Текст книги "Как по лезвию"

Автор книги: Александр Башлачев

Слет-симпозиум

 
Куда с добром деваться нам в границах нашей области?
У нас – четыре Франции, семь Бельгии и Тибет.
У нас есть место подвигу. У нас есть место доблести.
Лишь лодырю с бездельником у нас тут места нет.
 
 
А так – какие новости? Тем более, сенсации…
С террором и вулканами здесь все наоборот.
Прополка, культивация, мели-мели-мели-орация,
Конечно, демонстрации. Но те – два раза в год.
 
 
И все же доложу я вам без преувеличения,
Как подчеркнул в докладе сам товарищ Пердунов,
Событием высокого культурного значения
Стал пятый слет-симпозиум районных городов.
 
 
Президиум украшен был солидными райцентрами —
Сморкась, Дубинка, Грязовец и Верхний Самосер.
Эх, сумма показателей с высокими процентами!
Уверенные лидеры. Опора и пример.
 
 
Тянулись Стельки, Чагода… Поселок в ногу с городом.
Угрюм, Бубли, Кургузово, за ним Семипердов.
Чесалась Усть-Тимоница. Залупинск гладил бороду.
Ну, в общем, много было древних, всем известных городов.
 
 
Корма – забота общая. Доклад – задача длинная.
Удои с дисциплиною, корма и вновь корма.
Пошла чесать губерния. Эх, мать моя целинная!
Как вдруг – конвертик с буквами нерусского письма.
 
 
Президиум шушукался. Сложилась точка зрения:
– Депеша эта – с Запада. Тут бдительность нужна.
Вот, в Тимонице построен институт слюноварения.
Она – товарищ грамотный и в аглицком сильна…
 
 
– С поклоном обрашшается к вам тетушка Ойропа
И опосля собрания зовет на завтрак к ней…
– Товарищи, спокойнее! Прошу отставить ропот!
Никто из нас не завтракал – у нас дела важней.
 
 
Ответим с дипломатией. Мол, очень благодарные,
Мол, ценим и так далее, но, так сказать, зер гут!
Такие в нашей области дела идут ударные,
Что даже в виде исключения не вырвать пять минут.
 
 
И вновь пошли нацеливать на новые свершения.
Была повестка муторной, как овсяной кисель.
Вдруг телеграмма: – Бью челом! Примите приглашение!
Давайте пообедаем. Для вас накрыт Брюссель.
 
 
Повисло напряженное, гнетущее молчание.
В такой момент – не рыпайся, а лучше – не дыши!
И вдруг оно прорезалось – голодное урчание
В слепой кишке у маленького города Шиши.
 
 
Бедняга сам сконфузился! В лопатки дует холодом.
А между тем урчание все громче и сочней.
– Позор ему – приспешнику предательского голода!
Никто из нас не завтракал! Дела для нас важней!
 
 
– Товарищи, спокойнее! Ответим с дипломатией. —
Но ярость благородная вскипала, как волна.
– Ту вашу дипломатию в упор к отцу и матери! —
Кричала с места станция Октябрьская Весна.
 
 
– Ответим по-рабочему. Чего там церемониться.
Мол, на корню видали мы буржуйские харчи! —
Так заявила грамотный товарищ Усть-Тимоница,
И хором поддержали ее Малые Прыщи.
 
 
Трибуну отодвинули и распалили прения.
Хлебали предложенья, как болтанку с пирогом.
Объявлен был упадочным процесс пищеварения,
А сам Шиши – матерым, но подсознательным врагом.
 
 
– Пущай он, гад, подавится Иудиными корками!
Чужой жратвы не надобно, пусть нет – зато своя!
Кто хочет много сахару – тому дорога к Горькому!
А тем, кто с аппетитами – положена статья…
 
 
И населенный пункт 37-го километра
Шептал соседу радостно: – К стене его! К стене!
Он – опытный и искренний поклонник стиля «ретро»,
Давно привыкший истину искать в чужой вине.
 
 
И диссидент Шиши горел красивым синим пламенем.
– Ату его, вредителя! Руби его сплеча!
И был он цвета одного с переходящим знаменем,
Когда ему товарищи слепили строгача.
 
