Текст книги "Чекисты. Книга первая"

Автор книги: Александр Лукин

Соавторы: Дмитрий Поляновский,Владимир Дроздов,А. Розен,А. Марченко,А. Евсеев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Легкий, взбодренный, шагал он в Тирасполь.

Трактир “Днестр” помещался в низком сводчатом полуподвале. На его двери был намалеван усатый молодчик с пробором посередине головы; одной рукой он держал свиной окорок, другой – пивную кружку, над которой клубилось кучевое облако пены.

В глубине трактира, за стойкой, хозяйничал благообразный старик в клеенчатом фартуке. На дощатом помосте мордастый парень в грязной сатиновой рубахе фальшиво наигрывал на гармошке.

Алексей сел у стены возле входа. Тощенький, похожий на Пашку Синесвитенко мальчик принес ему порцию сушеной рыбы с мамалыгой, подслащенный сахарином чай и корж из кукурузной муки, пресный и безвкусный.

Прихлебывая кипяток, Алексей разглядывал сидевших за столиком посетителей. Главным образом это были приезжие. Усталые, изголодавшиеся, они заказывали по десять кружек чая, впрок запасаясь твердыми, как из цемента, коржами.

За широким столом, возле помоста, сидела компания завсегдатаев: три подозрительных парня, матрос с затекшим глазом и две потасканные женщины в цыганских шалях. По шумному веселью за тем столом нетрудно было понять, что для этих клиентов у трактирщика нашлось кое-что покрепче чая. Гармонист перегибал через колено обшарпанные меха гармошки и, напрягая безголосую глотку, пел какую-то песенку, выуженную из уголовных дебрей Молдаванки. Компания вразнобой подхватывала припев:

– Эх, лимоны, вы мои лимончики!..

Люди за другими столами с опаской и любопытством прислушивались к их разухабистому веселью.

Сколько ни оглядывал Алексей столики, он нигде не видел бумажного пакета, перевязанного синей тесьмой. В двадцать минут четвертого он решил, что “свой” уже не придет. Это сильно осложняло положение. Теперь не оставалось ничего другого, как, не откладывая до вечера, идти в уездную ЧК и просить помощи.

Сунув недоеденный корж в карман, он вышел из трактира.

На раскаленной привокзальной площади было пусто, лишь под деревьями, в холодке, сидели нищие. Алексей двинулся к ним, чтобы узнать адрес ЧК, и тут увидел Галину.

Она появилась из-за кирпичного здания вокзала и быстро пошла через площадь. Было похоже, что домой она еще не заходила: при ней был ее дорожный узелок, поддевочка перекинута через локоть.

Лишь дойдя до середины площади, она заметила Алексея, и ему показалось, что первым ее движением было свернуть в сторону. Но когда он приблизился, она сказала спокойно, неприязненно, как обычно разговаривала с ним:

– Гуляете? Говорила я вам, что поезд вечером.

– Это я и без вас знал. Куда вы собрались?

– В харчевню. Дома ни крошки съестного.

– А это зачем? – Он указал на ее узелок.

Она бегло оглянула площадь.

– Через полчаса уезжаю.

– Куда?

– В Парканы, подвернулась оказия. Скажите Шаворскому, что оттуда приеду в Одессу. Надеюсь, не с пустыми руками. Прощайте, здесь не место для разговоров.

Когда девушка скрылась за дверью трактира, Алексей еще с минуту простоял в раздумье и… пошел за нею.

Искать уездную ЧК не имело смысла. Пока найдешь ее, объяснишь, что к чему, и вернешься, след Галины простынет. Он принял, как ему казалось, единственно правильное решение: ехать с Галиной в Парканы. Дело надо довести до конца. Будет артачиться – заставить: как доверенное лицо Шаворского, он имел на это право.

У входа в трактир Алексей по привычке огляделся и увидел выходивших из вокзала красноармейцев – патруль. Не от них ли спешила укрыться Галина?

Веселье в “Днестре” шло на полный ход. Около помоста раздвинули столы. Матрос и один из его собутыльников, положив друг другу руки на плечи, яростно молотили пол каблуками.

Галина сидела одна у входа, на том самом месте, с которого несколько минут назад встал Алексей.

