Текст книги "Рассказы и завязи (СИ)"

Автор книги: Александр Грязев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

Раздался звон стекла мотоциклетной фары. Мегрину заткнули рот какой-то тряпкой, подхватили и потащили по обочине к стоящему неподалеку телеграфному столбу. Стащив с инспектора кожаную куртку, китель и рубаху с майкой, сняв сапоги и форменные брюки, мужики завели его руки за столб и накрепко их связали.

– Трусы-то снимать, али нет? – спросил старшего один из парней.

– Стащи, – ответил тот. – Комары тоже есть хотят… А ты, Мегре, будь здрав и не кашляй! И думай, думай, думай. Да помни: это тебе наше первое серьезное предупреждение. Парень сдернул с Мегрина цветастые трусы, вытащил изо рта кляп и побежал к машине. Хлопнули дверцы, уркнул мотор и «Волга», развернувшись, укатила по шоссе совсем в другую сторону от райцентра.

Мегрин остался один. Все происшедшее с ним было похоже на сон. Еще несколько минут назад он ехал с мыслью о сытном домашнем ужине и теплой постели и вот стоит среди полей и лесов, привязанный к столбу, да еще и совсем голый. Он представил сейчас себя со стороны и даже заскрипел зубами.

Чьи были мужики, так жестоко с ним поступившие, Мегрин не знал. И даже не особо пытался вспомнить. За все эти годы инспектор имел дело с сотнями нарушителей. Разве запомнишь каждого.

Скоро Мегрин почувствовал ночную прохладу, которую поначалу не заметил и стал бегать на месте, радуясь, что ему не связали ноги. Он пробовал даже кричать, но сразу понял, что в такую ночную пору людей тут быть не может. Надежда была только на мимоидущую машину, а она может появиться и через пять минут и через пять часов.

Скоро Мегрин перестал соображать и помнить сколько времени прошло с начала этой пытки. Ему казалось, что время остановилось, ибо инспектора начали донимать комары. Он и небольшого-то их числа не любил и боялся, а тут на него налетела целая туча и Мегрин беспрестанно дрыгал ногами, но это мало помогало.

Так танцевал Мегрин у столба почти до рассвета. Только когда посерело небо и на кустах у обочины стал заметен каждый листочек, инспектор увидел идущую по шоссе в сторону города машину. Собрав все силы, Мегрин стал кричать и отчаянно махать ногами, но проехать его и так было нельзя. Слишком необычная картина с голым человеком в поле открывалась на дороге перед любым взором.

Синие «Жигули» подъезжали все ближе и Мегрину показалось даже, что эту машину он знает. Точно такой «жигуленок» в райцентре был только у шофера льнозавода Смирнова. И Мегрин не ошибся. Как только машина остановилась у столба, из нее выскочил с изумленным лицом хорошо знакомый Мегрину Колька Смирнов.

– Ёлки зелёные! – изумленно воскликнул Калька. – Ты что ли, Матвеич?

– Я… – прохрипел Мегрин. – Давай скорее.

Колька подбежал и стал развязывать инспектору руки.

– Сейчас… Кто тебя так?

– Нашлись… гады, – опять прохрипел Мегрин.

Он дрожал и еле держался на ногах, а у Кольки, как назло, что-то не получалось.

– Погоди, старшина, потерпи еще немного. Крепко завязано. Видно, ты кому-то здорово насолил.

Колька сбегал к машине, вернулся с ножом и освободил, наконец, Мегрина. Тот быстро оделся и подошел к мотоциклу, но сразу увидел, что ехать на нем было нельзя: проткнутые колеса стояли на ободах. Инспектор взял только каску и, все еще дрожа, сел в машину рядом с Колькой. Тот запустил мотор, и они двинулись к дому.

– Ничего, Матвеич, – успокаивал Колька старшину, – потерпи. Скоро домой приедем. А я тебе на – печку включу, грейся.

Мегрин сидел, прижавшись затылком к мягкому подголовнику и, закрыв глаза, наслаждался теплом и покоем. Он все еще, видно, не отошел от кошмара этой ночи и был молчалив.

– Когда случилось-то? – нарушил молчание Колька.

