Текст книги "Аргентовские"

Автор книги: Александр Дудко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

КОМИССАР МИЛИЦИИ

Март начался резкими холодами и обильными снегопадами. Встала утром Анна Ефимовна – сенную дверь не открыть, припечатало огромным сугробом. Василий Алексеевич, кряхтя, стал натягивать зипун, а она прошла в горницу, разбудила Костю:

– Подмогни отцу снег убирать.

– А меня пошто не будишь? – высунулся из-под одеяла Лавр.

– Тебе на работу, а им чё? Путай кости разомнут…

Снег убрали быстро. Через полчаса проголодавшиеся, разгоряченные, так же дружно хлебали щи. В окно дробно застучали. Синица…

– Добрую весточку принесла, – улыбнулась Анна Ефимовна.

– Откуда им добрым-то быть, – возразил Василий Алексеевич. – Затяжную весну чует. Сегодня же Евдокея.

Не ошиблась синичка. Только Лавр на порог – дежурный по управлению милиционер Бармин навстречу:

– Хотел нарочного посылать. Тебя в партийный комитет вызывают. Климов. Срочно, грит.

Аргентовский взбежал по крутой лестнице на второй этаж, остановился перед дверью, обитой старой потрескавшейся клеенкой, перевел дух.

Откинувшись на спинку кресла, Александр Павлович Климов что-то рассказывал Ястржембскому. Тот сидел на подоконнике, закинув ногу на ногу, сцепив руки на левом колене, внимательно слушал.

Климов встал, подтянутый, стройный, шагнул навстречу Лавру, протянул руку. Сказал коротко, тоном приказа:

– Принимай, Лавр Васильевич, горуездную милицию. С губернией согласовано. Совдеп тоже на нашей стороне, хотя не весь.

Лавр вспыхнул, потупился. Стать комиссаром горуездной милиции… даже в мыслях не было… С его ли характером? Ему бы в нардоме спектакли устраивать или учительствовать в детском приюте. С мальчишками любит возиться… А в милиции – ну, рядовым, куда ни шло!

Аргентовский слушал Климова будто сквозь сон. Ему казалось, что назначение его, молодого, неопытного, руководителем милиции – непоправимая ошибка.

Но тут же мелькнула мысль: «Почему не попробовать? Не трус, испытал себя. Молодой? Так и Ястржембский с Климовым не старики, года на два-три постарше».

Когда пришло решение, Лавр облегченно вздохнул:

– Согласен. Пиши комиссаром.

Ястржембский порывисто встал с подоконника, сильно тряхнул руку Аргентовского.

– Поздравляю с новой должностью. Ну, пся крев, эсерам хвост крутить будем… Не мешай революции!

Климов напутствовал новоиспеченного комиссара:

– За ревтрибунальцев держись. Они твои друзья и помощники. Тебе с ними банду Ведерникова громить.

– Атаман же в тюрьме… – возразил Аргентовский. Но Климов перебил его.

– То не все. У Ведерникова преемник есть. Васька Шпон. Головорез из головорезов! Сам атаман его побаивался. Теперь у Васьки руки развязаны. Сейчас банда у Осиновского кордона квартирует. Человек двести в ней. Два пулемета и даже пушка. Как вы, Игнатий Адамович, а я думаю, что Васька напуган арестом Ведерникова и не сегодня-завтра лагерем станет в другом месте.

Домой Лавр возвращался поздно. Вспоминался Петроград. С каким волнением читал он тогда письма сестренки Наташи, написанные под диктовку матери.

«Дорогой Лаврушенька! – писала она. – Каждая твоя весточка – радость для нас. Вечером собираемся все и читаем. Тоська прямо пляшет от радости. Очень хочется посмотреть, каким ты стал. Одним глазком бы взглянуть! Прошу тебя: снимись на карточку и вышли. Ты пишешь, что служба идет хорошо. Царя спихнули. А у нас как было при Николашке, так и осталось. Отец все нервничает: куда-то бегает, с кем-то лается. Меньшевиков костерит почем зря! А намедни ты мне приснился. Будто сижу у окошка, гляжу – а ты на лошади проскакал куда-то. Я тебя узнала. Кричу, ты не слышишь. «Нехороший сон», – сказывает бабушка Пелагея, соседка наша. Помнишь? Сто пятый ей пошел. Скрипит помаленьку. Береги себя. О нас не беспокойся».