Когда он появился на пороге, она резко вскинула голову. Испуг, злость, растерянность, досада – все это одновременно отразилось на ее лице.

– Вы?! В чем дело?!

Не отвечая, Алексей смотрел на ее столик. Рядом с глиняной миской, в которой дымилась мамалыга, лежал небольшой пакет из плотной оберточной бумаги, накрест перевязанный синей шелковой тесьмой…

Смутная догадка медленно прошла в мозгу Алексея, но он тотчас отбросил ее.

Галина?! Галина имеет какое-то отношение к ЧК? Нет, невозможно.

Алексей так привык считать Галину завзятой контрой, что мысль о ее принадлежности к ЧК показалась ему дикой нелепостью.

Но факт оставался фактом: вот он, трактир “Днестр”, вот пакет, перевязанный синей тесьмой, – знак, по которому должен быть опознан “свой”, и рядом сидит Галина, одна, и пакет, видимо, только что вынут из ее дорожного узелка. Не снится же ему все это!

Перехватив его взгляд, Галина подалась вперед и накрыла пакет локтем.

И тогда, чувствуя, что все в нем до дрожи напряглось, Алексей спустился с лестницы.

– Что вы ходите за мной?.. – свистящим шепотом произнесла девушка. – Провалить хотите? Кругом шпики!..

– Тихо, – сказал Алексей, – дело есть. – Он придвинул стул и сел напротив нее. – Слушайте, я нашел одного нужного человека. Дайте карандаш адрес записать…

Его слова не сразу дошли до сознания Галины. Она продолжала сидеть неподвижно, привалившись грудью к столу и по-прежнему судорожно накрывая локтем свой бумажный пакет. Потом что-то расслабилось в ней, глаза растерянно мигнули, и на лице появилось такое выражение, какое бывает у ребенка, увидевшего, как в руках фокусника, откуда ни возьмись, вспыхнул огонь.

– Что?.. – переспросила она. – Карандаш? Вам?!

– Ну да, мне.

– Карандаша нет, пишите угольком… – почти беззвучно произнесла она и тряхнула головой, точно отгоняя наваждение.

– Нет… Не может быть!

– Может! – уже вполне убежденно сказал Алексей. – Может, как видите!

Облизнув разом пересохшие губы, Галина медленно отстранилась к спинке стула.

– Подождите, – сказала она, – подождите… – и потерла пальцем висок. – А чей это адрес?

Алексей понял, что нужны еще доказательства.

– Василия Сергеевича, – сказал он. – Фамилия известна?

– Инокентьев…

– Вот именно.

– А кого вы еще знаете?

– Ну, Оловянникова.

– Как его зовут?

– Геннадий Михайлович.

– Разве они не предупредили вас обо мне?

– Я никого не видел перед отъездом. Получил записку с паролем и местом – трактир “Днестр” в три часа – да вот бумажный пакет… Там было сказано “свой” – я думал, мужчина…

С минуту они молчали, разглядывая друг друга, еще боясь верить и уже веря, что все это наяву.

– Вот это да! – Алексей в полном ошеломлении поскреб ногтями затылок. – А я ведь вас ликвидировать собирался!

Галина так и подскочила. Глаза ее стали круглыми, как пятаки.

– Вы – меня?! – чуть не закричала она. – Да знаете ли вы!.. – Она испуганно оглянулась по сторонам и зашептала, наклоняясь через стол: – Да знаете ли вы, что из-за вас я целый день потеряла! С утра глаз не свожу. На берегу сидела, пока вы спали, боялась отойти, чтобы не упустить! Как назло, никто не прошел, не проехал, а то вы бы давно уже объяснялись с Недригайло в УЧК! Подумать только: он меня ликвидировать хотел!..

Алексей вспомнил, как купался в Днестре в чем мать родил, и густо побагровел.

– Шутите!..

– Хороши шутки! Весь день по жаре вещи с собой таскаю! Думаете, я не видела, как вы сюда пришли? Ого! Я потому и задержалась, что побежала за помощью. – Вдруг она нахмурилась: – Кстати, к вам никто не подходил?

– Когда?

– Да вот сейчас на площади.

– Нет, – сказал Алексей.

Галина всплеснула руками.

