Текст книги "На задворках галактики. Книга 3 (СИ)"

Автор книги: Александр Валидуда

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 23 страниц)

Впрочем, вскоре выяснилось, что всё-таки были. Когда отряд, вынося убитых, покинул лагерь, Красевич принял доклады о потерях и взятых трофеях. В группе Масканина – один убитый, у Торгаева убитых двое и ранен один – к счастью, лёгкий и сам может идти. Масканинский ефрейтор погиб в схватке с инструктором, а бойцов Торгаева положили из хрен знает откуда взявшейся в лагере горной безоткатной пушки, когда они долбили из зенитки во всё подозрительное. Итого, подвёл Красевич неутешительный итог, вместе со старшим фельдфебелем Зериным погибших четверо. И тут Торгаев подтолкнул за локоть незнакомца в рубище, бывшем некогда полевой летней формой русской армии.

– Сорок четвёртой дивизии, сто семьдесят четвёртого полка рядовой Сивков! – боец доложился возбуждённо, едва скрывая радость, что оказался среди своих и вне пределов лагеря.

– А ты откуда там взялся? – удивлённо спросил Красевич.

– Пленным он был, – опередил Торгаев заторможенного от избытка чувств Сивкова. – "Серые" его гранатами выкуривали, ну и тут мы подошли…

– И много вас было? – поинтересовался командир "Рарога".

– С полсотни где-то. Точно не знаю. Одни помрут, других везут. На нас курсантов учили. Я тут… то есть, там три недели провёл. Ещё б месяц и всё – хана!

– Пытки, что ли? – спросил протиснувшийся поближе поручик Найдёнов.

– Нет… Ведут в камеру, потом заходит курсант и смотрит… Просто смотрит. От новичков только голова кругом, да зрение, бывает, барахлит. А от опытных… кровью потом харкаешь…

– А остальные где пленные? – задал следующий вопрос Красевич.

– В наш барак бомба шлёпнулась. Ну я и ещё двое, я их не знаю, в провал в крыше полезли. Потом в нас из карабинов палить стали, я успел затихориться…

– В плен-то как попал? – спросил Торгаев.

– Да как… Была атака, мы ротой в траншею залетели, потом вижу на меня граната летит… Скаканул за бруствер и тут как шарахнет! Оклемался уже в плену…

– На-ка почавкай, – протянул ему Масканин открытую банку с тушёнкой и ложку.

– Это много… – дрогнувшим голосом сказал рядовой Сивков. – От целой банки у меня с отвычки живот скрутит.

– Сколько съешь, столько съешь, – улыбнулся Максим и протянул пустую гранатную сумку. – Остачу сюда положишь.

Красевич хлопнул Сивкова по плечу, тем самым признавая его право находиться в отряде. Ничего подозрительного в бывшем пленном он не заметил.

– Пора, – сказал штаб-майор, вставая. – Идём в темпе. А то трофеи протухнут.

Бойцы вокруг заржали, а рядовому Сивкову с набитым тушёнкой ртом была похрену непонятная шутка. Если бы ему сказали, что домой предстоит топать миллион километров, он бы только пожал плечами и пустился бы в путь длиной хоть в два миллиона, лишь бы подальше отсюда.

Уже перед рассветом, порядком помотавшись близь дорог, ставших в одночасье рокадами, отряд остановился у берега в полусотне километров южнее плацдарма. Бензин кончился и мотоциклы пришлось бросить, да и не нужны они были теперь. Отряд ждал возвращения самоходных барж, с которых в это время разгружались полки 102-й дивизии. На плацдарме шёл бой, велгонцы успели стянуть к реке свежие пехотные части и пробиться к десантникам оказалось невозможно.

Место, что выбрал Красевич, подходило для отчаливания с большим скрипом. Берег тут не обрывист, как в других местах на практически всей протяжённости Оми, исключая, конечно, берега плацдарма, но зато полно коварных отмелей, из-за чего пристать к суше было невозможно даже на лодке. Но здесь хоть не было острых подводных камней, грозивших если не гибелью, то уж точно пробоиной любому судну, рискнувшему бы покинуть безопасную середину реки.

