Текст книги "Аргентовские"

Автор книги: Александр Дудко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

– Намочи тряпку, Михаил… Обложи голову…

– Вот изверги…

– Истязать человека в каждой контрразведке умеют. С первобытных времен.

– Вряд ли первобытные люди так мучили свои жертвы.

– Это от бессилия перед духом человека. Не станут же терзать того, кто на первом допросе сломился.

– Пить!.. Пить хочу!.. – кричит Лавр, а его почему-то не слышат. Наконец, прохладная струйка влаги скатилась в рот. Он судорожно глотнул. Тело как будто парализовано, нет сил открыть глаза. Так же медленно возвращалась память. Вспомнил: волокли в подвал, чем-то били, железным обручем стягивали голову. Нестерпимая боль корежила тело… Казалось, вот-вот из орбит выскочат глаза… Спасло то, что потерял сознание. Очнулся мокрый… Тельняшка неприятно холодила тело. Снова увидел выхоленное лицо Постникова.

– Где касса?.. Куда спрятал деньги?..

Лавр молчал. Это взбесило капитана. Он грязно ругался, остервенело пинал беспомощное тело.

…Скрипнула ржавая дверь. Солдат в сером мундире, выпучив остекленелые глаза, торопливо доложил:

– Господин капитэн, вудце скупины[3]3
  Начальник группы войск.


[Закрыть] Ян Сыровы к тебе.

Под грузными шагами заскрипели ступеньки деревянной лестницы.

Постников и его помощники вытянулись, не смея шевельнуться. Сыровы, слегка прихрамывая, подошел к капитану, пожал руку, кивнул остальным и направился в угол, где лежал Аргентовский.

В смутном свете фонаря «летучая мышь» Лавр увидел коренастого, полнеющего мужчину в сером френче. На крепкой бычьей шее, сдавленной упругим воротником, сидела большая, круглая, словно шар, голова, увенчанная фуражкой с бело-красной лентой на околыше. Правый глаз пересекала мягкая серая повязка. Лицо Сыровы было угрюмым, непроницаемым.

Не поворачивая головы, он деловито спросил:

– Кто такой?

– Комиссар милиции Аргентовский, господин начальник, – поспешил с ответом Постников.

– Про что допрос?

– О совдеповской кассе пытаем, – пояснил капитан.

– О!.. – в единственном глазу Сыровы сверкнул любопытный огонек. – Аргентовский, вы знал Тептелев? Подполни в депо.

Лавр не ответил на вопрос Сыровы, только скрежетнул зубами.

– Тебя спрашивают! – Постников угрожающе поднял плетку. – Отвечай!

Аргентовский облизнул пересохшие губы, выплюнул сгусток крови. Капитан с размаху хлестнул его плеткой. Под разорванной тельняшкой грудь Лавра перечеркнул кровавый рубец. Это еще больше распалило палача. Его плетка вновь засвистела в воздухе раз, другой, третий…

– Добже… Мертвый сказат не може, – остановил контрразведчика Сыровы, когда Лавр безвольно склонил голову набок.

Смахнув пот со лба, Постников пожаловался:

– Каменный он, что ли?!

– Они все каменны, – подтвердил Сыровы. – Большевик!

Следующий допрос Постников проводил в присутствии бывшего полицейского исправника Иконникова. Когда ввели Лавра, Иконников восседал на стуле у окна, закинув ногу на ногу, попыхивал своей неизменной трубкой. Самодовольно улыбался.

– Здравия желаю, комиссар! А мы с вами тогда не закончили беседу… Если господин Постников позволит и с вашей стороны возражений не последует, я готов продолжить.

– Не та обстановка, – бодро, даже улыбаясь, ответил Аргентовский, хотя все тело ныло от боли.

– Комиссар только сейчас понял, в каком положении находится, – сказал Постников. – Представляете, господин Иконников, каково мне было на первых допросах? Пришлось применить крайние меры.

У Лавра зло блеснули глаза.

– С тобой я больше не разговариваю, иуда!

Лицо Постникова потемнело, задергалось веко.

– Может, мы с вами, комиссар, найдем общий язык? – спросил Иконников.

– И с вами не о чем разговаривать.

– Сам вынуждаешь, Аргентовский! – исступленно крикнул Постников.

Подскочил к двери, пинком распахнул ее и приказал:

– В боксерскую!

