Текст книги "Искатель, 1997 № 10"

Автор книги: Александр Щелоков

Соавторы: Владимир Гусев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

– И розыскные материалы?

– Не до того им было. Да и не думали они, что у нас уже что-то собралось.

Почувствовав, что удача возможно где-то рядом, Ручкин побоялся преждевременно возрадоваться и проявить свои чувства открыто.

Спросил осторожно, нащупывающе:

– Что-нибудь сохранилось?

– Все. Я такие вещи не выкидаю.

– Познакомишь?

– Ох, Василий Иванович, оторвут мне голову…

– Зачем тогда хранишь?

– Затем и храню, чтобы не оторвали.

– Ладно, мое слово – тебя не подставлю.

– Добро, пошли ко мне.

Через полчаса Ручкин уже просматривал бумажки, собранные Лободой – копию рапорта участкового милиционера Бортова начальнику райотдела, рапорт лейтенанта Косухина об обстоятельствах задержания наркомана Немцева, опись вещей, изъятых при задержании, сообщение об обнаружении на территории Лужнецкого района автомашины «гранд-чероки».

Привлекла внимание Ручкина справка, оказавшаяся в той же папке.

Он взял в руки пожелтевшую четвертушку листа дешевой бумаги, забитую слепым типографским шрифтом, с графами, заполненными шариковой авторучкой.

ТРЕБОВАНИЕ

в оперативно-справочный отдел

Фамилия: Немцев Игорь Леонидович

Родился: 10 июня 1979 года в г. Зеленоборске

Чем вызвана проверка: задержание по подозрению в совершении преступления

Какая нужна справка: о приводах и судимости.

На обороте листка (экономия бумаги!) бледными синими чернилами была сделана запись:

«Немцев Игорь Леонидович 1979 г.р. в январе 1992 г. находился под следствием по обвинению по ст. 112 УК РСФСР «Умышленное легкое телесное повреждение и побои». В феврале уголовное дело прекращено по основаниям, указанным в ст. 52 УК РСФСР и ст. 52 УПК РСФСР с передачей на поруки».

Завиток неразборчивой подписи скрепляла круглая печать.

Ручкин положил листок на широкую ладонь:

– Весомая штучка. Одно удивляет, как такое сохранилось в архивах?

Лобода пожал плечами.

– Забыли изъять. А папаша не догадался, что такие штучки существуют…

Другой день Ручкин отдал поискам Игоря Немцева. Ему хотелось хотя бы издали посмотреть на человека, чья вина перекладывалась на плечи Вадима Васильева. И не потому что тот был его племянником, а лишь из-за стремления дознаться для правды и попытаться восстановить справедливость.

Поиски Немцева Ручкин начал возле дома, где проживая губернаторская семья. Он потолкался среди молодых парней, бездельничавших на скамейке под солнышком. Некоторые из них были под «балдой», но не очень сильной. Отсутствие денег заставляло «лизать по слабенькой» – принимать самые дешевые препараты, которые умеренно грузят голову дурью и несильно опустошают карманы.

Удалось выяснить, что никто Игоря уже несколько дней не видел, а где он могли знать только некие Шах и Ирек. При этом Шах – крутой, его просто так не найдешь. А вот Ирек – шестерка без прикупа, и его всегда можно встретить на «пятачке» автовокзала, где тот промышлял «мелким бизнесом». Как Ручкин понял сие определение обозначало розничную торговлю наркотиками.

Потолкавшись на автовокзале минут двадцать, Ручкин обнаружил парня, который походил на описанного ему человека.

Ирек!

Пацан был тощенький, хлипкий, и когда Ручкин сжал его плечо крепкой еще клешней, тот жалобно пискнул.

– Больно!

– Да ну? – Ручкин изобразил удивление, но плеча не выпустил. Шустрый малый мог рвануться и убежать. Догнать его шансов было мало, а искать заново означало терять массу времени – Будет еще больнее. Где мне найти Игоря Немца?

– Я его не видел с того дня.

– С какого «с того»?

– Какая разница? Сказано – давно не видел и все.

Ирек пытался освободиться, но чужая рука держала крепко.