Постучал в окно. Через несколько секунд в кухне вспыхнул свет. Мать, видимо, ждала, прикорнув на лежанке.

– Что-то долго, сынок? – с тревогой спросила Анна Ефимовна, убирая со стола клубок пряжи со спицами. – Верно, опять без стрельбы не обошлось? О, господи, когда это кончится!..

– На этот раз без стрельбы, маманя. Но дел невпроворот. Я теперь начальник.

– Начальник?

– Комиссар горуездной милиции…

– Вон как! Прямо сразу и – комиссар…

Позевывая, из горницы вышел отец. Он слышал разговор и, лукаво щурясь, сказал:

– Эк вас, комиссаров-то, будто в печке пекут…

Лавр промолчал. Он знал привычку Василия Алексеевича серьезный разговор начинать с подковырки.

– Какой из тебя комиссар?! – продолжал он. – И брюшком жидковат, и голос, как у псаломщика Иакова. Да и людей, поди, боишься, слово народу сказать не можешь. Вон Городецкий… комиссар так комиссар!..

– Ладно, батя, не боги горшки обжигают, – садясь за стол, улыбнулся Лавр. – Нам, простым людям, революция власть дает, а мы бы тараканами в стороны? Этак-то и растопчут ненароком.

Василий Алексеевич сел напротив, степенно пригладил короткие усы.

– Верно говоришь. Главное, чтоб душа кипела за революционное дело. У нас, на приисках, вовсе старичок всем заправлял. Щуплый такой, в чем душа держится, а ума – палата.

– Хватит, отец, – прервала его Анна Ефимовна, ставя на стол миску со щами. – Лавруша на обед не приходил, проголодался, а ты разговорами потчуешь.

– Не встревай, мать, в мужской разговор, – обиделся Василий Алексеевич. – Худого я ему не присоветую. – Немного помолчав, чтобы переключиться на прежний тон, спросил:

– Ты Ленина один раз видел?

Лавр испытующе глянул на отца: к чему он клонит? Однако на лице Василия Алексеевича было лишь неподдельное любопытство.

– Один. На Финляндском вокзале.

До первых петухов затянулся разговор. Не спала и Анна Ефимовна. Убрав со стола, принялась за вязание. Удивительные истории рассказывал Лавруша. Трудно было поднимать революцию. Спасибо Ленину, что на путь наставил людей!

Не вытерпела Анна Ефимовна, свое слово вставила.

– Брательника Костю пристроил нито куда… Меньшой он у нас, а ить семнадцать ужо стукнуло. Пора бы за ум браться.

– Вот и я о том хотел посоветоваться. С завтрашнего дня милицию начнем перетрясать. Не взять ли его конным? Лошадей любит. Остальному подучится.

Василий Алексеевич насупил брови. Анна Ефимовна, подперев голову руками, вопросительно поглядывала то на сына, то на мужа. Видимо, предложение Лавра застало их врасплох. Начиная разговор о Косте, Анна Ефимовна думала: может, в ученики куда устроит Лавруша, а тут – милиция…

Наконец Василий Алексеевич, не отрывая глаз от стола, раздумчиво сказал:

– Я так мыслю. Ежели милицию строить на новый лад, старую порушить всю след. Выгнать всех до последнего.

– Зачем всех?.. – возразил Лавр. – Среди милиционеров, какие в штате числятся, и хорошие люди есть. Бывших полицейских, кадетов, эсеров и другую шваль в три шеи турнем.

– Я к тому, што милиция из лучших пролетариев состоять должна, а молокососам, как наш Костя, там делать нечего. Я так понимаю: милиционер – что солдат, – продолжал Василий Алексеевич. – Ему с ружьем расставаться никак нельзя. Случилось што – милиционер туда: кто на Советскую власть замахнулся? А у нашего Кости одна беготня да голуби на уме.

– Ты не прав, батя. Костя уже не молокосос. Ну, жизни не знает, так это поправимое… Раз да другой себе шишку набьет, третий – поостерегется.

