчитал, ответила вызывающе и даже более цинично, чем кто-либо мог ожидать:

– Черт с тобой, самец-красавец, так и быть, получишь до кучи и меня, а то еще заболеешь от досады, что список неполный. Когда?

7.

Непролетарского вида женщина лет пятидесяти, грузившая возле магазина палую листву в необъятный, как двуспальный матрас, мешок, тоже приветливо кивнула Рите. «Здравствуйте» еще сказала, а не более употребимое в повседневном обиходе «Здрасьте».

– Здравствуйте! – ответила Рита и вдруг неожиданно для самой себя остановилась.

Тотчас разогнулась и та, оставив мешок, который сразу повалился набок, как толстый пьяный мужик, поддерживаемый преданной, несмотря ни на что, женой и вдруг лишившийся последней в жизни опоры.

– Погодка-то до чего благостная, помирать не надо, – начала традиционно дворничиха, стягивая с рук синие, чуть не по локоть, резиновые перчатки.

Это для сбора сухих листьев, пожалуй, не самый подходящий элемент спецодежды, но, кажется, она еще и полы в магазине моет. Или не она, а похожая на нее уборщица. Ведь обе эти профессии нынче чрезвычайно распространены среди советских тетенек умственного труда, выпавших из активной трудовой жизни до наступления пенсионного возраста либо тотчас после наступления и не примирившихся пока с необходимостью существовать даже скромней, чем они всегда существовали. Существовать, ни единой копейки не имея в графе «приход» сверх того, что значится в противоположной по смыслу графе. Что для большинства русских людей – придумавших даже специальный термин «черный день» и отродясь не живших в долг, в чем, возможно, одно из главных их отличий от так называемых «цивилизованных людей», хуже смерти. Или не намного лучше.

– Да, погодка действительно… – охотно согласилась Рита, – а в плохую погоду, вы полагаете, надо умирать?

– Легче, я думаю. Хотя можно ли знать наверняка – умираем-то всего один раз, сравнивать не с чем, да и поделиться впечатлениями возможности нет… Ой, а что это мы в такую погоду и о – смерти, будто других тем нет! Вас как зовут-то?

– Рита.

– А меня – Людмила… Михайловна, вообще-то. С двадцати лет, едва пришла в школу после института, – по имени-отчеству. Так что, если по-другому кто – ей-богу, ухо режет. В этом городе, между прочим, все женщины и девушки вашего возраста и моложе – мои бывшие ученицы. Не считая приезжих, разумеется.

– А вы – на пенсии? – спросила, возможно, несколько невпопад Рита.

– На пенсии, – горько усмехнулась бывшая учительница, – по инвалидности. У меня ведь, как и у тебя, Рита, диабет. Товарищи мы по несчастью. Товарки, – еще раз усмехнулась Людмила Михайловна, бросив на Риту мимолетный, но пытливый взгляд. – Ой, Риточка, я тебя совсем заболтала! – спохватилась она вдруг.

– Я, ей-богу, ужасно рада, что познакомилась с вами, Людмила Михайловна, у меня ведь в вашем городе – никого, за полгода, пока здесь живу, вы первая, с кем по-человечески поговорить довелось, так приятно, честное слово! Так до завтра, Людмила Михайловна?

– До завтра, Рита…

И Рита вошла в распахнутую настежь широкую дверь, в притворе которой лежал камушек, чтобы она не хлопала понапрасну, успев заметить, однако, что и собеседница вернулась к своему занятию. Но еще обратила внимание, что метелка у дворничихи самодельная, неловко связанная из веток ближайших тополей.

В магазине не было ни души, если не считать внушительного вида мужчины с раскрасневшимся лицом, проигрывающего, судя по всему, уже не первую пригоршню пятирублевиков «однорукому бандиту», какие за считанные месяцы наводнили все мало-мальски людные места, а магазины – прежде всего, будто «однорукие» – это армия оккупантов, а бывшие магазины советские – подавленные огневые точки безнадежно проигравшего все сражения войска.