Лавра опять жестоко избили, всю спину исполосовали горячими шомполами. Комиссар вообще перестал отвечать на вопросы.

– Черт с ним! – махнул рукой Постников. – Оставьте.

С этого дня Аргентовский давал только письменные показания.

«17 июня 1918 года. Я, нижеподписавшийся, даю настоящий отзыв на отношение начальника городской милиции от 17 июня с. г. за № 3334 в нижеследующем: упомянутая сумма 11 400 рублей в настоящей переписке сдана мною в кассу совдепа под расписку, каковой на руках у меня не имеется, наверное, утеряна…»[4]4
  Плющев. Курганские комиссары. Челябинск, 1969, с. 115.


[Закрыть].

В этот же день вызвали на допрос председателя Совета Зайцева. Постников любезно предложил сесть, раскрыл портсигар.

– Видите, к чему приводит запирательство. Я в отношении комиссара Аргентовского. Поверьте, мы вынуждены применить крайне жестокие меры. Ведет себя вызывающе. Груб. Отказывается отвечать. У нас тоже нервы… В конце концов, кто хозяин положения?..

– А вы напрасно стараетесь. Он действительно ничего не знает о кассе.

– Нет. Речь идет о другом. У заведующего продпунктом Аргентовский взял некоторую сумму. По кассовой книге горуездной милиции эти деньги не значатся. Полагаем, Аргентовский присвоил их.

Капитан помахал над столом двумя бумажками, как бы предлагая Зайцеву убедиться: «Вот они, расписки… Чего тут крутить».

– Могу пояснить, если это необходимо, – медленно заговорил Зайцев. – По моему распоряжению Аргентовский сдал деньги в нашу кассу, даже не оприходовав у себя. Точно не помню, в тот или на другой день.

– Сколько? – Постников испытующе уставился на Зайцева.

– Одиннадцать с лишним тысяч.

– Точнее?

– Одиннадцать четыреста.

– Письменно можете подтвердить?

– Пожалуйста.

Ив следственном деле Аргентовского появился такой документ:

«17 июня 1918 года я, нижеподписавшийся, даю настоящий отзыв в следующем: деньги от Аргентовского в сумме 11 400 рублей мною приняты и сданы в кассу совдепа 29 или 30 мая, точно не указать. Справку можете навести по кассовой книге Совета.

В чем и расписываюсь – Евгений Зайцев»[5]5
  Плющев. Курганские комиссары. Челябинск, 1969, с. 116.


[Закрыть].

Зайцев знал: кассовой книги, как и самой кассы, белогвардейцам не найти.

Однако контрразведка продолжала поиски, стараясь изощренными пытками сломить волю комиссаров. Но все ее усилия были тщетными.

Не комиссарам, а комиссары давали бой. Бой классовым врагам. И за их мужественной борьбой внимательно следила вся тюрьма. Ее бывший начальник Мартин Грунт каждый день принимал по тюремному «телеграфу» из соседней камеры: «Семнадцатая!.. Семнадцатая!.. Держитесь!.. На воле интересуются здоровьем».

Спустя неделю – новая весточка. На крохотном листочке всего несколько слов. Товарищи с воли писали, что имеют оружие и готовы организовать побег. В конце настоятельно требовали: «…Сообщите свой план».

Теперь политзаключенные твердо знали: в городе действует подпольная организация, которая готовит их освобождение.

– Надо связаться с товарищами из других камер, – предложил Климов, – составить общий план.

Однажды по «телеграфу» Грунту сообщили: «Подпольщики собираются напасть на тюрьму».

– Передай, – сказал Климов Мартину, – пусть оставят эту затею. Тюрьма хорошо охраняется. Нам нужна пилка по металлу.

Мартин отстукал.

«Как вы ее получите? Вам не разрешают прогулки и свидания», – последовал ответ.

– Подкупить или запугать надзирателя, – диктовал Климов.

Контрразведка догадывалась, что комиссары имеют связь с волей, что внутри тюрьмы зреет заговор. В городе было неспокойно. Почти каждый день на заборах и домах появлялись листовки. Белочешские солдаты находили в своих карманах прокламации, разъясняющие сущность мятежа. Ночами вспыхивали перестрелки с комендантскими патрулями. На железнодорожной станции и в пути следования были часты аварии поездов…

Создавшееся положение особенно тревожило комиссара сибирского белогвардейского правительства в Кургане Алексеева. В своем донесении на имя директора департамента милиции он сообщил об активных действиях подпольной организации большевиков, о ее стремлении освободить комиссаров путем подкупа тюремной стражи.

