Текст книги "Судьба династии"

Автор книги: Александр Широкорад

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 26 страниц)

В письме Александра Михайловича легко проследить эволюцию его взглядов на борьбу с большевиками. Если в 1919 году он оголтело требовал интервенции в Советскую Россию, то в 1923 году он писал: «Какая-либо интервенция другой страны, Франции ли, Германии ли, или какой-либо иной страны, безусловно недопустима. Когда настанет время, то русский народ, возмужалый и объединённый, сам найдёт пути для устранения нового строя...

...А лично безусловный противник кровавой контрреволюции. Воскрешение России должно осуществиться как результат возрождения народа на основах чистого Христианства и в духе всепрощения».

Кандидатов на российский престол было более чем достаточно. Довольно большая партия эмигрантов сплотилась вокруг великого князя Дмитрия Павловича, самого законного, по их мнению, претендента.

Великий князь Николай Николаевич был весьма популярен среди военных, и они желали видеть на престоле именно его. Возможно, именно Николай Николаевич и стал бы «императором», если бы не его возраст (годы жизни 1856-1929), слабое здоровье и отсутствие детей.

А вот как описал эту «избирательную кампанию» великий князь Александр Михайлович: «Поскольку Советский Союз вступил в шестой год своего существования, эта трёхсторонняя схватка представлялась по меньшей мере преждевременной, и всё же была со всей серьёзностью воспринята многочисленными русскими беженцами. Они носились, объединялись, интриговали. И как истинные русские, заговаривали друг друга до отупения. Оборванные и бледные, они собирались на монархические сходки в душных, прокуренных залах Парижа, где чуть не до рассвета выдающиеся ораторы обсуждали достоинства троих великих князей.

Одни слушали пространные цитаты из Основных Законов Российской империи, подтверждающие неотъемлемые права Кирилла; их зачитывал какой-то престарелый сановник, облачённый в длиннополый сюртук и похожий на поставленный стоймя труп, который поддерживали сзади невидимые руки. Другие слушали разодетого генерал-майора, кричавшего, что “огромные массы населения России” желают видеть Николая, бывшего Верховного Главнокомандующего русской армией, на троне его предков. Третьи млели от сладкоречивого московского адвоката, который защищал права юного Дмитрия столь проникновенно, что наверняка вышиб бы из присяжных слезу. И всё это происходило в двух шагах от Больших Бульваров, где толпы жизнерадостных парижан пробавлялись лёгкими и крепкими напитками, совершенно позабыв о важности выборов самодержца всея Руси.

Поскольку мои политические взгляды были хорошо известны русским монархистам и явно ими не разделялись, ни разу за время той жаркой кампании моё имя не было произнесено даже шёпотом. Но однажды тихим декабрьским утром я проснулся и обнаружил, что мой сын Никита должным образом избран царём на собрании “отколовшейся” фракции роялистов. Эта новость огорчила меня. Я горячо запротестовал. То, что начиналось как невинное времяпровождение, явно принимало масштабы трагического и сомнительного фарса. Каким образом решали вопросы личного обустройства мои кузены и племянники, меня совершенно не касалось, но своего мальчика я хотел уберечь от удела всеобщего посмешища. Он работал в банке, был счастлив в браке с подружкой своего детства графиней Воронцовой и не имел ни малейшего желания состязаться с великим князем Кириллом» [92]92
  Великий князь Александр Михайлович. Воспоминания. С.405-406.


[Закрыть] .

Как видим, ситуация в Париже в 1922-1925 годах ненамного отличалась от противостояния лысого и лохматого императоров в кинофильме «Корона Российской империи».

В конце 1920-х годов Александр Михайлович уже здраво оценивает ситуацию в России. И тут надо отдать должное его аналитическому уму. Ведь 99,9% эмигрантов, ранее принадлежавших к сливкам общества, по-прежнему испытывали зоологическую ненависть к СССР.

