Текст книги "Двойное попадание (СИ)"

Автор книги: Александр Михайловский

Соавторы: Анастасия Маркова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 20 страниц)

– До свидания, фройляйн Марина… – тихо прошелестели ее губы.

Когда мы шли обратно, Коля был молчалив и сосредоточен. И лишь у дома Варвары, где мы остановились, чтобы попрощаться, он вдруг сказал, запинаясь от

– Марина… Ты удивительная… Я восхищаюсь тобой… Мне кажется, я… я люблю тебя… – Он как-то испуганно взглянул на меня.

Повисло молчание. Вот он – то восхитительный момент, которого я так ждала, но сама этого не осознавала! Блин, а ведь я даже не помню, когда мне признавались в любви… Да и было ли это когда-нибудь? В наш век все стало как-то просто, и признания в любви стали редкостью… Все будто бы подразумевалось само собой – «вот если мы спим друг с другом не один год, если не очень часто ссоримся, то нам есть смысл пожениться… А все эти дурацкие признания – для подростков…» Но как же мне всегда хотелось романтики! Обожания, нежности, настоящей любви! Наверное, этого хочется каждой женщине, независимо от возраста, какую бы маску мы при этом ни надевали… Коляша – мой милый, такой неловкий и застенчивый, совсем не похожий на тех брутальных мачо, которые мне нравились раньше – ты даже не догадываешься сейчас, как тает мое сердце, становясь мягким и сентиментальным, как сладко щемит в груди от умиления и восторга… И как невыносимо мне хочется обнять тебя – просто обнять и стоять вот так, возле плетня, под ласкающими лучами закатывающегося осеннего солнышка…

6 сентября 1941 года, 00:15. Москва, Кремль, кабинет Верховного Главнокомандующего

Перечитав боевые донесения от командующего Брянским фронтом генерала армии Жукова, командующего 4-й армией генерала Чуйкова, командующего 21-й армией генерала Кузнецова, командующего восстановленной 13-й армией генерала Городнянского, командующего 50-й армией генерала Петрова, а также сухую сводку штаба российских экспедиционных сил, Вождь удовлетворенно хмыкнул. Потомки не подвели, в первый же день наступления ударили на пределе своих возможностей, прошли по вражеской рокаде сто пятьдесят километров, взяли Могилев и разгромили штаб группы армий «Центр», захватив в плен его командующего, генерала-фельдмаршала Федора фон Бока.

А Могилев – это не просто еще один освобожденный от врага советский город, но еще и крупный узел железных и шоссейных дорог, а также важный логистический центр, место расположения складов и точка перевалки поступающих из Германии военных грузов из железнодорожных вагонов на автомобильный транспорт. Но ничего, для немцев лиха беда начало. В течение ночи к освобожденному потомками Могилеву на автомашинах челночным способом перебросят выделенные из резерва две свежие стрелковые дивизии РККА (из числа тех, что не были растрепаны лобовыми таранными ударами в полосе Западного фронта), и после того как советские бойцы сядут в оборону, танки и мотострелки потомков рванут дальше на север – к Орше и Витебску. Как обычно бывает в случае глубоких прорывов (РККА испытала это несчастье на себе) в оперативной пустоте прорвавшаяся группировка способна двигаться с невероятной скоростью, за час проходя такое же расстояние, какое стрелковая дивизия РККА преодолевает за один суточный пеший марш.

Одновременно с ударом потомков от Могилева на Оршу и Витебск из района Великих Лук в направление Невеля и Витебска начнут наступление 31-я и 32-я армии РККА, прежде находившиеся в составе Резервного фронта, а оттого свежие и еще не бывшие в боях. В ситуации, когда подвижные соединения вермахта уже разжеваны и выплюнуты потомками, а пехотные дивизии изрядно ощипаны «на текущие расходы», это наступление имеет все шансы на успех и вполне способно привести к созданию северного фаса фронта окружения вокруг основных сил группы армий «Центр». А потом потомки разрубят окруженную группировку пополам (например, отделив итак уже потрепанную 4-ю армию в Рославле от 9-й в Смоленске), потом каждую часть еще раз пополам.

