Текст книги "Пентхаус"

Автор книги: Александр Егоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

Закат заалел, когда мы были у цели.

Я вспомнил, как одним летним вечером охранник Вовчик вел меня к машине. Мои ноги подкашивались, и он любовно поддерживал меня за плечи. «Ничего, – говорил он. – Ничего. Как говорится – любовь прошла, завяли помидоры. У каждого своя история… а что не твое, ты по ходу забудь. Понял, доктор?»

Тогда мне было хреново, и я даже не нашелся, что ответить. С тем и уселся в машину.

Нехорошо прищурившись, Танька посигналила у ворот. К моему изумлению, створки тотчас же поползли в разные стороны.

К особняку Георгия Константиновича вела широкая дорожка, выложенная плиткой, темно-бурой, словно от запекшейся крови. Пролегала она мимо зеркального пруда, альпийской горки, усыпанной какими-то траурными цветочками, мимо колючих розовых кустов (тут я поморщился), мимо лунных фонарей, словно бы висящих в пространстве на невидимых растяжках.

Никто нас не встречал. Только видеокамеры поблескивали злобными глазками.

Когда нас окликнули, я вздрогнул сильнее, чем следовало. А вот Танька очень хладнокровно обернулась на голос.

– Добро пожаловать, – сказал Георгий Константинович. – Уж мы вас ждали, ждали.

«С блокпоста предупредили», – понял я и тут же перестал об этом думать.

Это было как dИjЮ vu – грузный бритый Жорик в льняных брюках и футболке с размашистой надписью. На этот раз простой и скромной:

VERSACE

И чуть выше, мелкими буквами:

Too late to kill

Он восседал за идиотским белым пластиковым столиком, как из уличного кафе, на таком же стульчике – словно весь этот одноразовый гарнитур вытащили только что, специально для нас. Догадка была не такой уж и нелепой: на столе перед ним красовалась бутылка «хеннесси» – и возле нее в ряд три пустых бокала, как пешки подле короля.

Я не сразу заметил нездоровую бледность его лица. По всему видно, что у него скачет давление. Не слишком ли он увлекался подвалом, подумал я, и меня передернуло снова. Потом я вспомнил, что и сам выгляжу не шикарно. А Жорик уже обратился ко мне:

– Подсаживайтесь, доктор. И мадам. Прошу.

Мы остались стоять. Жорик пожал плечами.

– Если вы приехали за Маринкой, то лучше сразу сядьте.

Не говоря ни слова, Танька сдвинула пластиковый стульчик и уселась, сложив руки на груди. Я последовал ее примеру. Жорик потянулся к бутылке, взвесил в руке бокальчик. Я покачал головой отрицательно.

– Давно ли? – усмехнулся Жорик.

– Давайте к делу, – холодно произнесла Таня. – Вы что-то говорили о девочке?

На крыльце особняка появился Вовчик. Издалека помахал мне рукой, как старому другу. Повернулся спиной и скрылся в доме.

– О девочке, – вздохнул Жорик, наливая одному себе. – Да. Тут вопрос серьезный.

– Вопросы вам будут задавать в другом месте, – пообещала Танька. – А мы хотим знать, где Марина. И больше ничего.

– Где Марина. Хорошо. Я скажу. Но позже.

Жорик единым духом залил в себя грамм сто коньяку. Он перестал улыбаться. Теперь разглядывал этикетку «хеннесси», будто надеялся прочесть на ней что-то новое.

– Доктор, – сказал он затем. – Я всегда знал, что ты парень талантливый.

– Ну и что? – спросил я.

– Помнишь, я тебе говорил, что твоя работа кончена?

Я промолчал.

– И я тебе сказал, что Марина останется здесь. Ты не спорил. Не спорил ведь? Пусть гражданин начальник так и запишет. – Тут Георгий Константинович метнул проницательный взгляд в танькину сторону.

– Так и было? – спросила она каким-то новым, незнакомым голосом.

– Я не помню, – признался я. – Они меня напоили.

– Ты не очень-то и отказывался, – проговорил Жорик. А сам приподнял бутылку, словно приглашал.

Я отвернулся.

– Хватит нам зубы заговаривать, – напомнила Таня. – В прокуратуре о ваших художествах всё известно.

Жорик усмехнулся. Снова наполнил бокал, повертел перед глазами.

– В прокурату-уре, – протянул он.