Василий Алексеевич опять задумался. Затем из-под седых бровей на сына ласково блеснули глаза.

– Ладно. Пиши брательника в милицию, коли так… Но поимей в виду: с ним еще горя хлебнешь. Объясняй ему что и как.

КОНЕЦ БАНДЫ ВАСЬКИ ШПОНА

Ночь темная, безлунная. По булыжной мостовой гулко цокают копыта – конный милицейский отряд поднят по тревоге. Вперед ускакал дозор и будто растаял в черной мгле. А надо спешить, пока бандиты с обозом не улизнули в свою берлогу.

Полчаса назад красногвардейский патруль подобрал раненного ножом в спину сторожа фуражного склада. Два его напарника убиты. Бандиты нагрузили зерном несколько пароконных подвод и отбыли в сторону Мало-Чаусово. А там куда – на Глинки или Белый Яр?

У Мало-Чаусовского переезда отряд задержался: со стороны Петропавловска шел грузовой поезд. Аргентовский спешился, зашел в будку железнодорожного сторожа.

За маленьким откидным столиком седоусый старик пил чай. Он даже головы не повернул в сторону вошедшего. «Может, глухой?» – подумал Лавр и громко спросил:

– Обоз тут не проходил, дедусь?

– Чего орешь?! – насупился старик. – Ай, не глухой… Ездют тут всякие, а ты должон знать, куды и зачем…

Он неторопливо откусил кусочек сахару, подул в блюдце, отхлебнул глоток и уже более миролюбиво сказал:

– Кубыть, проходил.

– В какую сторону?

– А я почем знаю? Кубыть, туды, к Белому Яру.

– Когда? – допытывался Аргентовский, теряя терпение. Но сторож невозмутимо продолжал ритуал чаепития. Наконец, он поднял глаза на стену, где размеренно тикали ходики с кукушкой, поставил блюдце на стол и неторопливо ответил:

– Ишшо кукушка не куковала… Кубыть, часу нету…

Лавр выбежал из будки, вскочил на коня.

– Помазкина ко мне! – передал по колонне комиссар. Через минуту из темноты вынырнул конник.

– Слушаю, товарищ комиссар!

– Возьмите с собой двух-трех человек, езжайте в Мало-Чаусово. Обойдите дворы, выясните: не проезжал ли обоз к мосту. Отряд догоните у Белого Яра.

Аргентовский стал привыкать к седлу. Оно уже не казалось таким жестким, и спина не ныла, как раньше… Две недели не слезал с коня – мотался по уезду, проверяя работу волостных отделений милиции. Большинством из них руководили эсеры. Такие работники не внушали доверия, и Аргентовский решительно заменял их. А когда возвратился в Курган, в совдепе лежало несколько жалоб.

– Что станем делать? – озадаченно спросил его секретарь Солодников.

– Разбираться, – в тон ему отвечал Лавр. – Если не прав, наказывайте.

…По субботам Аргентовские топили баню, которую арендовали у соседей. Василий Алексеевич надевал старую шапку и рукавицы, брал с собой жбан квасу, плескал на каменку, отчего пар делался вязким, душистым, и яростно хлестался веником.

– Во дает! – восхищался Костя.

– Молокососы!.. – кряхтел на полку отец. – Пару испугались… А еще милиционеры…

Лавр хлопал Костю по голой спине, смеялся:

– Вот он как нас поносит… Батю, конечно, не одолею, а с тобой потягаюсь… Замачивай второй веник.

Костя принимал вызов. И, как только отец, кряхтя и постанывая, выбегал в предбанник, братья забирались на полок, мутузили себя до тех пор, пока кто-нибудь не сдавался.

Из бани возвращались разомлевшие, еле передвигая ноги. Весь вечер Анна Ефимовна отцеживала квас. После ужина в горнице по полу Лавр с Костей раскатывали кошму и блаженно засыпали.

В этот вечер в окно громко забарабанили: пришел вестовой из управления милиции. Братьев растормошил Василий Алексеевич.

…В темноте невнятно бормотали ручьи. Лавр поежился, плотнее замотал шарф: тает, а все равно холодно.