– Батюшки мои! Они, наверно, там караулят! Сидите их надо предупредить!

Она вскочила и, легко взбежав по лесенке, выскользнула на улицу.

Алексей видел через полукруглое подвальное окошко, как она подбежала к водоразборной колонке, где в ожидании стояло пятеро красноармейцев. Это был тот самый патруль, который вышел из вокзала, когда он открывал дверь трактира…

Били каблуки об пол, взахлеб разливалась гармошка, хмельные голоса орали припевки, и кто-то взвизгивал “и-их! и-их!..” – подзадоривал танцующих. Все было так же, как пять минут назад, и все было по-другому. Галина своя! Вот это номер!..

Алексей стал вспоминать, что произошло за последние четыре дня, и почему-то прежде всего вспомнил, как подсаживал девушку в окно вагона и в воздухе беспомощно мелькнули ее маленькие крепкие ноги в сбитых матерчатых стукалках, как потом она сидела с затвердевшим недобрым лицом, слушая рассказы попутчиков. Теперь все приобретало иной смысл… Еще он вспомнил, как она побледнела, услышав крики истязаемых бандитами продотрядовцев. Алексей, грешным делом, подумал: “Слабонервная контра, тебя бы этак!..” А ведь она в тот момент испытывала то же, что и он. Она была своя, понимаете, своя! Эта девушка, с тяжелым узлом волос на затылке и нежным, точно выточенным лицом, была такой же, как другие наши девушки, только чуточку смелее, рисковее…

– Все в порядке, – сказала Галина, вернувшись. – Можете гулять на свободе. Между прочим, как вас зовут по-человечески?

– Алексеем. А вас?

– Галиной, у меня имя настоящее. Послушайте, вы и в самом деле наш?

– А то чей же!

– Вот так история! Это что-то невероятное!

– А я что говорю! – сказал Алексей. – Просто даже ерунда какая-то!

Вдруг его осенила неожиданная мысль:

– Галина, вы почему заставили нас в степи ночевать по дороге к Нечипоренке? Боровой еще жаловался…

– А, тогда… Из-за машинки. Не хотела ее целой доставить. Думаете, она сама поломалась? Как же! Это я ее ночью… Что вы смеетесь?

Алексей рассказал, что он сделал с “Ундервудом” еще перед выездом из Тирасполя.

– Ой, не могу! – сказала Галина. – Ой, не могу!.. – Она поставила локти на стол и уткнулась лицом в ладони. Потом вскинула на Алексея мокрые карие глаза и тихонько всхлипнула: – Я же только повернула там что-то, а она трах… – и рассыпалась!.. – И снова ее узкие худенькие плечи стали часто вздрагивать под марлевой блузкой…

Алексей трясся от смеха, глядя на нее, и чувствовал себя счастливым оттого, что рядом сидит свой человек и можно хоть на короткое время быть самим собой…

Галина Литвиненко

Галина была урожденной харьковчанкой. Отец ее, тихий и болезненный человек, служил в городской управе и даже имел какой-то низший гражданский чин. Доходы семьи были самые скромные, но их, впрочем, хватало на то, чтобы дать детям образование. Старший брат Галины, Юрий, учился на юриста в Киевском университете, сама Галина – в гимназии. Характерами они вышли ни в мать, ни в отца…

Юрия два раза исключали из университета за участие в студенческих беспорядках. Старику Литвиненко приходилось ездить в Киев и обивать пороги у большого начальства. Снисходя к просьбам старого чиновника, Юрия восстанавливали, но он не утихомиривался. Отец знал: мальчишка увлекается нелегальщиной. Каждый день можно было ждать исключения, ареста, а то и чего похуже.

В воздухе пахло революцией. Гимназисты читали Плеханова. Среди многочисленных поклонников Галины, были такие, которые мечтали о “жертвенности во имя свободы”. Один даже писал стихи о тех, кто в “кромешном и пагубном мраке готовит сияющий взрыв”.

Юрий был именно таким: он готовил “сияющий взрыв”. И в глазах Галины брат был героем.