Кстати, по донесениям командующих армиями не участвующего напрямую в операции Западного фронта, в ближних тылах немецкие частей и соединений 4-й и 9-й немецких армий наблюдается суета и необъяснимое с точки зрения формальной логики движение части войск в западном направлении. Для Вождя ничего необъяснимого в таком повороте событий не было. Потомки просветили. Это еще до своего пленения командующий группой армий «Центр», пытаясь настричь шерсти со своих яиц, приказал снять с западного фаса смоленского выступа каждого четвертого или третьего солдата (в зависимости от текущей комплектности частей) и, сформировав сборные кампфгруппы, направить их в район Могилева или Орши. Там эти с бору по сосенке собранные временные части, не прошедшие даже элементарного боевого слаживания, по замыслу гениальных немецких стратегов должны будут героически сдерживать неистовый натиск механизированных соединений «марсиан». Сталин хмыкнул – потомки с первых же дней своего участия в войне так запугали немцев (от рядовых солдат до высшего командования), что те присвоили им это почетное наименование за фантастический вид их техники и полевого обмундирования.

Верховный недобро усмехнулся. Чем они будут сдерживать и останавливать? Штатное вооружение германской пехотной дивизии эквивалентно аналогичному штатному вооружению стрелковой дивизии РККА, при этом германские же моторизованные соединения по боевой мощи в разы уступают танковым и мотострелковым дивизиям потомков. Советские стрелковые дивизии, даже имеющие полный состав и развернутые на уставных оборонительных рубежах, нигде и никогда были не в состоянии отразить таранные удары Гудериана, Гота, Клейста или Гепнера. Таким образом, совершенно непонятно, каким боком фон Бок собирался останавливать наступление потомков, а если учесть, что только на переброску этих частей пешим порядком к пунктам сосредоточения уйдет от пяти дней до недели, то успеют сводные германские кампфгруппы только к шапочному разбору.

Вот, кстати, донесение службы радиоразведки потомков, перехвативших в течение сегодняшнего дня три радиограммы Верховного командования сухопутных войск (вермахта) за подписями Командующего генерала-фельдмаршала Вальтера фон Браухича и начальника штаба генерал-полковника Франца Гальдера, адресованные командующему группы армий «Центр» генералу-фельдмаршалу Федору фон Боку. В них эти достойные господа (в смысле, что они достойны хорошо намыленной веревки) требовали, чтобы вверенные фон Боку войска, под его личную ответственность, любой ценой сохранили существующие позиции на восточном фасе Смоленского выступа. Кроме того, от группы армий «Центр», которой «было дано все и даже больше того», требовалось во что бы то ни стало ликвидировать прорыв и восстановить положение на участке фронта под Гомелем. Последняя из этих трех радиограмм поступила уже после того, как потомки пленили этого фон Бока и, соответственно, ответа на нее фон Браухич и Гальдер так и не получили.

Очевидно, у германских генералов еще окончательно не угасла идея использовать Смоленский выступ в качестве трамплина для окончательного рывка на Москву. Кто-то во вражеском командовании – либо слишком плохо осведомленный, либо слишком оптимистически настроенный – продолжает верить в то, что все трудности, с которыми нынче сталкивается вермахт, это, безусловно, временное явление, и стоит устранить некоторые проблемы, как наступление на восток продолжится с прежней резвостью и в прежнем объеме. Блажен, как говорят, тот, кто верует – например, в то, что Гейдриху удастся договориться с потомками о перемирии, или в то, что портал, соединяющий два мира, внезапно закроется.