– Часов в одиннадцать… – тихо и не открывая глаз проговорил Мегрин. – А сейчас сколько?

– Так скоро три… Долго тебе пришлось… А что за мужики-то были?

– Не знаю, не наши.

– А ты что пистолет не достал?

– Я без него сегодня в «Передовик» ездил. Слушай, ты «Волги» светлой нигде не встречал?

– Ну что ты, Матвеич, какая «Волга»? Я же тут недалеко в деревню ездил, жену возил. Я ведь, не поверишь, Матвеич, тещу замуж выдаю… Хо-хо-хо… Да, да, сам лично и сосватал… за этого… Ивана Иванына Дубова? Знаешь ведь?

– Нет, – покачал головой Мегрин.

– Да он у нас на заводе сторожем служит… На пенсии, конечно, но мужик еще ядреный… Ну, да ладно… Теща моя так вся и расцвела, как молодая стада. А я у нее теперь, хо-хо, знаешь кто? – спросил Колька и, не дожидаясь ответа, продолжил. – Раньше-то я у тещи был сукин сын, а теперь Коля-батюшко… Хо-хо-хо… Вчера и сговорились окончательно. Жена в отгуле, а мне на работу сегодня. Не везет, как видишь. Но я завтра опять туда махану на выходной и еще свое возьму, – сказал Колька и неожиданно пропел:

Летят утки, летят утки,

А вослед два гуся.

Я сегодня как-нибудь,

А завтра надеруся.

«Кто о чем, а вшивый о бане», – подумал инспектор и вдруг насторожился. Ему показалось, что в машине пахнет спиртным.

Мегрин потянул носом и понял, что он не ошибся: в салоне был запах алкоголя. Выходит, что Колька или везет его с собой, или сам едет выпивши.

Мегрин открыл глаза и спросил, будто продолжал разговор:

– А зачем тебе это?

– Это ты о чем? А… насчет надраться-то. Так как же. Хоть и плохо мы живем, а чего-то хочется.

Колька захохотал и повернулся к инспектору, на которого опять пахнуло спиртным. Сомнений у Мегрина не осталось.

– Останови-ка машину, – сказал он Кольке.

– Да ты чего, Матвеич, – не понял тот. – Потерпи маленько. Скоро приедем. Вон уже дома городские видать.

– Останови.

Колька притормозил. Мегрин, чувствуя, что может упасть от усталости, все же собрался и медленно вылез из салона.

Пошатываясь, он обошел малину и остановился напротив Кольки.

– Инспектор дорожно-патрульной службы старшина Мегрин, – твердо и строго представился он Кольке, будто видел того в первый раз. – Прошу предъявить документы.

Колька обалдело смотрел на инспектора и от изумления казалось, лишился речи.

– Ты чего, Матвеич, чокнулся? – наконец вымолвил он.

– Прошу предъявить документы, – повторил свое требование Мегрин.

– Ну ты даешь, Мегре… Как живой.

Колька протянул старшине водительские права. Мегрин достал талон предупреждений и, прищуря один глаз, сделал компостером просечку.

– Вы, Смирнов, грубо нарушили правила дорожного движения, а, короче, совершили преступление, сев за руль в нетрезвом состоянии. Надеялись ночью проскочить, пока никого нет. Не выйдет! Ловил я вас и буду ловить! На другое не надейтесь! За правами придешь, а талон возьми.

– Да пошел ты! – тоже громко сказал Колька и, плюнув в окно, зло выругался. Затем нажал на газ и быстро помчался по дороге к городу.

Мегрин, прищурив один глаз, глядел вслед удалявшейся машине и нажимал на кнопку компостера, так и не вытащив талона. Легкие щелчки от разрываемой картонки казались ему сейчас в этой утренней тишине сухими и громкими выстрелами.

Грешен, батюшка

Свой полувековой юбилей Алексей Павлыч Печекладов встретил, как он считал, вполне достойно.