 
А в общем, мы одна семья – единая, здоровая.
Эх, удаль конармейская ворочает столы.
Президиум – Столичную, а первый ряд – Зубровую,
А задние – чем бог послал, из репы и свеклы.
 
 
Потом по пьяной лавочке пошли по главной улице.
Ругались, пели, плакали и скрылись в черной мгле.
В Мадриде стыли соусы. В Париже сдохли устрицы.
И безнадежно таяло в Брюсселе крем-брюле.
 

Подвиг разведчика

 
В рабочий полдень я проснулся стоя.
Опять матрац попутал со стеной.
Я в одиночку вышел из запоя,
Но – вот те на! – сегодня выходной.
 
 
И время шло не шатко и не валко,
Горел на кухне ливерный пирог.
Скрипел мирок хрущевки-коммуналки,
И шлепанцы мурлыкали у ног.
 
 
Сосед Бурштейн стыдливо бил соседку —
Мы с ней ему наставили рога.
Я здесь ни с кем бы не пошел в разведку,
Мне не с кем выйти в логово врага.
 
 
Один сварил себе стальные двери.
Другой стишки кропает до утра.
Я – одинок. Я никому не верю.
Да, впрочем, видит Бог, невелика потеря —
Весь ихний брат и ихняя сестра.
 
 
Экран, а в нем с утра звенят коньки…
В хоккей играют настоящие мужчины.
По радио поют, что нет причины для тоски,
И в этом ее главная причина.
 
 
В «Труде» сенсационная заметка
О том, что до сих пор шумит тайга.
А мне до боли хочется в разведку,
Уйти и не вернуться в эту клетку,
Уйти – в чем есть – в глубокий тыл врага.
 
 
Из братских стран мне сообщает пресса:
Поляки оправляются от стресса.
Прижат к ногтю вредитель Лех Валенса,
Мечтавший всю Варшаву отравить.
 
 
Да, не все еще врубились в суть прогресса
И в трех соснах порой не видят леса.
Бряцает амуницией агрессор,
 Но ТАСС уполномочен заявить:
 
 
«Тяжелый смог окутал Вашингтон.
Невесело живется без работы
В хваленых джунглях каменной свободы,
Где правят ЦРУ и Пентагон.
 
 
Среди капиталистов наших стран
Растет угар военного психоза.
Они пугают красною угрозой
Обманутых рабочих и крестьян.
 
 
А Рейган – вор, ковбой и педераст —
Поставил мир на ядерную карту».
Тревожно мне. Кусаю свой матрац.
Дрожу, как СС-20 перед стартом.
 
 
Окончился хоккей. Пошли стрекозы.
А по второй насилуют кларнет.
Да как же можно? Ведь висит угроза!
И ничего страшней угрозы нет!
 
 
Да, вовремя я вышел из запоя…
Не отдадим родимой Костромы!
Любимый город может спать спокойно
И мирно зеленеть среди зимы.
 
 
Буденовку напялю на затылок.
Да я ль не патриот, хотя и пью?
В фонд мира сдам мешок пустых бутылок
И из матраца парашют скрою.
 
 
Возьму аванс. Куплю себе билет
На первый рейс до Западной Европы.
В квадрате Гамбурга – пардон, я в туалет!
Рвану кольцо и размотаю стропы.
 
 
Пройду, как рысь, от Альп и до Онеги
Тропою партизанских автострад.
Все под откос – трамваи и телеги, —
Не забывайте, падлы, Сталинград!
 
 
Пересчитаю все штыки и пушки.
Пускай раскрыт мой корешок-связной —
Я по-пластунски обхожу ловушки
И выхожу в эфир любой ценой.
 
 
Я – щит и меч родной Страны Советов!
Пока меня успеют обложить —
Переломаю крылья всем ракетам,
Чтоб на Большую землю доложить:
 
 
Мол, вышел пролетарский кукиш Бонну.
Скажите маме – НАТО на хвосте!
Ваш сын дерется до последнего патрона
На вражьей безымянной высоте.
Хочу с гранатой прыгнуть под колеса,
Но знамя части проглотить успеть.
Потом молчать на пытках и допросах,
А перед смертью – про Катюшу спеть.
 