Когда он приезжал в Харьков, высокий, с пышной шевелюрой, с карими бархатистыми, как у Галины, глазами, в него без удержу влюблялись ее подруги, а поклонники разговаривали с ним неестественными, “солидными” голосами и исключительно полунамеками. Юрий посмеивался и говорил сестре:

– Ты их поменьше води сюда: натреплются до беды.

Он доверял ей. Давал читать нелегальные книжки, которые хранил в специально сооруженном тайнике на кухне, терпеливо растолковывал, если что было непонятно. С его приездом в доме возникала тревожная и волнующая атмосфера опасности и тайны. Галина уже тогда постигла основные законы конспирации, не подозревая, конечно, что со временем они надолго станут законами ее жизни. В черной папке для нот она разносила по адресам отпечатанные на стеклографе прокламации. Живая, находчивая, умеющая молчать, когда нужно, – такой она была еще в ту пору.

Почти год после революции Юрий где-то пропадал, от него не было никаких известий. Когда он затем объявился в Харькове, его не узнали: кубанка, портупея, наган. Отец спросил его:

– Могу я наконец узнать, какой политической ориентации придерживается мой сын?

– Я, папа, большевик, – сказал Юрий.

Отец схватился за голову:

– Ты сошел с ума! Разве мало других партий: социалисты-революционеры, конституционные демократы… Ты не мог выбрать что-нибудь более приличествующее человеку с образованием?

– Приличней не нашел, – усмехнулся Юрий.

– А ты искал? С ума сойти, мне же теперь люди руки не подадут!

– Смотря какие люди.

– Интеллигентные! Господин Шпак, доктор Коробов!

– А, те, возможно…

Вскоре Юрия назначили политкомиссаром района. И странное дело: люди, как и раньше, подавали руку старому Литвиненко. Доктор Коробов даже заявил ему как-то:

– Если большевики, Сергей Федорович, похожи на вашего Юрку, то еще не так скверно!

И одна эта фраза совершила переворот в душе бывшего чиновника городской управы. Сын вырос в его глазах, а партия, к которой он принадлежал, обрела право на существование. Даже узнав, что под влиянием брата Галина вступила в создававшуюся в городе ячейку Коммунистического Интернационала молодежи, он не стал возражать, а только проворчал:

– И девчонку совратили. Сумасшедшее время!..

Для Галины наступили удивительные дни, пожалуй, лучшие в ее жизни. Она устроилась работать в типографию на должность корректорского подчитчика. Из гимназии ушла, да и сама частная женская гимназия скоро закрылась. У новых друзей по ячейке не было ничего общего с ее прежним окружением. Они мечтали о мировой революции, о светлых городах, построенных для всех, о “царстве социализма”, и мечты эти были реальны, потому что люди, окружавшие теперь Галину, были людьми простыми, без затей, знавшими, почем фунт лиха. Здесь она не имела поклонников, здесь были товарищи. Они не рассуждали о “жертвенности во имя свободы”. Никто не думал “жертвовать”, все чего-то хотели от жизни, предъявляли ей простые и высокие требования, и каждый был готов отстаивать эти требования, не помышляя о смерти, но постоянно готовый к ней. Галина жила, как в хорошем сне, жадно проникаясь новизной этих отношений и восторженной верой в революцию. Было много митингов, были бессонные ночи в дружине самообороны, была агитационная бригада, в которой Галина пользовалась популярностью как чтец-декламатор и исполнительница украинских песен под гитару…

А потом все это оборвалось грубо и сразу.

Город заняли петлюровцы.

Юрий ушел с Красной Армией. Родители эвакуироваться не могли: мать тяжело болела, – и Галина не решилась оставить их…

Гайдамаков привел колбасник по фамилии Маушко. Месяц назад он был арестован районным политкомиссаром Литвиненко за злостную спекуляцию. Красные не успели вовремя расстрелять его. Теперь Малушко сводил счеты.

Это был звериной силы человек, с багровым лицом и голым черепом. Гайдамаками командовал бородатый одноглазый хорунжий, от которого горько разило сивушным перегаром и лошадиным потом.

– Твой ублюдок – комиссар? – спросил он у отца.

И тут старый чиновник, всю жизнь робевший перед начальством, проявил совершенно немыслимую в нем смелость.

– Выбирайте выражения! – сказал он. – Мой сын не ублюдок! Мой сын порядочный, образованный человек!