Напротив, потомки сообщают, что пропускная способность этого природного образования непрерывно растет, и поэтому, кроме непосредственной поддержки боевых действий, они предлагают вступить в пока еще ограниченные торговые отношения. Машины и оборудование в обмен на золото, по весьма привлекательным ценам. Нарком внешней торговли Анастас Микоян сугубо «за». Правда, решать вопросы торговли будет не этот политический перевертыш, благодетельствующий при любом хозяине, а специальная партийно-правительственная комиссия, ибо вопрос в связи с ограниченным объемом поставок и их чрезвычайной важностью крайне серьезен. Но решаться он будет только после того, как завершится смоленская битва и на фронте наступит оперативная пауза. А пока предпочтение отдается исключительно поставкам военного снаряжения, вооружения и боеприпасов – например, все тех же единых пулеметов Калашникова и ручных реактивных гранатометов.

Что касается возможных итогов Смоленского сражения для СССР, то линия фронта, стабилизированная по рубежу Днепра и Западной Двины, является наименьшим злом, позволяющим сохранить в неприкосновенности значительную часть промышленного и сельскохозяйственного потенциала. А вот для немцев, растерявших в боях с механизированными частями потомков ударные танковые группы, линия фронта, стабилизировавшаяся по естественному рубежу – синоним грядущей затяжной позиционной войны, а следовательно, неизбежного поражения. Что же, так даже лучше! Чем позднее Верховное командование Вермахта опомнится и потребует любой ценой спасать войска (которых в смоленском выступе у них почти два миллиона солдат и офицеров), а не сохранять существующие позиции, превратившиеся в ловушку, тем выше будут вражеские потери в живой силе и сокрушительнее итоговое поражение гитлеровских войск. А он, Сталин, как верховный главнокомандующий, должен наблюдать за ходом сражения со всем тщанием; но пока товарищи Жуков, Матвеев и подчиненные им командармы справляются со своей работой, ему не следует никоим образом вмешиваться в ход боевых действий. Когда работают профессионалы, постороннее вмешательство способно только все испортить.

6 сентября 1941 года. 08:45. Брянская область, райцентр Сураж.

Патриотическая журналистка Марина Андреевна Максимова, внештатный корреспондент «Красной Звезды».

Вчера я долго не могла заснуть. Все прокручивала в голове момент, когда Коля признался мне в любви. Я ворочалась, томно вздыхала, переворачивала подушку и улыбалась во тьме. Я ощущала себя влюбленной школьницей! Чувства мои были так свежи и ошеломляющи, что мне казалось, будто это со мной впервые. Счастье накатывало на меня подобно волнам прибоя; накроет с головой, так что сердце замирает и невозможно дышать – и откатится; и снова стучит пульс с бешеной скоростью, и кровь горячим потоком бежим по венам…

Вчера Коля первый поцеловал меня. Я просто улетела в небеса от мягкости его губ – уверенных, но деликатных, от его крепких сильных рук, что обхватили меня за талию… От него так приятно пахло; кожа его оказалась приятной на ощупь, когда я в порыве нежности провела рукой по его шее. Этот поцелуй сказал мне многое. Мои сомнения в том, подойдет ли мне этот человек в интимном плане, растаяли как дым. «Мой! – радостно воскликнула моя суть, – во всех смыслах – мой!»

И именно потому, что он оказался тем, что надо, я не пожелала спугивать то трепетное, что зародилось между нами. Ответив на его поцелуй со всей нежностью и страстью, я выскользнула из его объятий и, сказав: «До свиданья, Коля, у меня есть дела, увидимся позже…», упорхнула к себе, оставив его в счастливом замешательстве.

В тот вечер нам больше увидеться не пришлось – оба мы были заняты делами. Да и, честно сказать, я и не стремилась с ним увидеться, хотя и очень этого хотела – мне требовалось сполна прочувствовать то, что сейчас зарождалось в моей душе.