– Уверен, знаешь. – Ручкин посильнее сжал пальцы. – Где Игорь?

– Отпусти.

– Скажешь, и катись куда хочешь.

– Нету Немца. – В голосе Ирека заиграло торжество: вот, мол тебе, старик! Ищи ветра в поле.

– Что значит «нет»?

Ирек уже понял – крутому деду нужен вовсе не он, а значит бояться нечего. Раз так, его все равно отпустят.

– А то. Его в солдаты запятили. Повестка, ложка, вилка и ать-два, левой!

От такого сообщения Ручкин слегка опешил.

– Свистишь?

– Правду говорю, век свободы не видать…

– Куда вызвали? В военкомат?

– Не, прямо на сборный пункт.

Новость была интересной, хотя ход, который прочитывался в ней, выглядел примитивным.

Ладно, решил Ручкин, разберемся.

Сборный пункт областного военкомата, куда со всей области свозили призывников перед отправкой на армейскую службу являл собой нечто среднее между казармой дисциплинарного батальона и обычной пересыльной тюрьмой.

Два больших пятиэтажных здания с прочными решетками на окнах по периметру окружал забор. Он предназначался для того, чтобы ограждать строгий армейский быт и порядок от тлетворного влияния окружающей городской среды.

Бетонные плиты, снаружи покрашенные охрой говнистого цвета, достигали высоты трех метров. Поверху для надежности по забору вилась спираль Бруно – колючая проволока, способная разрезать мясо до самой кости.

Через проходную, которую охранял караульный, войти на территорию и покинуть ее можно было только по пропуску.

Жизнь, если судить о ней по звукам, которые доносились из-за забора, в небольшом гарнизоне била большим ключом.

– И-раз! И-раз! Левой! Левой! Атъ! Ать! Ать-два!

Пушечно ухавший голос учил новобранцев азам строевой подготовки. Здесь, на сборном пункте их натаскивали печатать шаг, тянуть носок, громко шлепать подошвой по утрамбованному солдатскими ботинками плацу.

Иногда из-за забора из самого дальнего угла территории доносились скорбные слова надгробной речи:

– Мы прощаемся с тобой, наш дорогой боевой товарищ, и перед открытой могилой торжественно обещаем, что никогда не забудем ни тебя, ни день твоих похорон…

Потом слышался шорох лопат и хруст песка, сыпавшегося на могилу.

У человека неискушенного от ужаса мог пробежать мороз по коже – сколько же их бедных, лопоухих и тонконогих умирает за этим проклятым забором, если похороны случаются не реже двух раз в неделю?

Однако действительность была не так уж мрачна и пугаться ее не следовало. В дальнем углу за забором у кустов пыльной бузины находилась могила, в которой погребали «бычки». И происходили эти похороны по одной и той же отработанной опытом схеме.

Вся территория сборного пункта была разбита на участки которые закреплялись за командами призывников. Иногда, проходя по участку, кто-то из офицеров находил на земле брошенный нерадивым призывником окурок, в просторечии – «бычок». Тут же гремел раздраженный командирский голос:

– Старшина!!!

На зов мгновенно являлся прапорщик, краснолицый, строгий, исполнительный.

– Э-т-то что?!

Голос командира возбуждал в душе прапорщика могучие биотоки. Лицо из красного превращаюсь в фиолетовое. Голос рева, как сирена пожарной машины, несшейся по тревожному вызову.

– Р-р-рота, строиться!

Топотали ноги защитников демократии, еще не осознавшие величия своего призвания и потому бросавших окурки где-попало, а не там, где это положено делать человеку, носящему на законном основании военную форму. На плацу в месте, указанном старшиной, солдатики становились в шеренгу.

– Взять лопаты! Принести гроб!

Специально отряженные новобранцы волокли с хоздвора огромный тяжелый ящик, наспех сколоченный из толстых сосновых плах. В нем однажды на сборный пункт прибыл груз «200» – цинковый гроб из Чечни, в котором привезли паренька, призванного на войну из Орловска. Деревянный ящик, после похорон остался на сборном пункте и продолжал служить по назначению.