В стороне от дороги тявкнула собака, пахнуло дымком. «Белый Яр, – определил Аргентовский. – Надо разведку послать». Не успел распорядиться, как зацокали копыта и на взмыленных конях подскакали разведчики Помазкина.

– Товарищ комиссар, бандитский обоз через Глинский мост направился в сторону Падеринки, – доложил командир группы.

– Подробнее, – попросил Аргентовский.

– Старик сказывал: вышел ко двору, корова у него телиться должна, слышит – брички тарахтят. Глянул из подворотни – около десятка подвод и верховые при них. Конных немного.

– Сколько?

– Человек пятнадцать, может, чуток поболе.

«Значит, двигаются тем же курсом, только другим берегом, – прикинул Лавр. – Да, Климов как в воду глядел. Васька Шпон в самом деле «квартиру» сменил. В кремлевские леса подался. Что же делать? Вернуться к Глинскому мосту?.. Время упустишь… Как переправиться на другой берег?»

Не громко, но так, чтобы все слышали, комиссар спросил:

– В отряде рыбаки есть?

– Есть, – отозвалось несколько голосов.

К Лавру протиснулся здоровенный детина. Лица его Аргентовский не разглядел, но по островерхой папахе узнал новичка – Сизикова. «Молодой, а бородища окладистая, рыжая, как у попа… – И сразу же – другая мысль: – Надо позаботиться о внешнем виде милиционеров».

Детина откашлялся в кулак, сказал простуженным басом:

– До германской, товарищ комиссар, я с отчимом весь Тобол излазил, почитай, до самой Белозерской. Ночь-заполночь каждую заводь, маломальскую тропку найду.

– Скажи: лед еще крепкий? Если лошадей переправлять, выдержит?

– Поглядеть, стало быть, надо, – детина потеребил бороду. – Попробую с шестом пройти, тогда ответствую.

– По коням! – скомандовал комиссар.

Будоража деревенских собак, отряд стремительно промчался по улице. На крутом берегу спешились. Аргентовский сошел вниз и остановился перед промоиной. За спиной послышался густой бас бородатого милиционера:

– Бочажина неширокая, товарищ комиссар. Сажени две, не боле. Пару жердей и – там.

– А лошадей как?

– Что-нибудь соорудим. Деревня-то, поди, лесная…

Разобрали загородку ближайшего к реке стожка, бросили жерди через промоину, и несколько человек осторожно двинулись по льду к противоположному берегу.

– Лед выдержит! – раздалось оттуда несколько голосов.

– Помазкин! – крикнул снизу Аргентовский. – Обойдите ближайшие подворья, найдите досок.

Вскоре переход для лошадей был готов. Аргентовский сам проверил прочность трапа: прошелся туда и обратно, попрыгал на середине.

Река дышала холодом. Под ногами похрустывал ледок, хлюпала вода. Лошади скользили, падали. Их поддерживали, некоторых выносили чуть не на руках. Конники изрядно вымокли. На другом берегу разложили костры из сухого тальника, немного обогрелись, подсушили портянки и двинулись в путь.

Большинство милиционеров были курганцами, хорошо знали местность и без труда разгадали замысел Аргентовского: переправившись через Тобол, комиссар решил встретить бандитский обоз между Падеринкой и Кремлевкой.

До Передергиной шли на рысях, разогревая коней. Затем резко повернули на восток. Вскоре отряд пересек большак и вышел к увалу.

Предрассветная мгла редела, когда показалась темная стена бора. Едва заметная тропка, петляя среди кондовых сосен, порой совсем исчезала. В распадках еще виднелись грязноватые сугробчики снега.

Наконец между деревьями посветлело. Аргентовский дал знак остановиться, шепнул ближайшему коннику:

– Григорьева и Пережогина – ко мне…

Горяча коней, подскакали два милиционера. Один из них – высокий, молодцеватый, в кавказской бурке – Пережогин. На нем лихо сидит кубанка с алой лентой. С первого взгляда угадывается казак, отчаянный рубака. Аргентовский назначил его инструктором, поручил кавалерийскую подготовку отряда. В дни учений более требовательного командира не было. Он страстно любил джигитовку, сам виртуозно владел клинком, мастерски управлял конем. Костя во сне бредил Пережогиным. Мать прикладывала ладонь ко лбу сына: не жар ли? Опять ссадина на щеке, никак с лошади упал… А наутро, горестно вздыхая, просила его:

– Осторожнее, сынок. Этак и вязы свернуть недолго.