Когда показались баржи и сопровождавшие их бронекатера, Красевич выстрелил три красные ракеты, бойцы подхватили тела павших товарищей, забранные в урочище криоконтейнеры, в которых теперь хранились добытые головы, и оружие. Всё остальное оставили на берегу, пустившись в холодную воду почти голышом. С одной из барж спустили лодки, а разведчики пробирались по отмелям всё дальше вглубь реки, мечтая поскорее оказаться на борту и после принятых на флоте согревающих процедур, почувствовать себя простыми пассажирами, плывущими домой с чувством выполненного долга.

Глава 7

Светлоярск, 27 октября 153 г. э.с.

Загустевшее тёмно-красное пятно залило полированную столешницу письменного стола. Мертвец уткнулся лицом в раскрытый номер театрального журнала, безвольно опущенные руки плетью повисли над паркетом, тело грузно осело и, казалось, оно только чудом не сползло на пол. Затылок у покойного отсутствовал напрочь, в коротких тёмных волосах застряли чёрные комочки и мелкие осколки костей. Книжный шкаф за его спиной был густо забрызган кровью.

– Не успели, – сказал офицер с погонами поручика и с кислой миной повернулся к капитану.

Второй офицер подошёл к столу и поднял выпавший из руки мертвеца "Воркунов". На гильзу он и не посмотрел, она его не интересовала. А вот пистолет он повертел в руках, отщёлкнул магазин, снял затворную раму и понюхал ствол.

– Он, видать, шутником был при жизни, – улыбнулся капитан. – Сначала пистолет почистил, потом себе мозги вышиб.

– А перед этим очень плотно поужинал, – сказал поручик. – И погладил свежую рубашку.

Капитан обернулся. Отсюда в соседней комнате виднелась висевшая на плечиках рубашка и ещё неубранная гладильная доска. Положив "Воркунова" на стол, капитан наклонился к трупу и втянул носом воздух.

– Ох, и самоубийцы нынче пошли. Этот даже побрился и надушился перед смертью. Хоть бы, зараза, отравился для приличия, а то весь шкаф забрызгал.

– Надо было его пораньше брать, – сказал поручик.

– Надо было, – согласился капитан. – Да только кто ж о нём знал? Что думаешь, Безусов дурнее тебя?

Поручик пожал плечами и взял с серванта деревянную рамку со старой фотокарточкой. На ней была запечатлена молодая женщина в скромном платье, держащая на руках трёхгодовалого сына. На обратной стороне ровным мужским почерком надпись: "Мама".

"Мальчик вырос, – подумал поручик, – и стал подполковником. Потом встрял в чужие игры. Потом с чьей-то помощью покончил с собой. А через несколько лет никто о нём и не вспомнит".

– Ты чего там застрял? – спросил капитан.

– Да вот… такой хороший мальчонка на фотке…

– А вымахал таким непутёвым. Жил для себя и умер никому не нужным. Мне его не жаль, – капитан обвёл взором комнату и кивнул в сторону телефонного аппарата. – Звони судмедэкспертам и прокурорским. Тут нам теперь делать нечего.

Лежащий на койке человек открыл глаза. Взгляд его чиркнул по белоснежному потолку и вцепился в казённый косой навесец, полностью скрывавший лампочку и напоминающий перевёрнутый горшок. От навесца повеяло чем-то до дрожи знакомым, тягостным и родным одновременно, отчего разом покинуло подспудное напряжение.

Он прикрыл веки и несколько секунд лежал так, пытаясь упорядочить лениво расползающиеся мысли.

Наконец он осмотрелся. Белые стены, белый потолок, синие и бежевые плитки кафеля на свежевымытом полу. Комната казалась стерильной. И что удивляло, его койка была здесь единственной. Странная палата, решил он. То, что он находится в медицинском заведении, сомнений не вызывало. А вот одна единственная койка, стоящая у голой стены, – это казалось просто непонятным. Персональная палата? И почему нет окон? И что странно, воздух здесь свежий, хотя признаков вентиляции не видно.

