Текст книги "Уравнение Бернулли"

Автор книги: Александр Чуманов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

Александр Чуманов
Уравнение Бернулли

Повесть

Журнальный вариант

1.

– Господи, за что Ты со мной так? – уже в который раз, глядя на висящий над кроватью образок, прерывистым шепотом вопрошала Рита, едва очередной приступ отступил.

И уже в который раз Господь ничего ей не отвечал, а, зная не понаслышке, что такое рвущая душу и отупляющая разум боль, лишь сурово хмурил Свой неславянский лик. Хотя Он, разумеется, знал все. И касательно любого раба Своего имел совершенно конкретные соображения, однако еще не было за тысячелетия случая, чтобы этими соображениями Бог с кем-либо поделился, ибо это было бы не по правилам, известным, опять же, Ему одному.

А несчастная женщина на ответ и не рассчитывала. Потому что, во-первых, сама знала наперечет все числившиеся за ней грехи и вопрос, таким образом, получался риторическим. А во-вторых, и это куда существенней, даже чувствуя, что все стремительней скользит в бездну, Рита никак не могла заставить себя уверовать в Бога по-настоящему, тогда как очень многие, с легкостью отринув впитанный чуть ли не с молоком матери атеизм, делают это запросто. И всерьез обижаются на Всевышнего, не ощутив мгновенного облегчения трагической участи своей…

– Ох-ох-ох, Господи!

И все. Конец связи. До очередного ежеутреннего сеанса, Боже…

Мобилизовав в себе все, что еще можно было мобилизовать, Рита выпросталась из спутанного кома постели, чуть ненароком не разметав со стула, заботливо придвинутого вплотную Алешечкой к постели, лекарства, шприцы, кружку, незавинченную бутыль минералки. Вот бы наделала делов-то, но обошлось – бутыль чудом поймала на лету, остальные предметы сами как-то удержались.

И – поднялась. Подавив в себе просившиеся наружу «охи» – сколько ж можно. Поднялась, автоматически одернула ночнушку и поплелась в сторону совмещенных, так сказать, удобств. Впрочем, если без ехидства, то плюсов у такого совмещения, может, поболе, нежели минусов, и дурак либо дурацкий упрямец тот, кто этого не понимает. У Ритиных родителей в квартире туалет и ванная, само собой, отдельно, однако она сразу оценила преимущества непосредственной близости крана с теплой водичкой и унитаза – свое дерьмо, как издревле подмечено, не пахнет, зато в любой момент можно руки сполоснуть, да и вообще.

Потом она почистила зубы и тщательно умылась с мылом, стараясь при этом не попадаться себе на глаза, но это ж невозможно, когда перед самым носом маячит большое зеркало. То есть маячит все то, чего б не хотелось видеть: заострившийся нос, серая и шероховатая, как туалетная бумага, кожа, пакля утративших блеск волос, которые теперь не меньше часа распутывать, чтобы вышло некоторое подобие простейшей прически, и черные-пречерные, как озерная вода поздней осенью, из-за проклятущей болезни стремительно теряющие былую зоркость глаза, в которых все та же мука. Ей-богу, импрессионизм какой-то. Притом не Шагала, а самого шизанутого Гогена. Или вовсе – Босха. Хотя Босх, кажется, не импрессионист…

Наконец максимально возможный порядок во внешнем виде достигнут. Даже и косметике место нашлось. Не щедро, как когда-то, а самую малость. Щедро теперь только в морге намажут чужие и равнодушные, однако, это надо признать, изрядно знающие свое дело руки. Вон какие цветущие бабушки иной раз получаются, что даже намучившиеся с ними родственники почти искренне причитать начинают: «И зачем же ты так рано нас покидаешь, ведь тебе б, красавица наша, только жить да жить!»