Михаил Григорьев – небольшого роста, плотный, будто налитый соком. Из-под высокой смушковой папахи выбивается кудрявый вихор. Круглое лицо, чуть тронутое оспой, кажется совсем юным. На самом деле ему под тридцать. Успел изрядно хлебнуть окопной жизни на германском фронте, имеет два Георгия. Домой, в Курган, вернулся по ранению и до службы в милиции работал слесарем на консервном заводе Сорокина. Григорьев – весельчак и балагур, храбр, исполнителен. Люди тянутся к нему. Подъехав, Григорьев прикрыл рот ладошкой.

– Что с вами? – спросил Аргентовский.

Кто-то из конников прыснул в кулак.

– Язык прикусил он, товарищ комиссар. Упал. Стоя на седле ехал.

– Бог шельму метит, – улыбнулся Лавр. – Ну, да язык сегодня ни к чему. С Пережогиным в разведку пойдете. За бором должен быть летник. Приглядитесь, нет ли свежих следов.

Разведчики вернулись скоро.

– По всему, обоз еще не проходил, товарищ комиссар, – доложил Пережогин. – Следы есть, но старые и в сторону города, ежели по отпечаткам подков судить.

– А теперь езжайте навстречу обозу. Опушкой. Из лесу не высовываться, шуму не поднимать. Услышите, брички тарахтят – сюда.

Аргентовский выстроил отряд двумя полусотнями. У всех серьезные, сосредоточенные лица. Многие идут в бой первый раз. Волнуются. У комиссара тоже неспокойно на душе: как оно все получится…

Первые лучи солнца скользнули по вершинам деревьев. Рядом затенькала дроздовка, ей отозвалась другая. «Будто соседки поутру здравствуются», – подумал Лавр. Вгляделся: на ветке молоденькой сосны серенькая птичка расправляла клювом перышки, совершая утренний туалет.

Между вершинами проглядывали лоскутки высветленного неба. По ним, нежно розовея в лучах восходящего солнца, плыли перистые облака. День обещал быть ярким и теплым. Аргентовский на минуту закрыл глаза. Почудилась знакомая мелодия: как-то в Петербургской консерватории довелось слышать «Сказки Венского леса». Обрывая ее, раздалось резкое «Кр-р-р-а», словно скрипнуло высохшее дерево. Лавр глянул вверх: над вершинами сосен проплыла зловещая тень. Рядом кто-то вздохнул:

– Ворон… Чует запах крови…

Аргентовский привстал на стременах.

– Товарищи! Мы подошли к логову банды. Приказываю: шума не поднимать, стрелять только в крайнем случае. Клинок – вот наше оружие в сегодняшнем бою… Бандиты подло убили сторожей, забрали хлеб, который ждут голодные дети революционного Питера. Васька Шпон и его головорезы заодно с контрреволюцией. Смерть врагам пролетарского народа!

По тому, как запереговаривались конники, Лавр понял: приободрились, не подведут.

Прискакал Григорьев.

– Товарищ комиссар, банда!.. В версте отсюда. Семнадцать верховых. Девять пароконных подвод. Последним – тарантас с пулеметом.

Первой полусотне Аргентовский приказал оставаться на месте, перекрыть дорогу на случай, если кто прорвется, а другой – выдвинуться вперед и рассредоточиться на опушке бора. Сигнал для атаки – выстрел из маузера.

Березняк, выступом прилепившийся к бору, надежно укрыл конников. Лавр спешился, залег у самой дороги, за стволом рухнувшего дерева. Не выдали бы кони… Заржет чей-нибудь резвый маштачок, почуя незнакомых лошадей, – худо будет. Пулемет – вещь серьезная…

Взяв на себя обязанность «успокоить» пулеметчика, Лавр внутренне содрогнулся. Он понимал: так надо, иначе нельзя, но стрелять в человека – это претило ему.