– А в комиссарах он от порядочности ходил? И в большевиках – тоже от порядочности?..

– Это его дело!.. Я уважаю чужие убеждения…

– Ишь как разговаривает! – удивился хорунжий. – Ты, стало-ть, большевиков уважаешь? Ах ты, кляча!..

Матери повезло: она потеряла сознание. Но Галина видела все: как от удара хорунжего упал отец, как плясали на нем гайдамаки, добивая сапогами, и кровь пятнала стены, пол, чистую пикейную скатерть на столе…

Малушко держал ее, заломив руки за спину, орал в ухо:

– Шо, не нравится?.. А-а!.. Не нравится!..

Потом он спросил:

– А девку с собой?

– Зачем с собой! – ответил хорунжий, переводя дыхание и единственным глазом оглядывая девушку. – Здесь можно, по-домашнему…

Галину спасло чудо. На улице неожиданно захлопали выстрелы. Гайдамаки бросили ее, не дотащив до соседней комнаты, и выскочили из квартиры. Она так и не узнала, что там произошло, но больше они не появились…

На следующий день соседи похоронили отца и мать – она умерла в ту же ночь. Галины на похоронах не было: свалилась в горячке.

Когда недели через две она пришла в себя, в городе снова были красные. Вернулся Юрий, вернулись товарищи. Все постепенно вернулось. Не было только той восторженной девочки, которую они знали раньше.

Она выздоравливала медленно. С трудом освобождалась от кошмара, преследовавшего ее наяву и во сне: убитый отец, его кровь на стенах, на полу, безумные глаза матери, задохнувшейся в сердечном припадке, грубые руки на своем теле… И казалось ей, будто сама она, Галина, какой всегда знала себя, осталась по ту сторону болезни, будто в жизнь возвращается другой человек. Гайдамацкие сапоги растоптали все, что еще связывало ее с прошлым.

Оправившись от болезни, она стала работать в райкоме комсомола. Просилась на фронт – не пустили. Сказали: слаба, винтовки не удержит.

Она и внешне изменилась. Перешила на себя старую гимнастерку брата, натянула “пролетарские” нитяные чулки, выкроила косынку из кумача. Только волосы стричь пожалела – оставила.

Через полгода райком направил ее в числе десяти лучших ребят на работу в ЧК. Предполагалось, что Галина, как девушка грамотная и энергичная, пригодится там на какой-нибудь вспомогательной должности. Так и было вначале. Несколько месяцев она просидела в канцелярии, вела переписку, работала шифровальщицей, потом ее назначили секретарем отдела по военным делам и шпионажу.

Она многое узнала за эти месяцы. Как и все молодые сотрудники, стремясь попасть на оперативную работу, она исподволь готовилась к ней. Присматривалась к разведчикам, даже книжки кое-какие почитывала из тех, что сохранились у Юрия со студенческих времен. Но этого ей показалось мало…

Работал в Харьковской губчека помощником уполномоченного Шурка Грошев, белобрысый, веселый и смелый до лихости человек. Едва Галина появилась в губчека, Грошев стал проявлять к ней особое внимание. В свободное время он часами просиживал в комнате, где стоял ее стол, балагуря и рассказывая такие случаи из своей биографии, что даже бывалые чекисты диву давались. И тем не менее Шурке верили. Многое из того, о чем он говорил, подтверждалось приказами по ЧК, в которых Щурке неизменно объявлялись благодарности и поощрения.

Что касается успеха у женщин, то и здесь он был не из последних, хотя нос имел вздернутый, а лицо конопатое: недостаток красоты с лихвой восполнялся его боевой славой.

Галину, однако, не проняло даже самое наглядное свидетельство Шуркиных успехов – маузер с золотой дощечкой на рукоятке, на которой стояла выгравированная надпись: “Александру Терентьевичу Грошеву за беззаветную отвагу”. Была в девушке какая-то сосредоточенная целеустремленность, непоколебимая, почти монашеская строгость. Шурка так и окрестил ее – “монашка”. Когда она смотрела на него в упор темными и, как Шурке казалось, загадочными глазами, он почему-то тушевался и даже самые выигрышные приключения описывал без необходимого блеска.