 
Бодун крепчал. Пора принять таблетку.
В ушах пищал секретный позывной.
По выходным так хочется в разведку.
Айда, ребята! Кто из вас со мной?
 

Грибоедовский вальс

 
В отдаленном совхозе «Победа»
Был потрепанный старенький «ЗИЛ
А при нем был Степан Грибоедов,
И на «ЗИЛе» он воду возил.
 
 
Он справлялся с работой отлично,
Был по обыкновению пьян.
Словом, был человеком
обычным Водовоз Грибоедов Степан.
 
 
После бани он бегал на танцы.
Так и щупал бы баб до сих пор,
Но случился в деревне с сеансом
Выдающийся гипнотизер.
 
 
На заплеванной маленькой сцене
Он буквально творил чудеса.
 Мужики выражали сомненье,
И таращили бабы глаза.
 
 
Он над темным народом смеялся.
И тогда, чтоб проверить обман,
Из последнего ряда поднялся
Водовоз Грибоедов Степан.
 
 
Он спокойно вошел на эстраду,
И мгновенно он был поражен
Гипнотическим опытным взглядом,
Словно финским точеным ножом.
 
 
И поплыли знакомые лица,
И приснился невиданный сон:
Видит он небо Аустерлица,
Он не Степка, а Наполеон!
 
 
Он увидел свои эскадроны,
Он услышал раскаты стрельбы,
Он заметил чужие знамена
В окуляре подзорной трубы.
 
 
Но он легко оценил положенье
И движением властной руки
Дал приказ о начале сраженья
И направил в атаку полки.
 
 
Опаленный горячим азартом,
Он лупил в полковой барабан.
Был неистовым он Бонапартом —
Водовоз Грибоедов Степан.
 
 
Пели ядра, и в пламени битвы
Доставалось своим и врагам.
Он плевался словами молитвы
Незнакомым французским богам.
 
 
Вот и все. Бой окончен. Победа.
Враг повержен. Гвардейцы, шабаш
Покачнулся Степан Грибоедов,
И слетела минутная блажь.
 
 
На заплеванной сцене райклуба
Он стоял, как стоял до сих пор.
А над ним скалил желтые зубы
Выдающийся гипнотизер.
 
 
Он домой возвратился под вечер
И глушил самогон до утра.
Всюду чудился запах картечи
И повсюду кричали «Ура!»
 
 
Спохватились о нем только в среду.
Дверь сломали и в хату вошли.
А на них водовоз Грибоедов,
Улыбаясь, глядел из петли.
 
 
Он смотрел голубыми глазами.
Треуголка упала из рук.
И на нем был залитый слезами
Императорский серый сюртук.
 

Хороший мужик

 
Говорила о нем так, что даже чесался язык.
Не артист знаменитый, конечно, но очень похожий.
Молодой, холостой, в общем, с виду – хороший мужик.
Только как же: мужик ведь – какой он хороший?
 
 
Он к утру приходил на рогах и клонился, как штык.
А она, уходя по утрам, укрывала рогожей.
И сегодня, шагая с работы, сказала: – Хороший мужик.
– Ой, да брось ты, мужик ведь – откуда хороший?
 
 
И пила свою чашу и горькую стопку до дна.
Только тем и ломила хребты с недоноскою ношей.
– Не сердись, ты хороший мужик, – утешала она.
И он думал: – Гляди-ка, мужик я, а все же хороший.
 
 
И на бранное ложе всходила, как на пьедестал.
Лишь слегка задыхалась. Да нет же! – дышала, как юная лошадь.
Ну а он еще спал. Жаль, конечно. Да, видно, устал.
– Ну а ты как хотела? Мужик ведь – и сразу хороший?
 
 
Подметала свой пол белой ниткой да прям сквозь толстый ватин.
Чтоб не лечь натощак, до рассвета на кухне курила.
– Ты хороший мужик, – кружевами его паутин
Перепутала все, говорила и боготворила.
 