Окурок клали в гроб. Скорбная процессия строем направлялась к кустам бузины. Там, орудуя лопатами, новобранцы отрывали яму. Большую как братская могила. Из ящика вынимали окурок и бросали на дно. Старшина произносил скорбную речь. Яму закапывали.

Так вершилось великое дело воспитания воинской дисциплины, закалялось стремление лопоухих новобранцев с гордостью носить форму российской армии, защитницы демократии, у которой в мире не осталось противников, способных ее бояться.

Собираясь посетить сборный пункт, Ручкин прихватил с собой соседа– Николая Ильича Булкина. Сопровождающий потребовался по самой простой причине: по сценарию развития действа могла возникнуть необходимость выпить. Ручкин, как соперник зеленого змия, сошел с дистанции по возрасту, а Булкин, как более молодой игрок в литрбол еще мог состязаться с соперниками любой весовой категории. Он и должен был взять дело Ручкина на себя.

Добравшись до контрольно-пропускного пункта, Ручкин спросил караульного:

– Кто сегодня дежурит?

Была суббота и оставалась надежда, что в выходной день нести службу назначили не офицера, а кого-то чином пониже.

Предположение оправдалось.

– Прапорщик Тишков, – сообщил солдат.

– Покличь его, сынок, – попросил Ручкин и подал служимому батончик «баунти» – райского заморского наслаждения. – Пусть выйдет к нам.

Лицо у прапорщика Тишкова круглое, насыщенное свекольными цветами. Гуще всего краска легла на щеки и нос, мясистый, рыхлый. Из-под припухших век с белыми ресницами настороженно, как мыши из норки, поглядывали хитрые быстрые глаза.

– Справок не даем.

Прапорщик немногословен, строг, власть свою ценит и задарма не перегнется.

Ручкин со вздохом сожаления раскрыл портфель. Сунул руку внутрь, извлек на свет бутылку водки «Абсолют». Посмотрел на нее жадным взглядом, протянул Булкину.

– Надо же, Коля, придется пить из горла. Тутошний командир строгий, на тару скуповат.

Прапорщик чуть не задохнулся от разочарования: надо же – какого маху он дал! Надо же так лажануться! Приличных мужиков принял за фраеров, которые добиваются поблажки сынкам.

Теперь закосить от армейской службы стало общим правилом. А ведь какой шанс был поправить здоровье. Ну, тупая башка! И но всем опять же виноваты проклятые бабы. Только они! Всю ночь перед дежурством Тишков прокантовался у посудомойки Любки Варюхиной. Мужик он в самом соку, сила по жилам бродит, а жена умотала в деревню к теще, теперь что без нее мужику помирать от большого хотения?

А Варюхииа – подарок не каждому. Мясистая, до веселья охочая. Осушить бутылочку, потискаться, покататься на простынях – готова за милую душу. Потому все было с ней по полной программе. Усидели кило водочки на двоих. Потом спортивная гребля. Три заплыва на время: кто кого пересилит. Любка, сука, здоровая. Сколько сил оттянула – подумать только…

– Мужики… – Голос Тишкова уже не командный, а чисто апостольский – благость и примирение в каждом звуке. – Вы того, не в обиду. Не понял сразу. Думал, проверка какая. На вшивость… – Прапорщик уже шутил. – Сами знаете: голова – во! – Прапорщик двумя руками разметил огромную сферу вокруг и без того большой фуражки. – И трещит, как кирпич.

По цвету лица, по заплывшим мышиным глазкам определить причину, вызвавшую расширение головы и превращения ее в кирпич, труда не составило.

– Какая обида! – голос Ручкина тек ласковой освежающей струей, обещая служивому облегчение житейских страданий.

– Я сейчас…

Тишков метнулся в проходную и тут же выскочил оттуда с тремя алюминиевыми кружками в руках.

– Ребята, во, держите…

Ручкин сразу оценил изменение в обращении. «Мужики» с которого прапорщик начал – это тоже по-свойски, но в то же время достаточно отчужденно: хоть и одно племя, но каждый сам по себе, на своей ступеньке. «Ребята» – уже почти кореша, свои в доску: с ними разливаем из одного пузыря на троих, с ними пьем – душа в душу.

