Текст книги "Верные друзья"

Автор книги: Александр Галич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

– Все может быть, Вася! – загадочно отвечает Лапин и любезно раскланивается с женой Нестратова. – Здравствуйте, Елена Вячеславовна! И вы нас не узнали?

– Здравствуйте, Елена свет Вячеславовна! – подхватывает Чижов. Охотники за приключениями приветствуют вас!

– Здравствуйте, здравствуйте! – щебечет супруга. – Как мило – вы совсем охотники, я даже видела где-то такую картину... – И тут же, отвернувшись, шепчет референту: – Странные фантазии у Василия! Я всегда, всегда была против... Какие-то воспоминания, какое-то детство... Они приличные люди, я не спорю, но это же все-таки не наш круг... А Василий забывает, что в его положении...

– Я поражаюсь, Елена Вячеславовна! – сочувственно отвечает референт. Другого слова нет: я по-ража-юсь!

– Гражданин! – тоненьким от натуги голосом говорит носильщик. – Куда чемодан-то нести? Вагон какой?

– У кого билеты, товарищи?

Лапин спокойно достает из кармана куртки конверт с железнодорожными билетами. Нестратов берет конверт не глядя, кивает головой:

– Ага, отлично. Пошли!

Все тем же размеренным шагом, негромко и нгутливо, разговаривая с провожающими, Нестратов направляется к международному вагону. Следом носильщик тащит апельсиновый чемодан, а сзади, с загадочными улыбками на лицах, идут Лапин и Чижов.

– Прошу! – говорит Нестратов и величественным жестом протягивает усатому проводнику международного вагона конверт с билетами.

Женский голос по радио объявляет:

– Граждане пассажиры, через три минуты от первой платформы отправляется скорый поезд номер двадцать четыре "Москва – Уфа". Просьба к отъезжающим занять места. Повторяю...

– Виноват, гражданин начальник! – неожиданно говорит усатый проводник, с удивлением смотрит на Нестратова и возвращает ему билеты. – У вас жесткий будет вагончик.

Лапин и Чижов замирают.

На лицах людей, провожающих Нестратова, ужас и изумление.

– Как – жесткий?! Что за вздор?! Кто брал билеты? – растерянно оборачивается Нестратов к друзьям.

– Я брал, – умильно говорит Лапин. – А что тебе не нравится, Василий? Отличные, по-моему, билеты, хочешь – нижнее место возьмешь, хочешь верхнее. А в международном – духота, скука, купе двухместное, а нас трое.

Супруга Нестратова, потерявшая на время дар речи, взвизгивает:

– Только через мой труп! Сию же минуту домой. Я все время предчувствовала это! Больного человека... – Но ее никто не слушает.

– Я не поеду в жестком! – дрожащим голосом произносит Нестратов.

– Поедешь!

– Нет, не поеду! – в отчаянии восклицает Нестратов и в знак протеста садится на свой апельсиновый чемодан.

– Поедешь, милый, поедешь. Теперь уже глупо возвращаться домой.

Громко и протяжно гудит паровоз.

Высунувшись из окон, пассажиры жесткого вагона – пожилой колхозник с седыми усами, степенная женщина с малышом, две девчушки в цветастых платках, – с интересом наблюдая за разыгравшейся на перроне сценой, подают советы:

– Эй, с бородой, ты давай вещички его запихивай – он тогда влезет!

– Дяденьки, дяденьки! Опоздаете, дяденьки!

Соединенными усилиями Лапину с Чижовым удается втолкнуть Нестратова на площадку вагона.

Свисток – и поезд трогается.

Проплывают мимо вагоны с надписью: "Москва – Уфа". На опустевшем перроне молодая женщина в железнодорожной форме спрашивает у дежурного по станции:

– Что тут за шум был?

– В девятый вагон ненормального сажали, – спокойно отвечает дежурный. Видать, привезли лечить и не долечили!

Ужас, почти отчаяние на лице супруги Нестратова.

Гудит паровоз.

Ровно, неторопливо постукивают колеса.

Остались позади пригородные строения, заводские заборы, подмосковные дачные места, и вот уже пошли мелькать перед окнами леса и перелески, быстрые безымянные речки, зеленеющие поля.