С детства Лавр любил животных. Ему не стукнуло еще и шестнадцати, когда отец устроил его на мельницу Смолина подручным кочегара. К концу смены уставал до изнеможения – руки и ноги дрожали, голова разламывалась. Но нередко, возвращаясь с работы, он приносил за пазухой то бездомного котенка, то охромевшего голубя… Мать ворчала, грозила выбросить их на улицу, однако уступала сыну.

Летом на чердаке Лавр с отцом делали клетки и разные загородки, где жили ежи, сова, зайчонок, певчие птицы. Ненавидел Лавр только мышей.

Была и осознанная ненависть, ненависть к врагам революции, к бандитам, мерзким людишкам, с которыми пришлось встречаться за два месяца работы в милиции. Были среди них и такие, что из-за денег, богатства готовы перегрызть горло родной матери.

Грабителей-убийц Лавр за людей не считал. В них – ничего святого, ничего человеческого. Зверье!

Однажды ночью в Тихоновском краю города красногвардейский патруль обнаружил труп молодой женщины. Она погибла от ножевых ранений в спину, но бандит разрезал ей рот, вырвал зубы. Как потом выяснилось, три – золотых. С болью и состраданием глядел Лавр на жертву бандитской жестокости. Воображение рисовало омерзительно страшный портрет убийцы – заросшее ржавой щетиной лицо, огромный горбатый нос, налитые кровью глаза… И как был удивлен, когда в управление привели задержанного преступника! Глазам своим не поверил. В кабинете дознавателя сидел элегантно одетый парень. Стройный. Красивый. Убийца спокойно, щеголяя блатным жаргоном, расписывал подробности интимной жизни с вдовушкой, которую выманил из квартиры, чтобы ценой ее жизни овладеть золотыми зубами.

Такая ненависть, такая бешеная злоба охватила Лавра, что руки потянулись к кобуре. Он поспешно вышел из кабинета дознавателя.

Легкий утренний ветерок донес перестук колес, глухой топот копыт.

Проехала группа верховых… Заскрипели колеса первой подводы. Лавр осторожно выглянул. Две вороные лошади тянули груженую телегу. Поверх мешков восседал мужик в дубленом полушубке. Аргентовский, укрывшись за деревом, мысленно подсчитывал подводы: «…четыре… пять… восемь…» Вот и тарантас с пулеметом. На высоком облучке пьяно клевал носом возница. Толстый, в домотканом сюртуке, подпоясанном цветным кушаком, он походил на Емелю с лубочной картины, виденной Лавром в детстве на Шадринской ярмарке. За спиной возницы, накрывшись полушубком, безмятежно храпел еще один бандит. Третий бодрствовал. Ватник крест-накрест перетянут пулеметными лентами, ухарски сдвинута на затылок офицерская фуражка с высокой тульей. Облокотившись на колесо станкача, он лузгал семечки.

Маузер привычно лежал в руке. Аргентовский чувствовал ответственность момента, а потому целился тщательно и дольше обычного. Выстрела почти не услышал, лишь заметил, как дрогнули и удивленно взметнулись брови бандита. Запрокидываясь, пулеметчик стал медленно валиться на бок.

Перемахнув через колоду, Лавр бросился к тарантасу. Спавший бандит вскинулся, потянулся к ручкам пулемета, но дать очередь не успел – Аргентовский опередил его выстрелом в упор.

Возница принялся остервенело нахлестывать лошадей, сбивая пристяжного вправо, на жнивье. Однако Лавр уже схватился за плетеную спинку тарантаса. На ухабе тряхнуло так, что едва не выронил маузер. В ту же секунду появился всадник. Блеснула сталь клинка, и возница стремительно нырнул под передок. Кони, всхрапывая и тесня друг друга, остановились. Аргентовский забежал вперед, схватил коренника под уздцы. Подняв голову, увидел Костю. Тот сидел на коне бледный, взъерошенный… Клинок валялся на земле.

– Ты чего? Ранен?

Костя молчал, как загипнотизированный, глядя куда-то в сторону. Лавр перевел взгляд и позади тарантаса увидел распростертый на земле труп возницы. Он понял состояние брата, тряхнул плечами, будто сбрасывая тяжелый груз.