Сперва в бывшем «красном уголке» автоколонны, где он слесарил, эту его дату отметили на общем собрании. Сам начальник колонны Березин вручил юбиляру почетную грамоту и подарок – чайный сервиз в белой картонной упаковке, перевязанной ярко-красной лентой. Женщины из конторы преподнесли цвети и даже читали стихи, ими же, похоже, и написанные. А хороших слов о нем было сказано сразу столько, сколько Алексей Павлыч за свою жизнь не слышал. И добрый-то он, и отзывчивый, и бескорыстный, да к тому же и семьянин, каких ещё поискать. Вроде бы и слова говорились правильные, хорошие, но Павлыч смущался от таких похвал и всё думал, что это толкуют не о нём, а о каком-то совсем другом человеке.

Потом в той же комнате, пока мужики курили, женщины накрыли скорый стол с бутербродами, газированной водой и легкими закусками. Правда, сам Павлыч тоже участвовал в этом, ещё накануне выложив деньги на водку для мужиков и вино для женщин.

За стол не садились. Пили и ели стоя. По-нынешнему и новомодному это называлось иноземным и вполне гастрономическим словом «фуршет» и походило на перекус в какой-нибудь забегаловке и, конечно, отличалось от привычного застолья. Но люди вокруг стола были все свои и опять в адрес юбиляра говорили слова добрых пожеланий во всех его делах. И Павлычу снова было приятно на душе.

Однако «фуршет» длился недолго. В этом, видно, и было его преимущество перед застольем, и вскоре все засобирались домой, благо рабочий день давно кончился.

Прихватив коробку с чайным сервизом и цветы в хрустящей бумажной обёртке, поехал домой, в своё Заречье, и Алексей Павлыч. Там ждала его жена Валентина, тоже готовившая сегодня праздничный стол.

А вечером к этому столу пришли самые близкие Павлычу люди: младший брат Валера с женой Тамарой, дочка Лена с зятем Николаем и трехлетней внучкой Ксюшкой. Не было сегодня только старшей дочери Нади. Увез ее муж-офицер на новое место службы далеко от дома, куда-то аж под Владивосток. Теперь только в отпуск их и ждать можно.

За семейным столом опять были поздравления, цветы, поцелуи, пожелания доброго здоровья, многолетья жизни и, конечно, воспоминания о былом и по-всякому пережитом.

Гости разошлись поздно и Алексей Павлыч с Валентиной легли спать далеко за полночь.

Наутро Павлыч проснулся в совершенном одиночестве. Валентина ушла на свою работу в бухгалтерию железнодорожной станции, а у него самого был взят двухнедельный отпуск по случаю юбилея. Благо работы на всех не хватало и начальство было щедро на отпуска. После вчерашнего дня и вечера побаливала голова, жгло в груди, и Павлыч решил дома не отлеживаться.

Сначала он пошел в соседний рыбный магазин, где почему-то торговали бочковым пивом. Павлыч, если случалось, никогда не опохмелялся вином или водкой, но, чувствуя жажду и какое-то горение внутри, заливал этот пожар души только пивом.

Поправившись, он поехал к концу смены на свою работу и угостил тех ребят, которые вчера не были на его празднике. Возвернулся Павлыч домой поздновато и изрядно навеселе. Валентина не сказала ему ни слова и он, тоже ничего не говоря, сразу же рухнул на кровать.

Третий день Павлыч опять начал с пива в кафетерии рыбного магазина, где неожиданно встретил уже полузабытого им армейского сослуживца, потом ещё одного старого знакомца, и домой опять явился под большим «градусом». Правда, на этот раз ещё до прихода Валентины с работы и лег спать, так и не увидев её.

Четвертым днём была суббота. Проснувшись и ополоснувшись холодной водой, Павлыч снова было засобирался на выход из дома, но тут слово взяла Валентина.

– Всё, – решительно сказала она, отбирая у него одежду. – Больше никуда не пойдешь! Хватит!

– Ты чего это, Валь? – слабо возразил супруге Алексей Павлыч.

– А того, что хватит тебе пить. Ты чего это разгулялся-то вдруг?

– Не вдруг, сама знаешь. Полста лет один раз бывает.

– Подумаешь, какое событие. Отметили ведь и так хорошо. Чего на всю-то вселенную орать?

– Ладно, ладно, Валь, не ругайся, – примирительно произнес Павлыч.