Если бы здесь было зеркало, он бы отметил, что выглядит гораздо старше своих двадцати трёх лет. Заострившееся от худобы лицо, тёмные круги под глазами и заметно отросшая щетина старили его лет, наверное, если не на десять, то на шесть-семь точно. Людям постарше это показалось бы несущественным или даже смешным, но в его годы к возрастным признакам относятся, как правило, обострённо. Увидь он себя в зеркало, ему бы показалось, что он превратился в старика.

И всё-таки, почему палата одноместная? Он попробовал пошевелиться и живот тут же отозвался тупой болью. Сдержав стон, он осторожно вздохнул и слегка повеселел, оттого что может дышать без боли. Правая рука нащупала тугую повязку на животе…

Пуля в брюхо? Скверно, очень скверно. И почему-то память помалкивает, не выдавая как он тут оказался. Зато ноги целы, понял он с огромным облегчением. А вот на левое предплечье наложена шина. Выходит, рука сломана. Тогда почему её не подвесили, как это делают, чтоб пациент с переломом не повредил сам себя во сне?

Следующие пять минут он тупо рассматривал потолок, потом ему стало интересно, какой сегодня день и что это за место. Но палата выглядела настолько пусто, что не нашлось ни одной подсказки – ни агитационного плаката, ни календаря, ни даже радиоточки.

…Бесконечная вереница вагонов, эшелон остановился не доходя до недавно разбомбленной станции. Солдаты высыпали из вагонов и строились в ротные колонны. Полк двинулся форсированным маршем на передовую. Двое суток изнурительной жары, холодные ночи самого первого военного лета. Проклятый 150-й год, ударные велгонские корпуса разбиты в Аргивее русскими ордами, которые затем завязали упорные сражения на границе Великого Велгона. Вскоре русские дивизии взломали приграничные укрепрайоны и вторглись в южные провинции, подойдя к Реммсу.

Расстрелы дезертиров и паникёров, болтавших, что русские скоро выйдут к самому Стэбингу. Мелкая, въедающаяся в складки мундира пыль. Колонны беженцев, вывозящих на повозках домашний скарб, и многие брели налегке, бросив имущество.

Роту назначили в охранение тяжёлой гаубичной батареи. Дивизионный тыл. Почти спокойно, но бьёт по нервам постоянный грохот близкой передовой. Шестиорудийная батарея истратила боекомплект в первый же день. А на утро интенданты сообщили, что колонна с боеприпасами разбомблена и следующей придётся ждать только к вечеру. Гаубицы молчали, бредущие с передовой легкораненые солдаты смотрели на артиллеристов враждебно. После полудня прикатили две машины со снарядами, оказалось, их взяли с третьей батареи, которую недавно накрыло контрбатарейной стрельбой. Артиллеристы оживились, гаубицы открыли огонь по свежим данным. А потом что-то пошло не так. Пришёл приказ к отступлению.

Суматоха. Вдалеке видны отходящие подразделения потрёпанной пехоты. Новостей из полка нет. Артиллеристы нервозно переводят гаубицы в походное положение и часто смотрят на дорогу, ожидая тягачей.

Шелест лёгких снарядов и взрывы на позиции. Русские появились неожиданно, воспользовавшись бардаком при отступлении. Лёгкая батарея безоткатных скорострельных пушек била прямой наводкой по гаубицам. Это были пушки вольногорского кавполка. Вскоре со стороны рощи показалась конница.

На флангах атакующего эскадрона спешились конные пулемётчики и открыли огонь из ручных пулемётов. Всадники на скаку стреляли из карабинов и автоматов. А на гаубичной батарее началась паника. Артиллеристы побежали в поле, солдаты охранения метались под огнём пулемётов и пушек, ротный пытался организовать оборону и схлопотал очередь в грудь.

А он, юный лейтенант, досрочно выпущенный в первый месяц войны из фебесского пехотного училища, сорвал голос, пытаясь огнём своего взвода отразить конную атаку.