Начинается веселая и хлопотливая жизнь жесткого вагона поезда дальнего следования. В тамбуре проводник уже гремит стаканами в больших металлических подстаканниках. Распаковываются чемоданы и сумки с нехитрым дорожным довольствием – крутыми яйцами, холодными котлетами и жареной курицей. Проходит по вагону добродушный военный в расстегнутом кителе, предлагая желающим "заложить добрую пулечку". Уже любитель громкого пения, выкрутив до отказа усилитель репродуктора, слушает с блаженной улыбкой радостные излияния тенора:

Хороши весной в саду цветочки,

Еще лучше девушки весной...

Лапин, закурив, добродушно обращается к Нестратову:

– Ну, вот и поехали. Нешто водочки выпить за исполнение желаний? А, Вася?

Нестратов, угрюмо забившись в угол, гудит в ответ что-то неопределенное.

– Сердится! – говорит Лапин доверительным шепотом, слышным на другом конце вагона. – А чего, спрашивается, сердиться? Исполняется мечта юности. Впереди – степи, реки, мели-перекаты...

Усмехнувшись, он затягивает приятным баритоном:

Ну что ж, друзья!.. Споем, друзья,

Споем про дальние края...

– Веселый человек! – одобрительно говорит, свешиваясь с верхней полки, пожилой колхозник и слезает вниз. – Веселый человек! – повторяет он. Поработал, теперь можно и погулять, так?

– Так, именно так! – смеется Лапин. – Подсаживайся, отец. Прямо ты как в воду глядишь. Поработали на совесть, а теперь гулять едем.

Пока идет эта беседа, Чижов действует. Он вытаскивает из маленького чемодана какие-то свертки и подозрительно булькающую бутылку, расставляет все это на откидном столике и, полюбовавшись, принимается колдовать над консервной банкой.

Колхозник, оживившись, подсаживается поближе к друзьям.

– Будто и рано для обеда. – Он рассматривает содержимое свертков и скептически улыбается. – Эх, товарищи дорогие, разве ж это колбаса? Вот я вам, дозвольте, домашнего изготовления предложу!

Он лезет под полку и добывает из деревянного чемодана увесистый, в руку толщиной, круг колбасы. Чижов, весело облизываясь, разливает водку по пластмассовым стаканчикам:

– Прошу, папаша!

– Ну, со свиданьицем, за знакомство!

Колхозник бережно поднимает стаканчик:

– Пить да гулять – дела не забывать!

– Поехали!

Пьют, крякают, осторожно выбирают закуску и тотчас же, почувствовав себя старыми знакомыми, рассаживаются поудобнее.

Дорога, стук колес, паровозный дым, цепляющийся за ветви деревьев.

– Вы, товарищи, извините, конечно, – любопытствует колхозник, приглядываясь к Лапину, Чижову и Нестратову, – кто же такие будете, ежели не секрет?

Лапин, указывая на Чижова, охотно отвечает:

– Вот он – доктор. Этот, – кивает на Нестратова, – знаменитейший архитектор, а я животноводством занимаюсь.

– Животновод? – радостно переспрашивает колхозник. – Так ведь и наш председатель, Семен Петрович Кузьмин, тоже по этому делу! – Он высовывает голову в проход вагона: – Семен Петрович, товарищ Кузьмин! Давай-ка сюда!

Приходит Семен Петрович и с ним двое парней, степенных, немногословных, с темными, загорелыми лицами. Следом за ними заглядывает в купе огромный усатый дядя, которого колхозник представляет:

– Наш колхозный водяной! Мелиоратор то есть.

Воздух синеет от густого табачного дыма. Разговор становится общим.

– Еще два года назад, – рассказывает пожилой колхозник, – до объединения, мы о таких итогах и мечтать не мечтали! А нынче у нар один неделимый фонд до двух с лишним миллионов дотянул...

Лапин, постукивая кулаком по колену, втолковывает Кузьмину:

– Мы потому и добились некоторых успехов, что использован ценнейший опыт казахстанских животноводов – Бальмонта, Исенжулова, Большаковой...

– Стойте! – Кузьмин неожиданно вскакивает. – Стойте, товарищ, как ваша фамилия?

– Лапин.

– Александр Федорович? – расплывается в счастливой улыбке Кузьмин. – Ну как же это я сразу не догадался? Слышал про вас, Александр Федорович. И статьи ваши читал. И вообще, как говорится, следил за ростом. Очень приятно лично познакомиться!

Чижов разливает водку в пластмассовые стаканчики и предлагает:

– Ну, по последней?