Он понимал, конечно, что жена была права. Никогда не бывало прежде, чтобы он гулял по три-четыре дня. Всё это и впрямь походило уже на запой, и хотя Павлыч оправдывался перед самим собой круглой датой со дня рождения, где-то в уголке души он чувствовал свою вину.

– Я только пивка выпью, Валь, и сразу домой приду, – добавил Павлыч.

– Я сказала – никуда не пойдешь, – твердо стояла на своём Валентина. – Я знаю – ты в пивной сразу алкашами обрастешь.

– Так ведь горит нутро-то. И голова трещит. Неужели позволишь страдать? – не сдавался Павлыч.

– Я такого не испытывала, не знаю. Но пострадать тебе не худо будет… За пивом я сама схожу, а ты сейчас же в постель под одеяло. Жди, страдай, думай.

– О чем думать-то такой головой?

– А о том, например, что чем по пивным-то да друзьям шататься, ты лучше бы в эти дни в церковь сходил. Родителей помянул, исповедовался, причастился. А ты даже и не подумал об этом.

– Почему это? Я в прошлом году на пасху причащался.

– В прошлом году – да, а в этом Великом посту нет. А причащаться надо в каждом.

Павлыч промолчал. Да и говорить было нечего. Забираясь молча под одеяло, он лишь подумал, что жена опять оказывалась права. А не выпустила из дома, значит, берегла, да и про церковь тоже правильно сказала.

Сама Валентина была человеком верующим. Да не из тех, кто приходят в храм только по большим праздникам или заходят только для того, чтобы поставить свечку перед иконой и, наскоро перекрестившись, опять спешат в суету городских улиц. Таких сами священники называют не прихожанами, а «прохожанами».

Валентина давно жила по церковному календарю, соблюдала большие и малые церковные православные праздники, однодневные посты по средам и пятницам, не говоря уж о постах многодневных. Она не ложилась спать без молитвы, без неё не начинала свой новый день и не садилась за стол без «Отче наш». В церковь Валентина ходила часто, особенно в ту, что находилась рядом с её работой, за вокзалом.

Павлыч тоже считал себя человеком верующим, хотя в церковь ходил, в отличие от жены, редко. Даже когда рядом с их домом возобновилась служба в старинном храме Спаса на Песках. Так что встать рано в выходной и к семи часам утра прийти в церковь на раннюю службу было для него великим подвигом, на который не считал себя способным. Что же касается причастия, то Павлыч, если говорить честно, давно забыл, как это делается.

А что, если завтра попробовать встать пораньше и сходить в церковь на исповедание, очистить от грехов свою душу, да и жене сделать приятное? Решение пришло мгновенно и он с удивлением почувствовал, что всё то, что недавно казалось неодолимым, вдруг отошло, исчезло, и он спокойно дождался той минуты, когда Валентина пришла из магазина с трехлитровой банкой светлого и даже ещё пенистого пива. И Павлыч порадовался, что остался сегодня дома.

Он быстро оделся, сел за кухонный стол и сразу припал губами к банке с пивом.

– Спасибо, мать, – шумно выдохнул Павлыч после нескольких затяжных глотков. – И прости меня за вчерашнее и позавчерашнее.

– Господь простит, – ответила Валентина своим обычным мягким и добрым голосом.

– А ты завтра в церковь пойдешь? – спросил Павлыч.

– И сегодня, и завтра.

– Знаешь, Валь, я тоже решил утром завтра с тобой пойти. Вот сегодня отлежусь, а завтра и исповедаюсь.

– Ага, разбежался. Только тебя там такого и ждут, – с некоторой иронией сказала Валентина.

– А чего? – не понял Павлыч её иронии.

– А того, что ты больно быстрый. В церковь-то, конечно, идти можешь, а исповедоваться и причащаться нет.

– Почему?

– Потому, что перед исповедью надо самое малое три дня говеть: поститься, молиться, в церковь ходить. Да не просто так, а со смирением.

– Это как?

– К исповеди надо готовиться. Думать о своих грехах, помириться, с кем ругался, не веселиться и читать духовные книги… Много чего надо.

Духовные книги у жены имелись. Целая полка под божницей в спальне уставлена этими книгами, календарями, журналами, житиями святых.