Так что отоварилась Рита за считанные минуты, и, кстати сказать, надменная с виду продавщица, пусть по обязанности, но тоже «Здравствуйте!» сказала; отоварилась, посетовав про себя, как сетуют обычно российские женщины вслух: «Чо купила? Ничо не купила! А сотня (тыща) улетела…» Однако под хорошее настроение, а оно ощутимо улучшилось за время прогулки в магазин и душевного разговора с учительницей, взяла сверх заранее спланированного набора еще маленький арбузик – в конце концов, должны же мальчишки хоть изредка и витамины употреблять. И осталось медью рубль с чем-то – даже на «чупа-чупс» для Алешеньки не хватит…

Конечно, арбузы да и «чупа-чупсы» она любила раньше и сама, но теперь разлюбить пришлось. Как и многое другое. Как, собственно, почти все. Оставшееся же – любить вряд ли возможно. Но был все-таки и собственный, абсолютно «неутробный» интерес у Риты: если арбуз попадет хороший, значит, удача еще не окончательно отвернулась от нее, а если плохой, значит…

Вышла из магазина – снова встретилась взглядом с учительницей-дворничихой. Помахали друг дружке на прощанье.

– Здоровья тебе, Риточка! – еще крикнула вслед полноватая пятидесятитрехлетняя женщина с нелепой метлой и мешком, на пьяного мужика похожим.

– И вам того же, Людмила Михайловна! – отозвалась Рита, едва повернув голову.

И пошла новую тропу в желто-красно-бурых сугробах торить, теперь уже по направлению к дому. Но отставленная от службы учительница еще до самого дома преследовала ее. В мыслях, разумеется.

«Людмила Михайловна хоть пожила, детей, наверное, вырастила и в люди вывела, если, конечно, вовремя замуж вышла, а то ведь у них, учительниц, вроде бы с этим нередко повышенные сложности возникают. Она, – думалось Рите, – еще сто лет проживет, если, конечно, на игле не сидит, как я. Но представить только – каково бедняжке было решиться пойти на такую работу. Вдобавок – город маленький, каждая собака знает. Это ж пришлось себя, как палку, через колено ломать. Но – преодолела, машет метлой и, с виду, – хоть бы что. Сильная женщина, ничего не скажешь… Вот и мне – сил бы хватило. Продержаться до конца хотя бы так. А то тоже – на работу наняться. Попросить, например, Людмилу Михайловну составить протекцию. Мели бы улицу на пару, швабрами по линолеуму елозили б да делились новостями о течении болезни нашей… Боже, а ведь если она про болезнь знает, то знает и про Алешечку! И наверняка тоже осуждает, не может не осуждать, учительница как-никак, да еще провинциалка!..»

Но вот и проделан сполна обратный путь, лестница преодолена, а усталости будто бы существенно меньше, чем обычно, одно слово – настрой. А коли так, надо с готовкой поспешить – Ромка скоро из школы придет. Вот только что готовить и из чего – вопрос для Риты похуже, чем все проклятые русские вопросы. Интересно, он всех хозяек так же сильно мучает или только неумех, вроде Риты?

8.

Таким образом, выпало Рите встречать в компании самого «Фридриха Великого» любимый праздник российского народа, а не просто в очередную, ничем не примечательную субботу либо даже среду перепихнуться. И надо отдать этому человеку должное: приводя кого бы то ни было всегда с абсолютно понятной обоим целью, он устраивал маленький, а по среднероссийским меркам, пожалуй, совсем не маленький, но грандиозный праздник. Так что в свете нынешних стандартов подворотен и отхожих мест, запросто используемых для интима, парня этого надо не осуждать – хвалить за редкое великодушие и благородство.