– А что это товарищ архитектор такой невеселый? И водки даже с нами не пьет? – осведомляется пожилой колхозник, и все, словно по команде, оборачиваются к Нестратову, который с обиженным видом одиноко сидит в углу купе.

– Ты, может, заболел, Василий? – участливо спрашивает Лапин.

– Да, да, заболел! – отрывисто отвечает Нестратов, еще глубже забиваясь в свой угол.

– Простыли, не иначе, – сочувственно качает головой пожилой колхозник.

– Лечь надо и укрыться потеплее! – веско говорит усатый мелиоратор. Сейчас я кожух принесу. Тут первое дело – пропотеть!

И, грохоча сапогами, он убегает за кожухом.

– Вы ложитесь, товарищ дорогой, ложитесь! – настойчиво уговаривает пожилой колхозник Нестратова.

– Да я не хочу! Мне не надо! – пытается протестовать Нестратов, но Чижов обрывает его сердитым шепотом:

– Ложись, ложись! Назвался больным – так ложись. Люди о тебе заботятся, а ты...

И Нестратов покорно забирается на верхнюю полку и ложится.

Чьи-то заботливые руки накрывают его теплым кожухом. Кто-то решительно говорит:

– А ну, граждане, берите свои пожитки и пошли к нам. А то накурили дышать нечем. Тут и здоровый человек заболеет. Пошли.

Все поднимаются и осторожно, стараясь не потревожить "больного", уходят.

Только усатый мелиоратор, задержавшись, поправляет сползающий с Нестратова кожух и наставительно произносит:

– Первое дело – пропотеть!

Нестратов лежит неподвижно, с закрытыми глазами.

Гудит паровоз, стучат колеса.

Смеркается.

Внезапно слышится певучий голос:

– Граждане, имеются бутерброды с сыром, колбасой, икрой зернистой, печенье, пирожные... Кто желает, граждане, выпить и закусить?

Вдоль вагона с подносом, уставленным бутербродами, пачками с печеньем, бутылками с пивом и фруктовой водой, идет миловидная девушка в белой наколке и белом фартуке.

Нестратов, привскочив на койке, окликает ее громким шепотом:

– Девушка, побыстрее – сто... Нет, лучше полтораста. Два бутерброда с колбасой, два с сыром. Пожалуйста, скорей!

Он торопливо рассчитывается, поспешно опрокидывает стаканчик и с жадностью набрасывается на бутерброды.

– Больной сам себе назначил диету?!. Так!

Нестратов, поперхнувшись, испуганно смотрит вниз – в проходе стоят Чижов, Лапин и Кузьмин.

– Как тебе, Василий, полегче? – серьезно спрашивает Чижов,

– Полегче, полегче, – с набитым ртом сердито бормочет Нестратов.

Гудит паровоз.

Мелькает за окном ярко освещенное здание железнодорожной станции, врывается на секунду нестройный гул голосов, переборы баяна.

Лапин неожиданно вскакивает:

– Грачевка! Честное слово, Грачевка!

– Она самая, – подтверждает Кузьмин. – Знакомые места?

Лапин взволнованно и смущенно улыбается:

– Хорошо знакомые. В тридцатом году по путевке райкома комсомола я ездил сюда проводить коллективизацию.

– Вот что, – негромко произносит Кузьмин и оборачивается к Чижову. Вот вы сейчас, Борис Петрович, рассказывали нашим ребятам, как вы ездили Комсомольск строить. А я в Комсомольске не был, не довелось. Ну, конечно, коллективизацию – это и я хорошо помню... На Днепрострое два года работал, потом воевал, учился, а теперь вот в колхозе председательствую. Но, удивительное дело, как скажут при мне: Комсомольск, Магнитка, так меня прямо волнение охватывает. И не был я там, а как будто был. И вот я иногда думаю: а может ли быть где-нибудь еще, чтобы жизнь и судьба страны, такой огромной, такой разной, была жизнью и судьбой каждого живущего в ней человека?

Нестратов, свесившись вниз, внимательно слушает.

Ровно и неторопливо постукивают колеса.

Гудит паровоз.

И снова гудок.

Гудит стоящий у пристани большой красивый речной пароход с надписью на борту: "Ермак".

Идет погрузка.

Цепкие лапы могучих кранов легко несут по воздуху огромные тюки, ящики с сельскохозяйственным оборудованием и деталями машин. Отъезжают и подъезжают грузовики, бегают по скрипучим мосткам шумливые загорелые грузчики.