Главари белогвардейцев и белочехов решили уничтожить узников семнадцатой камеры. Чтобы «оправдать» в глазах населения расправу, было инсценировано покушение на поручика Грабчика. Тот же Алексеев докладывал вице-директору департамента милиции:

«Это возмутительное покушение… вызвало бурю негодования со стороны не только добровольческого отряда, командиром которого является Грабчик, но и всего благомыслящего населения. Пришлось приложить много труда и усилий, чтобы не допустить добровольческие части к расправе вообще со всеми заключенными в тюрьме… Исходя из этого, я прихожу к такому заключению, что военная власть сейчас должна действовать скоро и решительно, ибо всякое промедление и послабление может повлечь за собой примеры Славгорода, Томска, Кустаная, Кузнецка и других городов, то есть явное восстание, о котором мечтают большевики…»[6]6
  ГАКО, ф. 852, оп. 1, д. 159, л. 364.


[Закрыть].

Две недели из семнадцатой не вызывали на допросы. Тюремная администрация лишила ее узников прогулок, свиданий и передач.

15 сентября 1918 года…

После полудня в казематах курганской тюрьмы загремели связки ключей, со скрежетом открылись решетки пропускников. По длинному коридору пронеслись зычные команды:

– Открывай семнадцатую!..

– Выходи во двор!..

Комиссары тревожно переглянулись.

Их построили во дворе. Сделали перекличку. Надели наручники. За воротами – пестрая толпа горожан. Лавр увидел знакомые лица, поднял скованные цепью руки.

– Прощайте, товарищи!..

Послышались ответные возгласы, но толпу тотчас закрыла серая колонна конвоя.

Печальная весть стремительно облетела город: комиссаров повели на расстрел! Крестьяне, возвращавшиеся с базара, останавливали лошадей, обнажали головы, крестились: «Спаси их и помилуй, господи… Не дай загибнуть несчастным…»

Толпа вокруг конвоя росла, гудела. Какая-то женщина затарабанила в окно дома Аргентовских:

– Сказывают: наших куда-то повели…

Анна Ефимовна болела, не смогла подняться.

– Ты лежи, мамуся, я сейчас вернусь, – повязывая на ходу косынку, заторопилась Наташа.

Не было дома и Тоси. Больной пришлось долго лежать одной.

А Наташа шла в толпе, сопровождавшей комиссаров, уговаривала рабочих перебить конвой, освободить политзаключенных. Те в бессильной злобе сжимали кулаки:

– Голыми руками, девонька, ничего не сделаешь.

– Они ить оборуженные…

В первой паре шел Лавр. Гордо подняв голову, в последний раз шагал он по знакомым улицам. Заметив Наташу, крикнул:

– Береги маму! – И пошатнулся от сильного удара прикладом.

У Троицкого железнодорожного переезда солдаты остановили толпу.

Люди не расходились, прислушивались к завыванию осеннего ветра. Со стороны веревочного завода, приглушенные расстоянием, донеслись винтовочные выстрелы. Мужчины обнажили головы, женщины заголосили. Наташа стояла с окаменевшим лицом, судорожно стягивая на груди концы косынки.

Расстрел 10 курганских комиссаров 15 сентября 1918 года белочехами. С картины художников Г. Т. Козлова и И. П. Шмелева.

БРАТ И СЕСТРА

Тысяча девятьсот девятнадцатый год начался снежной сумятицей – буранами да жестокими морозами. Маленький, неказистый домик Авдеевых, что на Омской улице Кургана, вздрагивал под напором ветра, скрипел обветшалой кровлей. Снежная крупа глухо билась в подслеповатые оконца. За колченогим столом, склонившись над книжкой, угнездился вихрастый мальчуган, Витя Авдеев. Рядом, на большом кованом сундуке, с вязанием в руках – мать, Пелагея Никитична, постаревшая, седая. Отец, Григорий Иванович, в кухне шорничал, чинил хомут для Гнедка. Клавдия, старшая дочь, ушла к подружке на посиделки. Витя нараспев читает стихотворение: «Зима недаром злится, прошла ее пора…»

– И то правда… – вздыхает Пелагея Никитична. – Лютует ноне окаянная. Как оне там?..