– Не убивайся. Это – дерьмо, а не люди. Трех сторожей ночью убили и дядю Васю Сысолятина. Мало-Чаусовский. Помнишь? Пятеро осталось. Мал-мала меньше.

Костя спешился, поднял саблю, кинул в ножны. Лицо его по-прежнему было угрюмым. Подошел к Лавру, хотел что-то сказать, но в это время подскакал взволнованный Помазкин.

– Товарищ комиссар, один бандюга все-таки сбег. Ребята его в сторону Колташовой погнали.

Аргентовский глянул на часы и удивился: бой длился всего пять минут, а ему показалось… Да, нервы…

К Лавру подвели плюгавенького рыжеусого мужичонку. Его била мелкая дрожь, и руками он неловко придерживал лязгающие челюсти.

– Кто такой? – спросил Лавр уже знакомого бородатого милиционера, который подталкивал пленного сзади, как нашкодившего мальчишку.

– Это? Возница, товарищ комиссар. Мы – из лесу, он – на дышло. Меж конями распластался и лежит. Я и так, и сяк… Никак достать саблей не могу. Злость прошла, вылазь, говорю, не трону. Молчит. Вылазь! Молчит. Я спешился, хвать за ворот – и наземь. Он – кусаться. Ах ты, мразь!.. Ну, и кулаком этак слегка…

Окружившие их конники захохотали.

– Потом всем скопом вправляли скулу.

– Нашли чем хвастаться… – Аргентовский почувствовал в своем голосе фальшивые нотки и досадливо поморщился. Слишком мягко получилось. Сказал резко: – Позор революционным бойцам издеваться над пленным! Другой раз накажу по всей строгости.

Конники притихли, удивленно запереглядывались: какая муха комиссара укусила?

Чтобы разрядить возникшее напряжение, Лавр шутливо спросил Григорьева, стоявшего ближе всех:

– Что случилось? На вас лица нет. Опять язык прикусили?

– У него еще с того разу, – ответил за Григорьева Пережогин. – Зато в разведке – красота… Мычит только да руками маячит.

Кто-то сдержанно засмеялся, кто-то прыснул в кулак, чтобы не сбивать рассказчика. Повеселели лица конников. Вот-вот грянет дружный хохот. И вдруг – топот копыт… Рассыпавшись мелкой дробью, он замер по ту сторону березнячка, где Лавр только что сидел в засаде. Все повернули головы, насторожились.

– Наши. И коня ведут. А бандита, видно, пуля настигла, – услышал Аргентовский подавленный голос Кости и подумал: «Ничего, обкатается парень».

Первым подъехал Бармин, доложил:

– Товарищ комиссар, живым бандита взять не смогли – больно уж резвым жеребчик оказался. Ежели б не болотина, ушел. Мы тут… – Бармин спешился. К нему подвели серого в яблоневых накрапах коня. Дугой выгнув шею, он фыркал и косил диковатыми темными глазами. – Желаем подарить тебе этого скакуна. От чистого сердца…

Бармина поддержал весь отряд.

– Возьми, комиссар, обчеством просим. Он получше твоего маштачка, донских или орловских кровей будет.

Аргентовский молча схватил коня под уздцы, слегка хлопнул по шее и прыгнул в седло. Под тяжестью тела скакун присел на задние ноги, потоптался на месте, затем могучей грудью прорезал толпу милиционеров, вымахнул в поле. Лавр поставил его на дыбы. Какое-то мгновение всадник и лошадь застыли, словно изваянные из гранита. Потом, встрепенувшись, конь птицей распластался по степи и скрылся за косогором.

– Вот это да… – мечтательно вздохнул Григорьев. – Ветер!

И будто прорвало плотину: все заговорили разом, обсуждая резвость скакуна. Кто-то спросил:

– Братцы, а кому комиссар спасибо должен сказать?

– Савельеву. Он коня добыл.

– Не я. Пуля.

Тем временем на косогоре снова появился всадник и стал быстро приближаться. Помазкин подал команду:

– По коням! Рав-няйсь!

Послушный руке Аргентовского конь остановился у самого строя.

– Благодарю за подарок, товарищи. Спасибо! – Привстав на стременах, комиссар слегка поклонился.