Десяток барж у причала возле "Ермака" дожидаются своей очереди.

Лапин, Чижов и Нестратов стоят на высоком обрывистом берегу городского сада.

Внизу широко и вольно течет река.

Чижов вдыхает полной грудью:

– Хорошо! Честное слово, хорошо! Хорошо, Василий, а?

С грохотом подъезжает к пристани колонна грузовиков.

– Ладно, отдыхайте, братцы, – говорит Лапин, – а я пойду добывать средства передвижения.

– Минутку! – останавливает его Чижов. – Сколько у тебя с собой денег?

– Тысячи две.

– Давай сюда. Все! В общий котел! – решительно говорит Чижов, берет у Лапина пачку денег, пересчитывает, отмечает что-то карандашом в записной книжке и оборачивается к Нестратову: – Сколько у тебя, Василий?

– Три тысячи, – отвечает Нестратов и покорно протягивает деньги Чижову.

– Прекрасно, – кивает головой Чижов, – и у меня две с половиной. Так вот, – говорит он тоном лектора, обращающегося к огромной аудитории, – прошу следить за ходом рассуждения! Путешествие займет дней двадцать, не больше. Учитывая новое снижение цен, кладем на каждого по две сотни.

– Позволь! – всплескивает руками Нестратов, и Чижов неумолимо продолжает:

– Пятьсот рублей – прошу следить за ходом мысли – мы выделяем на средства передвижения, остальные...

– Погоди, погоди, профессор, – обеспокоенно вмешивается Лапин. – Ты что-то уж больно круто. Оставь, милый друг, толику на непредвиденные расходы.

– Какие еще непредвиденные расходы? Что это такое? Карточный проигрыш? Подкуп должностных лиц?

– Ну, мало ли что!

– Ладно, – подумав, милостиво соглашается Чижов. – Выделим на непредвиденные расходы еще сто рублей. Итак, прошу – пятьсот, – он с поклоном протягивает Лапину пять сотенных бумажек, – на организацию транспорта. В общей кассе путешествия остается неслыханная сумма в семьсот рублей на трех человек.

Лапин молча, с некоторой укоризной качает головой.

– Ну, хорошо. Чижик, – с хрипотцой в голосе произносит Нестратов, – а где будут остальные деньги?

– За ними мы поплывем! – загадочно отвечает Чижов и затягивает во весь голос:

Мы поплывем, товарищ мой,

За тридевять земель,

Поскольку, трум-пурум-пум-пум,

Прекрасна наша цель!..

Почта.

Чижов четко и старательно выводит на бланке почтового перевода:

"Куйбышев. Почта. До востребования. Василию Васильевичу Нестратову шесть тысяч триста рублей".

– Ты сошел с ума! – восклицает Нестратов и пытается вырвать у Чижова почтовый бланк. – Я думал, что это шутка, но ты...

– Не хватай меня за руки, – деловито говорит Чижов, – на тебя обращают внимание!

Пристань.

Кончается погрузка.

У трапа, неторопливо поглядывая на беготню грузчиков, стоят трое: девушка из Тугурбая, высокий молодой паренек в форме речника – помощник капитана парохода "Ермак" Сергей Петровых и светловолосая, очень красивая женщина лет тридцати – руководитель отдела краевого Института животноводства Наталья Сергеевна Калинина.

– Ну и нечего, Катюша, расстраиваться, – говорит, видимо уже в сотый раз, Сергей, обращаясь к девушке из Тугурбая.

– Тебе хорошо говорить – нечего, – угрюмо усмехается Катя, – а вот мне вынесут выговор – тогда будет дело.

– Выговор объявить нужно, – сердито сдвинув брови, говорит Наталья Сергеевна, – но только не вам, Катюша! Странно получается: строится город животноводов, идет большое строительство, а хозяина настоящего, головы нет. Нехода ваш без указания сверху чихнуть боится! Чуть что – ссылается на Москву, на Нестратова.

– А Нестратов про нас и думать не думает, – печально заключает Катя.

– Ну и нечего расстраиваться, – повторяет Сергей.

– "Нечего", "нечего"! – вскипает неожиданно Катя. – Много ты понимаешь!

– Да уж побольше тебя!

– Ах, побольше меня?

– Ну-ну-ну, бросьте ссориться, ребята, – улыбается Наталья Сергеевна. А то уж и так по всей трассе идет про вас слава: не видятся – скучают, а видятся – ссорятся.

