Текст книги "На холодном фронте"

Автор книги: Александр Чуманов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

6. Встреча с окруженцами

К утру начал моросить мелкий дождь. От вчерашнего снега не осталось и следа. Итти было скользко и сыро. Логинов часто посматривал на компас, на карту и, видя, что бойцы утомились дальним переходом, обещал вскоре устроить трехчасовой привал. Но для этого нужно было выбрать безопасное место.

Вдруг шедший впереди дозор доложил Логинову, что в лесу замечен свежий след двух человек, как видно по следам, обутых в русские солдатские ботинки.

– Надо их догнать, задержать и выяснить, кто они, – распорядился Логинов.

Догнать и задержать неизвестных не составило большого труда. Это оказались два бойца, крайне усталых, голодных, заблудившихся в лесу. Они козырнули мне и Логинову и, не зная, который из нас старший, наугад почему-то обратились ко мне:

– Товарищ командир, от своих мы потерялись, истощали, дальше не знаем, куда податься…

– Покажите ваши документы, кто вы? – строго сказал Логинов.

– Документов нету. Порвали. Думали на финнов наскочим. А винтовочки сберегли. Поржавели только малость.

– Мы заплутали крепко, – начал объяснять один из них. который, как видно, считал себя более бойким на язык, – пошли мы в разведку и нарвались на финнов. Бились, бились, осталось нас шестеро. Мы вот с ним от своих отстали. Глядим, думаем – пни серые перед нами, оказалось, немцы подстерегают. Мы залегли, потом ушли, да так восемнадцать дней и ночей блукали в полном округлении…

– Ну и вояки! – покачал головой Логинов. – Становитесь в наш отряд, и чтобы ни на шаг не отставать.

Усталость одолевала отряд. Учитывая это. Логинов, выводя нас бездорожным, окольным путем, внимательно присматривался к местности, выбирая где посуше, а главное безопаснее и можно устроить привал. Наконец, он нашел такое место: возвышенность, поросшая густым лесом, по сторонам отлично просматриваемые, к тому же непроходимые болота; позади узкое, поросшее кустарником междуозерное дефиле, а впереди за чащей леса далеко идущий хмурый, безлюдный бор. Проверив по карте расположение отряда и начертив на ней дальнейший путь следования, Логинов сказал:

– Вот здесь будет привал! Можно отдохнуть в лесочке часа три-четыре, закусить, выжать, просушить на ветерке портянки. Но костров не разводить.

Затем он выделил сторожевое охранение, лично расположил посты, выбрав для этого удобные складки, бугорки, ложбинки, и каждому бойцу, выделенному нести охрану, показал секторы наблюдений. Логинов договорился со мной спать по очереди, с расчетом, чтобы через полтора часа проверить и сменить новым нарядом бойцов сторожевое охранение. Раскинув на мокрой траве плащпалатку, он заснул. Посмотрев на часы и заметив время, я уселся на пень и начал свое дежурство.

Вокруг установилась тишина. Дождик давно уже перестал. Солнце слегка пригрело промокшую землю. От мокрой одежды уснувших потных бойцов шел чуть заметный пар. Спустя полчаса я решил проверить бдительность часовых. Они, борясь с дремотой, бодрствовали, не поддавались сну.

– Все спокойно?

– Спокойно, – отвечали бойцы, – по этому пути нас только с собаками искать. Без собак ни-ни…

– Смотрите, не спите, через часок будет смена.

– Да разве уснем! Знамо дело, что такое пост, да в военное время. Нам жизнь отряда доверена.

– Правильно.

На одном из постов стоял Мухин, один из найденных нами в лесу бойцов. Я подошел к нему.

– Не извольте беспокоиться, – товарищ командир, идите отдыхайте, мы тут поглядим, как положено. А чуть ежели кто появится, так на мушку и готово.

– Нет, так нельзя, – предупредил я, – зачем на мушку? Сначала ты, как заметишь, немедленно сигнализируй, потом вместе убедимся, кто там появился, и в зависимости от обстоятельств будем действовать. Спешить надо не торопясь.