Потом Рита через силу позавтракала – стакан молока да две печенинки несладкие. Аж вспотела. Но, пот утерев, за приборку квартиры принялась. Стул от постели на его обычное место вернула, пузырьки, шприцы и ампулы в старинный сервант составила, минералку засунула в столь же старинный, немилосердно обмерзающий холодильник, кружку сполоснула, напоследок немного пылесосом пожужжала. И квартира приняла привычно безрадостный вид, так некогда, наверное, меблированные номера выглядели, и, как знать, возможно, эту унылую трехэтажку купит однажды всю целиком какой-нибудь мелкий деляга да на старинный манер «доходным домом» назовет.

И тогда уж ни одного собственника не останется среди жильцов, все будут снимать здесь углы, комнаты и апартаменты, как ныне снимают двухкомнатную Алешечка с Ритой, героически отказывая себе во всем, лишь бы не задолжать суровому квартировладельцу.

Вообще-то, ни в какой приборке эта печальная жилплощадь не нуждалась, и больная, на взгляд со стороны, утруждала себя совершенно напрасно. Даже если бы вдруг хозяину квартиры вздумалось произвести внеочередную инспекцию с целью выявления небрежного отношения жильцов к обстановке, которую выкинь на помойку – никто не подберет, так и то не нашел бы он, к чему всерьез придраться.

Потому что и Алешечка, и тринадцатилетний сын Риты Ромка изо всех сил старались ограждать больную от каких бы то ни было трудов, никак не желая понимать, что если она лишится возможности приносить хоть какую-то, пусть чисто символическую, пользу семье, то загнется еще скорей. И временами у Риты жуткие подозрения возникали, которые она истово гнала прочь как порождение вездесущей болезни, не щадящей, помимо прочего, и психику. Но стоило лишь забыться, и черные мысли снова в голову лезли: а вдруг ее мальчики, желая ей скорейшего избавления от мук, на которые нет мочи смотреть, нарочно так делают?

Впрочем, если бы они поступали наоборот – не мыли за собой посуду, не устраивали еженедельных субботников или воскресников, делая в доме самую трудоемкую работу, не прибирали постели и раскидывали по квартире разные предметы – то Рите пришлось бы еще труднее. И она, пожалуй, была б еще невыносимей, еще чаще закатывала истерики и скандалы, которые она, конечно же, и без того довольно часто закатывала, когда отчаяние и тоска, ставшие пожизненными спутниками, делались совершенно непереносимыми, когда признаки очередного неотвратимо надвигающегося приступа выкручивали душу, как мокрую тряпку…

После трудов этих, по любым меркам праведных, женщина позволила себе на полчасика прилечь. «Но только на полчасика и ни минутой больше, – сказала она себе сурово, калачиком сворачиваясь на диване, – господи, а ноги-то до чего устали, и руки дрожат, как у алкоголички, и сердце заходится, и голову обносит…»

2.

В шестнадцать с небольшим Рита, что называется, крупно «залетела». Залетела, нимало не оригинальничая, но по обычной девчачьей дурости, усугубленной, само собой, первыми волнами накатившей из-за бугра сексуальной революции, когда рушились осточертевшие всем или почти всем плотины. Ведь не знали же глупые, лишь формально взрослые люди другой жизни и уверены были, что без плотин станет им, во всяком случае, не хуже, ибо хуже, как мнилось, некуда. Конечно, сразу же выяснилось – есть куда, еще как есть! Но…

Впрочем, ученица десятого класса Денисова Ритка никаких таких глубокомысленных соображений в голове своей, конечно, не имела, а допотопные заклинания типа «не давай поцелуя без любви» как раз подвергались жесточайшему осмеянию и бесповоротному выкидыванию на свалку истории заодно с комсомольскими билетами, кружевными крылатыми фартуками, на которые даже настоящая революция в свое время не покусилась, сохранив гимназическую девчачью форму почти в неприкосновенности.

У них первого сентября в классе появился долгожданный, наверное, принц, которого звали завораживающе редким именем Фридрих. Принц появился совсем ненадолго, чего, разумеется, никто не знал, ошеломляющими успехами в учебе, равно как и зияющими пробелами в знаниях, никого не ошеломил, хотя новички часто либо обгоняют в учебе новых товарищей, либо, наоборот, отстают, пока не сравняются, пережив неизбежный период адаптации. Зато он сразу приковал к себе внимание другим.