Усмешка задержалась на его губах дольше обычного, да так и не сползла. Он с видимым удовольствием выпил (у меня отчего-то свело живот), вернул бокал на стол и продолжил:

– Вы немного не врубаетесь. Я тоже люблю самодеятельность, но вы уже заигрались.

– Где Маринка? – негромко спросила Таня. На меня она не смотрела. Она не сводила взгляда с Жорика. Он тоже смотрел на нее – и улыбался.

– А вот это я люблю, – сказал он. – У нас, может быть, и газовый баллончик в сумочке?

Наконец-то его рожа раскраснелась, и он перестал быть похожим на распухший труп.

– Вы где служите, девушка? – спросил он заинтересованно. – В паспортном столе? Ах, нет. Наверно, по малолетним правонарушителям специализируетесь. Да и то, наверно, в карьере обходят. По одежке вижу.

На мгновение я решил, что Танька обидится. Но это было не так.

– Я тоже много чего вижу, – отвечала она. – Чтоб вы знали, дорогой господин спонсор: ваш знакомый директор интерната уже под подпиской о невыезде. Поскольку по ряду причин в зону он очень не хочет, он будет разговорчивым.

Жорик шлепнул ладонью по столу.

– Вот так даришь детям счастье, и никакой благодарности, – заявил он. – Послушайте, девушка. Хватит тупить. Вы хотите нормальной жизни? Старшим инспектором хотите быть? Один звонок, и у вас – кабинет и кресло кожаное.

– Где девочка? – упрямо спросила Танька. – Я без нее не уеду.

– А вы оставайтесь. – Жорик широким жестом обвел окрестности и чуть не смахнул бокал. – У нас тут весело бывает. Всяко лучше, чем на ваших вечеринках в ДК милиции.

– Я бы на вашем месте не веселилась.

Вот странно: Жорик и вправду вдруг стал серьезным. Даже надпись «Versace» на его брюхе отчего-то съежилась.

– Окей, я вас понял, – медленно произнес он. – Ну что же. Придется порешать вопросы…

Ледяные мурашки побежали у меня по спине. Его заплывшие мутью глаза ворочались в глазницах, не останавливаясь ни на ком. Я помнил этот его взгляд. Такой взгляд был у него уже в его пятнадцать. Блуждающий взгляд убийцы.

Я посмотрел на Таньку и слегка охренел: она улыбалась. Одними губами. Но все же она улыбалась.

Точно так же, наверно, она глядела на своих трудновоспитуемых малолетних воров и насильников. Переделывать их бесполезно, знала она. Можно только переломить их волю.

– Дело уже у федералов, – бросила она. – Мы не увлекаемся самодеятельностью.

Мне показалось, что Георгий Константинович на мгновение утратил самоконтроль. Это длилось недолго; правильнее сказать, недолго длилось мое заблуждение. Его жирные пальцы разжались, на губах зазмеилась скверная улыбочка. Но муть из глаз пропала. Теперь он был спокоен, даже очень спокоен.

Он запустил руку в карман и вытащил тонкий дорогой мобильник.

– Маринчик, – сказал он в трубку, и мое сердце сжалось. – Выйди, киска. Да. Так получилось.

«Так получилось», – повторил я беззвучно.

Прошло пять минут, на протяжении которых меня бросало то в жар, то в холод. Георгий невозмутимо разглядывал свои белые жирные руки; он уперся кулаками в стол и вертел большими пальцами – то по часовой стрелке, то против.

– Что бы вы там ни говорили… – начала Танька и остановилась.

Хлопнула дверь, и Марина сбежала вниз по ступенькам.

Лишнего стульчика не нашлось. Чмокнув Таню в щечку и мимолетно тронув мою руку, Маринка отстранилась и осталась стоять – в шелковом домашнем халатике, вроде кимоно, чрезвычайно дорогом. На ее груди шелк переливался всеми красками. Я только сейчас увидел, какая она красивая, когда в дорогой одежде.

– Как хорошо, что вы снова вместе, – сказала она. – Вы прекрасная пара.

– Марина, – сказала Таня строго. – Перестань говорить глупости. Мы здесь только ради тебя.

Жорик хмыкнул и пожал плечами.

– Тебе нельзя здесь оставаться, – продолжала Танька. – Ты понимаешь, что это всё не продлится долго?

– Возможно. – Маринка упрямо взмахнула ресницами. – И что?

Впервые Таня запнулась и не знала, что сказать. Я не сводил глаз с Маринки. И она это заметила.