Что же касается Александра Михайловича, то он в воспоминаниях отлично показал эволюцию своих взглядов: «Мне пришло в голову, что хотя я и не большевик, однако не мог согласиться со своими родственниками и знакомыми и безоглядно клеймить всё, что делается Советами только потому, что это делается Советами. Никто не спорит, они убили трёх моих родных братьев, но они также спасли Россию от участи вассала союзников.

Некогда я ненавидел их, и руки у меня чесались добраться до Ленина или Троцкого, но тут я стал узнавать то об одном, то о другом конструктивном шаге московского правительства и ловил себя на том, что шепчу: “Браво!” Как все те христиане, что “ни холодны, ни горячи”, я не знал иного способа излечиться от ненависти, кроме как потопить её в другой, ещё более жгучей. Предмет последней мне предложили поляки.

Когда ранней весной 1920-го я увидел заголовки французских газет, возвещавшие о триумфальном шествии Пилсудского по пшеничным полям Малороссии, что-то внутри меня не выдержало, и я забыл про то, что и года не прошло со дня расстрела моих братьев. Я только и думал: “Поляки вот-вот возьмут Киев! Извечные враги России вот-вот отрежут империю от её западных рубежей!” Я не осмелился выражаться открыто, но, слушая вздорную болтовню беженцев и глядя в их лица, я всей душою желал Красной армии победы.

Не важно, что я был великий князь. Я был русский офицер, давший клятву защищать Отечество от его врагов. Я был внуком человека, который грозил распахать улицы Варшавы, если поляки ещё раз посмеют нарушить единство его империи. Неожиданно на ум пришла фраза того же самого моего предка семидесятидвухлетней давности. Прямо на донесении о “возмутительных действиях” бывшего русского офицера артиллерии Бакунина, который в Саксонии повёл толпы немецких революционеров на штурм крепости, император Николай I написал аршинными буквами: “Ура нашим артиллеристам!”

Сходство моей и его реакции поразило меня. То же самое я чувствовал, когда красный командир Будённый разбил легионы Пилсудского и гнал его до самой Варшавы. На сей раз комплименты адресовывались русским кавалеристам, но в остальном мало что изменилось со времён моего деда.

– Но вы, кажется, забываете, – возразил мой верный секретарь, – что, помимо прочего, победа Будённого означает конец надеждам Белой армии в Крыму.

Справедливое его замечание не поколебало моих убеждений. Мне было ясно тогда, неспокойным летом двадцатого года, как ясно и сейчас, в спокойном тридцать третьем, что для достижения решающей победы над поляками Советское правительство сделало всё, что обязано было бы сделать любое истинно народное правительство. Какой бы ни казалось иронией, что единство государства Российского приходится защищать участникам III Интернационала, фактом остаётся то, что с того самого дня Советы вынуждены проводить чисто национальную политику, которая есть не что иное, как многовековая политика, начатая Иваном Грозным, оформленная Петром Великим и достигшая вершины при Николае II защищать рубежи государства любой ценой и шаг за шагом пробиваться к естественным границам на западе! Сейчас я уверен, что ещё мои сыновья увидят тот день, когда придёт конец не только нелепой независимости прибалтийских республик, но и Бессарабия с Польшей будут Россией отвоёваны, а картографам придётся немало потрудиться над перечерчиванием границ на Дальнем Востоке...

...Я спрашивал себя со всей серьёзностью, какой можно было ожидать от человека, лишённого значительного состояния и ставшего свидетелем уничтожения большинства собратьев: “Могу ли я, продукт империи, человек, воспитанный в вере в непогрешимость государства, по-прежнему осуждать нынешних правителей России?”

Ответ был: и “да” и “нет”. Господин Александр Романов кричал “да”. Великий князь Александр говорил “нет”. Первому было очевидно горько. Он обожал свои цветущие владения в Крыму и на Кавказе. Ему безумно хотелось ещё раз войти в кабинет в своём дворце в С.-Петербурге, где несчётные книжные полки ломились от переплетённых в кожу томов по истории мореплавания и где он мог заполнить вечер приключениями, лелея древнегреческие монеты и вспоминая о тех годах, что ушли у него на их поиски.