Кроме того, он всякий раз сам, без каких-либо требований уязвимой стороны, с щепетильностью, невероятной для данного возраста, а также места и времени, брал на себя ответственность за последствия и с видом факира всякий раз непременно демонстрировал сущее чудо мирового резино-технического прогресса, в сравнении с которым отечественное изделие смотрелось пригодным разве что для метеорологического зонда. О различиях в качестве упаковки лучше и не заикаться…

Ну, поели они хорошей еды, фруктов, конфет, выпили хорошего, слабенького да кисленького винца, посмотрели теперь уже настоящую порнуху со всей ее технологией – как же долго топталась на месте российская сексуальная мысль, получившийся разрыв теперь, разумеется, в основном преодолен, но поначалу многим ой как нелегко пришлось – Рите, само собой, нелегко пришлось уже во время «закрытого просмотра», но она со всей достижимой невозмутимостью, стараясь не ерзать, высидела на мягкой, необъятной тахте до конца и даже на две короткие реплики решилась по ходу однообразного все же зрелища. Обе реплики сводились, в сущности, к одному и тому ж:

– Если ты, Фрид, рассчитываешь, что мы тоже будем делать вот эти мерзости, то предупреждаю на берегу: обломаешься.

– Глупая моя Марго, это не мерзости! Ведущие сексологи мира говорят, что в постели допустимо делать все, что заблагорассудится.

И Фрид – будто бы шутя – вдруг резко повалил строптивую гостью на лежбище.

– Эй, товарищ, – выскользнула из-под него Рита, – а душ?!

– Тьфу, как-то я в самом деле…

Забавно, что про душ Ритка лишь несколько минут назад из «учебного фильма» впервые узнала – вот изумились бы создатели видеопособия, если бы им сообщили, чтопрежде всего почерпнула из него одна способная русская ученица – юная и безалаберная, но с характером.

И в душ они вместе не пошли – поплескались порознь. Так как Ритка не согласилась вместе. Попутно выяснилось, что даже самый избалованный и неутомимый кобелишка, если ему уже стало совсем невтерпеж, поддается некоторой дрессировке. Хотя, разумеется, вряд ли долговечна сколько-нибудь такая дрессировка…

И даже ложились в потемках, притом под одеяло. Тут, пожалуй, вышел перебор, ибо следовало Рите кое-что принципиально важное проконтролировать, но дело было уже не только в упрямстве, вредности и некоей остаточной застенчивости, а в том, что сама Рита не очень хорошо к своему телу относилась и считала, что хвастать ей нечем: грудь маловата, бедра широковаты, ноги коротковаты…

Так Рита в «преклонном» по меркам даже той закатной эпохи возрасте рассталась наконец с опостылевшей, связывавшей по рукам и ногам невинностью. В ходе довольно болезненного процесса она, несмотря на свои же слова, все-таки старалась посильно использовать видеоурок, а также соответствовать некоему стереотипу, выработавшемуся в ходе многочисленных девчачьих разговоров «про это», отчего ее бывалый партнер, лишь закончив вспашку целины, сообразил, с кем он только что имел дело.

– Ты, мать, что ли, целка была?! – сильно изумился он, не успев даже перевести дух.

– А спрашивать об этом – обязательно?

– Наверное, не обязательно… Но почему не предупредила?

– Надеялась, что не заметишь. Извини.

– Вот дура!

– Вероятно…

– Но мне говорили, что ты уже давно… И сейчас вела себя, будто опытная…

– Сказала же – извини! И отстань уже. Какая тебе разница, разве ты в чем-то пострадал?

– Нет, конечно, однако…

– Все. Не говори больше ничего. Пожалуйста. Да и вообще – мне домой пора.

И как сдуло новоявленную женщину с постели. С ходу прыгнула в джинсы, водолазку махом натянула – после случившегося почему-то еще невыносимей было не только показывать кому-то тело свое, но и самой видеть его – потом уж вспомнила об исподнем, рассовала его по карманам, не забыв все же проверить, чтоб ни одна веревочка наружу не торчала…

– Да не спеши ты как на пожар, отвезу ведь! – преодолел-таки замешательство всегда невозмутимый Фридрих.