И вот сегодня, проснувшись утром, я не торопилась вставать, вновь предаваясь сладким мыслям. Эротизм в них, конечно, присутствовал, но главным ощущением была любовь… И это было очень непривычное ощущение. Мне казалось, что я стала другой, и что я продолжаю стремительно меняться…

Я сладко потянулась, и уже приготовилась было вставать с постели, как тут в дверь постучали – звук был похож на мелкую тихую дробь и совершенно отчетливо ощущалось, что стоящий по ту сторону двери сильно взволнован. Кроме того, ТАК могла стучать только женщина – уж не знаю почему, но мне это было очевидно. Мужчины обычно стучатся совершенно по-другому – более решительно и размашисто.

Наскоро накинув халатик и завязав поясок, я распахнула дверь (а кого мне тут, в штабе, опасаться?) и изрядно удивилась, увидев Кларинду. Моей первой мыслью было: «Что-то с Паулиной?!» Я так и воскликнула, в волнении забыв, что передо мной немка, не знающая по-русски ни слова. Но она энергично закивала, что-то лопоча. В ее сумбурной речи я только и разобрала, что повторяемое слово «арц», и по ее жестам догадалась, что она просит пойти с ней, и поскорее. Да что же происходит, черт побери? Где мой Коля? Не понимаю, что втуляет мне эта немка, хоть убейся! «Унглюклих, унглюклих!» – мое внимание зацепило еще одно слово.

– Подожди здесь! – сказала я, жестом показав, что имею в виду. Она кивнула.

Я быстро заскочила обратно в свои «апартаменты» и принялась собираться. От дурных предположений меня колотило. Неужели Паулине стало хуже? Не может бьтть. А если правда? Ох, только не это…

Я быстро натянула джинсы и рубаху, сунула ноги в кроссовки. Причесываться не буду. Соберу волосы в хвост – и сойдет. А вот умьтться надо… Накраситься бы, да не до этого – там какой-то ужасный «унглюклих» с моей Паулиной происходит… Ладно, надену затемненные очки…

Я выскочила за дверь и, дав знак Кларинде следовать за мной, помчалась вниз по лестнице. В отличие от меня, имевшей в своем распоряжении маленькую, как собачья конура, но индивидуальную комнатку на втором этаже, Коляша или «герр Шульц» жил в комнате побольше на первом этаже штаба, но вместе с тремя студентами института иностранных языков, которых прислали сюда на стажировку. Коля говорит, что язык они узнают, но произношение… в Германии, стоит им открыть рот, как первый же прохожий потащит их в гестапо как подозрительных иностранцев.

Время было достаточно позднее. Парни уже встали, сходили в столовую на завтрак и сейчас готовились отправляться на службу. Это я могу валяться сколько хочу, потому что у меня ненормированный рабочий день. Мне платят за материалы, которые я отсылаю в редакцию, а не за протирание юбки или штанов. А вот у Коли совсем не так – там орднунг, и он должен быть на службе девяти утра до шести вечера с часовым перерывом на обед. Разумеется, если работы много, то парни сидят и глубоко за полночь, потому что это война. Чтобы соблюсти приличия, я деликатно, но уверенно постучалась и попросила позвать мне Николая Щульца.

– Что-то случилось с Паулиной! – выпалила я сразу, как только «герр Шульц» – побритый, умытый, причесанный, в новенькой российской форме без знаков различия – появился на пороге. В отличие от меня, он был собран, подтянут, деловит и спокоен. Истинный ариец, в лучшем смысле этого слова.

– Не волнуйся, Марина… – он слегка прикоснулся к мой руке (обычный, и в то же время интимный жест) и тут же обратился к немке с вопросом – наверное, о том, что случилось.

При «герре Шульце» Кларинда стала вести себя немного сдержаннее. Она что-то говорила ему, и опять я уловила это слово «унглюклих». Во время ее речи я внимательно следила за лицом Николая – и в какой-то момент с облегчением заметила, что его напряженно-озабоченное выражение сменилось расслабленно-улыбчивым.