Витя прислушивается к горестным словам матери. Он знает, о ком она вздыхает. В воображении всплывают картины: холодные каменные подземелья тюрьмы, колючая проволока на столбах. Где-то там брат Кузьма. Вот уже восемь месяцев весточки нет. Мать извелась, плачет ночами. Отец молчит, курит да вздыхает.

– Читай, читай, сынок, – просит Пелагея Никитична.

По разрисованному узорами стеклу как будто скребнули. Витя напряг слух. Так и есть! Под окнами кто-то ходит. Пелагея Никитична тоже услышала, распахнула дверь в кухню:

– Накинул бы ты, отец, кожушок да вышел во двор. У калитки ходит кто-то. Скоро Кланя вернуться должна, не испужалась бы.

– Твою Клавдию испужаешь. Не из робких, – проворчал Григорий Иванович, но все-таки вышел. Минуты две спустя вернулся. По тому, как скрипнула и долго не захлопывалась обледенелая дверь, Пелагея Никитична определила: Григорий вернулся не один. Дверь резко распахнулась, в горницу быстро вошел бородатый человек.

– Здравствуй, маманя!

– О, господи! Кузя! – Пелагея Никитична бросилась к сыну.

Кузьма оброс бородой. Шапка рваная. Фуфайка, явно с чужого плеча, латаная-перелатанная. Заиндевел до самых бровей.

За ним в проеме дверей показалось другое привидение. Чуть выше ростом, тоже – в фуфайке. Лицо закутано платком, шапка без налобника.

– Это мой приятель, Костя Аргентовский. Вместе до мятежа с бандами схватывались… Они тут, на Александровской улице проживают.

Пелагея Никитична расцеловала сына, припала к груди, в голос заплакала.

– Перестань! – цыкнул на нее Григорий Иванович. – Не хоронишь… – И повернулся к Косте, топтавшемуся у порога: – А вы разболокайтесь. К печке садитесь. Отойдете, поужинаете и – домой.

– Домой ему нельзя, отец, – покачал головой Кузьма. – Мы – в бегах. Нас, может, хватились уже. А у них штаб контрразведки рядом.

Григорий Иванович задумался. Пелагея Никитична тронула его за плечо:

– Пока ужин готовлю, сходил бы к Аргентовским, известил…

– И то верно. Где живут, говоришь?

– На Александровской улице. Дом Кузьминых знаете? Во дворе, во флигеле. Сестре Наташе или матери шепните, – объяснил Костя. – При чужих – ни слова.

– Может, для начала про отца спросить? Василия Ляксеевича я знавал. Вместе на железной дороге робили. Дескать, он мне полмешка керенок должон.

– Не пужай добрых людей, старый, – укорила Пелагея Никитична. – Скажи, как тебя просят.

…Вскоре появились Анна Ефимовна и Наташа Аргентовские. В жарко натопленной горнице Авдеевых уже посвистывал самовар.

За чаем Кузьма рассказывал:

– А бежали мы в гробах. Человек десять сразу.

Анна Ефимовна украдкой перекрестилась.

– Содержали в бараках. Печей нет. Стены, чем могли, законопатили и жили. При чехах еще туда-сюда… Кого на работу сведут, кому передачу разрешат… При Колчаке – и думать не могли. Спали вповалку. Проснешься, а сосед мертвый. Каждый день на поверке десятка полтора-два недосчитывали. К полудню старик на кляче ящики-гробы привозит. Несколько мертвецов кладут в каждый и – на кладбище, в общую могилу. А там уже специальная команда солдат-инвалидов яму приготовила. Наполнят ящиками, зароют, новую копают. Омские большевики записку прислали: «Возчик свой. Воспользуйтесь». Мы и сами подумывали, да боялись: очень уж неприступным казался старик. А тут слово за слово, договорились. Обменялись бирками с мертвецами, спрятали их, и товарищи заколотили нас в гробы. Старик доставил на кладбище честь по чести. Мороз в тот день трескучий был. Солдаты разгрузили и – греться в сторожку. Мы подняли крышки, заколотили снова и ушли…

Костя раскатисто захохотал.

– Чего ты? – недовольно спросила Наташа. Рассказ произвел на нее сильное впечатление, смех казался неуместным.