Манерами, внешностью, а точнее, тем, что именуют обычно словом «шарм», вкладывая в это понятие кому что заблагорассудится. Упомянутый «шарм» в рассуждении истинных аристократов, кои, наверное, давно и начисто перевелись, считался бы наверняка заурядной вульгарностью и даже развязностью, оснащенной довольно развитой речью и некоторым специфическим, тогда еще не каждому доступным знанием.

Парни сразу переиначили имя новичка, сделав из него «Фридрись», откуда рукой подать было до краткого мускулистого «Дрись», но употребляли оба эти варианты лишь за глаза, во-первых, потому, что почти сразу выяснили физические возможности парня, которые оказались весьма существенными; а во-вторых, почти каждому рано или поздно захотелось с новеньким познакомиться поближе или даже подружиться, чтобы кое-что полезное для жизни понять и перенять.

И новенький, судя по всему, для дружбы не годившийся совершенно, что никакая не редкость, особенно в наше время, был коммуникабелен, не жаден и не слишком высокомерен, так что некоторые ребята довольно быстро попали к нему в определенную, иногда не осознаваемую даже ими самими зависимость.

Что уж говорить про девчонок, которые все разом, как говорится, «запали» на «Фридриха Великого», коего в пику парням нарекли так, когда весьма кстати познакомились на уроке с данным историческим персонажем, который в иной ситуации, наряду со всем прочим, что называется, в одно ухо влетел бы, а в другое со свистом вылетел.

Девчонки, говоря по-старинному, по уши втрескались в залетного кумира – стадный инстинкт довольно часто проявляется и подобным образом, притом ничего нового в этом нет – втрескались, хотя до того почти каждая, имея даже минимальную привлекательность, с кем-нибудь «ходила» и почти у каждой был некоторый сексуальный опыт.

А начал Фридрих с того, что пригласил весь класс к себе на вечеринку. Ну, весь не весь, а, как говорится, «костяк», что нельзя путать, кто не помнит, с «активом». Ибо два эти понятия если даже совпадают, то лишь частично.

– По скоко? – тотчас деловито осведомился кто-то.

– Ты – о чем? – последовал встречный вопрос.

– О башлях, само собой.

– И кому какой хавчик тащить? – добавил уже другой голос.

Вместо ответа Фридрих минуты две заразительно хохотал, а смущенные ребята, через силу улыбаясь и недоуменно переглядываясь, терпеливо ждали, пока он закончит.

И он, закончив, снизошел до пояснений:

– Хотя национальность у меня не кавказская, но у нас на Кавказе, где я родился, нет такого обычая, чтобы ходить в гости со своей жратвой. И я вас именно в гости приглашаю, а не на свадьбу комсомольскую. Особо изысканных кушаний не обещаю, кухарки у нас пока нет, но основной ассортимент гарантирую. Кроме того, просто оттянемся, отдохнем от изнурительного школьного труда, возможно, смогу удивить вас чем-нибудь и просветить, постараюсь, по крайней мере…

А еще отсутствие взрослых пообещал обеспечить твердо. Как же не пойти. И ребята пошли. У кого были пары – парами, кто временно гулял сам по себе, пошел сам по себе.

Все тогда первый, а многие и единственный раз в жизни побывали в жилище по-настоящему цивилизованных людей, ибо, не осознавая ущербности своей, покорно ютились в стандартных советских квартирах. Тогда как у некоторых родители служили пусть не большими, но начальниками, и двух-трехэтажные особняки уже вовсю строились, правда, не в их микрорайоне, а в других местах.

То есть Фрид и доставку гостей обеспечил, потому что уже собственную машину имел, отечественную пока, и даже права, которые – совсем уж фантастика, если кто понимает. Четыре рейса пришлось делать – четыре лихих заезда по довольно тесным и разбитым улочкам, но гаишники, как по заказу, в тот вечер словно вымерли поголовно.