На позицию влетели разгорячённые вольногорские кони, всадники в чёрных меховых шапках рубили головы солдатам и расстреливали их из пистолетов-пулемётов. На его глазах бородач со злым оскалом отсёк руку капралу, рискнувшему сдаться, и направил коня на него…

Он вздрогнул от накатившего воспоминания. Это был его первый бой. В тот день он пришёл в себя аж вечером в полевом лазарете и только потом выяснил, что стал одним из немногих выживших из всей роты. Рейдировавшая конница подорвала гаубицы и быстро ушла. Вражеский прорыв был через несколько часов закрыт свежими подкреплениями. А его, молодого лейтенанта, выписали спустя сутки, когда ушли тошнота и дикая головная боль. Повезло, что конь не растоптал и просто сшиб в сторону.

В последующие три года войны вместо везения пришло умение. Он командовал ротой, дорос в упорных и ожесточённых позиционных боях на Пеловских высотах до капитана. Потом его перевели в полковую разведку. С неё-то всё и началось. Не сразу, но тем не менее…

Дверь в палату открылась с тихим скрипом. Вошла, а скорее вплыла женщина в белом халате. Миловидная, со стянутыми в тугой пучок длинными волосами и выбеленными руками. Такие руки могут быть только у хирурга от частого мытья. Выглядела она лет на тридцать пять, может и немного постарше, но спрашивать, естественно, ему и в голову не пришло. Женщины, в большинстве своём, не любят говорить о возрасте. Да и какая ему разница, сколько её лет? Он даже слегка удивился, почему при её появлении, ему стал интересен её возраст.

– Как вы себя чувствуете? – поинтересовалась она участливо неожиданно сильным голосом.

– Кажется… нормально, – он прислушался к своему голосу и нахмурился. Поняла ли она, что он сказал? Ему показалось, что вместо слов из его уст вырвалось тихое карканье.

В руках у доктора (если она и впрямь доктор) появился стакан с водой. Она поднесла питьё к его губам и держала пока он жадно ни выхлебал всё до капли.

– Ну что? – улыбнулась она. – Теперь говорить можете?

– Да… Теперь лучше стало.

– Вот и хорошо, Херберт. Вы быстро поправляетесь. У вас отменное здоровье.

– У меня ранение в живот… И вы дали мне пить?

– Для вас – всё позади. Теперь можете пить сколько влезет.

– Вы знаете, как меня зовут…

– Конечно, – согласилась она. – Вы капитан Херберт Уэсс. Поступили к нам с контузией. Ранением в брюшную полость и переломом лучевой кости.

– А как ваше имя? И где я?

– Меня зовут Эльбер Викс. Можете звать просто: доктор Эльбер. По поводу вашего второго вопроса, думаю, вам и так ясно, что вы находитесь в госпитале.

– Но как я сюда попал? Я ничего не помню!

– У вас нарушение памяти. Не волнуйтесь, это скоро пройдёт. Это хорошо, что без афазии обошлось

– А что это, афазия?

– Полное или частичное расстройство речи вследствие травмы головы или контузии. В вашем случае, вы легко отделались.

Он на секунду-другую задумался и спросил:

– И скоро я стану нормальным?

– Вы и так нормальны. А память… – она вздохнула, словно ей приходится разъяснять очевидные вещи маленькому ребёнку, – память вернётся.

– Хорошо, – произнёс он. – Скажите, какой сейчас день?

– Вторник.

Он ждал, что доктор Эльбер назовёт число, но шли секунды за секундами, а она всё молчала.

– Вы… вы издеваетесь, доктор?

– Ничуть. Поверьте, Херберт, вам сейчас лишняя информация ни к чему.

– Что значит "лишняя"? Я и сам могу решить, что лишнее, а что нет.

– Вам прописан покой… – Доктор Эльбер бросила взгляд на наручные часики и прежде чем уйти, сказала: – Отдыхайте и набирайтесь сил. Они вам понадобятся.

Цок-цок. Её каблучки уже застучали по кафелю за дверью.

– Доктор Эльбер! – позвал он. – Эльбер!

Она не вернулась. Херберт долго жёг взглядом захлопнутую дверь и, наконец, закрыл глаза.

А в этот момент в комнате этажом выше генерал-лейтенант Острецов отключил видеоэкран и задумчиво побарабанил пальцами по столу.

– И всё-таки, – обратился он к полковнику Безусову, – вы уверены, Алексей Викторович?