Песенка на лесенке

 
Хочешь, я спою тебе песенку,
Как мы вчетвером шли на лесенку?
Митенька с Сереженькой шли в краях,
 А в середке Настенька шла да я.
 
 
Впереди себя бежал
по лесенке
И такие пел
песни-песенки.
 
 
– Не ворчи, Сереженька, не ворчи!
Ухаешь, как филин в глухой ночи.
Да не ной, Сереженька, ох, не ной —
Что ж ты, недоволен своей страной?
 Да не ной, Сереженька, ох, не ной —
Холодно зимой – хорошо весной.
 
 
– Да я не ною, Сашенька, не ворчу.
Да может быть я, Сашенька, спеть хочу.
Силушку в руках нелегко согнуть,
А вот песенку пока что не вытянуть.
 
 
Да помнится ты, Саша, ох как сам скрипел,
Прежде, чем запел, прежде, чем запел.
 
 
Я бегу с тобой по лесенке,
Даже, может, фору в ноге даю!
Только, может быть, твоя песенка
Помешает мне услыхать свою.
 
 
Так бежали мы, бежали
вверх по лесенке.
И ловили мы
песни-песенки.
 
 
– Ой, не спи ты, Митенька, не зевай,
Делай шире шаг да не отставай.
Не боись ты, Митенька, не боись!
 Покажи нам то, чем ты любишь жизнь.
 
 
– Да не сплю я, Сашенька, не боюсь!
Да только как прольюсь, сей же час споткнусь.
Я ж наоборот – хорошо пою,
Да ногами вот еле топаю.
 
 
Да помнится, ты, Саша, когда сам вставал,
На карачках полз да слабину давал.
А теперь с тобою куда дойдешь? —
Жмешь себе вперед, никого не ждешь.
 
 
Так бежали мы, бежали
вверх по лесенке,
На плечах несли
песни-песенки.
 
 
– Ой, не плачь ты, Настенька, не грусти —
В девках все равно себя не спасти.
Вяжет грудь веревкою грусть-тоска.
А ты люби хорошего мужика!
 
 
Все как трижды два, значит – глупости.
А в девках все равно себя не спасти.
Все вокруг груди, как вокруг стола.
Да какие ж, Настя, важней дела?
 
 
– Да я не плачу, Сашенька, не грущу,
Да тоску-занозу не вытащу.
А мне от тоски хоть рядись в петлю.
Что мне мужики? Я тебя люблю.
 
 
Да я б вокруг стола танцевать пошла,
Да без тебя никак не идут дела.
Сколько же мне лет куковать одной?
Душу мне до дыр ты пропел, родной.
 
 
Так бежали мы, бежали
вверх по лесенке… Да только как теперь
допеть эту песенку?
 
 
А зачем допеть? Пел бы без конца.
Без меня ж тебе не спрыгнуть, не выбраться.
Ты же, брат, ко мне на всю жизнь зашел, —
Знаешь сам, что все будет хорошо.
 
 
Как по лезвию
лезем лесенкой
За неспетою
песней-песенкой.
 
 
Да как по лезвию
лезем лесенкой
За неспетою
песней-песенкой
 

IV

Новый год

 
Мы у ворот. Эй, отворяй, охрана!
Ровно в двенадцать нам разрешают вход.
Мокрый от пены и, безусловно, пьяный,
Я удираю в новый грядущий год.
 
 
С треском разбив елочные игрушки,
Жмется к столу общество-ассорти.
Хочется стать взрывчатою хлопушкой
И расстрелять всех залпами конфетти!
 
 
Но нужно включиться и – раз-два-три! – веселиться.
А лучше всего напиться вдрызг, чтоб рухнуть под стол пластом.
Кто-то из женщин в маске лисицы
Приветливо машет мне своим пушистым хвостом.
 
 
Там, наверху, счетчик стучит все чаще.
Там, наверху, скоро составят счет.
Кто-то открытку бросил в почтовый ящик.
Может быть, ангел, может быть – пьяный черт?
 
 
В этом году я выбираю черта.
Я с ним охотно чокнусь левой рукой.
Я объявляю восемьдесят четвертый
Годом серьезных мер по борьбе с тоской.
 