Хорошего пива было вволю, «шампусик» – само собой, для любителей нашлась и водочка, закусывали вкусной сибирской рыбой, которая натурально таяла во рту, жарили на огне камина истекающие соком шпикачки, при этом жирный сок капал на шикарный ковер, а хозяин только беззаботно улыбался. Еще был огромный торт и кофе со сливками. В общем, «нормально» – это словцо уже тогда стало успешно заменять превосходную степень.

Конечно, надурачились ребятишки вволю, натрудили ноги «быстрыми», а также «медленными» танцами, настрадались. А еще наигрались детишки в древнюю игру под названием «Бутылочка», наобжимались в темных углах, накурились прикольных сигареток даже те, кто из-за неразвитости своей или потому, что «качался», то есть пытался спортивные вершины штурмовать, курил пока не регулярно, напакостили в доме, само собой, так, как подобает пакостить плохо воспитанным гостям.

А главное «угощение» классный парень Фридрих припас напоследок. Он, с видом факира, повел новых друзей и подружек в специальный просмотровый зал, который действительно не уступал размерами кинозалу сельского клуба средней руки, рассадил всех в уютные кресла, а кому кресел не хватило, устроились на подлокотниках, и включил видео.

Он поставил кассету с каким-то глупейшим фильмом, это была, как сказали бы теперь, самая «мягкая», самая детская эротика, но тогда…

– Порнуха! – охнул кто-то из девчонок, едва пошли титры, а парни заржали, но как-то, пожалуй, обескуражено. Хотя, повторимся, многие уже имели некоторый сексуальный опыт, но опыт этот приобретался всегда в кромешной тьме, а в большинстве случаев, скорей всего, заменяли пресловутый опыт банальные творческие фантазии переходного возраста.

– Эротика, дети, всего лишь эротика! – снисходительно поправил радушный хозяин. – Но несколько позже я, возможно, и впрямь покажу вам кое-что покруче.

Однако и от такого кина многие тотчас протрезвели, внутренне съежились, онемели. Чувствовала себя неуютно и Рита, хотя одновременно сознавала, что такое зрелище безусловно стоит смотреть, но – в полном одиночестве. В крайнем случае, в компании подруг.

Да, это был, видимо, он, доставшийся с генами стыд, его, быть может, даже сейчас способны испытывать недоросли хотя бы на уровне инстинкта, не зная, как оно называется, и думая, что оно называется «комплекс».

А что, все логично, «стыд стыда» просто обязана была привнести в жизнь обывателя эта бесшабашная девушка Свобода, воинственно торчащими сиськами своими зовущая на баррикаду…

Впрочем, ближе к концу сеанса ребята уже малость к зрелищу притерпелись, и кто-то один не удержался-таки от вопроса, не дававшего ему, по-видимому, покоя:

– Одно не понимаю – чо у них всех тамвыбрито?

И мгновенно прозвучал во тьме ответ того, кто, вероятно, этот же самый вопрос для себя уже успел решить:

– Дак мандавошек боятся, чо больше-то!

И так хохотали все, что с подлокотников кресел на ковер попадали. И то сказать – шутка, причем явно случайно, вышла удачная. То есть успешно шутить можно даже на такую тему, и, значит, не все, что пошло, обязательно глупо…

С вечеринки пришлось возвращаться пешком. Фрид, правда, порывался к машине, но его дружно и великодушно удержали, хотя, возможно, если б не удерживали, он бы и сам передумал, ибо, как подобает хорошему хозяину, был почти трезв. Однако дома не остался, потащился всех провожать. Обратно, мол, – на «моторе».

Под веселую глупую болтовню, то и дело прерываемую взрывами хохота, который всегда очень злит и пугает взрослое население, ребятишки даже не заметили, как дошли до своего микрорайона. Само собой, очень не хотелось расставаться, так что еще не меньше часа они просидели на лавочках в сквере, бесцеремонно испытывая терпение окрестных жителей, в том числе и кое-кого из своих учителей. Однако никто урезонить шалунов не решился, к тому ж понятно – это бы еще им веселья прибавило.