– Уверен, Ростислав Сергеевич. Он стабилен.

Говоря это, Безусов, руководивший операцией, душой не кривил. Уже одно то, что пленённый "стиратель", придя в сознание, не превратился в идиота, можно расценивать как крупный успех. Капитана решили временно подержать в информационной изоляции и, вместе с тем, создать видимость его пребывания в велгонском госпитале. А вот когда он окончательно поправится физически, тогда настанет время плотного общения. А пока что все контакты капитана будут ограничены общением с доктором Эльбер Викс, чьё участие призвано до поры поддержать иллюзию, что Уэсс находится среди своих.

На слова Безусова Острецов угукнул и вновь побарабанил пальцами. Полковника он знал давно, вернее – по меркам войны давно. Если точнее – около года. Безусов был в числе первых учеников Семёнова, "охотником" первого выпуска. За год дорос с майора до чистых просветов и пошёл по стезе контрразведки, став начальником Светлоярского Управления. По роду деятельности Безусов плотно соприкасался с жандармами и ГБ и, что весьма важно, умудрялся находить с ними общий язык.

Пленение "стирателя" явилось, в общем-то, побочным достижением давней операции по разработке велгонского внедренца в Генштаб. К операции Острецова подключили недавно и теперь ему приходилось впопыхах вникать во все тонкости. Безусов с его группой был тоже подключён не так давно, его задачей было прикрытие внедренца. С задачей полковник справился и даже смог живьём захватить "стирателя". За всю войну это первый случай пленения столь специфического диверсанта. Безусова и его бойцов ждали награды. И возможно генерал Хромов вручать их будет лично.

Поначалу Острецов даже не поверил материалам. "Стирателя" живьём – это надо постараться! Это скорее из разряда невероятной случайности. Однако – вот он, лежит в палате под надёжной охраной, жив, относительно здоров и никаких признаков "оплыва" мозга. А ведь этот капитан Уэсс не зелёный в своём деле. Троих бойцов вырубил и таки успел во внедренца две пули всадить. Бойцы Безусова теперь в этом же госпитале с переломами и огнестрелами, а одного пришлось срочно в соседнее крыло доставить, где с прошлого года установлены УБРы – универсальные блоки регенерации, снятые с корабля инопланетников. К счастью, внедренца успели откачать, подполковник Кашталинский оказался квартероном без всяких сверхспособностей. И подполковнику Кашталинскому очень хотелось жить. Он изъявил желание сотрудничать, как только очнулся на операционном столе.

Устранение внедренца было просчитано загодя. В успешном наступлении войск Вежецкого и Аю-Северского фронтов немалую роль сыграла переданная через него дезинформация. Кашталинского ждал скорый арест и, по-видимому, открытый судебный процесс, так как дальнейшая игра с ним потеряла смысл. По ту сторону фронта поняли, что внедренец или работает под колпаком или начал вести двойную игру. О потере доверия к Кашталинскому стало ясно по ряду косвенных признаков и было решено негласно обеспечить ему прикрытие на случай попытки ликвидации. Что ж, решение оказалось своевременным.

Теперь подполковник сотрудничает совершенно добровольно. Одно только не срослось – используемый в качестве курьера между ним и связником подполковник Брыльнёв успел покончить с собой. Вышиб себе мозги дома после ужина. Следов помощника в самоубийстве не найдено.

Ну а Кашталинский официально мёртв, на завтра назначены его похороны. Некролог с сообщением об его убийстве вышел в "Столичном вестнике" на следующее после покушения утро.

По поводу дальнейшего использования капитана Уэсса Острецову предстояло немало поломать голову. По грубому действовать ему претило, он решил сделать ставку на деликатное обхождение и постепенное склонение к сотрудничеству. Ну а если всё же не выгорит, если пленный окажется излишне упёртым, что ж, придётся с ним распрощаться.