– Ну, что ж, – согласно кивнул Павлыч. – Надо так надо. Все так и сделаю, как ты говоришь. А на исповеди меня священник сам о грехах спрашивать будет, а мне только отвечать?

– Нет, милый, ты сам выкладывай батюшке свои грехи. Для того ты к нему и идешь. А он тебе поможет.

Раньше, хоть и редко, но каждый раз, идя на исповедь, Павлыч тяготился именно тем, что надо было самому говорить о своих грехах. И он вспоминал свои детские годы, когда в церковь на исповедь его водила мать, наставляя на все вопросы батюшки отвечать: «Грешен, батюшка». Даже если и вины за собой не чувствуешь.

– А чего я ему говорить-то буду?

– Про грехи свои от последнего причастия и до сего дня. Ну, вот ты прошлым Великим постом причащался, а в этот не соизволил. Вот и первый твой грех.

– Я тогда работал и не смог.

– Не вздумай так батюшке сказать. Оправдание греха – это новый грех. Никогда не оправдывайся. Говори только: «Грешен, батюшка». Да с раскаянием, а не просто так. Понял?

– понял, что скоро ты меня всему научишь.

– Это не я, а святые отцы учат нас, грешных.

Павлыч не стал возражать, да и сказать было нечего. Валентина и тут была права.

На другой день утром он пошёл с женой в церковь и честно отстоял раннюю службу. Вечером читал Евангелие и слова святых отцов об исповеди и причастии, которые нашла для него жена. Три дня Павлыч постился, молился на сон грядущий и ото сна восстав, а накануне дня причастия сходил в церковь на вечернюю службу и перед сном прочитал положенные к этому случаю каноны и молитвы. Словом, исполнил все, что сказала ему Валентина.

Утром в день причастия Алексей Павлыч пришел в храм рано. Служба ещё не началась. Лишь тихо сновали по церкви служители, возжигая лампады, протирая высокие подсвечники, в позолоте которых празднично мерцали огоньки первых зажженных свечей.

Церковь Спаса на Песках хоть и была довольно старая, но заново освящалась всего лишь год назад и сейчас возобновлялась. Два её храма, служившие в безбожное время складом для книг, сейчас преображались на глазах. Уже сияли позолотой царские врата нового иконостаса в переднем храме, светились белизной пока ещё не расписанные стены и ярко горели лампы огромного и тоже сияющего паникадила, подвешенного на длинной цепи к высокому потолку.

От этой всегдашней праздничности и благоговейной тишины, от запаха ладана и горящих свечей Алексей Павлыч, переступая порог церкви, всякий раз ощущал в себе покой и какое-то умиротворение. Ему всегда казалось, что и лица людей, приходящих в храм, становились совсем другими, нежели на улице. Они были светлее, что ли, и по-братски ближе и роднее. Не это ли и есть та самая благодать, которую ощутить душою можно лишь в Божьем храме.

Павлыч и сейчас чувствовал успокоение, но и некоторое волнение тоже. Ведь ему предстояло скоро открыто говорить о своих грехах. Все же была правда в тех словах из духовной книги о причастии, что исповедь есть подвиг самопринуждения.

…Церковь понемногу заполнялась верующим народом. Большинство прихожан на короткое время задерживались у свечного ящика и проходили в летнюю половину, где уже чтением «Часов» начиналось утреннее богослужение. Остальные ожидали священника, который сегодня должен был принимать исповедь.

Исповедников скопилось довольно много и все сгрудились у правого клироса зимней половины, где обычно батюшка за невысокой загородкой выслушивал кающихся и отпускал им грехи.

Но священников появилось двое и люди тихо засуетились, выбирая, к кому из них встать в очередь на покаяние: к молодому с маленькой бородкой и по-юношески чистым ликом батюшке или к седобородому, с круглым лицом и уже довольно пожилому отцу Серафиму. Павлычу захотелось встать именно к нему. Видно потому ещё, что в прошлый раз он исповедовался тоже этому батюшке. Молодого же звали отцом Николаем, как узнал Павлыч от шептавшихся меж собой женщин, которых среди исповедников было явное большинство.