А так, часам к двум, они уже притомились. И стали понемногу расходиться по домам. По одному, группками и парами. Неотразимый Фридрих на прощанье к ручке каждой «мадемуазели» приложился и каждой в глаза проникновенно поглядел, но уже ни у кого не было сил для подобающего восторга по этому поводу.

3.

Рита согнала себя с дивана ровно через сорок минут. Сперва мягко уговаривала, потом все суровее, но, когда стало ясно, что никакие уговоры опять не действуют, выразилась нецензурно и, образно говоря, – за шкирку.

Скинула с себя все, распахнула настежь обе створки допотопного и массивного, как танк, гардероба, а там опять, само собой, – зеркало. Хотя и сильно потускневшее в силу преклонного своего возраста, зато высотой в человеческий рост.

А – ничего… Нет, ей-богу же, ничего. Тридцать лет ведь – какие годы. Вот только грудь… Куда девалась грудь? Нет, ее, честно сказать, никогда не было в избытке, так это и не обязательно, мужиков, которым нравятся сисястые, и которым – наоборот, если не врут, конечно, примерно поровну.

Теперь бюста… Нет, все-таки груди, вскормившей, между прочим, сына Ромку, что в нынешние времена – немалая редкость, практически нет. Может, оно с болезнью напрямую и не связано, а все-таки – жаль, с данным предметом телосложения было веселей как-то…

Зато тело, кажется, не одрябло ничуть. Ноги по-прежнему мускулистые, но не рельефно очерченные, как у страшилищ-телостроительниц, если ихний «Body building» на русский перевести, а плавно сопрягающимися, будто по лекалу нарисованными, линиями. Задик – тоже хорош, чуток добавить или убавить – хуже станет…

Может показаться, что Рита отражением в древнем, будто легким туманом подернутом, зеркале, старательно избегая глядеть ему в глаза, не меньше получаса любовалась. Однако это не так. Двух минут с избытком хватило, ведь собственное тело она и так помнила наизусть, вплоть до самой потаенной родинки. Как и многие женщины, если не все. Да и мужчины в этом смысле, пожалуй, не далеко ушли…

По мере того как тягчайший, до краев наполненный страданием приступ болезни отдалялся, возвращалась легкость движений. Ну, разумеется, не такая, какая быть должна у тридцатилетней цветущей женщины, однако наверняка недоступная пятидесятилетней бабушке.

Но вот из стопки свежего белья отработанным движением извлечены легкие ажурные трусики, миг – и они уже в основном прикрыли то, отчего все бабьи беды, а также радостей большая часть. Поверх трусиков образовались брюки клеш – что-то все поголовно бабы без какой-либо связи с возрастом в последние годы как с ума сошли, без штанов, то есть в юбке, – ни шагу. Редко-редко какая-нибудь вздумает пооригинальничать, и чаще всего та, у которой опорно-двигательный аппарат вне всякой критики. Но иногда и та, которая либо абсолютно равнодушна к себе, либо уж подлинно независима, либо дура набитая.

Довершили ансамбль короткие фасонистые сапожки, застиранная вконец белая футболка да грубый кусачий свитер, ниспадающий волнами и превращающий тем самым унылую равнину в таящие будто бы загадки складки местности; да коричневая замшевая кепочка.

Еще осталось чуток дооформить предварительный макияж, на скорую руку сделанный после умывания, и хоть – в Голливуд. Ну, если не в Голливуд, то в ближайший продмаг – запросто.

Туда Рита и отправилась за нехитрым и, прямо скажем, довольно скудным провиантом – хлебом, овощами, лапшой, крупой, а также – кефиром. Другое же, которое повкусней, колбаску, копчености, мясо и даже более-менее съедобную рыбу, они могли позволить себе редко. Потому что работал один Алешечка, зато Ромка в таком как раз возрасте был, что на нем и горело все, как на огне. И рос он, как Ванько Бздунько – мальчик из малоизвестной украинской сказки, которую Рите в раннем детстве только однажды поведала прабабушка-хохлушка и то не до конца – отец случайно услышал да так разволновался, будто цензор ЦК. Быстро, в общем, мальчик рос.