– Артем, – сказала она мягко. – Ну извини. Я вас всех очень люблю. Не надо заводить снова этот разговор. Давай останемся друзьями, а?

Не дожидаясь ответа, она положила руку Жорику на плечо.

– Все в порядке, – сказала она. – Я пойду?

Он заворочался было в своем кресле, но Маринка легонько хлопнула ладошкой по его бритому черепу. И Георгий Константинович заулыбался. «Пока-пока», – беззаботно пропела Маринка. Белое пламя вспыхнуло в моих глазах и погасло.

Таня сидела, закрыв глаза руками, будто тоже ослепла.

– Я не знаю, что у вас здесь происходит, но я это так не оставлю, – сказала она наконец.

Георгий Константинович благосклонно кивнул.

– Да, вы уж займитесь, – разрешил он. – Собирайте показания. Соседей советую опросить. По соседству генерал милиции живет, коллега ваш. Заслуженный работник органов. Позвать его?

Танька побледнела от злости.

– Хочешь быть самым крутым, – прошептал тогда я. – А ведь я тебя так и не долечил.

Жорик поморгал. Зачем-то оглянулся. Потом не выдержал и расплылся в своей похабной улыбке.

– А я снова тебя позову, – заявил он. – У меня денег хватит.

Я поднял на него глаза. У меня мелькнула странная мысль: я как будто смотрел в зеркало, гребаное кривое зеркало, в котором видно слишком многое. Мерзкая лысая рожа с покрасневшими глазками – это я сам. Такой, как есть на самом деле. Я уже давно омерзителен сам себе. Осталось только заменить отражение в зеркале.

Смешно вспомнить. Когда-то я был успешным и удачливым, меня любили девчонки, а я всерьез собирался заработать денег на…

– Пентхаус, – сказал Жорик, обращаясь только ко мне, и я вздрогнул. – Ты ведь хотел пентхаус построить? И как, строится?

Я промолчал. Его пальцы отбили по столу короткую дробь.

– Ты давай, старайся, – сказал он. – Годам к восьмидесяти осилишь. А у меня, чтоб ты знал, полтора гектара побережья на Коста Брава. Там тепло. Там яблоки.

Он почесал под мышкой, и я вдруг увидел, что футболка с Версаче порядком промокла.

– Гори все огнем, – сказал он вдруг. – Бизнес этот ваш ебучий, прокуратура, налоговая… билеты уже куплены. Так что вы как раз вовремя – типа чтобы попрощаться.

Я не верил своим ушам. По Танькиному лицу пошли пятна: кажется, она только сейчас начала понимать, как он сделал нас всех.

– Я, может, только жить начал по-настоящему, – сказал Жорик. – О душе задумался. Спасибо доктору Пандорину. И Мариночке, конечно. Ну что, по последней?

Не спеша, недрожащей рукой он разлил на двоих.

– Вам, девушка, не предлагаю, – со значением произнес он. – Вам еще за руль садиться.

Охранник вновь появился на крыльце. Он стоял, скрестив руки, и наблюдал за нами. Я тоже смотрел отстраненно, как моя рука сама тянется к бокалу. Бледные пальцы обхватили прозрачное стекло. Рыжая жидкость плескалась в нем. Солнце село, и откуда-то долетел холодный ветер.

– Коста Брава, значит, – выговорил я.

– Именно. В общем, давайте. За все хорошее.

Это был тост. Не дослушав, Танька резко поднялась, уронив пластиковое кресло. Ножка бокала пискнула и переломилась. Хрустальный цветок с хрустом раскрылся в моей руке. Темная жидкость потекла по запястью, и отчего-то защипало ладонь.

– Пошли, – сказала Танька, даже не взглянув на меня.

Никто нас не провожал. Ворота сами собой разъехались в разные стороны.

Всю дорогу обратно Танька смотрела вперед, кусая губы. В Крылатском, возле ярко освещенной стеклянной арки метро, она остановила машину. И сказала, по-прежнему не глядя в мою сторону:

– Артем. Как ты думаешь, за что она так… с нами?

– Она больше не с нами, – отозвался я.

Танька врезала кулаком по рулевому колесу, и «шевроле» коротко вскрикнул.

– Я его все равно достану, – сказала она. – Не я, так Интерпол. Я этого так не оставлю.

– Но ей с ним хорошо.

– Да. Ты прав.

Таня закрыла лицо руками. Она не умела плакать, она просто не хотела никого видеть.