Павлыч попытался встать в начало очереди, как пришедший одним из первых, но его оттеснили две средних лет женщины, а, вернее сказать, дамы, с явно большим опытом стояния в магазинных очередях. Павлыч хотел им что-то сказать, возмутиться, но вовремя остановился: нельзя, подобно этим дамам, грешить в храме, да ещё перед самой исповедью.

Отец Серафим вышел к исповедникам и, дождавшись, когда стало совсем тихо, заговорил. Он произносил слова негромко и обращался к тем, кто стоял ближе к нему, но слышали батюшку все.

– Дорогие мои братья и сестры! Вы пришли сегодня в Божий храм, чтобы покаяться в грехах своих вольных и невольных. Покаяние есть таинство, когда верующий человек исповедует свои грехи самому Господу. От него же через священника получает и прощение грехов. Так покаянием очищаются и врачуются души наши, ибо только Господь – врач всех душевных недугов. Верю, что каждый из вас дома подготовился к исповеди: постился, молился, примирился с близкими, испросив у них прощения и сам их простил. Ибо сказал Господь апостолам: «Кому простите грехи, тому простятся, кому оставите, на том останутся…» Святые отцы учат, что Господь спасает нас не без нас. Да он и не наказывает, а говорит: идите за мной и спасетесь. Но человек иной не идет, отступает от Господа и тем сам себя и наказывает… Покаяние должно быть искренним, с твёрдым намерением не повторять более грехов своих, ибо каждый миг своей жизни мы должны помнить, что за грехи человеческие принял мученическую смерть Господь наш, а мы грехами своими вновь пригвождаем его ко кресту… Помолимся, православные…

Отец Серафим повернулся к иконе Спасителя и стал читать покаянную молитву. Потом прошёл на клирос и, встав к аналою, пригласил первого исповедника.

Павлыч стоял в самой середине столпившихся у клиросной загородки людей и терпеливо ждал своей очереди. Он попытался было перебрать в памяти все, что наметил ещё вчера сказать на исповеди, но мысль его путалась, перескакивая с одного воспоминания на другое, и Павлыч решил больше в уме не суетиться, и пусть будет так, как будет.

Когда подошла его очередь, Павлыч повернулся к стоящим за ним людям.

– Простите меня, грешного, – проговорил он и поклонился.

– Господь простит. И ты нас прости, – ответила ему какая-то старушка.

Павлыч подошел к отцу Серафиму и остановился, не зная, чего сразу и говорить.

– Это хорошо, что ты пришёл, – неожиданно сказал отец Серафим. – Мужчины все чаще стали появляться в храме, и это меня радует. У нас же всё больше женщины.

Глаза отца Серафима и вправду радостно светились. Павлыч был даже немного удивлен тем, что батюшка заговорил с ним, как с хорошо знакомым человеком. После такого начала Павлыч сразу стало как-то спокойнее.

– А женщина что, – продолжал отец Серафим. – Я ей слово, а она мне десять поперек. Я говорю: замкни уста, женщина, а у неё как из фонтана. Вот на днях была одна дамочка. А я, говорит, не грешна, батюшка. Живу, как все, не знаю, в чем и покаяться, и грехов своих не могу вспомнить. А дело, говорю, в том, что ты своих грехов не замечаешь и не считаешь их за грехи. Вот, спрашиваю, ты в комсомоле была? Была, отвечает. А в партии? Была. Говорит. И на демонстрации ходила, и «ура» кричала? Кричала. А говоришь, что не грешна. Потом выясняется, что и аборт делала. Вот и до убийства дошла, а всё не грешна… А ты-то на демонстрации ходил?

– Грешен, батюшка, ходил. И в комсомоле тоже был. Грешен, батюшка, и в этом.

– Ну, слушаю тебя, говори дальше.

– Грешен, батюшка, что в церковь редко хожу. А еще грешен, что исповедовался и причащался я больше года назад.

– Так, так… В церковь надо чаще ходить, а исповедоваться хотя бы в каждый пост, да в день своего ангела. Ну, а если какой грех случится, то надо сразу на исповедь бежать… Это все во спасение. Раскаявшийся грешник Господу угоден. Ну, что ещё?