 
Но в комнате пусто, смазаны краски.
Слышен могучий храп за стеной.
Кто-то из женщин сбрасывает маску
И остается рядом со мной.
 
 
Как хорошо, когда некуда торопиться.
Славно проспать первый январский день.
Надо бы встать, чтобы опохмелиться,
Надо бы встать, но подниматься лень.
 
 
В куче кассет местный рок-клуб – по росту.
Маршевый шаг вперед, два шага назад.
Ровно в двенадцать – Всеволод Новгородцев
И модная группа «Фрэнки гоуз ту Ленинград».
 
 
Мы засыпаем. Что нам приснится?
Лес и дорога. Конь вороной.
 Кто-то из женщин в маске лисицы
Утром проснется рядом со мной.
 
 
Кто-то из женщин быстро с постели встанет,
Выгладит платье и подойдет к столу.
Кто-то из женщин все по местам расставит.
Где-то в углу на кухне найдет метлу.
 
 
Кто-то из женщин быстро сметет осколки.
Вымоет чашки с мылом и кипятком.
Снимет игрушки. Выбросит наши елки.
И, не прощаясь, щелкнет дверным замком.
 
 
А солнце все выше! Скоро растает.
Деды Морозы получат расчет.
Сидя на крыше, скорбно глотает
Водку и слезы
Мой маленький черт.
 

Дым коромыслом

 
Голоден стыд. Сыт азарт.
Динамит да фитиль вам в зад!
Сырые спички рядятся в черный дым.
Через час – бардак. Через два – бедлам.
На рассвете храм разлетится в хлам.
Но мы не носим часы.
Мы не хотим умирать
И поэтому даже не спим.
 
 
А когда не хватает сил,
Воруем сахар с чужих могил.
И в кровь с кипятком
Выжимаем лимон греха.
И дырявые ведра Заводят песни
О святой воде и своих болезнях.
Но – слава Богу! – все это исчезнет
С первым криком петуха.
 
 
Дым. Дым коромыслом!
Дым над нами повис.
Лампада погасла.
И в лужице масла
Плавает птичий пух.
Дым. Дым коромыслом!
Дым. Дым коромыслом!
Дай Бог нам понять
Все, что споет петух.
 
 
В новостройках – ящиках стеклотары
Задыхаемся от угара
Под вой патрульных сирен в трубе,
В танце синих углей.
Кто там – ангелы или призраки?
Мы берем еду из любой руки.
Мы не можем идти,
Потому что дерьмо
После этой еды, как клей.
 
 
Дым. Дым коромыслом!
Дым. Дым коромыслом!
Музыкант по-прежнему слеп,
Снайпер все так же глух.
Дым. Дым коромыслом!
Дым. Дым коромыслом!
Дай Бог нам понять
Все, что споет петух.
 
 
Ох, безрыбье в речушке, которую кот наплакал
Сегодня любая лягушка становится раком
И, сунув два пальца в рот,
Свистит на Лысой горе.
Сорви паутину! Здесь что-то нечисто!
Но штыками в спину – колючие числа.
И рев моторов в буксующем календаре.
И дым. Дым коромыслом. Дым.
 
 
Дым коромыслом. Дым.
Дым коромыслом.
Дым.
 

«Мы льем свое больное семя…

 
 Мы льем свое больное семя
На лезвие того ножа,
Которым нас срезает время,
Когда снимает урожай.
 
 
Демократичней всех растений
Величие простой травы.
И две мозоли на коленях
Иным полезней головы.
 
 
Я приглашаю вас к барьеру —
Моих испытанных врагов —
За убеждения и веру
Плеваться с десяти шагов.
 
 
Сегодня всем раздали крести —
И умному, и дураку.
Погиб поэт – невольник чести,
Сварился в собственном соку.
 
 
Давай жевательной резинкой
Залепим дыры наших ран.
Разбив любимые пластинки,
Уткнемся в голубой экран.
 
 
Шуты, фигляры и пророки
Сегодня носят «Фендера»,
Чтобы воспеть в тяжелом роке
Интриги скотного двора.
 