– Вот и всё, – сказала она чуть позже. – Тебе на какую станцию?

– Мне некуда ехать, – отвечал я просто.

Она усмехнулась.

– Тогда поедем ко мне. Только не думай, что это благотворительность. Мне грустно.

– Мне тоже, – отозвался я.

Девушка-инспектор зачем-то поглядела в зеркальце. Расстегнула ремень безопасности. Повернулась ко мне, провела пальцем по моей щеке, будто заново знакомилась.

– Все как когда-то, Тёмсон, – сказала она. – Ты снова небритый и без денег. Ты мне нравился таким.

Она снова защелкивает ремень и кладет ладонь на рычаг передач:

– Только спать ты будешь на диване.

«Шевроле» срывается с места. Каждый из нас думает о своём, и каждый знает, о чем думает другой. Поэтому нам грустно вдвойне. И эта грусть нипочем не желает становиться светлой.

009. Costa Brava

Осень прошла, и наступила зима; деревья за окном больше не заслоняли небо, но и солнце светило скупо и тускло. Танькина квартира – на втором этаже, и снова, как когда-то давно, в темной комнате старый попугай-жако просыпался, что-то бормотал, посвистывал и хлопал крыльями, когда я приезжал с работы.

Доктор Литвак, Михаил Аркадьевич, был настолько любезен, что принял меня назад без долгих оправданий. Посмотрел на меня печальными библейскими глазами, вздохнул и сказал:

«Вы, Артем, всего лишь завершили первый круг жизни. Сколько их еще будет – может, лучше и не знать?»

В его клинике я занимался неврозами переходного возраста. Таня тут ни при чем, так вышло само собой. Богатые мамаши приводили к Литваку своих дочек-истеричек, и тот устраивал для них коллективные тренинги; я был нужен ему, потому что дочкам-истеричкам я нравился.

Однажды мы даже съездили в Жуковку. Директор частной школы заказал нам тренинг по мотивам Дейла Карнеги: «Как заводить друзей и оказывать влияние на людей». Вначале я подумал, что с мальчиками придется говорить о секретах легкого съема, но ошибся. Pick-up, как и другие малобюджетные развлечения, был им неинтересен. Они и вправду хотели дружить. Меня это удивило.

Впрочем, тренинг прошел с блеском.

На гонорары я выкупил «мазду» со штрафстоянки. Сделал себе новый зуб и новый паспорт, но по-прежнему жил в Танькиной квартире. Спал на пружинистом диване. Однажды я все-таки подпоил ее коньяком и трахнул: так получилось. Умный серый попугай помалкивал и делал вид, что его нет дома; наверно, он тоже был согласен с происходящим, потому что однажды, дождавшись тишины, похлопал крыльями и проворчал что-то вроде: «шикарно, шикарно».

В восемь утра Танька уехала к себе в инспекцию, оставив на столе записку:

МАНЬЯК + КОНЬЯК. ХОРОШО, ЧТО Я НИЧЕГО НЕ ПОМНЮ.

Это было не совсем так, но и обольщаться не приходилось.

Новый год мы справляем по-тихому, вместе. В нашей комнате, при свечах. К нам нечасто приходят гости, что, наверно, и не странно; Танькины родители давно умерли, а моих никогда и не существовало.

И вот уже отговорил президент, часы прозвонили, и пробка врезалась в потолок. С первым глотком шампанского новый год начался. Елочная гирлянда мигает таинственно. Несмешные комедианты кривляются в телевизоре.

– Два года назад все было иначе, – говорит Таня. – Помнишь?

Я помню. Тогда она затащила Маринку к нам в гости: та наотрез отказывалась праздновать Новый год в интернате – тогда я еще не понимал, почему. От шампанского Маринке стало весело, и она решила расцеловать нас обоих, и это у нее получилось как-то слишком уж волнующе; кажется, тогда-то все и началось, а впрочем, я могу ошибаться.

А прошлый НГ мы с Маринкой встречали в ночном клубе, слишком пафосном, чтобы хоть кто-нибудь обращал на нас внимание. Там был какой-то бредовый диджей-сет, и еще нас облили шампанским.

– Думаешь, она позвонит? – спрашиваю я.

Нет, Маринка не забыла нас. В полпервого от нее приходит сообщение:

Del_Mar: my v klube. Tantsuem. Zdes' odni ruskie. Tseluju krepko, s novym godom!