– Она говорит, что там к фройляйн Липсиус пришел с осмотром немецкий доктор из госпиталя, и он очень недоволен, что та получает лечение, которого он не назначал. Говорит, что это может быть опасно, и требует прекратить пить незнакомые порошки…

– Ах, вот оно в чем дело… – выдохнула я. И отчего-то мне стало смешно – и я проказливо хихикнула. Слава Богу, с Паулиной все в порядке! А я-то уже чего только не передумала… И тут же разозлилась на этого «немецкого доктора», который имеет наглость хоть что-то требовать. Дикарь неотесанный, шаман бледнолицый, ветеринар-

– Собирайся-ка, и пойдем с нами, поговорим с этим доктором… – сказала я Коле.

Отпросить его из штаба ему не составило труда. Работы для него было пока

мало, всю ее могли переделать «студенты», так что его непосредственный начальник полковник Семенцов, для которого Коля переводил захваченные нашими немецкие штабные документы, разрешил ему сходить со мной. При этом, правда, полковник хитро подмигнул Коле и переглянулся с находившимися в кабинете двумя своими подчиненными.

Придя втроем в дом, где обитала Паулина с товарками, мы застали девушку по-прежнему лежащей в постели. Выглядела она гораздо лучше, чем накануне, правда, было заметно, что ее одолевает беспокойство, без сомнения, вызванное визитом немецкого доктора, который должен был ее лечить изначально.

Сам же доктор оказался точно таким, каким я его себе и представляла – даже удивительно, потому что когда у меня к человеку заочное предубеждение, я воображаю его облик в несколько карикатурном стиле. Лет слегка за пятьдесят, высокий и полноватый, он обладал широкими плечами и огромными ручищами, большие пальцы которых держал неестественно оттопыренными, отчего казалось, что доктор брезглив. Это ощущение закрепляло выражение его губ. Рот его казался чуть кривоватым – один уголок был опущен чуть ниже другого – в сочетании с глубокими носогубными складками это производило неприятное впечатление, наводя на мысль о том, что доктор не только брезглив, но и высокомерен, уныл и сварлив. Его рыжие волосы наполовину поглотила пегая седина; эти волосы, давно нуждающиеся в стрижке, дыбом стояли на его макушке, окружая небольшую, но отчетливую плешь – подобно тому, как кусты окружают речной заливчик. Под прямыми белесыми бровями, из которых воинственно торчали отдельные волоски, за стеклами довольно изящных очков находились глубоко посаженные бесцветные, невыразительные глаза. И все это венчал крупный и прямой, гордый немецкий нос.

– Ишь ты, он еще будет критиковать медицину двадцать первого века… – пробурчала я себе под нос, разглядывая здоровенного доктора, и Коля удивленно на меня посмотрел, очевидно, мало что расслышав.

Я была настроена воинственно. Пережитое беспокойство за Паулину побуждало меня к злобному сарказму, вдобавок ко всему немецкий доктор не вызывал у меня ни малейшей симпатии. С таким видом только коров лечить, а не людей. Удивительно, как у него все раненые не перемерли разом.

– Гутен морген, доктор, – поздоровалась я по-немецки. – Я Марина Максимова, русский журналист.

– Добрый день, фройляйн Марина, – ответил немецкий доктор на приветствие; его голос оказался похож на хруст сухих веток, – я оберарц Франц Грубер, начальник госпиталя для пленных, в котором работают эти женщины.

Сказав это, он смерил меня ничего не выражающим взглядом; его лицо также было бесстрастно, и только волосы над плешью колыхались в такт его словам.

– Мне стало известно, – внешне спокойно произнесла я, хотя внутри все кипело от гнева, – что вы выразили недовольство тем, что больная принимает некоторые медицинские препараты, которые я ей дала… Вы что, не доверяете медицине двадцать первого века, опередившей ваш допотопный уровень на семьдесят семь лет?