 
И каждый вечер в ресторанах
Мы все встречаемся и пьем.
И ищем истину в стаканах,
И этой истиной блюем.
 
 
Мы льем свое больное семя
На лезвие того ножа,
Которым нас срезает время,
Когда снимает урожай.
 
 
Мы запряжем свинью в карету,
А я усядусь ямщиком,
И двадцать два квадратных метра
Объедем за ночь с ветерком.
 
 
Мы вскроем вены торопливо
Надежной бритвою «Жилетт».
Но вместо крови льется пиво
И только пачкает паркет.
 
 
Под тусклым солнцем трудно зреют
Любви святые семена.
Любовь подобна гонорее,
Поскольку лечится она.
 
 
Мы льем свое больное семя
На лезвие того ножа,
Которым нас срезает время,
Когда снимает урожай.
 

Музыкант

 
С восемнадцати лет Он играл что попало
Для крашеных женщин и пьяных мужчин.
Он съедал в перерывах по паре холодных котлет.
Музыкант полысел.
Он утратил талант.
Появилось немало морщин.
Он любил тот момент,
Когда выключат свет
И пора убирать инструмент.
 
 
А после игры,
Намотав на кулак электрические шнуры,
Он вставал у окна.
И знакомый халдей приносил ему рюмку вина.
Он видел снег на траве.
И безумный оркестр собирался в его голове.
Возникал дирижер,
Приносил лед-минор и горячее пламя-мажор.
 
 
Он уходил через черный ход,
Завернув килограмм колбасы
В бумагу для нот.
Он прощался со мной,
Он садился в трамвай,
Он, как водится, ехал домой.
И из всех новостей
Самой доброй была
Только весть об отъезде детей.
 
 
Он ложился к стене. Как всегда,
Повернувшись спиной к бесполезной жене.
И ночью он снова слышал
Эту музыку…
 
 
И наутро жена начинала пилить его
Ржавым скрипучим смычком.
Называла его паучком
И ловила дырявым семейным сачком.
Он вставал у окна,
Видел снег. Он мечтал о стакане вина.
Было много причин
Чтобы вечером снова удрать
И играть
Для накрашенных женщин
И их безобразных мужчин.
 
 
Он был дрянной музыкант.
Но по ночам он слышал музыку…
Он спивался у всех на глазах.
Но по ночам он слышал музыку…
Он мечтал отравить керосином жену.
Но по ночам…
 

Палата № 6

 
Хотел в Алма-Ату – приехал в Воркуту.
Строгал себе лапту, а записали в хор.
Хотелось «Беломор» – в продаже только «Ту».
Хотелось телескоп – а выдали топор.
 
 
Хотелось закурить – но здесь запрещено.
Хотелось закирять – но высохло вино.
Хотелось объяснить – сломали два ребра.
Пытался возразить, но били мастера.
 
 
Хотелось одному – приходится втроем.
Надеялся уснуть – командуют: «Подъем!»
Плюю в лицо слуге по имени народ.
Мне нравится Б Г, а не наоборот.
 
 
Хотелось полететь – приходится ползти.
Старался доползти – застрял на полпути.
Ворочаюсь в грязи. А если встать, пойти?
За это мне грозит от года до пяти.
 
 
Хотелось закричать – приказано молчать.
Попробовал ворчать – но могут настучать.
Хотелось озвереть, кусаться и рычать.
Пытался умереть – успели откачать.
 
 
Могли и не успеть. Спасибо главврачу
За то, что ничего теперь хотеть я не хочу.
Психически здоров. Отвык и пить, и есть.
Спасибо, Башлачев. Палата номер шесть.
 

Прямая дорога

 
 Все на мази. Все в кайф, в струю и в жилу
Эта дорога пряма, как школьный коридор
В брюхе машины легко быть первым пассажиром,
Имея вместо сердца единый пламенный мотор.
 
 
Мы аккуратно пристегнуты ремнями.
Мы не спешим. Но если кто догонит нас —
То мы пригрозим им габаритными огнями
Затянем пояса. Дадут приказ – нажмем на газ.
 