Танька кладет трубку на стол. Говорит с грустью:

– Это место называется Тосса Дель Мар. Я смотрела на карте. Недалеко от Барселоны.

Я никогда не бывал в Испании. Два года назад мы ездили с Таней на Кипр. Взяли «фольксваген» в аренду и катались по побережью.

Недосказанность висит в воздухе, как сигаретный дым.

Снимает напряжение доктор Литвак. Он это умеет. Он звонит мне на трубку, как всегда доброжелательный, и тихим голосом спрашивает, как дела.

– Все нормально, – откликаюсь я. – Вас также с Новым годом, Михаил Аркадьевич.

– Ой, вы даже и не говорите. Поменьше бы нового, – ответствует он. – Вам, Артем, прежде всего здоровья. Взаимной любви и согласия. Вам и… всем вашим.

– Обязательно передам, – говорю я машинально.

Несколько смс-ок приходит от знакомых, у кого есть мой новый номер. Клиенты мне не пишут. Стараются забыть поскорее. В этом состоит неприятная специфика моей работы.

Я тычу пальцем в дисплей, набирая ответы, когда приходит еще одно сообщение.

George: береги себя, доктор:-) Встретимся в Новом.

Что-то написано на моем лице, потому что Танька смотрит на меня встревоженно.

– Так, один старый приятель, – поясняю я. И поскорей берусь за шампанское.

Свечки расставлены на столе, огоньки дрожат, за окном фейерверки взлетают в небо, шипя и взрываясь, а на земле им вторят автомобильные сигналки. Телевизор показывает беззвучный концерт. Довольно забавно. Если еще выпить, нелепое устройство этого мира перестанет бросаться в глаза.

Так мы и поступаем. Шампанское ударяет в голову. Я оставляю бокал на столе. Поднимаюсь с места, обнимаю Таньку за плечи. Она хмурится. Это – воровство, знаю я. Но, похоже, я считаю законным брать то, что мне уже не принадлежит. Я медленно заваливаю кресло набок. Тени пляшут на стенах, легкая ткань подается, джинсы, лязгнув ремнем, сползают на пол. Серенький попугай хлопает крыльями, шелестит и прищелкивает.

Он не дожил до теплых дней. Как-то вечером, в начале марта, я вернулся домой раньше обычного. Где-то на кухне еле слышно капала вода, и я удивился. Перламутровый свет растекался по стенам. Попугай лежал кверху лапками на полу клетки. Это было некрасиво с его стороны. Я-то думал купить орхидею на восьмое марта – им с Таней. Старик Жако обожал тропические цветы: они напоминали ему детство и родную Африку.

Мы похоронили беднягу в коробке из-под обуви. Что-то кончилось вместе с ним, а может, просто пришла весна.

А потом позвонила Маринка.

Был вечер, светлый и немного грустный, как всегда бывает в конце апреля, когда в воздухе пахнет липкими листьями, воробьи щебечут в кустах, а ты почему-то сидишь дома и думаешь о том, что ты один такой идиот; но тут щелкнул замок, и вошла Таня. На ходу она говорила по телефону, и я слышал, что она волнуется.

– Не делай глупостей, – говорит она в трубку. – И не делай пока никаких заявлений. Все будет хорошо. Поняла?

Молчание. Таня слушает и хмурится. По всей видимости, ей не нравится то, что она слышит.

– Я повторяю, не делай глупостей, – говорит она строго. – Слушайся врачей. Я перезвоню тебе через полчаса. Ты не будешь спать? У вас там сколько времени? Вот как. Ага. Понятно.

Таня смотрит на меня.

– Тебе передает привет Артем. Слышишь? Да. Нет. Да, передам, конечно. Я тебя целую, малыш. Не плачь. До свидания. Как это у вас… adios?

Она вертит трубку в руках. Приглаживает стриженые волосы. Потом говорит мне:

– Наш друг Георгий под подпиской о невыезде. Сидит там, на своей вилле. Маринку увезли в местный госпиталь. Он ее избил до полусмерти. Понимаешь?

Я сжимаю зубы.

– У него крыша съехала, – добавляет Таня. – Он Маринке руку чуть не сломал. Он же маньяк.

Присев на подоконник, я смотрю на улицу. На спортивной площадке, за ржавой решеткой, шляются местные гопники. Парень выкручивает руку девчонке, та со смехом отмахивается. Все как обычно.