"Да, далеко шагнула наша медицина", – думал Острецов об Уэссе. Пожалуй, без переданных по распоряжению Краснова баз данных с "Реликта", блокировать кодировку капитана не удалось бы. Повезло, что его вырубили, прежде чем он понял, что обречён. Повезло, что вовремя успели доставить в госпиталь, где прямо на операционном столе во время извлечения пуль пришлось делать ментоскопирование глубоко спящему под наркозом пленному. Благо с ментоскопом работал сам завлаб профессор медицины генерал-майор Любиев. Профессору, имевшему большой опыт снятия данных с отсечённых голов "стирателей", а также опыт ментоскопирования живых, но обыкновенных пленных, удалось блокировать программу самоликвидации.

"Ну что же, – размышлял Острецов, – посмотрим, как оно дальше выйдет".

– Кто оперировал Уэсса? – спросил он.

– Доктор Викс, – ответил Безусов.

– Лично Эльбер? Замечательно просто. Надо, чтоб капитан узнал об этом. Начнём игру на чувстве естественной благодарности. И пожалуй, пусть Эльбер попробует с ним подружиться. Общение с соотечественницей пойдёт ему только на пользу.

– Как бы он потом не обвинил её в предательстве.

– Обвинит. Ну и что? Для Эльбер – он предатель. Пособник врагов её народа и предатель расы. Вольный или невольный предатель – это другой вопрос.

Покидая комнату, Острецов сказал напоследок:

– Если Уэсс догадается о своём положении раньше положенного и выкинет какую-нибудь глупость, дайте мне знать в любое время.

– Не думаю, Ростислав Сергеевич, что он догадается. К нему даже санитары приставлены из велгонцев… Из наших, – поспешил уточнить полковник, хотя на самом деле этого не требовалось.

– Надеюсь, – улыбнулся Острецов и вышел в коридор, оставив Безусова гадать, к чему относилось это "надеюсь".

Покидая госпиталь Главразведупра, генерал-лейтенант переключился на невесёлые мысли об Южном материке. Новостей от Оракула и Мирошникова по прежнему не было, а островитяне до сих пор копошатся на раскопках. И уже садясь в машину, подумал, что пора встретиться с Красновым, его как раз сегодня вызвал к себе Хромов. И лучше поспешить, потому как сколько Краснов пробудет у начальника ГРУ не знает, наверное, и он сам. Тем более, что Пётр Викторович в последнее время стал почти затворником в своём бункере, да и сам Острецов всё реже бывает в столице. То о чём он хотел поговорить, доверять телефону не принято, да и не стоит. Такие вопросы обсуждаются с глазу на глаз.

Чёрный легковой ирбис с военными номерами свернул на улицу Замостянскую. И практически сразу полковник Семёнов ощутил контраст с оставленными позади улочками и проспектами. Ощутил, как любят говорить здесь в столице, «всем своим копчиком». До сегодняшнего дня смысл выражения вызывал у него лишь скупую усмешку, но теперь фраза поразительно точно передавала впечатления от поездки по этой «замечательной» улице – казалось, колёса того и гляди разбегутся или вот-вот отвалится подвеска. Сидевший за рулём майор Мосцевой наблюдал за яркими впечатлениями полковника не скрывая улыбки.

– Сразу видно, что вы не светлоярец, – сказал он, сбрасывая скорость.

Кочевник отдарился натянутой улыбкой. Весёлый нрав майора он оценил при знакомстве с ним в Управлении, когда Мосцевой загадочно пообещал незабываемую поездку и обрушил на него поток свежих анекдотов. К анекдотам Семёнов был всегда равнодушен, но в изложении майора они звучали как-то по-особому.

– Замостянская – своего рода один из символов города, – сообщил майор тоном экскурсовода. – У нас эту улицу гордо называют "осколком светлоярской старины". Есть, однако, и другие названия, весьма точные, но увы, не из тех, что можно напечатать в путеводителе.

– Охотно вам верю, – пробурчал Кочевник, рассматривая местные виды.

Улица являла собой колоритное сочетание полуторавековых домов со свежеобновлёнными фасадами и проклинаемой всеми водителями дороги. Вместо выдержанного по всем гостам асфальта или бетона, дорогу покрывала брусчатка из плотно подогнанных, гладко обтёсанных камней. И всё бы ничего, если бы по проезжей части не ездили тяжёлые грузовики и бронетехника. Как раз сейчас мимо проходила колонна гусеничных БМП "Кирасир", направляясь с завода на железнодорожную станцию для погрузки. Понятное дело, что вследствие подобного вандализма, когда многотонные машины долбят траками камни, никого не удивляло, что в брусчатке часто возникали прорехи, из-за чего автотранспорт попадал колёсами в выбоины. И количество их постепенно накапливалось. До тех пор, пока дорожные службы в очередной раз не заделают их новыми камнями.