Однажды она сказала ему:

– Чем хвастать, научил бы лучше чему-нибудь полезному. Стрелять, например.

Шурка с радостью согласился.

Под стрельбище Грошев облюбовал укромный пустырь на окраине Харькова. На первом же занятии он попытался обнять девушку. И тут же горько пожалел об этом. Галина наотмашь ударила его по щеке.

– Ты что?.. – опешил он.

– М-мерзавец! – Галина так побледнела, что Шурка испугался. – Какой мерзавец!.. – И побежала с пустыря.

Как и многие сотрудники Галины, Шурка знал ее историю. Он догнал девушку, долго молча шел рядом, потом тихонько попросил:

– Галь, прости… Гад я, убить меня мало!..

Галина ничего не ответила ему. Вся она как будто окаменела, в глазах стояли слезы. И Грошев, спотыкаясь, плелся за нею, растеряв всю свою уверенность и чувствуя себя последней сволочью на земле.

Спустя несколько дней он подкараулил девушку в коридоре.

– Либо бей меня в морду и счетам конец, либо мне всю жизнь в гадах ходить! – заявил он. – Не будь вредной: вдарь!

И такой кроткий вид был у хитрого Шурки, что у Галины всю злость как рукой сняло.

– Вот еще, руки пачкать! – сказала она.

И мир был восстановлен.

Грошев научил ее стрелять и ездить верхом. Об ухаживании он больше не помышлял.

Вскоре Галину испытали как разведчицу. Дело ей поручили простое и поначалу довольно заурядное. Однако в ходе расследования оно неожиданно осложнилось и закончилось разоблачением большой группы военспецов из бывших офицеров, орудовавших в харьковской школе красных курсантов. Галина выдержала испытание с честью.

С тех пор жизнь ее потекла по новым законам, почти сплошь состоявшим из запретов и ограничений…

Из самых немыслимых передряг выходила она такой же, какой была, – строгой, чистой, нетронутой. В ее душе сплавились воедино и ненависть, и печальный опыт человека, которому довелось узнать немало мерзкого о людях, и – казалось бы, вопреки всему – непоколебимая юношеская вера в людей…

С легкой руки Шурки Грошева чуть насмешливое и все-таки уважительное прозвище “монашка” укрепилось за ней и даже стало ее конспиративной кличкой…

Все это Алексей узнал гораздо позже.

Сейчас он испытывал только легкие уколы профессиональной зависти: в работе с бандитами Галина была куда активнее его, и получалось у нее здорово.

С Шаворским она вела себя, как избалованная чиновничья дочка, чуточку взбалмошная, наивно-самоуверенная, в которой с былых времен укоренилось сознание, что ей все простится. Дядьком Боровым командовала уверенно, точно тот состоял у нее на жалованье. Бандитам сумела внушить такое уважение к себе, что они величали ее, девчонку, не иначе, как по имени-отчеству. Один лишь Нечипоренко позволял себе со стариковской фамильярностью называть ее Галиной. О Цигалькове и говорить нечего: тот и вовсе был у нее в руках.

Наконец, Колька Сарычев…

О Кольке Галина рассказала вот что.

Был он раньше красноармейцем, но дезертировал. Приехал он на побывку домой и угодил как раз к похоронам отца и родного брата, умерших почти одновременно от брюшного тифа. С горя Колька запил и в часть не явился к сроку. А вскоре за ним приехал сам районный военком. Пьяного Кольку скрутили и упрятали в холодную. Там он пришел в себя. Очухавшись, стал просить, чтобы его отпустили в часть, но военком уперся. Суд над Колькой он решил учинить показательный, чтобы разоблачить его перед всей деревней как дезертира и “вполне распоясанную контру”.

Ночью Колька хитростью заманил в холодную караулившего его часового, связал, отнял винтовку и, выкрав коня из общественной конюшни, удрал из родной деревни.

Уверенный, что нет ему теперь прощения от Советской власти, он с неделю прятался в днестровских плавнях, а после нашлись знающие люди: указали дорожку к Нечипоренко. Его приняли с охотой: Колька был большой знаток по части лошадей, а Нечипоренко собирался обзаводиться конной разведкой.