– Да, это так, – важно кивнул немец, еще больше оттопырив пальцы на руках. Он чуть вздернул вверх подбородок – типично немецкий жест, знакомый мне еще по фильмам; уж не знаю, почему этот жест свойственен только им (ну, не всем, а только особо напыщенным персонам). – Если я правильно понимаю, вы, фройляйн, не являетесь дипломированным врачом, а потому не можете назначать лечение больной… Тем более, что я уже осмотрел фройляйн Паулину и дал свои рекомендации вместе с назначенным лечением… А в моей компетентности никто не может усомниться – я еще двадцать лет назад с отличием закончил Гейдельбергский университет, и с тех пор имел обширную и успешную медицинскую практику…

– Герр Грубер… – сказала я, и Коля бросил на меня быстрый настороженный взгляд, – никто не сомневается, что вы компетентный врач. Но все же вы не можете не предполагать, что за семьдесят семь лет многое изменилось и в самой медицине, и в представлениях человечества о разных болезнях… Так вот, позвольте вас заверить, герр Грубер, что в наше время грипп (а им как раз и больна фройляйн Паулина) – достаточно хорошо изученная болезнь, поддающаяся вполне успешному лечению препаратами, которые свободно и в большом разнообразии продаются у нас в любой аптеке без всяких рецептов. Смею вас заверить, что те порошки, которые больная принимает по моей рекомендации, сделаны по самым новейшим технологиям двадцать первого века и хорошо зарекомендовали себя как противогриппозное средство. Собственно, именно благодаря этим препаратам грипп из серьезного заболевания, способного даже стать причиной смерти больного, превратился в легкую болезнь, при которой человек три дня лежит в постели и пьет эти лекарства, а на четвертый идет на работу. Эти препараты тщательно проверены клиническими испытаниями, а потому абсолютно безвредны, их дают даже детям. Вы можете ознакомиться с их составом – он написан на упаковке…

Естественно было ожидать, что после этих слов доктор, протерев очки, примется читать состав порошков, но нет – герр Грубер еще выше вздернул свой породистый нос и заявил раздраженным тоном:

– Фройляйн Марина, я не думаю, что вы, будучи дилетантом, можете настолько хорошо разбираться в болезнях и лекарственных средствах, чтобы критиковать мои методы лечения и назначать свои. Я полагаю, что каждый должен заниматься своим делом; вы – писать статьи, а я – лечить людей. То, что вы из будущего, еще не делает вас специалистом в такой узкой и ответственной области, как медицина.

Коля, уже достаточно хорошо зная мой характер, не желал конфликта между мной и этим самонадеянным немецким доктором. Потому в переводе он старался, как мог, смягчить ответ и интонации самонадеянного немца. Но меня не проведешь… Я журналист; и то, что затушевал перевод, я прекрасно увидела в глазах собеседника, услышала в нотках его голоса, почувствовала по его едва уловимым телодвижениям… Немец меня презирал. Он считал себя гораздо образованнее и умнее, он снисходил ко мне и таким как я. Весь насквозь он был пропитан национал-социалистической идеей и едва терпел нас, русских. Чувство превосходства так и лезло из него, хоть он и благоразумно старался скрыть его…

– Великолепно, герр Грубер! – сказала я. – Спасибо, что вы мне напомнили, что я журналист и могу писать статьи. Пожалуй, я действительно напишу одну статью про одного старого замшелого дурака-доктора, который отстал от современной медицинской науки на сотню лет, и, не желая учиться ничему новому, превратил себя в некое подобие африканского шамана, изгоняющего из своих пациентов злых духов и для того окуривающего их дымом тлеющего сушеного козьего дерьма. Сколько вы здесь, у нас, в так называемом плену, герр Грубер? Если я не ошибаюсь, то почти три недели. При этом из соображений чистого гуманизма вас, как врача, не ограничивают ни в передвижении, ни в общении. Вы давно бы могли поинтересоваться, куда шагнула медицинская наука за семьдесят семь лет, встретиться и обменяться опытом со своими российскими коллегами и хотя бы частично подтянуть свои знания. Но вы предпочли молиться на свой диплом. Так вот, герр Грубер, после того как я напишу свою статью о вашем госпитале, ее непременно напечатают. Вы не смотрите, что я так молода. Благодаря таким, как вы, германским фашистам, я уже сделала себе вполне известное имя. У нас там, в России, настоящая демократия, а потому после того, как моя статья будет напечатана, сюда приедут комиссии – сначала от медицинского управления нашего военного ведомства, а потом и от Минздрава. В результате визита такой комиссии ваш диплом признают недействительным, а вас из тихого и комфортного госпиталя, где вы ведете жизнь, мало отличающуюся от таковой до пленения, вас переведут в советский лагерь для военнопленных – как это и положено для врага, напавшего на нашу Родину с оружием в руках. А ваше место начальника госпиталя займет кто-то из ваших молодых коллег, выказывающий больше человеколюбия и желания повышать свою квалификацию. Наверняка таковые в вашем госпитале есть, и наши врачи их найдут.