 
А впрочем, если хошь – давай, пролезай к шоферу.
Если чешутся руки – что ж, пугай ворон, дави клаксон.
А ежели спеть – так это лучше сделать хором.
Пусть не слышно тебя, но ты не Элтон Джон и не Кобзон.
 
 
Есть правила движения, в которых все молчком.
И спектр состоит из одного предупредительного цвета.
Дорожные знаки заменим нагрудным значком,
И автоматически снижается цена билета.
 
 
Трудно в пути. То там, то тут подлец заноет,
 Мол, пыль да туман, сплошной бурьян и нет конца.
Но все впереди. На белом свете есть такое,
Что никогда не снилось нашим подлецам.
 
 
Стирается краска на левой стороне руля.
На левых колесах горит лохматая резина,
Но есть где-то сказка – прекрасная земля,
Куда мы дотянем, лишь кончится запас бензина.
 
 
Судя по карте, дорога здесь одна.
Трясет на ухабах – мы переносим с одобреньем.
Ведь это не мешает нам принять стакан вина.
И думать о бабах с глубоким удовлетвореньем.
 
 
Мы понимаем, что в золоте есть медь.
Но мы научились смотреть, не отводя глаза.
Дорога прямая. И в общем рано петь:
– Кондуктор, нажми на тормоза…
 

Осень

 
Ночь плюет на стекло черным.
Лето прошло. Черт с ним.
Сны из сукна. Под суровой шинелью спит северная страна.
Но где ты, весна? Чем ты сейчас больна?
 
 
Осень. Ягоды губ с ядом.
Осень. Твой похотливый труп рядом.
Все мои песни июня и августа осенью сожжены.
Она так ревнива в роли моей жены.
 
 
Мокрый табак. Кашель.
Небо как эмалированный бак с манной кашей.
И по утрам прям надо мной капает ржавый гной.
Видно, Господь тоже шалил весной.
 
 
Время бросать гнезда.
Время менять звезды.
Но листья, мечтая лететь рядом с птицами, падают только вниз.
В каждом дворе осень дает стриптиз.
 
 
Кони мечтают о быстрых санях – надоела телега.
Поле – о чистых, простых простынях снега.
Кто смажет нам раны и перебинтует нас? Кто нам наложит швы?
Я знаю – зима в роли моей вдовы.
 

Минута молчания

 
Легче, чем пух, камень плиты.
Брось на нее цветы.
Твой плеер гоняет отличный рок,
Но зря ты вошел с ним за эту ограду.
Зря ты спросил, кто сюда лег.
Здесь похоронен ты.
Это случилось в период мечты
Стать первой звездой своего хит-парада.
 
 
Я жил радостью встреч
И болью прощания.
Смотри на меня.
Ведь мы говорим, значит, можем петь песни.
Постой! Нас может сжечь минута молчания.
Не бойся огня.
Ведь если сгорим,
Значит снова воскреснем.
 
 
Твой «Телекастер» красив, как кастет,
Но твой микрофон, как кляп.
И кто сосчитал, сколько монет
Брошено мимо протянутых шляп.
 
 
Несколько лет, несколько зим…
Ну как ты теперь, звезда?
Несколько Лен, несколько Зин
И фото в позавчерашней газете…
 
 
Но чем пахнет вода
В твоем роскошном клозете?
Ты спекулируешь сказкой о лучших мирах,
Нуждаясь в повышенной дозе наркоза.
 
 
И вновь прячешь свой прах
В стандартной кассете.
Я вижу, как ложь превращается в страх,
И это логичная метаморфоза.
 
 
Ты продаешь радужный грим.
Ты покупаешь дым.
Скучно дразнить мертвого льва
И пить с тобой спирт из высоких фужеров.
 
 
Ты не поймешь меня.
Ты не шагнешь через себя к себе.
Так не лги о борьбе – велики все слова
Тебе – лилипуту в стране Гулливеров.
 
 
Забудь боль наших встреч
И радость прощания.
Я вижу, огню больше нечего сжечь.
Тебе, как обычно, пора на конвейер.
И все же попробуй сберечь минуту молчания.
Но ты бросишь цветы
На край могильной плиты.
Потом улыбнешься и включишь свой плеер.