Она поднимает с земли маленький чемоданчик, негромко спрашивает:

– Вы нас вместе поместили, Сережа?

– Да, Наталья Сергеевна, вместе с Катей, в одной каюте.

– Хорошо. Я тогда пойду устраиваться. Она кивает Кате и Сергею, медленно поднимается по трапу на пароход.

Катя смотрит ей вслед.

– Красивая она.

– Красивая, – соглашается Сергей. – Говорят, ее директором Института животноводства назначают у вас в Тутурбае. Катя усмехается:

– Сперва еще надо построить Тугурбай...

Наверху, на площадке широкой деревянной лестницы, ведущей к причалу, появляются Лапин, Чижов и Нестратов. Они останавливаются и смотрят на пароход. Нестратов, который держит на плече знаменитый апельсиновый чемодан, тяжело отдуваясь, спрашивает:

– Ну-с, места, надо полагать, у нас палубные?

– Еще чего! – презрительно отзывается Лапин. – Кто же это ездит на палубе? Шум, суета... Нет, не об этом мы мечтали. Друзья спускаются вниз, подходят к трапу.

– Давай билеты! – говорит Нестратов.

– А зачем билеты? – удивляется Лапин. – Нам билеты не нужны.

Он кивает головой, как старому знакомому, курносому матросику, проверяющему возле трапа билеты, весело говорит:

– А вот и мы! Эти товарищи со мной – разрешите?

Матрос улыбается:

– Пожалуйте, пожалуйте! Все готово, товарищ начальник!

– За мной!

Лапин первый идет вперед по шатким мосткам, за ним с чемоданом на плече следует Нестратов, а усмехающийся Чижов замыкает шествие.

Ступив на борт парохода, Нестратов нерешительно останавливается:

– Куда теперь – наверх, вниз?

– Все прямо и прямо, – командует Лапин.

Он ведет друзей сквозным трюмным проходом с правого борта парохода на левый, останавливается у перил и торжественно простирает руку.

– Внимание! Прошу любоваться, но не нужно оваций! Красив, а?

Внизу, на воде, пришвартованный к борту парохода, чуть покачивается широкий рыбацкий плот с шалашом, сплетенным из толстых ивовых прутьев.

– Красив, а? – повторяет Лапин и подталкивает локтем ухмыляющегося Чижова.

– Чудо! – говорит Чижов.

Нестратов, лишившийся от растерянности и возмущения дара речи, мычит что-то невнятное:

– Это?!.. Ты хочешь сказать, что это... Мы поплывем на этом?!..

– Именно! – серьезно подтверждает Лапин. – Это, товарищ действительный член Академии архитектуры, называется плот. И потом, на реке не говорят "поплывем", а говорят "пойдем".

– Точно! – произносит появившийся за спиной Чижова курносый матросик и становится рядом с Лапиным. – Эх, и прекрасное же это дело – на плоту ходить. Не трясет, не качает, хочешь – пристал, хочешь – дальше пошел. Жизнь! Конечно, и потонуть недолго, так ведь волков бояться...

– Слыхал? – Лапин смотрит на Нестратова и, перебравшись через перила борта, спрыгивает на плот. – Давайте вещички!

Чижов передает ему гитару, вещевой мешок, апельсиновый чемодан Нестратова, спускается сам и помогает спуститься все еще находящемуся в состоянии столбняка Нестратову.

– Что ж мы имеем? – тоном экскурсовода говорит Лапин. – Мы имеем прекрасный плот с шалашом. В шалаше три великолепнейших ложа. Мое, кстати, крайнее – прошу не занимать! Вот это, – он поднимает рулевое весло, техническое усовершенствование – рулевое весло. А засим, как уже было сказано выше, не трясет, не качает, ветер, небо, жизнь! Капитан! – хлопает он по плечу Нестратова и подмигивает Чижову. – Можете командовать – полный вперед!

– Артисты! – не то одобрительно, не то насмешливо говорит матросик и осведомляется: – Чалку отвязывать?

– Отвязывай, брат, отвязывай!

Матросик быстро и ловко распутывает чалку, бросает конец Лапину, и плот, подхваченный течением, медленно отходит от парохода.

Чижов подбрасывает в воздух шляпу Нестратова:

– Ура!

Шляпа падает в воду.