– Спасибочки, сама добегу!

– Я и пешком могу тебя проводить, если на то пошло!

– Сказала же – одна!

Впрочем, самой ей, конечно, было бы нипочем не выбраться из лабиринта большого, почти незнакомого дома, не отпереть все замки и запоры. Так что парню все равно пришлось что-то, не разбирая, набросить на себя и сопроводить девушку – «бывшую девушку», непременно уточнили бы в предыдущую эпоху, но давно уже эти вещи никто не уточняет, – до хитроумно запиравшейся калитки, всю дорогу зачем-то продолжая уговаривать не пороть горячку и завершить вечер цивилизованно. Будто еще не добился своего.

Но все было тщетно. Рита, как говорится, растаяла в ночи, уклонившись даже от прощального поцелуя, заведомо, впрочем, ничего не значащего. И Фридрих, пожав плечами, вернулся в дом. А что ему оставалось, будь даже – предположим только на мгновение – у него наисерьезнейшие намерения? Ничего. Поскольку не каждый день человек невинность теряет – побыть после этого некоторое время наедине с собой, осмыслить случившееся, решить, как жить дальше в изменившейся реальности, – вполне естественное желание, препятствовать которому, значит, проявлять либо бестактность, либо бесчувствие, либо творить намеренное зло.

Так что Рита, чуть не весь путь преодолев бегом, словно она от себя убегала в самом буквальном смысле, вполне успела встретить Новый год с родителями, чего им вовсе не обещала, отправляясь якобы вместе с давним приятелем Женей на очередную пирушку одноклассников.

Она изобразила, будто нарочно устроила предкам приятный сюрприз, будто планировала его давно, а не так, с бухты-барахты примчалась. Они тоже сделали вид, будто совсем наивные и верят ее примитивному вранью, а сами же, скорей всего, подумали, что у дочери со старым и примелькавшимся ухажером вышла очередная ссора. Ну, и ладно, может, оно и к лучшему, поскольку этот безобидный и положительный парнишка явно не пара их дочери, умнице и красавице.

И семья весело, хотя и несколько натужно, встретила праздник. Потом родители пошли спать, а Рита из принципа маялась до утра перед телевизором, хотя по всем двум каналам шла редкостная муть – попса голосила, да юмористы над глупой Родиной глумились, не зная еще, что довольно скоро многим из них станет неловко это дело продолжать, а все равно придется, потому что иначе – смерть. Ну, смерть не смерть, а чувствительные неудобства.

Перед телевизором девушка и уснула. А проснувшись, сразу вспомнила Фридриха. «Козел», – такая вот незатейливая мысль пришла первой в прелестную, как говорится, головку. Где ж Рите было предугадать, что первого своего мужчину ей предстоит вспоминать еще много-много раз и мысли при этом будут куда сложней и неоднозначней, чем эта первая.

Где ж ей было знать, что первого мужчину все без исключения бабы помнят всю жизнь, порой идеализируя его без каких-либо на то оснований, порой считая виновником всех дальнейших, а заодно и предыдущих жизненных бед. Тут, разумеется, не идет речь о тех редчайших в наше время человеческих особях, для которых первый мужчина – единственный и последний…

9.

Перво-наперво Рита взяла ножик и с замиранием сердца вырезала традиционную дырку в арбузе. Когда-то это запросто делали, не отходя от прилавка, теперь строжайше – строже, чем водку и курево детям продавать, – запрещено, зато стало интересней – будто в лотерею играешь. Арбуз на вид оказался отменным, и Рита не удержалась на вкус испробовать – сколько того сахара в жалком «бермудском» треугольничке! «В бермудском», потому что Рита, любя еще со школы географию, всегда проверяла арбузы, вырезая кусочек не абы где, а в совершенно определенном месте, полагая арбузный хвостик Северным полюсом.

И вкус этой большой ягоды, но маленького, увы, арбузика оказался под стать внешнему виду. Ну, до чего ж удачный день, хотя так мучительно начинался!