К счастью для великого князя, его всегда отделяла от господина Романова некая грань. Обладатель громкого титула... попросту обязан был положиться на свою коллекцию традиций, банальных по сути, но удивительно действенных при принятии решения. Верность родине. Пример предков. Советы равных. Оставаться верным России и следовать примеру предков Романовых, которые никогда не мнили себя больше своей империи, означало допустить, что Советскому правительству следует помогать, не препятствовать его экспериментам и желать успеха в том, в чём Романовы потерпели неудачу.

Оставались ещё советы равных. За одним-единственным исключением, они все считали меня сумасшедшим. Как это ни покажется невероятным, я нашёл понимание и поддержку в лице одного европейского монарха, известного проницательностью своих суждений.

   – Окажись вы в моём положении, – спросил я его напрямик, – позволили ли бы вы своей личной обиде и жажде мщения заслонить заботу о будущем вашей страны?

Вопрос заинтересовал его. Он всё серьёзно взвесил и предложил мне перефразировать вопрос.

   – Давайте выразим это иначе, – сказал он, словно обращался к совету министров. – Что гуще: кровь или то, что я назвал бы “имперской субстанцией"? Что дороже: жизнь ваших родственников или дальнейшее воплощение имперской идеи? Мой вопрос – это ответ на ваш. Если то, что вы любили в России, сводилось единственно к вашей семье, то вы никогда не сможете простить Советы. Но если вам суждено прожить свою жизнь, подобно мне желая сохранения империи, будь то под нынешним знаменем или под красным флагом победившей революции – то зачем колебаться? Почему не найти в себе достаточно мужества и не признать достижения тех, кто сменил вас?[93]93
  Там же. С. 407-410.


[Закрыть]»

Александр Михайлович так и не раскрыл имя своего августейшего собеседника. Но я уверен, что речь шла о принце Уэльском Альберте Эдварде. Если бы он жил сейчас, то наши либералы окрестили бы его «красно-коричневым принцем». На престол под именем Эдуарда VIII он вступит ровно через три года после смерти Александра Михайловича. Он во многом был похож на Александра Михайловича, его жизнеописание ещё ждёт своих исследователей.

В эмиграции Александр Михайлович жил продажей своей большой коллекции античных монет и многих других драгоценностей. «Ксенин жемчуг мы прожили ровно за три года», – пишет великий князь. И именно увлечение нумизматикой, так неприветствуемое его родными и близкими в прошлой жизни, теперь спасало Александра Михайловича. «Ещё более странно было, что возможности уплатить по счетам в Париже и получить краткую передышку могло дать мне лишь то, что всегда считали “чистым безумием” и “дорогой забавой” непутёвого члена императорской семьи, – писал великий князь. – Просматривая записи, я вспомнил слова своего отца: “Только подумай, Сандро, какие возможности ты упускаешь. Да если бы ты вложил хоть крупицу того, что тратишь, роясь в земле в Крыму, в надёжные акции и государственные облигации, ты удвоил бы свой годовой доход и никогда бы ни в чём не нуждался. Не нравятся акции и облигации – купи нефтеносные земли, медь, марганец, недвижимость, но, ради Бога, прекрати расшвыривать деньги на этих дурацких древних греков”.

Что делал бы я в январе 1919-го, послушайся я советов моего практичного отца и оставь занятия археологией в 1900-х? Акции и облигации? Они пачками лежали в моём банковском сейфе в С.-Петербурге, но даже укравшие их большевики ни копейки не могли за них выручить, поскольку компании, выпустившие эти акции, развалились в революцию.

Нефтеносные земли? Медь? Марганец? Недвижимость? Всё это у меня было, но я никак не мог убедить портного с рю дю Фобур Сент-Оноре обменять пару фланелевых брюк на право владения моими доходными домами в С.-Петербурге или нефтеносными землями на Кавказе.