Бутылка, возбуждая и без того окаянную жажду, смачно булькала. Потом они сдвинули кружки. Алюминий глухо звякнул. И снова забулькало – на этот раз жидкость перетекала из тары в глотки.

Тишков выпил и какое-то время стоял, обалдело прижмурив глаза: вот, зараза! И кто ее такую придуман ублажать христианские души?! Надо же было так умно соединить в одном продукте небесную благодать и палящий жар пекла, слить в одну каплю и рай и ад!

– Может, еще? – Ручкин спросил Булкина, будто путник, искавший нужную улицу в незнакомом городе. – Как ты?

Тишков мгновенно открыл глаза. Они у него заметно расширились и заблестели.

– Ребята! Мы чо стоим? У меня тут есть где присесть. В конце-концов, не бездомные… Вот так.

И вот они уже за бетонной оградой, которая призвана изолировать мир вооруженных защитников рыночной экономики от соблазнов рынка.

В тени пыльного тополя размещался небольшой навес, под ним стол и деревянные скамейки вокруг стола. Они надежно вкопаны в землю, чтобы ничья хозяйственная рука не пожелала их в темную пору суток социализнуть. Забор, конечно, в гарнизоне есть, но разве он от соблазнов оберегает?

– Садитесь, друзья! – Тишков сама воинская вежливость и армейское гостеприимство. – В ногах, как говорят, правды нет. Будьте как дома!

Второй взрыв хмельного изумления утроба принимает проще первого: водка льется внутрь как по маслу и радость крыльями растет за плечами.

– Наливай!

Слушай, Тишков, может, с тебя хватит? – в голосе Ручкина показная тревога. – Мы уже славно дернули. А ты все же на службе…

Прапорщик придержал тяжелой рукой бутылку, которую собирались от него отставить.

– Думаешь, закосею? Не, ни в жизнь… Вот так.

– Смотри, мне что. Твое дело…

Ручкин набулькал остатки водки в кружку и подвинул к Тишкову. Тот взял, но пить сразу не стал.

– За вас, мужики.

Голос у прапорщика искренний, со слезой, будто на войну старых сердечных друзей провожает.

– За всех, кто на военке, – Ручкин произнес тост в пространство, не глядя на Тишкова. Так было проще придать словам видимость сказанных к случаю – Где-то тут мой племяш огинается. Хотя ты вряд ли его встречал…

– Он здесь был? Тогда встречал. Я их всех, как младенцев, – с рук в руки…

– Не, вряд ли.

Ручкин своими сомнениями задел гордость прапорщика, который действительно был неплохим физиономистом и обладал хорошей памятью на фамилии и лица.

– Говори, я вспомню.

– Да ладно…

– Не-е, ты уж изволь. Раз заикнулся – валяй, говори.

– Скажи ему, – поддержал Тишкова Булкин. – Пусть поломает голову.

– Игорь.

– Что Игорь? – Тишков осклабился. – Это у вас в деревне сказал «Игорь», и все уже догадались кто он. А ко мне тут приходит команда, а в ней Игорь на Игоре. Или одни Викторы вдруг косяком прут. Как не стало святцев – так и двинула мода на имена…

– Игорь Немцев.

Ручкин сказал, и ему вдруг показалось, что на какое-то мгновение взгляд Тишкова протрезвел. Он посмотрел на собеседников пристально.

– Значит, Немцев? А ты знаешь чей он сын?

– Мне бы не знать! Он мой племянник.

– Ну, ну… – Тишков словно бы опечалился. – Ты вроде мужик ничего, а он…

– Знаю. Говно парень. Можешь не говорить.

– Вот так! Это мне в тебе и понравилось – правильно мыслишь. – Тишков ожил, повеселел. Отодвинул пустую кружку и перевернул ее вверх дном. – Все, завязали.

– Так помнишь Игоря? – Булкин смотрел на Тишкова с интересом болельщика.

– Ты тоже его дядя? – Прапорщик явно сердился.

– Ни в коем разе. – Булкин развел руками. – Ни сном ни духом.

– Вот тебе за это скажу. А его, – Тишков показал на Ручкина пальцем, – обижать не хочу. Человек он хороший, a племяш – говно.