– Нужно будет заказать билеты, – говорю я. – Я займусь.

Таня подходит ближе. Проводит длинными пальцами по моей щеке – чисто выбритой:

– Знаешь, Тёмсон… я почему-то боялась, что ты не согласишься.

Я пожимаю плечами.

– Я думала, ты ее больше не любишь, – произносит наконец Таня.

Не знаю. Я до сих пор не знаю, смогу ли я любить кого-нибудь больше.

Во дворе ситуация изменилась. Гопники уселись на лавочку и принялись пить пиво. Девочка что-то говорит мальчику на ухо, тот смеется. Я вспоминаю – когда-то давно, одним жарким вечером в моей машине, мы так же сидели и обнимались.

Мгновение спустя к нашей машине подкатила милицейская «семерка» с синими мигалками, и с тех самых пор все пошло вкривь и вкось, – но тогда она сказала мне:

«Я хочу, чтобы у меня были дети… и чтобы они были похожи на тебя».

Вот что сказала мне Маринка.

Двое на лавочке замерли в долгом поцелуе. Третий, отвернувшись, глотает пиво из бутылки. И не видит, как прямо под нашими окнами, поскрипывая рессорами, движется серый милицейский УАЗ-«буханка». У ворот спортплощадки он притормаживает.

– Надо спешить, – говорю я ровно. – И знаешь, что я еще думаю?

Танька смотрит на меня.

– Наш Жако все знал, – говорю я. – Он не хотел оставаться один. И поэтому заранее умер.

– Шикарно, – отвечает Танька.

* * *

Здесь такие узкие дороги. Такие узкие, что каждая мелкая машинка, вылетающая из-за поворота, поначалу кажется летящей по встречке. Главное – не смотреть на солнце. Запросто можно ослепнуть.

Справа – длинный каменный забор, поросший плющом. Слева – обрыв до самого синего моря.

Серенький прокатный «сеат» подскакивает на выбоинах, как козленок. Козы – белые, мохнатые – здесь пасутся на пустырях, вроде как ничьи. Местные жители отдыхают в тенистых двориках, в ступенчатых домишках, что лепятся по горным склонам. У них – сиеста.

Ехать нужно километров сорок, сказали нам в «ависе». Навигатор тормозит. Я ничего не понимаю в этой идиотской испанской карте. Я никогда не был на Коста Брава.

Из-за поворота выкатывается «Мерседес»-кабриолет. За рулем – охреневшая блондинка. Ее сносит к обочине, она кое-как выправляется. Запоздало сигналит.

Ах, вот оно что. Просто это мы едем по осевой. Водитель зазевался. Ну, извините.

– Может, я поведу? – сердито спрашивает Таня.

Вот старинный забор уползает в сторону и незаметно заканчивается. Теперь вдоль дороги тянутся виллы, огороженные с рублевским пафосом; тут живут наши, тут лучше не тормозить, об этом меня тоже предупреждали. Через пять километров нужно будет свернуть, взобраться на гору и проехать еще столько же, если у бедного «сеата» не перегреется моторчик.

Там – госпиталь.

Нам довольно долго приходится объяснять, кто мы. Спасибо доктору Литваку: когда-то он помог мне получить удостоверение международного образца. Испанцы недоверчивы, но корректны. Мы общаемся на сомнительном английском, они между собой – тоже (из вежливости). Может быть, поэтому я чувствую себя героем медицинского телесериала. Доктор Хаус меня всегда смешил. А вот Таньке нравился.

Наконец формальности улажены. Нам можно пройти в блок.

Мы – в голубых халатах. С бейджиками, чтобы встречные не пугались. Вот странно: моя фамилия что-то означает для этих испанцев. Что-то занятное. Они улыбаются нам, а вот мне совсем не смешно. В лифте я чувствую приступ клаустрофобии.

Стеклянные двери раскрываются перед нами. Здесь ослепительно чисто. Краем глаза я разглядываю фотографии на стенах – это зверюшки и цветочки. Сквозь жалюзи солнце пробивает коридор насквозь. Моя тревога становится невыносимой.

– You can talk to her, but she's really tired, – предупреждает доктор-испанец. – When I speak, she doesn't reply.

– Я войду первой, – говорит Таня. Доктор соглашается. Он – молодой, смуглый, жизнерадостный.