– Ну хорошо, фройляйн Марина! – зло выкрикнул пошедший пунцовыми пятнами герр Грубер, – вы можете давать этой женщине любые лекарства по своему усмотрению, но я снимаю с себя ответственность за ее лечение, Умываю руки, как Понтий Пилат! Прощайте! Ноги моей больше не будет у этих падших женщин, поддавшихся на вашу русскую пропаганду!

С этими словами герр Грубер развернулся и со слоновьим топотом бегом выбежал из домика.

– А статью, – хмыкнула я, – я все же напишу. Страна должна знать своих героев и козлов, даже если эта страна – Германия.

6 сентября 1941 года, 9:35. Могилевская область, Пропойск (Славгород)

командир 4-й роты 182-го мсп капитан Погорелое.

Ну вот и закончилась наша тихая и спокойная жизнь охраны тыловой базы. Теперь, как и положено в таких случаях, базу, межвременной переход и строящийся аэродром охраняет смешенный батальон Росгвардии и войск НКВД, а нам после пополнения личным составом и доукомплектования техникой нашли более подходящее занятие. Теперь батальонная тактическая группа, сформированная на основе нашего 2-го мотострелкового батальона 182-го мотострелкового полка, под командованием майора Осипова, придана для усиления конно-механизированной группы генерала Ермакова, состоящей из двух кавалерийских и одной танковой дивизии. Еще одна батальонная тактическая группа сформирована из первого батальона нашего полка и вместе с нами (от барских щедрот) в группу Ермакова были переданы артиллерийский и зенитный дивизионы, а также противотанковая батарея нашего

Все это богатство (фактически весь наш мотострелковый полк без третьего батальона) выделили генералу Ермакову для того, чтобы он вверенными ему силами смог принять на богатырскую грудь, отоварить и отправить обратно немецкий 41-й моторизованный корпус генерала Рейнхарда, будь он неладен. Корпус у немцев, правда, в сильно потрепанном состоянии, потому что четыре дня он бодал оборону Кричевской сводной группы войск и понес тяжелые потери. Ну ничего, мы уже бодались двумя батальонами (правда, без танкового батальона) против свежей немецкой танковой дивизии. Теперь – то же самое, только с танками и против потрепанного моторизованного корпуса. Плюс к тому, за счет скорости выдвижения у нас наверняка будет время нормально окопаться и помочь отрьгть окопы для машин 108-й танковой дивизии, (вот присвоили номер – и как знаешь, так с таким и воюй).

И в самом деле, дивизия укомплектована техникой, что называется «не бей лежачего», в основном одни Т-26 различных модификаций, многие из которых – двухбашенные пулеметные колесницы. В первую очередь, это плохо для парней, которые сидят за рычагами в этих устаревших консервных банках, потому что первая же встреча с немецкими танками или противотанковой артиллерией закончится для них печально. Поэтому серьезные тактические задачи придется решать нам. Наши БМП, конечно, тоже бронированы не ахти, и, в отличие от основных боевых танков, противотанковые орудия немцев способны пробить лобовую проекцию с пятисот метров, а борт-корму – и с любой боевой дистанции. Притом известно, что из-за прибабаха конструкторов после попадания в двигатель БМП потребует заводского ремонта, ибо для доступа к двигателю необходимо заводское оборудование.