Солнце было уже довольно высоко. Аргентовский щелкнул крышкой карманных часов – девять. Задумался. Конники притихли. Наиболее сообразительные догадались, какие мысли завладели комиссаром. Помазкин молча подтолкнул к нему пленного возницу, мол, послушай, что рассказывает этот бандюга, и принимай решение. Лавр благодарно глянул на своего помощника.

Пленный рассказал, что банда Васьки Шпона недавно перекочевала на летнюю квартиру, ее лагерь у непроходимого болота, раскинувшегося верстах в трех от Кремлевки. В банде – сто двадцать – сто тридцать человек. Было больше, но после ареста Ведерникова многие ушли кто куда, вернее, сбежали. У новоявленного атамана сегодня праздник – день рождения. Начало гульбища в полдень. Из Чистопрудного ждут Васькину зазнобу. Он решил сделать ей щедрый подарок – несколько подвод зерна. Для этого и был совершен налет на фуражный склад Курганского совдепа.

Аргентовский собрал командиров взводов на короткое совещание. Численность противника невелика. Да и случай подходящий. Но успех операции будет зависеть от внезапности. Решили: первая полусотня делает обходный маневр и наступает со стороны дороги Падеринка – Кремлевка; часть другой полусотни, переодевшись в одежду убитых бандитов, продолжает путь с обозом. Один взвод двигается параллельно – лесом.

…С раннего утра в «гнезде» Васьки Шпона необычное оживление. У атамановой землянки, именуемой шатром, под сенью двух громадных сосен установлены столы. Сам Васька, навеселе, бродил между ними, пробуя кушанья, которые подносили с кухни лагерные повара. Атаман одет по последней моде. На нем – темно-синий кафтан из тонкого сукна, красная шелковая рубашка; широченные плисовые шаровары аккуратно заправлены в хромовые, гармошкой, сапоги; на голове – суконная зимняя кепка, украшенная желтыми подснежниками. По случаю праздника Васька даже побрился, оставив для солидности маленькие усики.

Несмотря на запрет – до застолья в рот не брать хмельного, – многие успели приложиться. На грозные выговоры атамана отвечали: «Так то, батька, еще вчерашнее помутнение в голове».

Наступил полдень. Шпон волновался: «Ну, обоз мог запоздать: туда и обратно расстояние немалое, кони устали… А она-то че, стерва, маньяжит?!»

Атаман и мысли не допускал о нападении на его людей: отряды Советов еще ни разу не выступали за пределы города. Да и соглядатаев у Васьки везде немало – предупредили бы…

– Едут, едут! – разнеслись по лагерю голоса дозорных. Васькино воинство заторопилось к опушке бора.

Атаман приосанился, одернул кафтан, поправил кепку и тоже заковылял между деревьями, по пути пригрозив Микитке Кривому, вертевшемуся у столов:

– Сопрешь чего – последний глаз вырву!

Обоз шел не спеша. Впереди – тарантас с пулеметом, позади – конные… Видно: лошади с трудом тянут груженые брички по раскисшей дороге. Значит, удачно съездили.

– Глянь-ко, Дорофей на тачанке – каким гоголем, – загалдели в толпе. – А и где Ванька? Нализался, поди, и дрыхнет, стерва. Не миновать ему атаманской плетки!

Между тем возница привстал, хлестнул лошадей. Те рванули. Тарантас стал быстро приближаться. Верховые тоже перешли на рысь, оставив обоз далеко позади. В сотне саженей пристяжной в тарантасе заупрямился и сбил коренника на обочину.

– Очумел Дорофей спьяну, никак оглобли в город повертывает, – засмеялись встречающие. – Ишь, пондравилось!

И тут заработал пулемет. В первую минуту бандиты онемели. Затем раздался истошный вопль: «А-а… Убили, братцы!..» В панике бандиты бросились к лагерю. Но и там уже гремели выстрелы, искристо блестели на солнце клинки. Бандиты заметались между заполненными яствами столами, опрокидывая их.

День рождения Васьки Шпона стал днем его смерти. Когда атаман, увлекаемый толпой, бежал к лагерю, навстречу из кустов выскочили конники. Васька выхватил из кармана револьвер, но замешкался, путаясь в широченной штанине, и выстрелить не успел.

Банда перестала существовать.