Долгих две или три секунды Маринка глядит на нас недоверчиво. Потом кидается на грудь Тане, и она гладит ее по стриженой челке. У нее такой красивый загар, замечаю я. Даже волосы выгорели. И еще у нее светлый пушок на руках, такой трогательный. Вот только обширный кровоподтек синеет на предплечье. Она обнимает Таньку за шею и заливается слезами.

– Incredible, – шепчет мне испанец. – It's like a catharsis, isn't it?

– Может, вы оставите нас вдвоем? – спрашивает Таня.

Мы повинуемся. Маринка что-то говорит сквозь слезы, но я не могу понять, что.

– Если вам интересно, – тихо говорит доктор, когда мы выходим за дверь. – Девушка не беременна.

Я смотрю на него, прищурившись.

– Это первое, о чем спросила полиция, – говорит испанец виновато.

* * *

Мы оставили Маринку в слезах. Обещали навестить ее завтра.

– Я вас очень люблю, – сказала тогда Маринка. – Вы даже не представляете…

Серый «сеат» на первой передаче ползет вниз. Я не привык так ездить. За нами какая-то сволочь гневно мигает фарами. Я не оглядываюсь.

Я гляжу на дорогу, щурясь от солнца. Море сияет так, что больно смотреть.

Пока Таня с Мариной секретничали, закрывшись в палате, коллега-доктор тоже рассказал мне немало интересного. Оказывается, русский бизнесмен Хорхе (так у них зовется Жорик) звонил к ним в клинику. И даже приезжал. Но его не пускали: по предписанию полиции, он находился под домашним арестом.

И раскатывал в это время по всему побережью на своем несуразном белом «рэйнджровере».

Точно такой же догоняет нас сейчас.

Дорога сворачивает со склона, и ехать становится легче. Справа выстраиваются заборы, сложенные из выжженного солнцем известняка. Из-за заборов тянут ветки громадные вечнозеленые кедры, или как там они зовутся, – разлапистые и неподвижные в душном безветрии.

Справа – забор, слева – обрыв. Тяжелый внедорожник висит на хвосте.

– Х-хорхе, – шепчу я, почему-то оскалив зубы. – Выбрал, сука, место.

Словно услышав, «рэйнджровер» накатывается на нас сзади. Врубает сигнал – тугой и злой, как гудок тепловоза.

– Что будем делать? – спрашивает Таня.

Я гляжу в зеркало. За рулем он один. Я вижу, как блестит золотая цепочка на его шее. Или мерещится?

– Будем с ним беседовать, – отвечаю я.

И жму на тормоз.

С утробным ревом «рэйнджровер» обходит нас слева и прижимается к обочине.

Хлопают дверцы. Он – большой и жирный, как и раньше. В бейсболке, в шортах и в белой футболке с надписью:

PUT IN

danger

Одним словом, это прежний ублюдок Жорик. Только что-то новое появилось в его глазах. Я способен распознавать самые тонкие оттенки безумия, но этот мне еще не знаком.

– Привет, Пандорин. – Он кривит свои толстые губы в улыбке. – Примчался, значит? Как «скорая помощь», с мигалками?

– Убери машину, – говорю я. – Нам некогда.

– Ну, раз такой деловой, тогда отойдем?

Вдалеке раскинулось море. Камушки хрустят под ногами. Георгий тяжело дышит и багровеет на глазах: еще бы, у него в «рэйнджровере» – климат-контроль, а здесь – горячее солнце. Горячий песок.

Неожиданно он цепко хватает меня за руки. Что-то в этом есть детское и мерзкое одновременно.

– Хорошо я встречку организовал, правда ведь? Один звонок – и ты здесь. Я всегда говорил: ты просто золотой пацан.

Вот черт, думаю я. Опять он нас перехитрил.

– Слушай, Пандорин, – шипит он. – Дело есть к тебе.

Пульс бьется в его жирных пальцах. Дрянной пульс, болезненный.

– Полегче, – говорю я. – Инсульт словишь, я тебя откачивать не стану.

– И это я слышу от доктора?

– Я тебе не доктор. У тебя давление сто восемьдесят на сто. Ты все равно скоро сдохнешь.

– Сдохну, говоришь? Да я и сам знаю.

Жорик надвигается на меня. У нас разные весовые категории. Но и он уже не тот, что раньше, и я не тот.

Теперь я фиксирую его запястья.

– А ты только порадуешься, когда я сдохну? – не унимается он. – Не, ты скажи. Радоваться будешь, как все вы? Ненавидишь меня? Ну да, ненавидишь. Меня все ненавидят.