– Спросите Кузьму, как он в «собачьем» ящике ехал. Сидим в купе, – давясь от смеха, продолжал Костя, – нас, что сельдей в бочке! Трое солдат. Двое, видно, из буржуев. Какой-то инженер. Остальные – шваль, вроде нас. И вдруг – патруль. Слышим в конце вагона: «Проверка документов!» Бежать? Так дверь тамбура на замке. Жалобно так объявляем: «Братцы, мы – зайцы. Билетов достать не могли. На похороны мамани поспешаем. Спрячьте, ради Христа, а то высадят и бедную маманю без нас захоронят…» Инженер заерепенился было, но солдаты, хоть и колчаковцы, а сердобольные попались, прикрикнули: «Выбросим из вагона, ежели что…» Меня в разное тряпье закутали и на верхнюю полку, а Кузьму в «собачий» ящик запихнули. Патрульные проверили документы. И, то ли Кузьма заворочался от холода, то ли еще почему, начинают крышку ящика поднимать. А солдат-попутчик испуганно так шепчет: «Осторожно, господин фельдфебель, злющая собака там… Не дай бог вырвется, каналья!..» Кузьма оттуда: «Р…р…ав!»

– Не ври! – возмутился Кузьма.

Костя, не обращая внимания, продолжал:

– Они захлопнули крышку и боком, боком…

Двое суток отсыпались Кузьма и Костя в квартире Авдеевых. На третий день, вечером, снова пришла Наташа. Девушка была одета почти изысканно – в темно-синем пальто с кроличьим воротником. Такая же муфта. На голове – серая пуховая шаль.

– Гляди-ка ты, вырядилась, – удивленно заметил Костя, – будто на гулянье…

– И верно, на гулянье, – улыбнулась Наташа. – Знакомые на именины приглашают. Собирайтесь.

Н. В. Аргентовская, активный участник подпольной организации большевиков, замучена в Курганской тюрьме в августе 1919 г.

В конце Троицкого переулка, на берегу озерка Башняк, у полотна железной дороги стоял приземистый пятистенник. Опытный глаз сразу бы определил, что его хозяин железнодорожник. Высокий забор сколочен из крашеной вагонетки. Вместо столбов в болотистую землю вкопаны промасленные шпалы. Рядом, увязшие по ось в воде, чугунные скаты вагонных колес. Как они здесь очутились, не помнил и сам хозяин дома, стрелочник станции Курган Варфоломей Алексеевич Репнин. Это был широкий в кости, крепкий старик. Его большие серые глаза блестели не по годам живо. Рыжая окладистая борода как бы высвечивала лицо Варфоломея Алексеевича, отчего оно казалось приветливым и добродушным.

Под стать и жена, Ульяна Михайловна. Веселая и хлопотливая. «Ужо Михайловна, – говаривали соседки, – мертвому не даст соскучиться».

Хозяин помог пришедшим раздеться, проводил в горницу. За длинным столом, накрытым цветной скатертью, – человек десять. Почти все – молодые… Ульяна Михайловна усадила Костю между Наташей и Оней Пузиковой. Кузьма с гармошкой расположился у торца стола.

– Седня именины у моего старика. Не побрезгуйте, люди добрые, – с поклоном обратилась хозяйка к собравшимся.

Кто-то спросил:

– Сколько же дней ангела у него, Михайловна? Ежели не запамятовал, третий раз нынче справляем.

– О том господь ведает.

Хозяин огладил пышную бороду, подровнял усы, кашлянул в кулак.

– Товарищи! Сегодня здесь с нами смелые бойцы с бандами и контрреволюцией, бывшие политзаключенные Омского лагеря смерти – Константин Аргентовский и Кузьма Авдеев. Им потрафило вырваться из рук колчаковских палачей… Мы верим: ни пытки, ни издевательства не сломили их стремления бороться за Советскую власть. Наша подпольная большевистская организация много крови попортила супостатам. Константина и Кузьму мы, конечно, примем к себе. Люди проверенные. Но пускай поклянутся светлой памятью своих товарищей, отцов и братьев, замученных колчаковскими ублюдками, что до последней капли крови станут бить проклятого врага, если случится попасть к нему в лапы, ни под какими муками и пытками не выдадут товарищей.

Кузьма и Костя встали.

– Клянемся!