“Безумие окупается”, – сказал я сам себе с чувством» [94]94
  Там же. С. 357.


[Закрыть] .

Кроме того, довольно много давали лекции во время его поездок в США. Там с удовольствием принимали настоящего великого князя. Десятки других Лжемихаилов, Лжеанастасий, Лжеалексеев и т. д. успели изрядно поднадоесть янки. Первое долгосрочное предложение от одного нью-йоркского лектория поступило летом 1928 года. И вот через пятнадцать лет после своего последнего посещения Александр Михайлович вновь оказался в Соединённых Штатах, где его встретил сын Дмитрий, покинувший Европу четырьмя годами ранее.

Американцы встретили великого князя в роли лектора неоднозначно: «Некоторые из них всполошились: их дочери были замужем за европейскими титулованными особами, и то обстоятельство, что великий князь разъезжает по стране и якшается с членами бизнес-клуба "Ротари”, могло отразиться на социальном статусе их зятьев. Некоторые пришли в бешенство: я осмелился оскорбить священных коров либерализма и открыто выразил свои симпатии к людям дела. Некоторые говорили открыто и не стесняясь выражать свои убеждения: есть демократия или нет её, им нужна помощь воскресных школ и церквей, чтобы держать массы под присмотром».

За три зимы, проведённые в Америке, великий князь Александр Михайлович прочёл там 67 лекций.

Случались в Америке и казусы. Так, однажды Александр Михайлович прочёл в анонсе о своей предстоящей лекции: «Сегодня вечером в Новой баптистской церкви ожидается большой наплыв публики по случаю лекции русского великого князя Александра на тему...»

«Дело было не только в моём суеверии по поводу всего и вся, имеющего отношение к церкви, – вспоминает Александр Михайлович. – Но и в том, что основная часть моей лекции была посвящена “банкротству официального христианства”. Когда мой менеджер обещал “самую что ни на есть достойную обстановку”, я думал, он просто хочет сказать, что мне не придётся выступать в цирке. Откуда мне или любому другому европейцу было знать, что церковь можно снять для лекции? Будь это католическая церковь или синагога, я мог бы по крайней мере рассчитывать на чувство юмора прихожан, но баптистский молельный дом! Я содрогнулся...

Пастор оказался приятным, живым человеком. Его рукопожатие и манера разговаривать заставили меня усомниться в правильности моих представлений о баптистах. Он вполне мог сойти за нью-йоркского биржевого маклера...

Церковь была битком набита. Пастор сообщил, что в зале присутствуют восемьсот пятьдесят человек, но мне они казались восьмьюстами пятьюдесятью тысячами. Ни разу в жизни я ещё не был так напуган. Когда пастор произнёс: “Мне выпала большая честь представить вам великого русского князя Александра”, – мои руки задрожали, а в горле пересохло. Я поднялся и хотел уже было пройти к кафедре, как вдруг грянуло “Боже, Царя храни”, и я увидел, что мои слушатели встают. Я оцепенел. Впервые за одиннадцать лет я слышал эту мелодию.

Секретарь сказал мне потом, что я побледнел, как труп. Лично я ничего не помню. Иногда мне кажется, что я просто уснул в своей нью-йоркской гостинице и увидел во сне, будто читаю лекцию в новой баптистской церкви в Гранд-Рапиде. Местные газеты написали, что я говорил “ясным мелодичным голосом, без единого намёка на переживания или горечь”. Сомневаюсь.

После того дня я прочёл ещё шестьдесят шесть лекций. В церквях, университетах, женских клубах и частных домах. Я никогда не оспаривал условий договора, место или время, настаивая на одном-единственном пункте: русский национальный гимн не должен исполняться ни до, ни после, ни во время моих лекций. Пережить самоубийство империи нетрудно. Услышать её голос одиннадцать лет спустя – смерти подобно» [95]95
  Там же. С. 495-497.


[Закрыть] .