Предупреждение Мухину оказалось не лишним. Вскоре он заметил примерно в километре слева нескольких человек, барахтающихся в болоте. Мухин начал громко кашлять и махать рукой, чтобы кто-либо из нас услышал или заметил. Все его манипуляции не привели ни к чему; пришлось Мухину поднять испуганным крик, и тогда весь отряд проснулся и загремел оружием. Все рассыпались по команде, приготовились. Логинов вскинул бинокль и увидел четырех человек идущих в нашу сторону.

– Нет, это не противник, это всего скорей наши блуждают, – проговорил Логинов, не то обрадованно, не то разочарованно, и предложил бинокль Мухину. Тот долго вертел его перед глазами, долго нащупывал то место, где показались люди и, наконец, заулыбался.

– Мать честная! Как на ладони. До пупа в грязи купаются. Ну, конечно, наши, те самые, мы от них с Вахлаковым третьего дня отстали. Вон и старшой среди них, в рыжей жеребячьей тужурке…

Мухин не выдержал, крикнул:

– Эй! Живей, дьяволы! – но отняв бинокль от глаз, убедился, что голоса его они не услышат.

Уставшие люди долго карабкались по болоту, то прыгая с кочки на кочку, то увязая по пояс в зыбком торфе. Обессилевшие, они вышли, наконец, к привалу и присоединились к нашему отряду. Старший из них – доброволец из Ленинграда, по профессии инженер-теплотехник, чувствовал себя подавленным, ссылался на свое неумение воевать.

Между тем, Логинов распорядился накормить присоединившихся к нам бойцов, а я, собрав полную флягу водки, поделил ее поровну между ними. Бойцы немного ожили. Теплотехник рассказал о том, как они брели из-за Олонца ни путем, ни дорогой, обходили тракты и карельские деревни, чтобы не нарваться на финнов, как они ночью на бревнах переплывали Свирь, как в пути они съели целую лошадь без хлеба и соли. Рассказал, что немцы и финны отделяют русское население от карел; русских, всех поголовно, гонят в лагеря за колючую проволоку, а с карелами заигрывают, хотят сделать их ручными и даже вербуют в свою армию…

После отдыха отряд двинулся дальше в сгустившихся сумерках. Еще одну лунную ночь провели мы в лесах Подпорожья, а на утро безошибочно вышли к речке Оште.

7. На Онежском озере

…В тот день разразилась снежная буря. Онежское озеро забушевало. Мелкие корабли военной флотилии, укрывшись за мысом, стояли на якорях. Утром погода была тише, и снегопад не мешал тогда видеть и обстреливать объекты, где по данным воздушной разведки находился противник. Корабли не раз подходили шквалом к берегу, занятому финнами, и вели обстрел. Среди дня это стало уже невозможно из-за плохой видимости и боковой качки, которая мешала прицеливанию.

Люди отдыхали, накапливая силы на завтрашний день. Палубы, покрытые брезентом, легкие орудия, – все сплошь залепило снегом.

Мы сидели втроем в одной из четырехместных кают. Политрук Иванов готовился к докладу об Октябрьской годовщине, я, вот уже четвертые сутки пребывающий на судне, от нечего делать перечитывал бессмертные похождения бравого солдата Швейка. Третьим нашим спутником был моряк, неунывающий песенник Захарченко. Он тренькал на гитаре и пел:

 
Синенький, скромный платочек
Немец в деревне украл.
В ненастные ночи,
Осенние ночи
Шею он им прикрывал…
 

Сквозь крепко-накрепко закрытый иллюминатор, к тому же завешенный вещевым мешком, глухо доносился неумолчный рокот взволнованного озера и унылый посвист разгулявшегося ветра. Я отложил книгу на столик и невольно сказал:

– Ну, и погодка на дворе! Да и двор у корабля такой, что дальше палубы не выйдешь. Хошь не хошь, а слушай всю эту вьюжную музыку…

Неугомонный Захарченко продолжал:

 
…Накинув платочек.
Сожмется в комочек,
Подохнет фашист под Москвой…
 

За иллюминатором ревела и выла стоголосая вьюга. Вдруг на палубе раздался винтовочный выстрел – сигнал вахтенного. Мы опрометью бросились наверх. Вахтенный в брезентовом плаще с капюшоном показывал помощнику капитана в сторону Заонежья:

– Вот там я заметил что-то вроде лодки. Кто-то со стороны финнов: или беглецы или разведка…

В вечернем полумраке сквозь метель было трудно разглядеть что-либо. Все смотрели в ту сторону, куда показывал вахтенный, однако лодки никто не видел. Да и кто бы мог осмелиться в такую непогодь переправляться через Онежское озеро в лодке.

– Кто же, глядя на ночь, в такую бурю станет рисковать своей жизнью? – усомнился помощник капитана, низкорослый толстяк. – Уж не померещилось ли вам, товарищ вахтенный?

– Ни в коем разе, – ответил тот. И как бы в подтверждение его слов откуда-то из бушевавшего озера донесся чуть слышный крик: «Братцы! Спасите!..»

– Поднять якорь! – распорядился капитан. Через минуту средним ходом монитор двинулся вперед. Мутноватым лучом рефлекторы нащупали лодку. В ней был только один человек. Лодку бросало из стороны в сторону. Опять долетел крик, вопль: «Товарищи!.. Помогите, погибаю!..»

Мы подошли вплотную. С палубы монитора был спущен трап. Два матроса втащили на руках посиневшего, промокшего до последней нитки пловца. Первым делом его опустили в кочегарку, отогрели, высушили и накормили. Двести граммов душеспасительной водки окончательно воскресили его.

Возбужденный и радостный он принялся рассказывать нам обо всем, что он знал, что видел, пережил и передумал за эти дни.

– Товарищи, дорогие! Прежде всего– я коммунист. Яков Кузьмич, фамилия – Шлаков. Уроженец Кировской области, Котельнического района. Карелия – моя вторая родина. Давненько я работаю в Карелии.

– Где вы работали в Карелии до прихода финнов? – спросил капитан судна.

– Все расскажу досконально. Работал я там, куда посылала меня парторганизация. За пятнадцать лет жизни моей в Карелии где только не был. Работал сначала на рыбных промыслах, в лесной промышленности, в бумажной. Работал я и по добыче белой слюды, – она применяется в промышленности, как изолирующий материал в тепловых установках и электроприборах… С год трудился в каменоломнях: доставали так называемый диабаз для мощения улиц, занимались даже разработкой мрамора. Знаете ли вы, что лучшие здания в Ленинграде облицованы карельским мрамором! Там есть и мои плиты!.. Простите, что я немножко увлекся… А перед войной в Совнаркоме стоял вопрос о развитии черной металлургии в Карелии, и меня уже метили послать туда…

– Ну, хорошо, – осторожно перебил капитан Шлакова, подавая ему папиросу, – закуривайте и расскажите, кем и чем может быть подтверждено, что вы коммунист.

– Мои сослуживцы из Петрозаводска эвакуировались в Беломорск. Они подтвердят. Не знаю насколько сохранился верхний листочек моего партбилета. Я его оторвал и спрятал под подкладку брюк. Разрешите ножичком распороть…

Шлаков торопливо и без всякой осторожности разрезал ножом в каком-то месте свои брюки, достал смоченный, свернутый комочек бумажки и, протянув его к свету, бережно развернул и разгладил ладонью. Фотокарточка отклеилась, да кроме того, она мало напоминала теперешнего Шлакова. На снимке он был бритый, значительно моложе, в рубашке с воротничком и галстуком, теперь же перед нами стоял вроде бы и не тот человек. Староватое, исхудалое морщинистое лицо с кровоподтеками, круги под глазами, поцарапанный нос, борода и усы, не видавшие бритвы, по крайней мере, недель пять, затасканная косоворотка с оборванными пуговицами. Видно ему туго пришлось.

Но на страничке партбилета номер, печать и все записи были отчетливо видны.

– Ну, хорошо, продолжайте рассказывать, а мы послушаем.

– Дело вот как было. Из Петрозаводска мы эвакуировались в последнюю очередь, погрузились на баржу № 463. Нас потянул за собою пароход «Рошаль», может слыхали такой? Баржа была переполнена эвакуированными служащими. И вот, то ли от злого умысла, то ли несчастная случайность, – пароход оказался на мели, ни взад, ни вперед. А на побережье, уже мы видим, финские войска идут и идут. Финны кричат нам: «Русс, сдавайся!» Было на барже у нас человек семь военных. Им финны кричат с берега: «Бросайте оружие! Отходите на палубе в сторону!» И против нашей баржи пулеметы выставили. А всего-то до нас метров сто не больше. От смерти, видим, бежать некуда. И тут, вдруг один военный бросил за борт винтовку, поднял руки и крикнул: «Сдаемся!» Только и успел он крикнуть. Другой военный в тот же миг сразил его на смерть штыком и сказал, это мы все слышали, «большевики живыми не сдаются!» И все шестеро военных бросились на корму баржи и спустились в шлюпку, что была за кормой. Попытались они податься в озеро. Но где там!..

Шлаков махнул рукой, на глазах его выступили слезы.

– Всего метров полсотни отплыли они от нашей баржи. Из трех пулеметов финны подняли такую пальбу!.. Все шестеро погибли…

– Потом нас, гражданскую публику, заставили высадиться на берег. И тут начали шерстить: женщин, детей, стариков отправили обратно в Петрозаводск, там создают для русских лагеря… А меня и еще нескольких человек из служащих посадили в сарай и весь месяц таскали на допросы. Били не раз, дознавались, кто остался из коммунистов. Били крепко, чем-то вроде шланга; можете глянуть, – по всему телу синяки да волдыри. Вижу, рано или поздно дознаются через кого-нибудь и вообще в лучшем случае лагеря не миновать, а в худшем – смерть. И стал я примечать, каким бы способом вырваться от них, сбежать. Деревня, где нас содержали под строгим надзором, как раз стоит на берегу этого озера. Когда меня водили на допрос и с допроса, я приметил несколько лодченок, вытащенных на берег. И я надумал пуститься в лодке через озеро. Но когда? Легче и проще всего бежать ночью, но по ночам нас не выпускали никуда. Решил я бежать в непогодь, в сумерки. Приметил около одной избы весла. Решился. Будь что будет! Погибну, так погибну, что я теряю?.. Сегодня я носил воду для мытья полов. Долго носил, и все к озеру присматривался. Бурлит, шумит – в доброе время подойти бы страшно, а тут никакой боязни. Схватил весла, спихнул лодку с берега, и закачало меня на волнах. Снег крутит. Минут через десять, не больше, я уже не видел берега. Одного боялся, как бы не сбиться, не пойти вдоль озера, да не выбиться из сил. Озеро бушует и бушует, лодку бросает, как щепку, заплескивает. Воду выкачивать нечем, догадался снять сапог. То воду им черпаю, то снова берусь за весла. И чего только я не передумал? Всю жизнь до последних мелочей вспомнил. О чем бы ни думал, а желание жить подсказывало одно: «Держись, товарищ Шлаков, ты еще пригодишься Родине. Тебе еще работать в освобожденной Советской Карелии!..» Руки, посмотрите, измозолил до крови; весла вываливались – не могу… А сознания не теряю, духом не падаю. Сознание мне говорит: – «ты, товарищ Шлаков, через не могу добейся!» И вот добился. Не знаю, что было бы дальше, если бы не вынесло сюда…

– Вы были целый месяц у противника. Что вы заметили характерного, интересного в военном отношении? – спросил я.

– Я, конечно, не специалист в военном деле, – подумав, отвечал Шлаков, – но кое-что заметил. Вдоль той деревни, где я пробыл с месяц, проходит Шелтозерский тракт. По тракту в сторону Вознесенья, пешими и на грузовых машинах, по словам жителей, прошло не менее пяти тысяч войска, провезли десятка два пушек или минометов. Сам я видел, как сотни четыре финских автоматчиков прокатили на велосипедах. Ну, что еще? На допросе однажды финский офицер раскричался на меня: «Куда, говорит вы бежите из Петрозаводска? В Вытегру? Мы и Вытегру займем! В Пудож? И Пудож займем! До Вологды, дальше, до Урала будет великая Финляндия!..»

А я думаю, – не много ли будет, не подавитесь ли, сволочи…

В штабе, где меня не раз допрашивали, я примечал – висит карта: ниточка фронта проходит от Лодейного поля до Свири, пересекает Свирь и загибает на Ошту. А дальше, с юга и с северной оконечности Онежского озера у них нанесены на карте зеленые изогнутые стрелы с двух сторон, показывающие на Пудож, а с Пудожа заштрихованная, бледная, но большая стрела впивается через Каргополь в Северную железную дорогу между станциями Няндомой и Коношей. Я, по своему разумению, понял это дело так: финны и немцы задумывают выскочить с двух сторон за Онежское озеро и отрезать северные порты Мурманск и Архангельск, оба сразу. Не знаю, может быть я ошибаюсь. Я не военный человек. Вам видней…

Затем Шлаков назвал несколько прибрежных деревень Заонежья, в которых находились финские части и их склады. Этим сообщением особенно заинтересовались капитан монитора и политрук. Они развернули карты и карандашом сделали на них пометки.

Шлаков долго еще рассказывал, вспоминал пережитое.

На другой день, когда установилась погода, я вылетел на самолете на восточное побережье Онежского озера, где были отдельные запасные опорные точки.

Мониторы, пользуясь благоприятной погодой, выходили на операции, совершали огневые налеты на пункты, занятые противником.

В районе Свири и Ошты крепла оборона. Враг был задержан. К нашим оборонительным позициям подходили свежие силы. Положение на здешнем участке с каждым днем становилось крепче и надежнее.

… На обратном пути я заехал к Клуневу. Было раннее, слегка морозное утро. Связной топил железную печку, Клунев сидел на постели, одна нога его была обута, второй сапог он держал в руке. Глядя на карту, он сказал мне:

– Чорт побери, когда же, наконец, прекратим мы отступление? Что ни день, то и известие об оставлении городов.

– Ты слушал по радио речь товарища Сталина шестого ноября? – спросил я.

– Нет, – ответил Клунев, – вот жду не дождусь никак свежих газет. Обещали сегодня на самолете доставить.

– А я слышал. Специально заходил на узел связи.

И я рассказал Клуневу о речи товарища Сталина. Клунев жадно слушал, досадовал, что я не мог запомнить каждое слово, спрашивал снова и снова.

Он еще не успел одеться, как постучали в дверь. Письмоносец принес свежие центральные газеты. Мы торопливо развернули их. На первой странице речь вождя и клише: на трибуне мавзолея в окружении своих соратников в хмурое, снежное ноябрьское утро Иосиф Виссарионович принимает традиционный парад Красной Армии. Мы с волнением переглянулись.

– Жива, брат, наша сила! – сказал Клунев, хлопнув меня по плечу.

Потом мы долго и внимательно читали и перечитывали великую сталинскую речь.

Днем дружески, быть может навсегда, распрощавшись с Клуневым, я уезжал в Вытегру.

8. Снова на фронт

После этой командировки еще три – четыре месяца пришлось мне пробыть в своем городе.

Снова и снова просился я на фронт. Однажды, на мою настойчивую просьбу Галактионов ответил:

– На фронт, говоришь? У меня тоже такое желание. Но всему свой черед, или как говорят, всякому овощу свое время. Сдается мне, что мы здесь не засидимся.

Действительно, спустя несколько дней после этого разговора, меня вызвали в отдел кадров и объявили об откомандировании, сообщив при этом, что мне присвоено звание капитана.

Стоял конец апреля 1942 года.

В городе на мостовых и деревянных тротуарах лежал подтаявший грязноватый снег. Северная зима отступала. Днем уже пригревало солнце. Серый лед на Двине приподнялся. По вспаханному ледоколами руслу могучей, но пока еще спящей реки передвигались морские транспорты, раскрашенные под цвет арктических льдов. На палубах судов торчали жерла зениток, приподнятые и как будто всматривающиеся в голубую предвесеннюю высь.

С утра я неспеша собрался в путь-дорогу. Уложив все необходимое в вещевой мешок, я взял еще четыре томика книг: поэмы Пушкина, Тарле – о 1812 годе, «Избранное» Вольтера и томик Плеханова об искусстве.

Жена пересмотрела взятые мною книги, пожала плечами, удивившись такому причудливому подбору и, обращаясь к сыну, сказала:

– Феликс, ну-ка выбери папе на свой вкус книжку в дорогу на фронт, чтоб он читал и тебя вспоминал.

– Это я могу! – бойко! отозвался сын и, подставив к шкафу табуретку, достал с верхней полки «Чапаева» в красном коленкоровом переплете.

Близкие проводили меня.

Мы расстались на Двине у кромки льда. Тяжелый ледокол шел по фарватеру реки.

По доскам, наскоро переброшенным через ледяные глыбы, я перешел на противоположную кромку льда, обернулся, помахал шапкой жене и сыну.

Через четыре часа я доехал до станции Обозерской. Там пересел в мурманский поезд и залег спать.

Утром я проснулся. Поезд шел по железнодорожной ветке Обозерская – Беломорск, построенной незадолго до войны.

После оставления нами Петрозаводска эта ветка была единственным путем, соединявшим фронт с центрами страны.

Северная весна началась. Деревья стряхивали с себя остатки снега, на березах, ивах и ольшаннике набухали и слезились почки. Неугомонно бурлили ручьи, на озерах, в серых водяных закраинах, дыбился приподнятый половодьем лед. Тянулись на север в арктические широты, на дальние острова и побережья первые караваны гусей, лебедей, уток.

В купе со мной ехало несколько бойцов. Голос одного из них показался мне знакомым, я стал внимательней всматриваться в черты его лица. И вдруг припомнил:

– А вот ведь это кто! Ефимыч! Здорово, дружище, помните в Вытегре я видел вас в госпитале.

– Как же, прекрасно помню. Вы тогда старшим лейтенантом были.

– Значит выздоровели?

– Давно, еще в декабре выписался. Да четыре месяца в запасном полку околачивался, военного разума набирался, а теперь снова – воевать.

– В родную Карелию?

– Да, к Карелии мне не привыкать, – отозвался Ефимыч, – сначала-то думал, как и в ту германскую войну, доведется в разных местностях побывать, города разные повидать, а выходит – нет. В своей-то Карелии сподручней. Только вот годы мои не те, ловкости бывалошной нет.

Поезд остановился.

– «Станция Нюхча» – прочел я на вывеске новенького бревенчатого вокзала. – Ну, как, Ефимыч, далеко еще до Беломорска? Что это за Нюхча?

– Далеконько, товарищ капитан. Часов шесть-восемь еще протолкаемся. Здесь станция, а там, левей и подальше отсюда, над речкой, стоит старинное сельцо, тоже Нюхчей называется. Очень старинное. До Петра Первого еще существовало… Сам Петр наезжал сюда… И будто даже два раза бывал. Впервой, когда в Соловки ездил молиться Зосиме и Савватию, так привертывал сюда, а сам себе заметинку в ум брал, что здесь за местность и куда отсель прямиком попасть можно. Тогда еще нюхченские мужики украли у Петра кафтан, больно он им понравился. И не знали, что царя обокрали, вот как!.. А потом как дознались, что он своего кафтана хватился, тут и вструхнули. Собрались все, померяли одежду с царского плеча, вроде бы для круговой поруки – всем обществом ответ держать, – и понесли кафтан Петру:

– «Так и так, ваше царское величество, извините, ошибочка вышла, не подумавши на вас, сперли, будьте добры принять кафтанчик и просим прощенья!» – да сами бух всей деревней царю в ноги. Царь кофей пил, смеется, глядя на них, и говорит: «Носили кафтан? Ну, как, ладен он вам?»

– «Носили, батюшка-царь, всей деревней носили, кому ладен, а кому и повелик».

– «Ну, ладно, – говорит царь Петр, – носили, так теперь донашивайте до полного износу, а я до Архангельска в чем-нибудь доберусь»… – И с той поры, товарищ капитан, нюхченских мужиков по всей округе до сего дня «царями» прозывают в насмешку…

– Откуда ты, Ефимыч, знаешь такие вещи?

– А как же не знать, товарищ капитан, передается от отца к сыну. А я к тому любопытство имею. Вот так. В другой раз Петр Первый побывал тут не по молебной части, а по военному делу. С этих мест в наступление на шведов своих преображенцев повел. Привез он сюда их морем с Архангельска. Целую тысячу, а то и больше. Надо итти, а податься невозможно. Кругом лес да горы, озеры да болота. И вот нашелся тогда в бомбардирской роте у Петра сержант Михайло Щепотьев, он-то и взялся проложить мостовую дорогу на сто шестьдесят верст в длину до самого Онежского озера. По той дороге петровские войска двинулись с артиллерией и две яхты на колесах проволокли за собой. А Михайло Щепотьев потом еще под Выборгом отличился: в семьсот шестом году. Тогда он по приказу Петра на пяти рыбачьих лодках с полусотком преображенцев бросился в погоню за шведскими торговыми судами. Суда ушли в туман, а преображенцы на лодках двинулись на шведский адмиралтейский бот, а на нем сто десять матросов и четыре пушки. Преображенцам некогда разбираться, что это за судно и чем оно вооружено. Они часть команды перебили, часть заперли в трюм. Подоспел шведам на выручку второй корабль, а преображенцы опять не сплоховали: зарядили пушки на захваченном судне и отогнали неприятеля. Петр сказал тогда, что это был «преудивительный и чудный бой». И всех рядовых участников произвел в офицеры, а погибшего сержанта Щепотьева похоронил с великими почестями…