– Верим, – улыбнулся в усы Варфоломей Алексеевич. – А теперь – дело. Тут собрались не все члены нашей организации, а только старшие групп. О чем расскажу – передать по цепочке. Откуда узнали – помалкивать. – Репнин обвел всех пристальным взглядом. – Недавно из Москвы вернулся наш посланец, матрос Василий Кононов. Из центра привез немного денег и пишущую машинку. Это то, что нам особенно нужно. Оружие закупим у спекулянтов. Гаркуненко поднаторел возиться с ними, ему и деньги в руки. А машинку поручим Наталье Аргентовской, Николаю Морицу и Кузьме Авдееву. Будут печатать и расклеивать прокламации. Но сочинять их надо так, чтобы за душу хватало. И еще: на днях Георгий[7]7
  Георгий Халин-Егоров, член омского большевистского подполья.


[Закрыть] весточку прислал: Красная Армия громит врага по всему фронту. Колчак драпака дает. А чтобы адмирал еще быстрее пятки смазывал, нам предписывается мешать переброске на фронт войск и вооружения.

Расходились далеко за полночь. Осторожный Репнин с каждым обсудил, как избежать встречи с патрулями.

ПОДПОЛЬЕ ДЕЙСТВУЕТ

…Вечер. Морозно и тихо… По Водопроводной улице шагает парочка влюбленных. У паренька через плечо тальянка. Далеко разносится ее серебряный голос. Девушка поет озорные частушки.

Но вот паренек прекратил игру, открыл левую планку гармони, достал небольшой листок. Девушка вынула из муфты баночку с клейстером, мазнула кисточкой по забору, выхватила у гармониста листок, наклеила.

И снова зазвучал ее веселый голос:

 
Ой, подружка моя,
Что же ты наделала…
 

Парочка сворачивает в ближайший переулок. Квартала через два – та же операция… Наконец прокламации расклеены. Паренек с девушкой ныряют в подворотню, некоторое время стоят, прислушиваясь. Под чьими-то шагами заскрипел снег. Паренек приоткрыл калитку, осторожно выглядывает. «Это Костя, – шепчет он. – Идем, Наташа».

Впереди, не спеша, вразвалочку шагает Костя Аргентовский. Паренек – это Кузьма Авдеев – растягивает меха тальянки. В ночную темноту вплетается грустный мотив: «Сижу за решеткой в темнице сырой…» Услышав пароль, Костя приостанавливается, шепотом спрашивает: «Все?» Наташа молча подхватывает брата под руку, и они втроем спешат к домику Репниных.

В горнице за прялкой сидит Ульяна Михайловна.

– Ну?

– Порядок, Михайловна! – весело отвечает Кузьма, ставя гармонь под порог, чтобы не запотела с мороза. – Наташке удалось даже на дверях городской управы наклеить.

– Это ни к чему… Рисковать надо с умом, девонька, – пожурила хозяйка. – И к тому же – кто ее там увидит? Утром дворник ай дежурный заметят и сорвут.

Наутро горожане читали:

«Товарищи рабочие, железнодорожники, солдаты и крестьяне – все, кому дороги завоевания революции! По всему Уралу Красная Армия громит и гонит Колчака. Скоро пробьет его последний час. Устраивайте забастовки, саботируйте отправку эшелонов с колчаковскими войсками, вооружением и фуражом на фронт. Этим вы поможете Красной Армии и партизанам быстрее разгромить ненавистного врага.

Все под Красное знамя пролетарской революции!

Подпольный комитет партии большевиков».

Ни днем, ни ночью не умолкает шум на станционных путях: перекликаются маневровые паровозы, гремят сцепки, лязгают буфера вагонов. С прибытием воинских или пассажирских эшелонов гомон усиливается. Вагоны осаждает многоголосая людская толпа. Крики. Ругань. Через эту толчею пробираются трое – женщина и двое мужчин. Передний молотком с длинной ручкой простукивает тормозные колодки, зорко поглядывает по сторонам. В нем трудно узнать шутника и балагура Костю Аргентовского – лицо в мазуте, ватник промаслен. Следом идет Наташа. На ней – ватник, темный платок, по-монашески надвинутый до бровей. В руках у девушки масленка, где вместо смазки – кипяток. Наташа открывает крышки букс, плещет туда воду. Смазка осаживается. Третий – Сергей Богданов – один из членов подпольной группы. Из своей масленки он насыпает в буксы прокаленный песок… «Обработана» половина состава. Хватит! «Смазчики» ныряют под вагоны, по одному пробираются к будке стрелочника. Первым входит Костя. Варфоломей Алексеевич встречает его настороженно:

– Хвост не привел?