Да он просто бухой, понимаю я. Он дышит прямо мне в лицо. А сам придвигается все теснее.

– Это тебя все любят, Артемчик. Ты же у нас такой умный да красивый. А мне ни одна тёлка за бесплатно не давала. Приходилось… самому брать… рассказать? Ты же любишь… истории на ночь…

Он умолкает. Переводит дух.

Нет, я не люблю такие истории, но мне нужно довести дело до конца. Это наш последний сеанс. Я больше не стану работать с этим пациентом.

Он еще что-то говорит, но мое сознание уже выключается и гаснет. Не сразу, а медленно, как раскаленная спираль калорифера в нашем старом интернате. Гаснет и вытесняется другим сознанием – подростковым, прыщавым, потным, подлым сознанием Жорика. Малолетнего вора и садиста из вонючей девятиэтажки.

Однажды вечером он встречает Ленку на улице. Куда-то она идет, кутаясь в куцую курточку, – в магазин? У нее – идиотская юбочка и тонкие ноги в колготках. Ничего еще не заметно, да некому и замечать, никто на нее и не смотрит. Мать послала в магазин, значит, деньги есть?

«Че, Смирнова, как дела», – спрашивает он. Он выше ее на голову.

«Не трогай меня, – просит она. – Мне больно».

А он и не трогает. Просто тянет руку (с грязными ногтями и бородавкой на пальце) и вынимает мятую зеленую трешку из ее кармана. Три советских рубля. На них можно прожить неделю. Но ему все равно.

«Скажешь матери, потеряла», – приказывает он.

«Я не то ей скажу-у, – ноет Ленка. – Я все расскажу».

Удар. Еще удар.

«Ничего ты не расскажешь. А то вообще убью», – обещает он.

Ленка плачет.

Теперь у него есть три рубля. Можно отдать долг за карты. И еще останется. На радостях ему хочется еще чего-нибудь. Сразу всего хочется.

«Мать дома?» – спрашивает он, ухмыляясь. Похотливый козел.

«Дома, – отвечает она, всхлипывая. – Я ей все расскажу».

Еще удар. Сильно, но незаметно: кто-то мимо проходит, какой-то алкаш – хоть и бухой, а может запомнить. Во дворе темнеет, газовая лампочка из-под разбитого плафона светит себе под нос. Вдалеке сосед-автолюбитель копается в моторе «москвича».

«Тогда завтра зайду», – обещает он.

Когда наступает завтра, он и вправду приходит. Всего-то и нужно – спуститься на два этажа. Он воровато озирается. Но что такое? Почему ее дверь распахнута? Что там за люди в белых халатах?

Он отступает в темный угол, где мусоропровод. Но его уже заметили. Хмурый доктор глядит на него из-под очков. Он о чем-то догадывается, этот доктор. То есть, Жорик думает, что он догадывается. И покрывается холодным потом.

«А вы здесь зачем, молодой человек?» – спрашивает доктор подозрительно.

Не ответив, потный гад пятится к лестнице. И бежит вниз не оглядываясь. Бригада неотложки – это еще не милиция, догонять никто не станет. А следовало бы.

Болтаясь во дворе, он видит, как из подъезда выносят носилки. Мамаша семенит рядом. Доктор о чем-то говорит ей на ходу, резко и сердито, а о чем – Жорику не слышно.

Девчонка даже не плачет. Ее лицо белее известки.

– Ее увезли в больницу, – бормочет взрослый Георгий. – Через неделю выпустили. Ее мать сказала, выгонит на улицу обоих, вместе с ребенком. Она в школу так и не пришла потом. Взяла и повесилась. Дура.

– Врешь, – говорю я.

– Нет. Она сама. Ночью, пока мать была на дежурстве.

Я уверен: следователь не задавал лишних вопросов. Он бегло осмотрел место происшествия. Проследил за рыжим резвым тараканом. Присел на корточки, откинул клеенку, снова прикрыл. Ему тоже было все равно.

Никому никогда не было дела до этой девочки. Даже собственная мать не обращала на нее внимания. У Ленки Смирновой была никчемная жизнь, да и смерть получилась какой-то никчемной.

– Слушай, доктор, – говорит вдруг Жорик. – Внимательно слушай. Я ведь не зря тебя выбрал. Мы же с тобой одинаковые. Тебе тоже нравится, когда им больно. Тебе как больше нравится? Когда они кричат или когда уже нет?