Во время последнего визита в 1930 году Александр Михайлович поразил американцев. В каждый свой приезд он получал кипу приглашений. Великий князь прекрасно понимал, что приглашают его не от большой любви или от сильных впечатлений от его лекций, а «в Манхэттене считалось хорошим тоном втиснуть русского с “трагической судьбой” между британским малым, знающим, что не в порядке у американок, и немецким экономистом, озабоченным будущим золотого стандарта».

На этот раз Александр Михайлович получил одновременно три самых интересных за всю его американскую эпопею приглашения. Группа видных лидеров нью-йоркских иудаистов пригласила его отужинать с ними и обсудить так называемый еврейский вопрос. Знакомые из Детройта просили приехать познакомиться с Генри Фордом, а в Клубе армии и флота предложили выступить с речью на тему пятилетнего плана.

Об этом визите Александр Михайлович писал: «Ещё более жаркие дебаты ожидали меня в Клубе армии и флота. Его руководство считало само собой разумеющимся, что я буду проклинать Советскую Россию и предскажу неминуемый крах пятилетнему плану. От этого я отказался. Ничто не претит мне больше, нежели тот спектакль, когда русский изгнанник даёт жажде возмездия заглушить свою национальную гордость. В беседе с членами Клуба армии и флота я дал понять, что я прежде всего русский и лишь потом великий князь. Я, как мог, описал им неограниченные ресурсы России и сказал, что не сомневаюсь в успешном выполнении пятилетки.

– На это может уйти, – добавил я, – ещё год-другой, но если говорить о будущем, то этот план не просто будет выполнен – за ним должен последовать новый план, возможно, десятилетний или даже пятнадцатилетний. Россия больше никогда не опустится до положения мирового отстойника. Ни один царь никогда не смог бы претворить в жизнь столь грандиозную программу, потому что его действия сковывали слишком многие принципы, дипломатические и прочие. Нынешние правители России – реалисты. Они беспринципны – в том смысле, в каком был беспринципен Пётр Великий. Они так же беспринципны, как ваши железнодорожные короли полвека назад или ваши банкиры сегодня, с той единственной разницей, что в их случае мы имеем дело с большей человеческой честностью и бескорыстием» [96]96
  Там же. С. 500.


[Закрыть] .

И вот великий князь снова в Европе, в Монте-Карло. Он один сидит в опустевшем кафе. Перед ним бутылка поддельного коньяка «Наполеон»: «Скрипач закончил играть. Все уже ушли. Я один. Я не досадую на себя за размышления о том, что принадлежит далёкому прошлому... Очень скоро и мне придётся уйти. Я повидал на своём веку столько войн, что потерял способность отличить “героизм” от “трусости”. Тот, кто пытается быть кем-то другим вместо того, чтобы идти через раскрытые двери – герой он или же трус? Уверен, что не знаю. Однако я знаю, что самые сильные переживания и самые увлекательные приключения в моей жизни казались мне поначалу такой рутиной, таким невезением.

Если я сейчас встану и пойду по улице к железнодорожной насыпи, я, несомненно, припомню многих других, кого уже нет, кого я провожал и встречал когда-то на вокзале Монте-Карло. Отца. Братьев. Сестру. Короля Эдуарда. Когда они были живы, я завидовал им. Теперь мне их жаль. Им так и не представилась возможность испытать то, что испытал я, и взглянуть на себя со стороны...

...Смеркается. Автомобили, проезжающие перед входом в казино, включают фары. У рулетки меня ждут знакомые, но я устал от прошлого, и мне претит встречаться с призраками казино. Это скверные, второсортные призраки. Они говорят с акцентом бессильной ненависти и мелочной жадности. В своих прежних инкарнациях они, наверное, были политиками. Их стоило давным-давно похоронить» [97]97
  Там же. С. 524.


[Закрыть] .