Вот и сейчас, едва только ирбис поравнялся с "Кирасирами", как тут же угадил колесом в выбоину. Машину хорошенько тряхнуло, да так тряхнуло, что дальнейшая тряска показалась Кочевнику сущей ерундой. Семёнов сидел и молча костерил этот "осколок старины", поездка по которому стоила ему прикушенного языка. А потом ему стало смешно. И он рассмеялся, вызывав мимолётную озабоченность майора, бросившего недоумённый взгляд через зеркало заднего вида.

– Язык прикусил. Хорошо что несильно, – сказал Семёнов на невысказанный вопрос майора. – Давно я себя так глупо не чувствовал.

– Эх, – виновато выдохнул майор Мосцевой, – надо было мне всё-таки в объезд. Это минут двадцать-тридцать где-то.

В ответ Кочевник лишь посмеялся. Его позабавило, что какая-то старая дорога вызвала в нём столько эмоций. Даже мысли о насущных делах отступили на задний план. И появилось зыбкое ощущение мирного времени, когда какая-нибудь ерунда, не стоившая по существу и яйца выеденного, вдруг начинала казаться проблемой.

Подметив повышение настроения полковника, майор поспешил поддержать его шутливым рассказом о военном городке, который был целью их поездки. Рассказчик из майора вышел неплохой, Семёнов благодаря ему составил некоторое впечатление о внутренней кухне здешнего гарнизона.

Наконец ирбис притормозил у высокого бетонного забора, какие обычно ограждают все воинские части, дислоцируемые в городах. Во время войны жизнь в гарнизонах не прекращалась, в казармы пребывало пополнение, из которых формировались маршевые роты для кадровых частей: резервистов как правило отправляли сразу на фронт, если их боевая подготовка сохранялась на высоте; из новобранцев формировали учебные роты и батальоны, из-за чего в гарнизонах зачастую получались дублирующие полки с теми же номерами, что и находящиеся на фронте.

Из будки КПП вышел молодцеватый унтер, козырнул и с тоской проверил документы водителя и пассажира ирбиса. Вновь козырнув, он махнул рукой чтоб открывали ворота. Майор уверенно пропетлял по узким, очерченным побелёнными поребриками, дорогам и остановился у жёлтого двухэтажного кирпичного здания, бывшего в мирное время учебным корпусом. Раньше здесь проводились лекционно-демонстрационные занятия с личным составом 1-го полка 1-й стрелковой дивизии. Теперь жёлтый корпус, стоявший обособленно за спортгородком, занимала войсковая часть 977-316.

По словам Мосцевого, среди пехотинцев 1-го полка, в/ч со странным номером порождала немало вопросов и сплетен. Причину майор видел в том, что в жёлтом корпусе обитали преимущественно штаб-офицеры, бывало, наведывались в него и генералы, а вот простого подпоручика или прапорщика встретить там удавалось крайне редко, что лишь добавляло "соседям" ореола таинственности. Случалось, появлялись в корпусе группы унтеров и солдат "разнузданного" вида, щеголявших с боевыми орденами и красными или жёлтыми нашивками. Вся их "разнузданность" касалась вольной трактовки правил ношения формы одежды, что временами искушало дежурных по полку, выражаясь приличным языком, поставить наглецов на место в чётком соответствии с уставом. Впрочем, как рассказал майор, далеко не каждый полковой офицер или унтер спешил цепляться к "соседям", у многих верх брало благоразумие или нежелание лезть в чужое хозяйство, тем более когда нарушители – фронтовики. Но благоразумие и осторожность коснулись не всех. Собственно, после первой же попытки приструнить "соседских нерях", рвение гарнизонных офицеров пропало вчистую. Некоего ретивого капитана, фамилию которого Мосцевой умолчал, вздумавшего вздрючить "не своих", прервал он сам, проходя в тот момент мимо. Прервал и очень вежливо пригласил в гости. В жёлтом корпусе он как мог доходчиво объяснил капитану, что соваться с придирками к чужим подчиненным, по меньшей мере, некрасиво, даже если они носят пехотные эмблемы и пребывают на территории славного давними боевыми традициями 1-го стрелкового полка. Однако капитан оказался на редкость непонятливым, за что и поплатился. Пришлось копнуть его послужной. Выяснилось, что не в меру ретивый офицер провёл два месяца на фронте в самом начале войны, чем весьма впечатлился и воспользовался первой же возможностью перевестись на тыловую должность, где с тех пор и пребывал, рос в чинах и совершенно не рвался обратно на фронт. Но на фронт его всё-таки отправили – вместе с маршевой ротой, ведь в действующем 1-м стрелковом полку остро не хватало офицеров.