– Все в порядке!

В будке жарко. На железной печке-буржуйке стоит ведерная кастрюля с водой. Рядом – противень с мелким речным песком. Закипая, вода монотонно и жалобно посвистывает. Репнин, присев на корточки, длинной клюкой перемешивает дрова.

Будку мелко затрясло, словно под землей заработал гигантский жернов. Репнин поспешно оделся, натянул лохматые собачьи рукавицы и вышел. Костя припал к заиндевевшему оконцу. В это время распахнулась дверь, ввалились Сергей с Наташей.

– Своей работой любуешься? – усмехнулся Богданов. Потеснив Костю, он тоже стал глядеть в оконце, за которым два паровоза, то и дело пробуксовывая, медленно тянули состав.

– Вот это да!.. Двойной тягой едва стронули. Далеко не уйдет… – довольно потирая руки, сказал Костя.

– Ребята, не будем терять времени. Такая ночь!.. К утру еще один состав обработаем, – предложила Наташа. Она взяла ковш и стала наливать кипяток в масленку, но Сергей остановил ее:

– Не торопись. Дед не любит самоуправства. Вишь, на станцию побег. Разведает, что к чему, тогда…

Когда состав растаял в снежной пелене, Костя подошел к столику, на котором стоял фонарь, поднял стекло, задул огонь.

– Так-то лучше. Ненароком чужой войдет…

Затем он открыл топку печки, клюкой перемешал угли и подбросил дров. Они жарко вспыхнули. На лице Кости запрыгали красноватые сполохи. Задумчиво, глядя на языки пламени, он попросил:

– Наташа, расскажи еще раз о братке. Больше недели дома и ни разу как следует не поговорили.

– Что рассказывать-то?.. Все уже сказано, – горестно вздохнула Наташа. – Мы сговорились устроить комиссарам побег. Нашли спекулянтов, купили пулемет, два ящика винтовок. Думали организовать налет на тюрьму, да комиссары заупрямились. Прислали записку: не вздумайте, мол, всех поставите под удар. Попросили передать пилку по железу. Что они затеяли, мы так и не узнали. То ли тюремное начальство что-то пронюхало, то ли по другим причинам, но режим усилили, прогулки, свидания запретили. Передачи – тоже. А тут комендант Губ стал набиваться мне в женихи. «Пусть ухаживает, – посоветовал Репнин. – Может, какую пользу выгадаем». И правда, Губ черкнет бумажку – я в тюрьму, на свиданье к Лавру. Личных не давали, только общие. И то ладно: братка намеками умел сказать что надо.

Проглотив комок, подступивший к горлу, Наташа продолжала:

– На другой день, после расстрела, пришла Ксеня, жена Саши Климова. Тоже вся опухла от слез, бедная. Такое горе!.. «Идем, – говорит, – Наташа, могилку наших искать». Пошли. Дорогой еще женщины к нам пристали. За веревочным заводом первый колок обошли – ничего. На опушку второго вышли, смотрим: овсище будто волокушей примято. Земля свежая… Догадались: здесь… Могилка небольшая, метра три в длину. Вровень с краями засыпана. Ксюша опустилась на колени, стала руками землю разгребать и вдруг плечо нащупала. Еще немного порылась и синий в полоску пиджак открылся. «Бабы, Шуры моего костюм!..» Стали мы ей помогать. Ксюша заголосила. А тут, откуда ни возмись, чехи. Человек двадцать. Со стороны Рябково бегут. И разогнали нас. На другой день мы пришли, а их уже в другое место перехоронили.

Наташа замолчала. Молчал и Костя. Только в печке потрескивали дрова, да, сердито пофыркивая, бурлила в кастрюле вода. Первым тишину нарушил Богданов.

– Совсем запамятовал. Вчерась Кононов приходил. Велел отпечатать вот эту прокламацию. Против сбора теплых вещей для колчаковских солдат.

Он порылся за пазухой, достал сложенный вчетверо листок и протянул Наташе. Костя спросил:

– А отец весточки не подавал?

– Нет. Сказывали, что видели его в Ново-Николаевском лагере.

– Жаль батю…

С ледяным хрустом открылась дверь. Вошел Репнин. Осветив углы будки и убедившись, что посторонних нет сказал:

– На станции спокойно. Минут через двадцать опять воинский прибывает. Берите инструмент и – за работу.