Матросик, сложив руки рупором, кричит вслед:

– Попутного ветра!

Кама.

Заходящее солнце рябит на зеленоватой воде. Проплывают мимо заводские строения, подъездные пути железнодорожной ветки, нарядная, словно игрушечная вышка спортивной речной станции.

Нестратов в пальто и без шляпы сидит на своем апельсиновом чемодане и молча смотрит вдаль. Чижов возится с рыболовным снаряжением, а Лапин, настроенный благодушно, насвистывает, то и дело насмешливо поглядывая на Нестратова.

– Ваше мнение, профессор? – Лапин заговорщически наклоняется к уху Чижова. – Как наш больной?

Чижов пожимает плечами:

– Процесс развивается нормально. – Подумав, он добавляет: – Но должен сказать откровенно, что идея с плотом – не самое лучшее, что могло тебе прийти в голову. Недурной отдых!

– А твоя дурацкая шутка с деньгами?! – тихо и сердито отвечает Лапин и встает. – Не будем считаться, Чижик! У нас же, милый мой, не увеселительная прогулка, а серьезное научно-психологическое мероприятие. Так сказать, испытание огнем и железом!

Он подходит к Нестратову, спрашивает:

– Грустим?

– Красиво! – неожиданно и совершенно не в тон заданному вопросу отвечает Нестратов, и Лапин, даже поперхнувшись, восторженно кричит:

– Красиво?! Ах ты, пропади ты пропадом! Профессор, вы слышите, что говорит академик? Он говорит, что ему здесь нравится...

Нестратов тычет носком ботинка в настил плота:

– Мне не здесь нравится. Мне – вон где нравится! – И он обводит широким жестом руки гладь Камы, высокое небо с быстрыми и легкими вечерними облаками, зеленые берега.

Наступает молчание.

За деревьями на берегу открываются палатки пионерского лагеря. Стайка голоногих ребят с визгом и хохотом мчится к воде. Звучит отчетливый и звонкий сигнал пионерского горна.

Лапин произносит нараспев:

– Спать, спать по палаткам!..

– Тьфу ты, какая вдруг старина примерещилась, – медленно, со странной улыбкой говорит Чижов, – лефортовская окраина, речка Яуза...

– Наш дырявый фрегат, – подхватывает Лапин.

– А это помните? – спрашивает Нестратов. Расстегнув ремни чемодана, он открывает ключом замысловатый замок, поднимает крышку и достает с самого дна затрепанную ученическую тетрадь, на обложке которой корявыми буквами написано: "песильник".

– Песенник! – благоговейным шепотом произносит Лапин. – Честное слово, это же наш, тот самый, лефортовский песенник! А я ведь думал, что ты все позабыл, капитан.

– Как видишь, не все, – усмехается Нестратов.

Чижов после паузы торжественно предлагает:

– Что ж, братцы, споем, раз такое дело?

Лапин листает тетрадь.

– Которую?

– Открывай пятнадцатую страницу.

– Там же дырка прожженная, – задумчиво улыбается Лапин.

Чижов берет гитару, настраивает ее и, закинув голову к небу, начинает:

В тот год еще будила нас

Походная тревога,

Царицын, Фастов и Донбасс,

Военная дорога...

Чистым баритоном вступает Лапин:

И шли полки в последний бой,

Вперед – сквозь непогоду,

За отчий дом, за край родной,

За счастье и свободу.

И низким, как рокочущий гром, басом подхватывает песню, Нестратов:

Ну что ж, друзья! Споем, друзья!

Споем про дальние края,

Про битвы и тревогу,

Про то, как он, и ты, и я,

Про то, как вышли мы, друзья,

В нелегкую дорогу!

Смеркается.

Вдалеке, за речным перекатом, появляется ярко освещенный, ослепительно белый на фоне потемневшего неба пароход "Ермак". Он быстро нагоняет плывущий по течению плот.

Несется над водой песня:

Припомним славные года

Работы и ученья,

Мы возводили города,

Меняли рек теченье.

Турксиб, Донбасс и Днепрострой,

Овеянные славой!

Как много дел для нас с тобой

Для паренька с заставы.

Громовой бас Нестратова перекрывает голоса Лапина и Чижова:

Ну что ж, друзья! Споем, друзья!

Споем про синие моря

И вдохновенья ветер...

Пароход подходит близко. Уже становятся отчетливо видны освещенные бортовыми огнями фигуры людей, стоящих на верхней палубе и внимательно слушающих песню.