Галина сразу выделила Сарычева среди присных атамана. Колька был не похож на других бандитов. Она видела, что парень томится своим положением, злобится, что на душе у него камень. Узнав Колькину историю, Галина решила поговорить с ним напрямик. И не промахнулась. Ради возможности искупить свою вину Колька был готов на все. Через него Галина знала о планах Нечипоренко, которые тот не находил нужным скрывать от своего будущего начальника конной разведки. Колька добыл ей и сведения о Парканах…

Обстановка там была сложная. В этот тихий заштатный городишко, мирно дремавший вдалеке от железных дорог, стеклось более трех десятков деникинских, врангелевских и петлюровских офицеров. В селах близ Паркан офицеры навербовали из кулачья так называемую “Днестровскую бригаду”. Заговорщикам не хватало оружия, но его со дня на день должны были переправить из Румынии. Возможно даже, что уже переправили: это станет известно, когда приедет Сарычев, которого Галина ждала не позже завтрашнего утра: Колька обещал на обратном пути завернуть в Тирасполь. И завтра же, к ночи, по-видимому, вернется Цигальков.

– Бычки далеко отсюда? – спросил Алексей.

– Нет, рукой подать.

– Значит, мы успеем?

– Мы? Разве вы остаетесь?

– Ясное дело, остаюсь. Встретим Цигалькова, тогда поеду.

– Вот хорошо! – сказала довольная Галина. – И мне с шифровкой не возиться!

Из трактира они пошли к Галине.

Жара спадала. Белое, уже чуточку потускневшее солнце снизилось почти до крыш. Галина и Алексей шли медленно, изредка перебрасываясь осторожными фразами.

– Вы сами из Одессы? – спросила Галина.

– Нет. Из Херсона. А вы давно у нас?

– Год с лишним…

Это было все, что они могли сказать друг другу, не нарушая неписаной этики разведчиков.

Набегавшаяся за день после бессонной ночи в тряском фургоне Галина выглядела очень утомленной. В опущенной руке вяло покачивались мятая поддевочка и узелок в черной тряпице. И такой маленькой, хрупкой показалась она Алексею, что он даже поежился от непривычного колющего чувства, словно в чем-то был виноват перед ней.

Повинуясь внезапному желанию сказать девушке что-то сокровенное, свое, не имеющее отношения к службе, он проговорил:

– Я вот раньше хотел идти по судостроительной части. Отец был корабельщиком и дед… У нас это семейное. Собирался поступить на инженерный в Киеве.

– А я – на Бестужевские курсы! – живо откликнулась Галина. Ее, казалось, совсем не удивил неожиданный ход его мыслей. – Хотела ехать в Петроград. У меня там тетя по маминой линии.

– А теперь не хотите?

– И теперь хочу. Да что толку. Хоти не хоти…

– Почему? – сказал Алексей. – Сейчас отпускают на учебу. У нас уже трое уехали.

– Нет, – сказала Галина. – Нет, сейчас нельзя… – И, помолчав, добавила, собирая морщинки на чистом, розовом от загара лбу: – Рано еще!

И снова Алексей испытал удивившее его новизной радостное волнение оттого, что ему понятны ее мысли.

Солнце пекло им спины, и впереди двигались тени: длинная широкая – Алексея и рядом, чуть не вдвое короче, тень Галины. Тени ломались на неровностях дороги, растягивались, причудливо меняли очертания, а то и вовсе исчезали в траве у заборов.

В Бычках

Одинокая хромая старуха, у которой Галина снимала комнату, разрешила Алексею переночевать в старой баньке, стоявшей позади ее дома. Здесь пахло дымком, вениками, полынью. Алексей, не раздеваясь (только сапоги скинул), завалился на полок и проспал до восьми часов утра.

Он не слышал, как на рассвете Галина возле самой баньки разговаривала с приезжавшим Сарычевым, и проснулся лишь тогда, когда девушка потормошила его за плечо.

Сарычев привез неутешительные известия. Парканские заговорщики получили из-за Днестра часть ожидаемого оружия. Теперь у них было под ружьем более двухсот человек. “Бригада” готова к выступлению, ждет только команды из Румынии.