Павлыч ненадолго задумался, вспоминая.

– Грешен, батюшка, что редко родителей поминаю.

– Так… – кивнул батюшка.

Павлыч опять задумался.

– Выпиваешь ли вино? – спросил отец Серафим, желая, видно, помочь исповеднику.

– Грешен, батюшка, бывает.

– Как раньше отцы наши говорили: «Вгрустнешь в похмельной думочке, помолишься творцу, и снова тянет к рюмочке и снова к огурцу». Не так ли?

– Грешен, батюшка… Все так и есть.

– Выпить можно, но не допьяна. Кто же допьяна упивается, тот общается с дьяволом, а, значит, предает Христа. На пьянице иудин грех. Помни это.

– Ещё грешен, батюшка, что телевизор много смотрю. Приду, бывает, с работы и почти весь вечер сижу у телевизора.

– Человеческий разум – дар Божий, – заговорил отец Серафим. – Этим разумом, а, стало быть, Божьим промыслом сделаны все изобретения. В их числе и телевизор. Другое дело, что плодами разума человек часто пользуется во зло, а не в добро себе и людям. Можно и из телевизора сделать чудище диавольское, если показывать по нему пороки человеческие, насилие, кровь и обман – всё, что разрушает душу. И всё это выдавать за добродетель. Сейчас у многих и телевизор-то стоит в красном углу вместо икон. А перед телекамерами часто сидят телебесы. Они входят в каждый дом и сеют в души людей тревогу. Он лгут с утра до вечера, а ложь – оружие диавола. Вот почему спасение в молитве, в храме Божием. Так что пореже включай свой телеящик и не поддавайся телебесам… Не ходишь ли к колдунам? – неожиданно спросил отец Серафим.

– Грешен, батюшка. Опять же по телевизору видел, сидел и слушал каких-то экстрасенсов.

– Да, опять же задолго до нас великие умы говорили: таков наш век – слепцов ведут безумцы. Не участвуй больше в этих делах тьмы. Что и говорить, тяжело нынче русскому человеку. Со всех сторон ползут диавольские силы на Русь. Одна американизация умов чего стоит. А проповедники разных еретических сект из той же Америки – этой империи зла. Настоящая духовная агрессия против нас и душ наших. И не Россию саму по себе диавольские силы считают врагом своим, а церковь нашу Христову – веру православную. Мешает она им жить вольно и творить грехи. Верой православной построена Россия. Не будет её – погибнет и Отечество наше. Вот тут и надо быть твердым, укрепляться в вере и саму веру православную крепить. Только в ней и спасение. Торжество же зла временное. Надо только верить… Понимаешь ли меня?

– Очень даже понимаю вас, батюшка, и согласен с вами.

– А вот на «Вы» меня звать не следует.

– Как так? – не понял Павлыч.

– Ты «Отче наш» прочитай-ка, – предложил отец Серафим.

Чего-чего, а молитву эту Алексей Павлыч знал хорошо и прочитал без запинки.

– «Да святится имя твоё, да приидет царствие Твоё да будет воля Твоя», – повторил за Павлычем батюшка. – Так мы обращаемся ко Господу, а ты меня, выходит, выше его ставишь, когда на «Вы» называешь. А ведь это обращение пришло к нам с запада при царе Петре. Иноземное оно, холодное и какое-то не братское, в общем, не русское. На Руси же люди всегда обращались, даже к царям, на «ты», но с отчеством… Ну, что ещё припомнишь?

– Грешен, батюшка, что обижался иногда на сослуживцев своих, гневался, чертыхался. Одного своего товарища напрасно подозревал в нечестности, ленился на работе, а особенно дома. Жене вот слово не раз давал, прихожую обоями оклеить и потолок побелить, да всё ленюсь. Бывало что и сквернословил, – перечислил Павлыч вспомнившиеся ему грехи свои и остановился.

– Сквернословием душа смердит… Не завидовал ли кому? – опять спросил отец Серафим.

– Грешен, батюшка, было… Вот недавно шел по улице, вижу – дом двухэтажный кирпичный кто-то себе построил. Вот, думаю, мне бы такой, да где денег взять… Позавидовал богатому.