Конечно, у Ромки были бабушка с дедушкой, и они сознавали свой долг или, может быть, свой крест. Но, во-первых, недавно вдруг таинственным образом перестало существовать охранное предприятие, дававшее Ритиному отцу пусть не большой, но стабильный и необременительный заработок. А он-то, бывший водитель-дальнобойщик, наживший за тридцать с лишним лет полный комплект профзаболеваний да отвращение к романтике автодорог, очень надеялся не только до пенсии тихо досидеть, но и, это была его любимая шутка, «однажды погибнуть на боевом посту». В смысле, помереть от старости, не изведав того лиха, какое с некоторых пор выпадает на долю почти каждого пенсионера по причине обидной для человека и постыдной для государства пенсии. И вот за пять лет до этой самой пенсии работу потерял. Мать же изо всех сил цеплялась за традиционно скудно оплачиваемую службу в одной мелкой муниципальной конторе, которой отдала всю жизнь, цеплялась, потому что и малое содержание в условиях перманентных сокращений требовало все больших усилий, иначе можно было вылететь с работы заодно с мужем и так же до пенсии не дотянув.

А во-вторых, Ритины предки, хотя и существенно меньше, чем Алешечкины, тоже не одобряли «гражданский брак» своих детей, упорно именовали его «связью». Спасибо, что, по примеру Алешечкиных, не добавляли к слову «связь» прилагательное «порочная». Тогда как «те» – непременно да с праведным огнем в очах.

Впрочем, «те» в момент знакомства, от которого Рита однажды не убереглась, наговорили ей много и других слов, в сравнении с которыми «порочная связь» – теплый весенний ветерок. Счастье, что «глаголом жечь сердца людей», притом в исключительно метафорическом смысле, дано лишь немногим из смертных, а то не только Ритино сердце, но и вся она давно превратилась бы в щепотку пепла. Однако совсем не в метафорическом смысле намеревались эти люди привлечь Риту к уголовной ответственности. И привлекли б, если б единственный сын их не объявил им какой-то жуткий ультиматум. После чего только и отступились. Может – временно.

Понятно, что если бы Ромка вдруг однажды нечаянно или ради прикола обмолвился, назвав Алешечкиных родителей «дедушкой-бабушкой», кого-то из двоих или даже обоих сразу «кондрашка» хватила б. Тем более понятно, что рассчитывать на какое-либо сочувствие с этой стороны Рите с Ромкой не приходилось.

Более того, даже самому Алешечке надеяться на помощь родителей не приходилось, ибо они рассуждали, в общем-то, вполне традиционно: «Чем хуже – тем лучше». И были уже близки к полной, притом окончательной, победе в этой «позиционной» войне за единственного сыночка, потому что, даже ни разу не переступив порог этой квартиры, наверняка в достаточном объеме владели информацией о состоянии здоровья ненавистной…

А тут любой желающий может вставить хоть по отдельности, хоть совокупно все ругательные существительные женского рода вплоть до самых непечатных, и не ошибется, поскольку словарь Алешечкиных предков, особенно матери, был чрезвычайно богат и был не по разу использован весь…

А Ритина пенсия инвалида второй группы – и с этим ничегошеньки нельзя было поделать – целиком уходила на нее саму. Не на наряды и косметику – об этом неприлично даже и говорить, ибо Рита, с тех пор как с Алешечкой стала жить, самой ничтожной тряпички себе купить не посмела – а на нее опять же, на болезнь, которую, самое главное, ни вылечить, ни даже приостановить никакими медикаментами нельзя, но лишь страдания облегчить слегка. Слава богу, хоть основной препарат бесплатно дают, и хватает все же пока денег на не основные, а то б – как ни страшно, как ни противно даже думать – только в петлю. Но, может быть, это все же придется сделать – суметь бы лишь момент правильно определить…

А у Алешечки работа тяжкая – грузчик он на оптовом рынке, платят сравнительно неплохо, но выматывается иногда – жутко глядеть. Ведь – не «качок», не богатырь былинный, его даже призывная военкоматская комиссия из-за плоскостопия забраковала, но не жалуется мальчик, держится геройски…

Господи, до чего же любит его Маргарита, так любит, что даже сравнить не с чем! И до чего ж она виновата перед ним! Уж не говоря об остальных всех…

4.