В начале января 1933 года здоровье великого князя резко ухудшилось. Тогда он жил в маленьком городке Ментона на Лазурном Берегу. Там на вилле Сен-Терез в нескольких километрах от итальянской границы ждала его верная подруга по Киеву Ольга Васильева. «Если бы не она [великая княгиня Ольга. – A.Ш.] и не молодая сестра милосердия по фамилии Васильева, я был бы самым одиноким человеком в мире в критические дни войны», – вспоминал великий князь. Теперь она вышла замуж за капитана Николая Чирикова. Ольга и её муж ухаживали за больным. Приехавшая вскоре Ирина Юсупова не отходила от отца. 26 февраля 1933 года великий князь Александр Михайлович скончался.

Похороны великого князя были скромными. На них приехали зять Феликс Юсупов и сыновья Андрей, Фёдор и Дмитрий. Жены не было. Великая княгиня Ксения Александровна прожила ещё 27 лет и умерла в апреле 1960 года в Англии. Однако согласно завещанию тело её было перевезено во Францию на Лазурный Берег и погребено рядом с мужем.

Глава 16
ДЕТИ ОПАЛЬНОГО КНЯЗЯ

Княгиня Мария Павловна младшая стоит особняком от остальных членов семейства Романовых. Вся её судьба, десятилетие за десятилетием, представляет собой причудливый и удивительный роман.

В детстве она и брат Дмитрий были отлучены от родного отца Павла Александровича и жили вместе с великим князем Сергеем Александровичем и его женой Елизаветой Фёдоровной.

До шести лет Мария Павловна не знала почти ни слова по-русски, поскольку в семье говорили по-английски, и няни детей были англичанками. Но когда пришло время заняться настоящим воспитанием, кто-то обратил внимание, что дети говорят на вульгарном английском, принятом у нянь, опуская звук «h» в начале слова.

Позже Мария Павловна часто жаловалась на полученное ею поверхностное и непродуманное образование, хотя детей и стали обучать более подобающему в царских гостиных английскому. Всё учение Марии Павловны сводилось в основном к традиционному нравоучительному и религиозному чтению. Настоящему же образованию почти не придавалось значения. Впоследствии княгиня резко оценила привычки и обычаи при европейских королевских дворах конца XIX века как «отупляющие и вздорные».

Первой гувернанткой Марии Павловны стала мадемуазель Элен, которая воспитывала её двенадцать лет, до самого замужества. Гувернантка требовала от своей воспитанницы беспрекословного повиновения и настаивала, чтобы та признавалась ей во всех своих самых сокровенных мыслях.

До появления мадемуазель Элен существовала традиция: когда маленькие Мария и Дмитрий выходили погулять по петербургским набережным, кучер в роскошной ливрее оставлял повозку возле тротуара и шёл за ними. Английским няням очень нравились эти помпезные прогулки, когда вокруг собиралась толпа и офицеры отдавали честь. Однако мадемуазель Элен положила этому конец.

В 1901 году наставником Дмитрия Павловича стал полковник Лайминг, поскольку мальчику была уготовлена военная карьера. Брат с сестрой стали часто бывать в доме у Лаймингов. Там они впервые столкнулись с нормальной семейной жизнью. Иногда по воскресеньям им разрешалось играть со специально приглашёнными детьми из благородных семей, которым строго-настрого запрещалось обращаться к Марии и Дмитрию на «ты» и по имени.

Мария никогда не интересовалась куклами и другими забавами для девочек, зато вплоть до замужества охотно играла в оловянных солдатиков. О своём воспитании она говорила, что, хотя и была послушной, но относилась к поколению, в котором зрело зерно протеста.

Мария Павловна в своих мемуарах не без симпатии рисует портрет реакционного и всеми ненавидимого генерал-губернатора Москвы. Так же своеобразно она рисует и портрет «очаровательной Эллы» – старшей сестры императрицы Александры Фёдоровны и супруги великого князя Сергея Александровича Елизаветы Фёдоровны, которую боготворили все мужчины семейства Романовых. Проявления нежности со стороны детей она холодно отталкивала. Когда они её спрашивали о чём-нибудь, она резко отвечала, что это их не касается: идите играть и не суйте нос не в своё дело. Это каждый раз больно задевало маленькую Марию, которая боготворила тётю и могла бесконечно любоваться, как по утрам красавица великая княгиня медленно и обстоятельно одевается в окружении многочисленной челяди.