– Что так?

– Для меня человек пропадает, если от армии косит. Настоящий мужик – это солдат.

– А он что, закосил?

– А то. Сам поганка, и отец дерьмо: отмазал парня от службы.

– Не может быть! – Булкин заволновался, да так натурально, что не поверить было нельзя.

– Еще как было! Я сам ему документы готовил. Но… – Тишков поднял палец и выдержал многозначительную паузу, – не по собственной воле и не из корысти, а повинуясь приказу. Вот так!

Он даже задохнулся, сформулировав и произнеся такую гладкую и, главное, убедительную фразу.

– Заставили?!

Ручкин и Булкин выдохнули взрыв изумления вместе.

– Еще как! – Опять Тишков поднял к небу перст указующий. – Здесь вам не колхоз Одно слово – армия! Если нашего министра Арину Родионовну под жопу пинком выставили из рядов за непочтение к папе, то уж Тишкова вообще бы под асфальтировочный каток сунули. Вот так… – И уже тоном помягче добавил: – У прапора дело телячье – копыто под козырь, кругом через левое плечо и вып-пол-няй!

– И куда же Игорь подевался?

– Ку-ку! Это нашему командованию уже неизвестно. Знаю одно – в тот день отправлялась команда на Дальний Восток. В сопроводиловку фамилия Немцева не попала. А вот в нашем списке на отправку она указана. Так что где-то служит герой. На Курилах, или даже на Чукотке…

– А на самом деле?

– На самом деле твой племяш ушел от нас как Игорь Мещерский.

– Вот зараза, – вскипел Ручкин, – это же фамилия его матери.

– Чья уж там – я не знаю. Факт один – в его военном билете указано: «Игорь Мещерский оттрубил положенный срок солдатской службы от и до…» Короче, с приветом, я ваша тетя…

У хорошего хозяина в запасе всегда имеется все для ведения хозяйства – лопата и грабли, молоток и гвозди, даже навоз, хранящийся в компостной яме в дальнем углу участка. А как иначе?

В хозяйстве прокурора Корнея Назаровича Волкова на роль навоза в предстоявшем деле лучше всего подходил следователь Волобуев. Он уже дважды за время службы был схвачен за руку в момент получения легкой мзды. Три года подряд находился в алкогольном рабстве: жрал водяру до посинения личности, опустился, мочился в штаны, провонял нещадно. Потом лечился у какого-то умельца заговорами и воздержанием. Пить, на удивление, перестал, но вместе с жаждой утратил интерес к жизни: глаза стали тусклыми, взгляд угрюмым, в душе гнездилась дикая тоска.

Навоз, он и есть навоз. Но в хозяйстве нужен. Потому не уволил Волков Волобуева за художества, только перевел в архив, скрыв от глаз посторонних. Пусть он находится под рукой.

Волков знал, что такой человек как Волобуев запросто сможет сделать виновного невиновным, невинного – виноватым.

Ведь что такое закон?

Закон это нижняя и верхняя планки, которые надо держать в уме, когда готовишь уголовное дело. Между этими точками – зона разгула юристов. От пяти до пятнадцати лет заключения – во, разбег, верно? Пусть Волобуев и поработает над выбором.

А вот судью губернатору придется подбирать самому. Чтобы сделать процесс управляемым, его надо передать в надежные руки.

В надежные… А у кого из знакомых судей они такие?

Придется подсказать Немцеву одно имечко: Татьяна Викторовна Юдина. Только пойдет ли на авантюру мадам с безукоризненной репутацией? Жаль, конечно, но придется отдать в колоду губернатора неплохие козыри: в прокуратуре на Юдину есть компромат. И не просто сплетня, а материал весомый: мадам берет на лапу.

Впрочем, кто сейчас не берет? Только те, кому не дают. Потому Волков и не давал делу хода. А теперь, извините, Татьяна Викторовна, придется вас сдать. Мы вам, как говорится, вы нам. Баш на баш. То на то. Может ли быть что-то понятнее?