Про то, как он, и ты, и я,

Про то, как жили мы, друзья,

На этом белом свете!

Люди на палубе аплодируют.

Последние лучи заходящего солнца ярким пламенем освещают корму, на которой стоят Наталья Сергеевна Калинина и Катя. Нестратов толкает Чижова:

– Ты взгляни. Чижик, какие красавицы, а?!

– И верно! – искренне восхищается Чижов. – Взгляни, Александр Федорович!

Лапин медленно поднимает голову и вдруг, вздрогнув, стремительно вскакивает.

Все дальше и дальше уходит по реке пароход.

– Что ты? – смотрит на Лапина Нестратов. – Что с тобой?

Лапин отвечает не сразу:

– Да нет. Почудилось.

И, потянувшись за гитарой, он трогает пальцами струны, усмехается и с внезапной силой начинает петь:

На заре туманной юности

Всей душой любил я милую,

Был у ней в глазах небесный свет,

На лице горел любви огонь...

На палубе парохода темная женская фигура, мотнувшись к борту, стискивает руками перила, вслушивается. Плот кажется неясным пятном на воде. В туманном вечернем воздухе отчетливо слышны слова песни:

Что пред ней ты, утро майское,

Ты, дубрава, мать зеленая,

Степь-трава – парча шелковая,

Заря-вечер, ночь-волшебница?

Все дальше и дальше уходит по реке пароход.

У борта, кутаясь в пуховый оренбургский платок и как-то странно, напряженно улыбаясь, стоит Наталья Сергеевна. Рядом с нею Катя.

Издалека из вечернего сумрака доносится песня:

Хороши вы, когда нет ее,

Когда с вами делишь грусть свою,

А при ней вас хоть бы не было,

С ней зима – весна, ночь – ясный день...

– Ой, Наталья Сергеевна! – Катя испуганно смотрит на Наталью Сергеевну. – Вы плачете?!

Наталья Сергеевна улыбается сквозь слезы:

– Нет, ничего, причудилось... Песня... Я давно ее не слыхала. И совсем уже издалека долетают последние слова:

Не забыть мне, как в последний раз

Я сказал ей – прости, милая!

Так, знать, бог велел – расстанемся,

Но когда-нибудь увидимся...

Песня смолкает, и теперь становится слышно, как работают в трюме парохода машины, как с шумом расходится за кормой вода, как хрипло кричит стоящий с лагом матрос:

– Семнадцать... Семнадцать с половиной... Семнадцать... Наталья Сергеевна неторопливо достает из сумочки пачку папирос, спички, закуривает.

– Наталья Сергеевна, – огорченно говорит Катя и заглядывает Наталье Сергеевне в лицо, – вы же бросили курить!

Наталья Сергеевна грустно усмехается:

– Расстроилась... Глупо! – И, помолчав, продолжает: – Эту песню восемь лет назад пел один человек. Я проходила практику под его руководством, и вот... Ну, мы с ним дружили. И вот он пел тогда эту песню.

Катя с заблестевшими глазами придвигается к Наталье Сергеевне, берет ее за руку, спрашивает шепотом:

– Вы любили его, да? Ну, Наталья Сергеевна, вы скажите, вы любили его?

– Я его люблю, Катенька, – просто отвечает Наталья Сергеевна и резким движением отбрасывает папиросу. – Не хочу курить. Я его люблю, Катенька, повторяет она после паузы. – И хоть я уже много лет не видела его и не писала ему, но когда у меня радость, когда мне удается сделать что-нибудь хорошее, настоящее, я всегда вспоминаю о том, что есть на земле чудесный человек, которого я люблю.

– А он? – затаив дыхание, наклоняется Катя к Наталье Сергеевне.

– Он? Он, разумеется, ничего не знает. Сейчас уже поздно об этом говорить. А тогда я была девчонкой. Сама сказать не сумела, а он не догадался. Ну а сейчас поздно!

Катя, сдвинув брови, на секунду о чем-то задумывается, потом говорит грустно:

– Это настоящая любовь! Вот у нас с Сережкой, у нас как-то не так – и он все знает, и я все знаю, и на всей трассе знают. А у вас настоящее!

Наталья Сергеевна с задумчивой улыбкой качает головой:

– Нет, Катюша, любовь – чувство смелое, сильное. Ее не нужно бояться и не надо скрывать.