Но мы все равно не унываем, ведь сражаться нам придется исключительно в обороне, зарывшись в землю по самые башни – а значит, скрыв за бруствером самые уязвимые места. Вот мы и елозим туда-сюда, зацепив на БМП-шки агрегаты для самоокапывания; грунт песчаный, роется хорошо. И точно так же необходимо окопать машины советских танкистов. Как неподвижные огневые точки, они будут обладать все-таки большей боевой устойчивостью, чем как танки во встречной атаке на танки или позиции ПТО. Бросаться в самоубийственные атаки на наши позиции, прикрытые заболоченными берегами речки Прони, под заградительным гаубичным огнем и под перекрестным огнем наших танков и противотанковой артиллерии должен моторизованный корпус генерала Рейнгарт. Это ему будет поставлена задача прорваться через наши позиции и выйдя на коммуникации нашей наступающей группировки, перерезать магистраль Гомель-Могилев. Зато нам для выполнения боевой задачи даже не нужно их всех убивать. Вполне достаточно, чтобы этот генерал Рейнгарт вместе со своими обормотами оставался по ту сторону речки. Все равно – пройдет совсем немного времени, наши замкнут котел вокруг Смоленска; и, хочет это Рейнхард или нет, ему придется отходить на север, потому что иначе его тут и похоронят. А пока роют танковые окопы БМП, роют себе траншеи мотострелки, окопная страда в разгаре, ибо чем глубже ты зарылся, тем больше у тебя шансов в бою остаться в живых.

Часть 8 «Арийцы в нокдауне»

9 мая 2018 года, 10:15. Подмосковье, секретный объект ФСБ группенфюрер СС Рейнхард Тристан Ойген Гейдрих

Почти неделю Гейдрих вживался в роль то ли высокопоставленного военнопленного, то ли экспоната кунсткамеры, заморской диковинки, которую непонятно зачем держат в этом уютном лагере для высшего командного состава вермахта. Кого только нет в этом высокопоставленном зверинце для германских генералов, полном кастового армейского прусского генеральского высокомерия: генералы-фельдмаршалы фон Клюге и фон Бок, генералы фон Швеппенбург, Гудериан, Гот, Кунтцен, Шрот, Фельбер, итак далее и тому подобное… Нормальный такой зверинец – хоть за деньги показывай. Но по известным причинам пребывание гитлеровских генералов на российской территории не афишировалось, и идея шоу в стиле «цирк уродцев» пока была отложена в дальний ящик. До лучших, так сказать, времен.

От СС группенфюрер Гейдрих имелся тут в единственном числе и, скорее всего, таким единственным он и останется. Если на вермахт и на содержащихся на этом объекте германских генералов у русских из будущего явно имеются определенные планы, то, как ему тут заявили, от его родной организации и через семьдесят лет после завершения войны несет таким омерзительным говнищем, что никто и никогда дела с представителями СС иметь не будет. И тут же, почуяв разницу в положении, господа генералы низвели Гейдриха до состояния парии, будто в стаю благородных породистых догов и доберманов подселили маленькую облезлую уличную дворняжку.

А за окном стоит май месяц далекого две тысячи восемнадцатого года; из-за высокого забора с пропущенной по верху колючей проволокой под током ветер доносит одуряющий запахи цветущей черемухи и рябины. Утром генералов будит веселый щебет ранних птах, приветствующих восходящее солнце и вступившую в свои права весну, а вечером концерт для них дают лягушки, заводившие свою извечную песню: «Ква-а-а-а-а-а! Приди-и-и-и, ко-о-о мне-е-е-е любимая-я-я-я, я-я-я все-е-е тебе-е-е прощу-у-у-у!»