Рита пошла домой вместе с соседкой по подъезду Олеськой. Хотя свой «эксклюзивный парень» у каждой в наличии, разумеется, был, но у Олеськи он с весны обретался в солдатах и писал ей слезоточивые и одновременно грозные письма, чтоб, как в старину говорили, «блюла себя», видать, у них там, «на позициях», иные морально-нравственные стандарты. Риткин же пацан обучался в автодорожном техникуме и планировал потом сразу в институт проскочить, чтобы солдатской баланды не хлебать вообще никогда.

И Ритка пацаном своим чрезвычайно гордилась, всерьез планировала за него замуж – с таким не пропадешь, и монашкой-затворницей сидеть два года не придется, поскольку это очень трудно и мало кто выдерживает, особенно, говорят, если уже попробовала…

– Слышь, Марго, тебе фильма-то эротическая – как? – Наверное, этот вопрос у всех был на языке, но обсуждать невиданное прежде зрелище в толпе и на ходу как-то никто не решился, но едва девчонки с друзьями расстались, так Олеська пяти минут не выдержала.

– Ништяк киношка, жизненная, может, у нас скоро такие тоже снимать начнут. Мой папа говорит, что теперь народ уже нипочем не удержать, настрадался.

– А ты хотела бы – так?

– А ты – со своим Андрюхой?

– Я первая спросила! Не темни…

– Дак было у нас уже, вообще-то… А у вас?

– И у нас было, только совсем не так. Напоил он меня на своих проводах и сам напился, в чулане каком-то завалил, шарился, шарился… А потом мы оба вырубились. Вот и вся любовь, подруга, только не говори никому, смеяться же будут. Ладно?

– Без базара!

– Но ты все-таки тоже колись давай, а то несправедливо получится.

– Ладно. Только не обижайся. Потому что если честно, то я еще девственница. Хоть убей – правда! В общем, мы пока только руками… Но и ты – никому, тоже ведь смеяться будут.

И не выяснилось в этом доверительном ночном разговоре – кому и чего захотелось после просмотра недоступного прежде зрелища. Впрочем, выяснилось оно лишь немногим позже, да, пожалуй, наутро уже, когда невыспавшимися, хотя со второй смены учились, притащились в школу. Где ждала всех, кто пораньше свалил, новость так новость: ночью, когда Ваня Елисеев хотел отвести домой свою Нинон Фетисову, та, едва Фрид к ее ручке приложился, повисла на нем, как дура ненормальная, и давай на всю улицу вопить, что любит только его, Фридриха в смысле, что согласна на все и тому подобное.

Конечно, Иван сперва опупел, потом разозлился, потом оплеуху Нинке влепил, а потом, видя, что она совсем уже никакая, то есть «все ей по барабану», испугался, умолять давай, чуть не на колени становиться.

Чем бы это кончилось, неизвестно, если б трезвый почти Фрид мимо проезжавшей тачке не махнул. И водило моментально – по тормозам. Пали – только их видели. Еще Ванька, придурок ненормальный, за тачкой с километр гнался, пока не выдохся. А выдохся – заревел…

В тот день школьные занятия прогуляли оба. То есть Иван и Нинон. Иван прямо возле школы пьяный шарашился, к прохожим приставал, ему в конце концов какой-то мужик по роже настучал и домой спать отправил. Нинка прожила день неизвестно где и как, но, скорей всего, просто дома в постели провалялась, смакуя пережитое романтическое приключение, притворяясь больной и тем самым вешая лапшу на уши доверчивым родителям.

А Фридрих явился в учебное заведение как ни в чем не бывало. Чем вновь поразил одноклассников. Но поразил еще больше, когда ни одним словом не обмолвился о своей донжуанской победе и о планах на будущее, хотя сказать, что к нему так и этак подкатывали не только самые любопытные, но и самые нелюбопытные, значит, ничего не сказать. Максимум, что этот загадочный и непостижимый индивид себе позволял, так это снисходительно ухмыляться, разводить руками, подмигивать и похлопывать по плечу.