И все равно Волков злился. Вроде бы умный мужик Немцев, не первый год женат на губернии, а как дешево купился. Разве можно столь опрометчиво зрелому политику объявлять народу, что поднял перчатку и принял вызов преступного мира? Неужели не ясно, сколь глупо обещать уложиться во взятые с потолка сроки, найти и покарать преступников по закону?

Вот теперь и крутись. Проще было бы дело закрыть, сунуть в долгий ящик годика на два, не обметать с корочек пыль, потом и вовсе списать в архив.

Сколько таких дел уже успела похоронить Москва! И дела какие – не о двух убитых бабах из дачного поселка. Клали людей с именами – одного, второго, третьего… А вот время прошло и почти все забылось. Теперь кладут других…

В области с таким потруднее. Особенно если губернатор связал всех обещанием. Теперь дело придется делать из ничего. Взять и бросить на заклание сына Немцева – не позволено. Значит, на его место нужен дублер.

Эх, раздерись и тресни! Кто бы знал прокурорские трудности! Организовать процесс – не кулич слепить из песка. Нужен обвиняемый. Нужны свидетели, которые все разложат по полочкам и докажут вину обвиняемого. Трудно, ой трудно такое сделать, но никуда не уйдешь – придется. Вот ведь фуе-муе с бандурой!

«Дом прессы» – так в Орловске называли здание модерновой архитектуры – стекло, бетон, унылый индустриальный фасад разливного цеха обычного пивзавода, подъезд с пандусами под огромным бетонным козырьком.

Здание строилось на деньги ЦК КПСС для редакции областной газеты «Знамя труда», молодежного издания «Молодой коммунар», трех межрайонных многотиражек – «Трудовое знамя», «Красный стяг», «Вперед», для редакций областного телевидения и радиовещания, корреспондентских пунктов центральных московских газет.

С приходом к власти демократических сил статус областной прессы резко поднялся. Средства массовой информации перестали быть «подручными партии» и стали именоваться «четвертой властью». Такое преображение журналистам понравилось. Еще бы – власть!

Чтобы ярче подчеркнуть рождение новой силы, решением губернатора у прессы отобрали ее дом и переселили в него законодательное собрание. Редакции разбежались по городу и осели там, где сумели найти подходящую, а самое главное – не очень дорогую крышу.

«Молодой коммунар» поселился в крошечном особняке, который раньше принадлежал Главлиту – строгой государственной конторе, правившей в области цензуру над словом и буквой.

Новое время изрядно изменило мир областной прессы. Три межрайонные многотиражки благополучно скончались из-за острой финансовой недостаточности. «Знамя труда» изменило название и стало выходить как «Народная инициатива». Тираж газеты из-за неподъемных для подписчиков цен упал. Газета захирела.

Устоял в конкурентной борьбе только «Молодой коммунар», который не стал менять названия, хотя присовокупил к старому заголовку две крупные литеры «МК», как это сделали московские коллеги из известной газеты.

Главный редактор «МК» сумел уловить веянья времени, переборол в себе чистоплюйство, воспитанное комсомолом и коммунистической моралью. Решительно отбросив идейные шоры, он превратил газету в листок, щедро питавший читателей рассказами о криминальных событиях, о сексе, сплетнями из мира театра, кино, репортажами из жизни «новых русских».

Газета показала свою способность существовать самостоятельно. Ее девизом стали три буквы «С»: «событизация, сенсация, сексизация». Главный редактор в качестве эталона любил называть заметку «Собственный пес отгрыз хозяину мужское достоинство». В этом материале органически слились все три «С». Заметка попала на первую полосу газеты и вызвала немало разговоров в городе.

Правильный выбор направлений публикаций был высоко оценен в деловых кругах – и сразу нашлись спонсоры, решившие прибрать влиятельный орган к своим рукам.

Одним из удачных качеств главного редактора явилось умение безошибочно оценивать обстановку в криминальной среде и правящих кругах области. Там не существовало единого интереса, хотя цель – стремление к максимальной наживе за счет передела государственной собственности была единой. Разные группы здесь боролись за влияние, сталкивались в кровавой борьбе, назначали и проводили разборки, истребляли конкурентов физически. В этой невидимой глазу подковерной борьбе принимали участие даже органы МВД и прокуратуры. Эти структуры боролись между собой за свои собственные интересы, хотя от посторонних взглядов это тщательно скрывалось.