В эту ночь подпольщикам удалось «обработать» три состава. Все они дальше соседних станций не ушли. Контрразведка бесновалась целую неделю. Были допрошены все рабочие депо, в какой-то мере причастные к ремонту и обслуживанию вагонов. Вызывали на допрос и Репнина. Но хитрый старик выставил доброе алиби.

Округлив свои и без того большие глаза, Варфоломей Алексеевич перво-наперво истово перекрестился, затем неторопливо повел рассказ:

– Да, в ту ночь дежурил, но подозрительных не встречал. Часу этак в одиннадцатом на стрелку вышел, вдруг эдакое чудище заявляется, все в снегу, да как гаркнет: «Чаво стоишь, такой-сякой!» – «Не успел лечь», – ответствую. – «Я те, каналья!» – И как стеганет повдоль хребта кнутом. Потом приказывает: «Топай за мной». Прошли мы шагов двадцать под откос, гляжу – пролетка на боку, а лошадь по самое брюхо в снегу пурхается. Рядом дама копошится. Чево, мыслю, понес их черт целиной, а не по дороге? Вгляделся… Ба! Да это ж сами господин Витковский, бывшего полицмейстера товарищ. Сейчас оне в городской управе служат. А дама – любовница иха. Вывели мы лошадь на твердь. Чемоданы на станцию снесли. Заскакиваю к дежурному по станции, а он меня матом: «Зачем пост бросил? Расстрелять, – говорит, – тебя мало!» А я здесь при чем?

– Достаточно старик, – оборвал Репнина следователь. – Ты вот что скажи: может, кто из путейцев недовольство новой властью высказывал или подбивал тебя, ну, например, стрелку перевести, чтобы поезда столкнулись?..

– Э… э… э… господин хороший, дураков нету. Каждому своя шкура дорога. А Витковского, господин следователь, пожурите. Разве может стрелочник с поста уходить в такую смуту! Беда стрясется, кого за штаны возьмут? Упаси бог, не накаркать бы…

Репнин перекрестился и трижды сплюнул через левое плечо.

На станции ввели жесткий контроль за обслуживанием поездов, направлявшихся в сторону фронта. Работы стали производиться только под присмотром мастера и сопровождавших его солдат.

Наташа, Сергей и Костя едва не попались. Спас Репнин.

Случилось это часа в два ночи. Под покровом темноты подпольщики начали «обработку» вагонов с хвоста состава. По другую сторону пути, освещая дорогу фонарем, неторопливо шагал стрелочник. Его знали и не обращали внимания. Неожиданно из-за дровяного склада показались военные. Репнин бросился к ним, громко ругаясь:

– Где вы ходите, черт бы вас побрал? Коменданту нажалуюсь!

Заметив белую повязку на рукаве усатого фельдфебеля, Варфоломей Алексеевич к нему:

– Эти хоть молодые, а вы-то… Нешто можно так!..

– В чем дело, старик? – забеспокоился фельдфебель. – Пошто лаешься, как цепной кобель?

– Лаешься… – проворчал стрелочник. – Небось будешь лаяться… Какие-то люди стрелку перевели. Намедни было и – опять. Двое. Шумнул – они бежать. А патруля черти с квасом съели.

– Куда побежали?

– Туда. За пакгауз.

– Киприянов, сигнал!

Стоявший позади фельдфебеля солдат вскинул винтовку и выстрелил. У деповских ворот тотчас вспыхнул свет, заметались тени. Подпольщики не предполагали, что находятся вблизи засады. Они бросились бежать вдоль состава, потом по тропке свернули на Омскую улицу. Костя в темноте оступился и грохнулся поперек колеи. Масленка дребезжа отлетела в сторону. На звук раздалось несколько выстрелов, послышались голоса и топот кованых сапог. Костя метнулся под вагоны стоявшего в тупике порожняка. Мимо пробежал человек. Резанул выстрел. Клюнув чугунный скат вагона, пуля рикошетом пошла в сторону. Это подхлестнуло Костю. Он выскочил из своего укрытия, забрался на вагон и, прижавшись к вентиляционным трубам, осмотрелся. На станции то там, то здесь мелькали огни фонарей, перекликались люди. Со стороны Челябинска, ярко освещая путь, прибывал товарняк. Его встречала большая группа военных. Да, контрразведка не спит…