И только на следующий день весь стихийно образовавшийся «треугольник» был на уроках. Прочие же замерли от предвкушения – что сейчас буде-е-т!

Однако ничьи прогнозы ни в малейшей степени не оправдались. Едва Иван – угрюмый, взъерошенный, с густым фингалом под глазом – порог класса переступил, Фридрих сразу – навстречу. С американской улыбкой «на ширину плеч» и протянутой для пожатия рукой.

Чего Ванька не более зрителей и болельщиков ожидал, отчего, конечно, растерялся и руку ошарашенно пожал. Это ведь только в романах, чуть что, – «Я руки ему, подлецу, не подам!», а в жизни-то мало кто сумеет. И даже не оттого, что кишка тонка, а просто.

А Фрид громко, чтоб все слышали да еще больше изумлялись, хотя куда, казалось бы, еще:

– Ваня, милый Ваня, ну, что ж ты у нас такой-то?

Да еще и приобнять попытался другой рукой, но Елисеев нашел-таки в себе решимости от этой руки уклониться, что коварного новичка ничуть не обескуражило, конечно.

– Какой еще такой? – вопросом на вопрос хмуро ответствовал Иван.

– Впечатлительный слишком! Как, в натуре, тургеневская барышня.

– Слушай, пацан, я ведь не посмотрю, что ты такой накачанный, я, когда меня хорошо разозлят, могу…

– Верю, верю, Иван, прости меня, глупого, я ж к тебе конкретно от чистого сердца подошел, – враз посерьезнел Фрид, и все подумали, что вот сейчас впервые увидят истинное лицо этого неплохого, в сущности, человека.

– Ближе к делу, чего ты еще хочешь от меня? – уже, пожалуй, не столь непримиримо, ведь пожатая рука все же значит что-то.

– Я всего лишь хочу, чтобы ты не сердился, Ваня! Ни на меня, ни на свою Нинон. Ведь вы любите друг друга, уж я-то вижу, я в этом деле – поверьте на слово – эксперт! Нужно проще смотреть на жизнь, люди, и тогда все будет путем! Ну, что, собственно, позавчера или, точнее, вчера случилось? Да сущая фигня: просто немного перебрала девушка, осточертела ей враз обыденность, захотелось оторваться на полную, может, такой возможности не представится больше никогда. И я, как джентльмен, разумеется, не мог… Да поймите вы все – однообразие убивает любовь, собачья преданность убивает! А стрессы, хоть какие стрессы, разогревают кровь, вливают в нее адреналин. Ну, Ванек, все ништяк? Ты понял, что я тебе не враг, что я вообще никому не враг?

И совершенно сбитый с толку Иван позволил-таки себя приобнять этому змею. К тому ж ему в душе более всего хотелось, чтобы того сокрушающего всю его жизнь инцидента вообще не было, чтобы стерся он бесследно из памяти всех без исключения, однако это ж невозможно, а предлагаемый вариант, как ни крути, максимально соответствовал сокровенному чаянию разбитого Ваниного сердца.

– Да черт с вами со всеми, – махнул рукой начинающий рогоносец и даже губами что-то вроде улыбки изобразил, – по фиг мне все, я ж не мастодонт доисторический, а свободный, без комплексов человек!

И всем присутствующим стало легче, хотя легкое разочарование тоже ощущалось, но недолго. Лишь Нинка закусила губу, и в ее глазах блеснули слезы, но, может, это лишь показалось кому-то, кто на Нинку пристально глядел. А после уроков она уже рассказала ближайшей подруге об изведанном неземном блаженстве, с которым ни в какое сравнение не шли достигнутые с Ванькой да еще кое с кем ощущения. Подруга, разумеется, чуть позже также поделилась информацией, так что через пару дней ею владели все. Кроме, разумеется, тех, кто всегда и все узнает последним или вообще не узнает.