– Зависть отравляет душу. А богатым не завидуй. Часто там, где богатство, живет духовная пустота. В Евангелии сказано: «Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит». Богатые благотворители Господу угодны, а богатые ради самого богатства ничтожны и их надо пожалеть. И молиться о них… Читаешь ли святых отцов?

– Грешен, батюшка…

– Читай и там узришь душой всё, что тебе надобно… Помни: то, что было – никогда не будет, то, что будет – знает один Господь. Старайся жить праведно сегодня. Возьми за правило каждым вечером прочитывать одну-две главы Евангелия. Молись ежедневно и старайся не грешить… Как имя твоё?

– Алексей, – наклонив голову, сказал Павлыч.

Отец Серафим накрыл голову Алексея Павлыча епитрахилью, перекрестил и зачитал разрешительную молитву:

– Господь и Бог наш Иисус Христос благодатиею своею, человеколюбием, – услышал Павлыч, – да простит тебе, чадо Алексей, согрешения твоя и аз недостойный иерей, властию Его, мне данною, прощаю и разрешаю тебя от всех согрешений твоих. Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь.

Отец Серафим снял епитрахиль с головы Павлыча. Тот, перекрестившись, приложился к Евангелию и кресту на аналое и, сложив для благословения руки, повернулся к батюшке. Отец Серафим благословил и отпустил его.

Павлыч присоединился к верующим в летней половине храма, когда на возвышении против царских врат появился дьякон и, взмахнув рукой, запел «Верую». Все молящиеся подхватили и громким хором продолжили её. А Павлыч ощутил вдруг в себе чувство какого-то единения с теми, кто сейчас стоял рядом. Ему было лишь неловко сознавать, что он плохо знает слова этой древнеправославной молитвы. Прошедшая через века, она и сегодня звучала как клятва на верность – торжественно и утверждающе.

Так Павлыч стоял и молился до тех пор, пока дьякон снова не вышел на амвон и по его знаку верующие стали читать «Отче наш». И Павлыч вместе со всеми громко проговорил слова молитвы.

Потом из алтаря через широко распахнутые царские врата с чашей-потиром в руках и праздничном облачении вышел на амвон отец Серафим. Два алтарника встали по бокам батюшки, держа под чашей широкий плат.

Сразу же к амвону поспешили исповедники для причастия. Павлыч тоже, скрестив руки на груди, подошел к чаше. Он опять назвал своё имя. Отец Серафим ложечкой достал из потира частицу Святых даров и положил Павлычу в открытый рот, громко проговорив при этом:

– Причащается раб Божий Алексей в отпущении грехов своих и в жизнь вечную.

Павлыч проглотил Святые дары, что означало вкушение Тела и Крови Христа и через это стал причастником вечной жизни. Он поцеловал край чаши, повернулся от отца Серафима, который причащал уже другого исповедника и, подойдя к стоящему среди храма столику, запил теплой водой причастие.

После причащения служба длилась недолго. Закончив литургию, отец Серафим вышел на амвон с большим серебряным крестом в руках и произнес небольшую проповедь. Он говорил о всеобщей любви христианской, о любви к ближнему, к церкви православной и Отечеству. Вроде бы все слова, которые произносил отец Серафим, были давно знакомы Павлычу, но под сводами храма они звучали по особенному и западали в душу.

– Легко любить тех, кто тебя любит, а вот любить и молиться за врага своего – подвиг есть христианский, – громко вещал отец Серафим. – Напомню вам, православные, слова апостола Павла: «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я медь звенящая, кимвал звучащий. Если я имею дар пророчества, знаю все тайны и имею всякое познание и всю веру так, что могу и горы переставлять, а любви не имею, то я ничто. И если я раздам имение моё, и отдам тело моё на сожжение, а любви не имею, нет в том никакой пользы… А любовь никогда не перестанет, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится…»

После проповеди к отцу Серафиму потянулись верующие, чтобы приложиться ко кресту. Это знаменовало конец службы. Алексей Павлыч тоже поцеловал крест и вышел из храма.

Перекрестясь и поклонившись образу Спаса над входом церкви, Павлыч неторопко зашагал к дому.