Распрощавшись с весёлым майором, Семёнов подошёл к крыльцу жёлтого корпуса, по пути ответив на салютование кучки чего-то или кого-то ждавших унтеров, мимоходом взглянул на табличку "в/ч 977-316" и с усмешкой открыл дверь. В здании с недавних пор разместился возглавляемый генерал-майором Красновым отдел, который его обитатели между собой называли "Охотничьим". В отделе по штату числилась едва ли дюжина офицеров и долго они тут не задерживались, стремясь поскорей перевестись в "охотничьи" группы. По сути отдел являлся одновременно и штабом, и перевалочным пунктом для бойцов, которых перебрасывали через столицу. Левое крыло жёлтого корпуса было отведено под казарму, где и размещали унтеров и солдат. Однако в казарме они только ночевали и хранили свои немногочисленные пожитки. Днём они пропадали в городе, тратя боевые и наградные, или приударяли за местными барышнями, а бывало, и за вдовами, не появляясь в казармах и ночью.

Сам Краснов появлялся здесь нечасто, но сегодня он вынуждено покинул свою "укромную нору" – объект Л14/6 по вызову в штаб-квартиру Главразведупра. Решив все намеченные вопросы с генералом Хромовым, он наведался и в мозговой центр "охотников", заодно вызвав к себе Семёнова.

– Господин генерал-майор не велел его беспокоить, – с усталостью в голосе сообщил дежурный по отделу капитан, судя по покрасневшим глазам, не спавший около трёх суток.

– Передайте, что прибыл Кочевник. Он меня ждёт.

Капитан снял трубку внутреннего телефона и не успел толком доложить, как был прерван на полуслове.

– Есть, пропустить! – сказал он и повесил трубку. – Проходите, господин полковник.

Семёнов взошёл по лестнице на второй этаж и свернул налево, где в самом конце коридора размещался кабинет генерала. Постучал в дверь и вошёл с уставным "разрешите!"

Краснов показал рукой на стул и, быстро дописав резолюцию на рапорте, с хлопком закрыл папку.

– Дима, вот ей-богу! Ну нельзя же так на меня вытрещаться! – с улыбкой произнёс он, приподнимаясь и протягивая руку.

– Давно вас не видел, Пётр Викторович, – Кочевник стиснул ладонь, отметив, что "старику" изменила его всегдашняя сдержанность, выглядит он не то чтоб раздражённым, но наэлектризованность в нём ощущается.

– Тебе ли жаловаться? Вон Хельга скоро совершенно одичает в Пустошах. Похоже, она совсем там обжилась. Даже уже не спрашивает, до каких пор ей там торчать.

– А и в самом деле, – Семёнов положил на стол фуражку и поймал взгляд "старика", – долго ей там ещё дикарствовать?

Краснов хитро прищурился и пожал плечами, задумчиво уставившись в противоположную от окна стену. Кочевник проследил его взгляд и зацепился глазами на плакате со схемой осколочно-нажимной мины. Под плакатом стояла остеклённая тумба с учебным макетом мины с пропилом в округлом корпусе, обнажавшем её внутреннее устройство. Судя по другим плакатам, в кабинете некогда размещался лекционный класс по сапёрно-инженерной подготовке.