Она зябко передергивает плечами, плотнее запахивается в пуховый платок, смотрит на небо:

– Гроза собирается. Пойдем-ка в каюту. И, уже совсем собравшись уходить, она вдруг произносит медленно и растерянно:

– И ведь что удивительно – голос тот же. Голос – не только песня!

А на плоту при свете керосинового фонаря, подвешенного на палках у входа в шалаш, тоже идет негромкий, неторопливый разговор.

Лапин, все еще задумчиво перебирая струны гитары и неподвижно глядя куда-то в темноту, рассказывает:

– И вот тогда дурак, о котором я говорю, понял, что он ее полюбил. Понял – и растерялся. Она студентка, приехала к нему на практику, он старше ее лет на пятнадцать, и вдруг – такая оказия... Естественно, с этой минуты он постарался встречаться с ней пореже. Даже провожать ее не пошел, когда она уезжала. Так это все и кончилось.

Нестратов, покосившись на замолчавшего Лапина, усмехается:

– Да ты прав – большой дурак был этот твой добрый знакомый.

Чижов утвердительно кивает головой.

– Выражаясь научно, клинический случай шизофрении! Начинается с трусости и ханжеских теорий – "любовь от сих и до сих", "любовь не должна мешать", а кончается всевозможными душевными расстройствами, с которыми приходится возиться врачам! Хотел бы я знать, где, когда и кому помешала настоящая любовь?

– Теоретики! – свирепо огрызается Лапин. Он откладывает в сторону гитару и обхватывает руками колени.

Наступает молчание.

– Между прочим, Саша, – невинным тоном спрашивает Чижов, – а как звали твою практикантку? Такую светловолосую? Помнишь, вы приезжали вместе в Москву и ты меня с нею знакомил?

– Наташа. Наталья Сергеевна Калинина... – быстро отвечает Лапин и, запнувшись, подозрительно смотрит на Чижова. – А ты почему о ней вспомнил?

– Просто так.

Нестратов наставительно замечает:

– Душевная робость делает людей несчастными чаще, чем это принято думать.

И снова наступает молчание.

Лапин сидит, обхватив руками колени, вглядывается в темноту. Потом произносит тихо, без всякой, казалось бы, видимой связи с предыдущим:

– Но ведь мне уже сорок два года!

Чижов значительно смотрит на Нестратова, берет его под руку, и они вдвоем уходят в шалаш.

Лапин остается один, закуривает. Слабый красноватый огонек освещает его необычно суровое, взволнованное лицо.

И вдруг в темном ночном небе вспыхивает молния, раскатывается гром, и дождь, словно он только этого дожидался, со стремительной силой, яростно обрушивается на плот.

– Эгей, братцы!

Из шалаша выскакивают полураздетые Чижов и Нестратов.

– Вещи, вещи в шалаш!

– Гитару! Скорей!

Лапин, Чижов и Нестратов мечутся под дождем, лихорадочно собирая разбросанные вещи. Внезапно Чижов вскрикивает:

– Человек, человек за бортом!

– Где, где?

– Да не может быть!

– А я вам говорю...

Яркая вспышка молнии.

Теперь, действительно, становится виден совсем рядом с плотом не то плывущий, не то барахтающийся в воде человек.

Чижов мгновенно сбрасывает рубашку, брюки, ботинки и бросается в реку.

Несколько секунд слышны только затихающие перекаты грома, шум дождя, всплески воды. Затем доносится задыхающийся голос Чижова:

– Да ты не отбивайся... О, черт! Слушай, погоди, погоди...

Всплески воды становятся громче.

Лапин и Нестратов, мешая друг другу, вместе с появившимся Чижовым втаскивают на плот, видимо, потерявшего сознание худощавого загорелого паренька в спортивных трусах.

Чижов, приплясывая от возбуждения, объясняет:

– Я его по голове стукнул – сопротивлялся... Мог сам утонуть и меня утопить. Ничего, сейчас очнется.

Друзья, захлопотавшись над бесчувственным пареньком, не замечают, как из темноты, из дождя, к правому борту плота подходит лодка. В ней несколько едва различимых человеческих фигур.

Неприязненный голос спрашивает:

– Что здесь происходит?

Паренек, очнувшись, вскакивает, расталкивает друзей, кричит:

– Иван Кондратьевич! Я здесь, Иван Кондратьевич, на плоту! Меня какой-то псих утопить хотел!