– Недригайло надо предупредить, – сказала Галина, – чтобы его не захватили врасплох. Вы сходите к нему…

Пока Алексей бегал умываться на реку, она домовито распорядилась с завтраком, добыла где-то крынку козьего молока и вареной пшенки. Они поели вместе, и Алексей отправился в УЧК.

Председатель Тираспольской уездной чрезвычайной комиссии был красивый черноусый мужчина лет тридцати пяти, в прошлом матрос. Когда Алексей изложил ему суть дела, он сказал:

– Насчет Нечипоренки имею указания из Одессы. Как вернетесь из Бычков, зайди ко мне. Должен же я знать, что у меня творится!

Алексей обещал все сообщить через Галину.

– Ну и добро. Поклон ей передай. Пойдем, оформлю вам пропуска для проезда, а то пограничники задержат…

Пропуска очень пригодились. Вблизи Тирасполя их трижды, останавливали пограничные разъезды.

Возница им попался бойкий, разговорчивый. Алексея и Галину он принимал за сотрудников земотдела, ехавших по служебным делам. Дружески расположившись к Алексею, который охотно поддерживал с ним разговор, мужик предложил довезти их до самых Бычков. Алексей ответил, что они не прочь немного размять ноги.

– А вот обратно нас не отвезешь? – спросил он.

– Колы?

– Да завтра утром.

Мужик сказал, что из их деревни каждый день кто-нибудь ездит в Тирасполь к поездам. Велел прийти на рассвете в деревню Голый Яр, что в трех верстах от Бычков, и спросить Аникея Сивчука.

– Це я и е, – пояснил он.

В шестом часу вечера они подошли к Бычкам. Большое село просторно раскинулось на днестровском берегу, утопая в густой зелени, сквозь которую просвечивали белые стены мазанок. Посреди села стояла каменная церковь с темным, захлестанным степным ветром куполом. Вдоль околицы земля была исполосована огородами, на которых виднелось несколько согнутых женских фигур.

Реку напротив села сузила желтая песчаная отмель. Выше отмели лежал вытащенный на берег паром – рассохшийся, черный, с ободранным настилом. Видимо, он лежал здесь давно, с тех пор, как Днестр стал пограничной полосой. Жилище паромщика следовало искать где-нибудь поблизости от него.

Галина указала пальцем на одну из крайних мазанок, придавленную высокой крышей, издали похожей на стог прелой загнившей соломы. Около мазанки валялись старые бакены и торчал маячный столб с разбитым фонарем наверху.

– Как условимся? – спросила Галина.

Алексей осмотрел берег.

– Видите обрывчик левее парома, где кусты? Я буду там. Если что случится… Оружие-то у вас есть?

– Нету, конечно.

– Вот те на! Как же вы?.. – встревожился Алексей.

– Ничего, – сказала Галина, – не впервой.

– Погодите! – Он вытащил из кармана браунинг. – Возьмите на всякий случай.

– Не надо, говорю вам!

– Возьмите!..

Девушка махнула рукой и, не слушая, пошла к селу.

Стоя в придорожных кустах, Алексей видел, как она свернула с дороги и, легко ступая, прямиком направилась к мазанке около маячного столба. Подойдя, стукнула в окно. Появился широкоплечий мужик в расстегнутом жилете поверх заправленной в серые порты рубахи. Галина что-то сказала ему, и мужик увел ее в хату. По-видимому, это и был паромщик Мартын Солухо.

Не выходя на берег, чтобы не заметили с той стороны реки, Алексей густым ивняком прошел до обрывчика. Отсюда были хорошо видны мазанка паромщика, село и хутор за рекой, где на взгорье уныло торчали воздетые в небо крылья ветряка.

Потянулись тягучие часы ожидания. В село пригнали коров. Заскрипели, кланяясь до земли, колодезные журавли, мимо села проехали пограничники – пять человек на разномастных лошадях – и скрылись вдали, где река делала поворот.

Дождавшись полной темноты, Алексей перебрался ближе к мазанке и спрятался в кустах возле парома…

Было уже за полночь, когда паромщик наконец вышел из хаты. Повозившись в амбаре, он тяжело протопал в трех шагах от Алексея, неся что-то на плече. Вскоре Алексей услышал шорох камыша: Солухо выводил припрятанную в нем лодку.