Что же представляла из себя «тётя Элла» – Елизавета Фёдоровна? Она была великой княгиней, немного занималась живописью, брала уроки пения, хотя никто никогда не слышал, чтобы она пела. Сергей Александрович и она встречались большей частью за едой, похоже было, что они избегают встречаться наедине, – хотя у них и была общая спальня с огромной кроватью. Видимо, за этим странным фасадом разыгрывалась настоящая викторианская супружеская драма. Бездеятельность великой княгини не улучшала её положения. Впоследствии, найдя себе занятие по душе, она стала совсем другим человеком.

Как-то Николай II приехал в Москву на пасхальную службу и надумал прогуляться по стенам Кремля. Он взял с собой Марию и Дмитрия. Вскоре внизу собралась большая толпа, которая с криками восторга следила, как царь прогуливается по мощным стенам. По окончании прогулки вся компания должна была спуститься по лестнице внутри одной из башен, чтобы выйти на площадь Кремля и вернуться во дворец. Тогда огромная толпа народа ввалилась в Кремль, чтобы приветствовать императора.

Марию и Дмитрия оттеснили и чуть не затоптали, на Марии разорвали жакет и истолкали до синяков. И всё же великий князь Сергей Александрович был доволен, что подопечные ему москвичи столь живо проявили любовь к своему государю. Так же оценили происшествие и другие. Однако у детей остались неприятные воспоминания об этом пасхальном дне, когда идиллическая прогулка сменилась непосредственным столкновением с русским народом, безотчётным и свирепым как в проявлении преданности, так и во всём остальном.

Лето 1904 года Мария и Дмитрий провели в имении великого князя Сергея Александровича в Ильинском. Это красивейшее место Подмосковья на берегу Москвы-реки. В середине XVII века там находилась усадьба боярина Стрешнева, затем ей владели Остерманы, Голицыны, а с 1864 года она принадлежала царской семье.

Мария Павловна вспоминала: «Вернувшись в Москву, мы оказались накануне того, что историки теперь называют революцией 1905 года. Забастовки и студенческие демонстрации, которые в ту пору происходили по России, в Москве были особенно массовыми.

Дядя Сергей не был согласен с правительством по этому вопросу. Он считал, что только крайне строгие меры могут положить конец революционному брожению. В Петербурге не решались принять такую политику, отделывались отговорками и отсрочками. Подобное поведение казалось ему недопустимым.

Однажды вечером, когда я и Дмитрий пришли, чтобы он почитал нам, мы нашли его в большом волнении. Он расхаживал по комнате, не произнося ни слова. Мы, тоже молчали, боясь спросить его. Наконец он заговорил.

В словах, которые ему казались непонятными для нас, он обрисовал политическую ситуацию, а потом объявил, что подал императору прошение об отставке [с должности генерал-губернатора. – А.Ш.] и тот принял её.

К этому он добавил, что у него нет намерения покидать Москву, он оставляет за собой командование её военными силами.

Перед тем как отпустить нас, он с достоинством и волнением высказал своё глубокое сожаление о состоянии дел в России, отметив необходимость серьёзных мер и преступную слабость министров и советников императора» [98]98
  Воспоминания Марии Павловны. С. 57-58.


[Закрыть] .

Великий князь в беспокойстве менял места жительства. Вначале он переехал из роскошного генерал-губернаторского дворца на Тверской улице во дворец, расположенный в Нескучном саду на окраине Москвы между Крымским мостом и Воробьёвыми горами. Дворец был хорошо огорожен, и его легко было охранять. На конном дворе дворца разместился кавалерийский эскадрон, охрана была усилена. Город находился в возбуждённом состоянии. В любой момент ждали общего восстания, последствия которого трудно было предугадать. Не было уверенности в преданности московского гарнизона, в некоторых полках уже шло революционное брожение.