Газета уверенно пользовалась своим положением стороннего наблюдателя. В редакцию то и дело попадали материалы, в которых одна группировка компрометировала другую. Такие сведения подкидывали то из милиции, то из прокуратуры, порой даже из службы безопасности. Публикации «МК» вызывали шумные скандалы. Газетчиков тащили в суд, грозили другими карами, но это лишь добавляло популярность изданию.

С редакцией «МК» сотрудничала известная в области журналистка Лариса Кисляк. Она уже много лет специализировалась на криминальной теме. Ее публикации всегда были на грани фола и становились сенсациями. Однажды, еще молодой сотрудницей районной газеты, Кисляк написала и тиснула очерк о майоре Ручкине. Материал конечно был проходной, даже сам Ручкин забыл о чем там говорилось, но повод для того, чтобы возобновить знакомство с Кисляк имелся. И он им решил воспользоваться.

Они договорились о встрече.

Ручкин пришел в редакцию пораньше – задолго до назначенного ему времени – по-стариковски боялся опоздать. Оказалось, что Кисляк на месте не было. В общем зале редакции шло заседание.

Ручкин сел на стуле неподалеку от двери зала и углубился в газету, которую купил при входе в фирменном киоске «МК».

Поначалу Ручкин не прислушивался к тому, что говорилось в зале. Он в уме формулировал тезисы, чтобы коротко и емко изложить дело журналистке. Но голоса в зале вдруг стали звучать громче – кто-то вошел и не прикрыл за собой как следует двери.

Говорил мужчина. По манере чувствовалось – начальник. Он не просто объяснял собравшимся нечто для всех интересное, а давал указания.

– Мы не учебник этики. Мы – газета. Наша цель – читатель. Его надо бомбить и бомбить. Все вы уже привыкли хорошо есть и пить. Презентации. Аккредитации. Это естественно до тех пор, пока газету читают. Упадет интерес, снизится тираж – вы узнаете, что такое общественное забвение. Так почему главный редактор должен за всех вас думать? Почему? Разве это мое дело сочинять заголовки? За вас. Да, Гринштейн, не делайте такое лицо. За вас тоже…

– Разве я… – молодой женский голос явно пытался оправдаться.

– Не будем уточнять детали. – Главный редактор решительно пресек попытку возражения. – Вялый заголовок в газете – это смерть материалу. «Война и мир». «Тихий Дон». «Обломов» – это все нам не нужно. Заголовок должен бить читателя кулаком в морду, либо по яйцам.

В зале громко рассмеялись, и оживленный шум долго не стихал. Главный редактор не пытался никого успокаивать. Только когда эмоции поулеглись, он продолжил.

– Мне надоела ваша демонстрация целомудрия. Все, чему вас учили на факультете журналистики, пора забыть. Вам по двадцать, а пишете скучно, как Толстой в семьдесят лет. Вот вы, Юлечка. Что вы все время тянете юбку ниже колен? Вы перед артистами тоже скромничаете? Нет? Я не верю. Мне дали два ваших интервью с актерами и ни в одном я не нашел строк: «Артист, говоривший о великом и вечном, все время пялился на мои колени. Он так и жрал их глазами. Я видела, он умирал от желания содрать с меня трусы и юбку».

– Этого не было!

Женский голос, полный слез и возмущения прозвучал на высокой ноте, сорвался и смолк.

По залу прошелся шорох. Кто-то засмеялся. Кто-то захлопал в ладоши.

Редактор дождался тишины.

– Юлечка, милая, не надо казаться дурочкой. Ты же могла так подумать? Могла. Думать – твое конституционное право. Это обязанность профессионального журналиста – создавать скандалы, раздувать их. Тебе объяснить, как это делается? Нет? Тогда пойми – красивые колени – а они у тебя красивые – должны работать.

В зале опять оживились.

– У кого есть интересные предложения?

– Павел Семенович, пришло забавное письмо, – голос девичий, звонкий. – Пишет некая гражданка Рубальская.

– И что она пишет?