– А это, Ефимыч, откуда ты узнал?

– Вот, опять, право, товарищ капитан, – где же все упомнить. Где-то вычитал, давно еще. Может дозволите, товарищ капитан, котелочка, я за кипятком схожу?

– А не отстанешь от поезда?

– Не извольте беспокоиться; здесь поезд с полчаса стоит.

К вечеру поезд прибыл в Беломорск, единственный в своем роде городок на Севере. Его деревянные домики беспорядочно, как попало и куда пришлось, разбросаны на большом количестве речных островков, соединенных мостами и узкими переходами. Непрерывно, несмолкаемо шумели водопады реки, в устье которой расположился город.

Я получил назначение на Кестенгское направление, на север. Туда же поехал в числе небольшого пополнения и мой знакомый Ефимыч.

Ехали мы в теплушках «первой скорости», но скорость была условным понятием. Дорога была сплошь забита эшелонами с военными грузами. Предпочтение отдавалось санитарным «летучкам» и сверхсрочным поездам спецназначения; остальные подолгу задерживались около разрушенных бомбежкой станций и полустанков. По сторонам железнодорожного полотна там и тут зияли внушительные, круглые, как чаши, воронки от авиабомб. Земля была изрыта, словно поражена черной оспой, даже каркасы пролетов на мостах были пробиты осколками.

Станция Лоухи, когда-то благоустроенная, с новыми двухэтажными домами, складами, мастерскими и депо, теперь выглядела неприглядно: большинство домов было разрушено. Неподалеку от разбитых зданий валялись скаты вагонных колес, изогнутые дьявольской силой взрывов рельсы. С наклонившихся и расщепленных столбов свисали порванные провода.

Отсюда до переднего края было всего сорок километров, – так близко подобрался враг к Кировской дороге.

Ефимыч снова подошел ко мне.

– Я, товарищ капитан, бывал здесь до войны. А теперь подивитесь, что натворено! Ох, и обойдется немцу все это в копеечку. Ведь за все, за все немцам и финнам придется раскошеливаться. Пойдемте-ка, товарищ капитан, я вам покажу «чудо» немецкой техники. Тут рядом в переулке я приметил.

– Посмотрим, что за чудо? – Я свернул за Ефимычем в один из переулков. В куче железного лома, собранного отовсюду, лежала верхняя часть неразорвавшейся, обезвреженной немецкой авиабомбы. На ней черным по серому обозначено «С-1000». Это значило, что она весит одну тонну. Лежащая часть бомбы имела сходство с громадной посудиной на манер церковной купели.

– Я из нее сделал бы лохань, – рассудил Ефимыч, – поставил бы на треногу и пусть бы в нее добрые люди плевали кому не лень…

Молча разглядывая эту деталь и озираясь вокруг на разрушения и пепелища, я думал о неумолимых, страшных двойниках этой случайно невзорвавшейся «тонки».

– Сволочи, что они затеяли. Сколько горя людского от этих чудовищных штуковин! Сколько крови и слез!

Между тем к шлагбауму, что на окраине станции, подходили одна за другой автомашины, грузовики, крытые фургоны, закрашенные автобусы, некоторые еще с сохранившимися надписями мирного времени: «Нарвская застава – Урицк», «Финляндский вокзал – Удельное – Парголово». Ленинград уступил часть своего транспорта Карельскому фронту.

– Товарищи! Кому на передний край, занимайте места в машинах! – оповестил пограничник с красной повязкой на рукаве.

Я забрался в сильно потрепанный, изрешеченный пулями и осколками автобус.

Взмах красного флажка в руке регулировщика, и колонна автомашин двинулась туда, откуда доносился глухой рокот артиллерийской канонады.