Как-то январским вечером, когда Мария и Дмитрий уже легли спать, их разбудили по приказу Сергея Александровича и велели быстро одеться, так как возникла необходимость как можно быстрее покинуть Нескучный дворец. Дядя Сергей ничего не объяснил, лишь коротко сказал: «Мы переезжаем в Кремль».

У дверей дворца уже ожидала карета, запряжённая четвёркой лошадей. Сергей Александрович с Елизаветой Фёдоровной, Марией и Дмитрием сели в неё, и лошади помчались во весь опор. Занавески в карете были опущены, и дети не видели того, что происходит. Взрослые молчали, а дети не осмеливались их спрашивать. Дети хорошо знали дорогу до Кремля, и хотя ничего не видели, понимали, что едут туда окольным путём. За великокняжеской каретой мчался гвардейский эскорт.

«Я не испытывала страха, – вспоминала об этой скачке в ночи Мария Павловна. – Возбуждение и любопытство не оставляло места для других чувств. Мы благополучно доехали до Кремля, кучер более спокойной иноходью провёз нас под аркой ворот в Николаевский дворец. Несколько заспанных слуг ожидали нас, двери распахнулись, и мы вошли. Я никогда ещё не была в этом дворце, который использовался только для размещения иностранных принцев во время дворцовых церемоний, и уж никак не предполагала, что мне предстоит жить здесь до своего замужества».

Великокняжеская чета и дети разместились в гостиной первого этажа, ожидая прибытия лиц, которые следовали за ними. Вскоре прибыли гувернантка, фрейлина, адъютант и слуги, которые привезли необходимые для ночлега вещи.

После чая прибывшие довольно комфортно разместились по комнатам в импровизированных постелях, укрывшись горой шерстяных одеял. Дети так и не узнали, чем вызван этот поспешный отъезд из Нескучного дворца, но на следующий день им сказали, что их пребывание в Кремле временное и, как только позволят обстоятельства, все вернутся обратно. Дети прекрасно понимали, что в сложившейся обстановке Кремлёвские стены – гораздо лучшая защита, чем забор Нескучного сада.

Однако дни шли за днями, но семейство великого князя Сергея Александровича не возвращалось в Нескучный дворец.

Москва была охвачена беспорядками, а за стенами Кремля шла спокойная жизнь. Сергей Александрович и Елизавета Фёдоровна редко выезжали из Кремля, а дома принимали только самых близких друзей.

И вот в середине февраля всё семейство выехало в Большой театр на благотворительный спектакль. Поездка прошла благополучно, и только потом все узнали, как близко они были от смерти. Группа террористов, следившая за передвижениями Сергея Александровича, была предупреждена об этом выезде, им был известен маршрут. Один из террористов, вооружённый бомбами, занял позицию и был готов бросить бомбы по сигналу сообщника. Но сообщнику стало известно, что в карете вместе с великим князем едут дети – Мария и Дмитрий, и у него не хватило духу, чтобы подать условный знак. Спустя много лет Мария Павловна узнала имя этого человека, спасшего их жизни. Это был Борис Савинков, сыгравший видную роль в революции 1917 года.

А спектакль в тот день был великолепный. Пел Шаляпин, находившийся уже в зените славы. Зал сиял драгоценностями и парадными нарядами, и никто не ведал о катастрофе, которой удалось только что избежать.

Сергей Александрович ежедневно в одно и то же время отправлялся в закрытой карете в дом генерал-губернатора наблюдать за передачей дел, относившихся к кругу его обязанностей. 18 февраля 1905 года, как обычно, он настоял, чтобы ехать одному. Поцеловав детей на прощание, он сел в карету, а Мария пошла на урок. «Но мысли мои, – вспоминает этот день Мария Павловна, – были далеки от изучения предмета. Как только очаровательный старый господин, который преподавал мне математику, начал свои объяснения, я стала думать о мандолине, которую хотела попросить у дяди, и о том, что он может мне отказать.