– Вот. «Как мне быть, если мой муж гомосексуалист? В храм блаженства он предпочитает проникать не через парадный, а через задний, черный вход?..»

– Я понял, Вика. Понял. Прекрасная тема! Только подать ее нужно смачно. Организуйте беседу врача. Пусть расскажет все, что знает о храме блаженства и входах в него…

– Павел Семенович, у меня тоже тема.

Теперь инициативу постарался перехватить мужчина.

– Ну?

– Председатель правления областного общества глухих Смальц издал служебную инструкцию. В ней он запрещает сотрудникам критически отзываться о персоне председателя. Те, кто ведет такие разговоры, должны наказываться вплоть до увольнения

– Макаров, ты это всерьез?

– Конечно.

– Тогда почему материал не у меня на столе? Таких самодуров, как этот Шмальц, нарушающих конституцию и основы демократии, надо стегать не стесняясь. Чтобы к вечеру статья была в секретариате. И не жалейте выражений…

Настроенность редактора на борьбу с теми, кто попирает права и свободы людей, показалась Ручкину добрым знаком. То, о чем он собирался сообщить газете, было куда опаснее для общества, нежели выверты глупого чиновника Смальца.

Минут десять спустя, совещание, которое в редакциях по традиции называют летучкой, даже если оно длится три часа, окончилось.

Затопали ноги, застучали сдвигаемые с мест стулья. Как стадо бизонов, спешивших на водопой, из зала заседаний в коридор вывалилась толпа гангстеров печатного станка. Мимо Ручкина неслись мальчики, готовые при слове «сенсация» разгребать руками свежее дерьмо, и девочки, которым ради интересов профессии рекомендовалось повыше открывать свои ноги.

Кисляк сама узнала Ручкина. Подошла и спросила:

– Василий Иванович?

Ручкин вскочил со стула, заулыбался.

– Так точно, Лариса Сергеевна, я.

– Пройдем ко мне в кабинет. Кстати, Василий Иванович, вы мало изменились.

Ручкин заметно смутился.

– Что вы, куда там! Возраст не красит. А вот вы, Лариса Сергеевна, расцвели. Во всех отношениях: и внешне и творчески.

– Ну, ну, Василий Иванович, я ведь так чего доброго и поверю.

– Я совершенно искренне. Меня всегда поражала ваша смелость. Для женщины роль криминального репортера не совсем подходит. А вы…

Кисляк мило улыбнулась. Взяла со стола золоченую зажигалку, высекла огонь, прикурила, со вкусом затянулась.

– Говорите, говорите, Василий Иванович. Комплименты всегда приятны.

Ручкин сделал недоуменное лицо.

– Почему комплименты, Лариса Сергеевна? Я, извините, читал большинство написанных вами материалов. Во всяком случае, так думаю. И скажу – вы никогда не мельчили. Я знаю, как такие выступления воспринимались властями…

– Милый Василий Иванович! – в голосе Кисляк прослушивалось неподдельное уважение к гостю. – Мне было бы неприятно обманывать вас. Очень неприятно. Тем более, что, судя по всему, вы сохранили удивительную наивность…

Последние слова резанули Ручкина по самолюбию. Он давно уже не считал себя наивным и не принимал на веру расхожие лозунги и обещания, которыми так любят швыряться политики. Постоянное общение с теневой стороной жизни позволило ему научиться ясно видеть идеологические подмалевки, которыми пропаганда приукрашивала действительность. И вдруг…

Однако ни смущения, ни обиды Ручкин не показал.

– Возможно, Лариса Сергеевна. Все возможно. И все же мне кажется, вы кокетничаете. Ваши публикации в равной мере задевают интересы криминалитета и властей, которые так любят болтать о борьбе с преступностью.

– Я ожидала, Василий Иванович, что вы обидитесь на мои слова. Извините, если все же уязвила вас. – Она взглянула на часы. – Давайте о деле. Мне скоро надо уехать.

Ручкин подробно, с четкостью милицейского протокола изложил события, о которых предлагал написать в газете.

Кисляк слушала внимательно, ни разу не перебив рассказчика. Только когда он окончил, спросила: