Текст книги "Пентхаус"

Автор книги: Александр Егоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

007. Жуковка

Заставка на мониторе была набрана крупными буквами:

ИЩЕЗНИ ГНИДО

Я увидел эту надпись, как только (опасливо прислушиваясь) вошел в свою комнату. В полной темноте надпись выглядела феерично. И вдобавок светилась всеми цветами радуги.

А еще гости немного поломали мебель и повыбрасывали одежду из шкафа. И оставили на столе пустой раскрытый чемодан на колесиках.

Message я понял сразу. Этот парень не любит шутить и слов на ветер не бросает. К тому же он – полнейший отморозок, и, если я не пойму его правильно…

Я не успеваю достроить картинку. На стене звенит телефон. «Привет!» – говорю я.

То есть – нет, не так. Иначе.

– Здравствуй, Лида, – говорю я. – Извини. Я совсем забыл тебе позвонить.

Это точно: совсем забыл.

Взволнованный голос звенит в трубке. Оказывается, она и так много чего знает. Ей позвонили из страховой компании. Говорили вежливо, так вежливо, что стало понятно: нихрена нам не заплатят. Мне так погано, что я даже не удивляюсь.

– Я займусь всем этим позже, – говорю я. – Спасибо, Лида. Ты не обижайся, но, похоже, нам придется закрыть лавочку. Так что я тебе больше не работодатель, Лидка.

На том конце провода – слезы и непонимание.

– Просто не хочу тебя грузить, – объясняю я. – Но ты же все понимаешь. Ты такая классная.

Это вырывается у меня помимо желания. Но вот что странно: ее сознание цепляется за эти глупые слова, как рыбка за блесну, а самое занятное, что и я чувствую азарт рыболова. Мне двадцать семь, а ей и вовсе двадцать два.

– А хотите, я приеду? – шепчет она, прикрыв трубку ладонью, чтоб родители не слышали.

– Ты бы видела, что тут творится, – говорю я на автомате. – Ты испугаешься.

Ох уж эти игры словами. А всего-то и надо – поставить глагол в совершенное будущее. И оно как будто вот-вот совершится.

– Мне кажется, я могла бы… – начинает Лидка.

Она позиционирует себя правильно. Но я останусь ее хозяином, если сейчас скажу «нет».

– Нет, Лида, – говорю я, отчего-то зажмурившись. – Не сейчас.

Она моментально все понимает. Я брал ее на работу, чтобы она все понимала без слов. «Не сейчас» – это и так уже нарушение правил.

– Георгий Константинович звонил, – сообщает она. – Он спрашивает, как у нас дела? Я сказала, что никак.

– Георгий Константинович?

Спасибо, Лидка, за эту мысль.

Довольно скоро я отыскиваю телефон Жорика.

На том конце провода меня как будто ждали.

– Эх, доктор, доктор, – упрекает меня Георгий. – Что же ты так медленно все понимаешь.

Еще пару минут мы молчим.

– В общем, давай так, – говорит он наконец. – Сеанс мы не отменяем. Билеты действительны.

Он прав: я понимаю медленно.

– Что тебе неясно? Приедешь ко мне на дачу. Там у меня в подвале сауна, тренажерный зальчик… ну и по жизни, посидим, перетрем…

Я получил послание: мне предложено исчезнуть. Поэтому я уже согласен. И Жорик об этом догадывается.

– Говори адресок, куда машину прислать, – предлагает он. – И сотовый отключи пока. Батарейку вынь. Уже вынул? Вот и молодец.

* * *

Ночная дорога не запомнилась. Вместо «бентли» за мною прислали простой пацанский джип с водителем. В нем я и заснул. И только всплывшая из темноты надпись «Жуковка» врезалась в сознание, как заставка на мониторе. Понятное дело, Георгий Константинович должен жить в Жуковке. Где же еще.

Его дачка была с виду даже пошикарнее той, которую мне так не хотелось вспоминать. Маскулинный готичный замок с башнями, шпилями и коваными решетками на окнах – и все это подсвечено прожекторами, словно напоказ. Я охренел бы от этой роскоши, если бы за последние дни не разучился охреневать от чего-либо. Впрочем, железный флагшток возле дома (без флага) напомнил мне пионерский лагерь.

Хозяин встретил меня на крыльце, под ярким луноподобным фонарем – все в тех же льняных брюках и в футболке с Америкой. Обнял, по-дружески похлопал по спине и по бокам. Я воздержался от ответного жеста. К тому же я сжимал под мышкой сумку с ноутбуком.

– Захватил свое хозяйство? – Жорик глянул на мой ноутик с одобрением. – Вот за что я люблю профессионалов. Никогда ничего не забывают.

Гостеприимный Георгий Константинович пригласил меня за стол. Страшно хотелось жрать: я понял, что не ел по-человечески уже целые сутки. Я вгрызался в баранину на ребрышках и пил красное вино.

Хозяин не задавал вопросов. Глядел на меня оценивающе. Стучал пальцами по скатерти, как по кнопкам калькулятора.

Когда молчание стало слишком многозначительным, я поднял на него взгляд.

– Твои проблемы мы решим, – сказал он твердо. – Будешь теперь на меня работать. Чисто на меня. Тариф, какой скажешь. Я в этих делах не рублю. И не долларю, хе-хе… но ты не пожалеешь.

– Спасибо за помощь, Георгий, – отвечал я. – Но только…

– Не стоит благодарности. Ты мне нравишься, я тебя покупаю. И вот что, – он пошевелил пальцами в воздухе. – Мне неделю назад кресло пригнали, такое, как у тебя. Я еще в первый раз название на табличке подсмотрел, ребята и заказали. Только я контейнер еще не распаковывал. Без тебя не хотел.

Кажется, потом был коньяк. Потом не помню.

* * *

Потолок в Жориковом подвале обшит звукопоглощающими панелями. Японское кресло-гаррота стоит посредине. Он давно готовился, чего уж там.

Его файл открыт. Жирные чресла под белой простынкой. Он пристегнут по рукам и ногам. Это необходимо для того, чтобы катарсис был полным. Методика отлажена до совершенства.

Тонкая настройка – и вот я снова в его шкуре. В липкой шкуре подростка из неполной семьи, что родился и вырос в брежневской девятиэтажке, среди неизбывных запахов мусоропровода и жареной рыбы. Которому если кто и давал, то исключительно в морду. Потому что он нищий, прыщавый и подлый.

Утром, вместо школы, он приходит к ней. Ее мать снова на дежурстве. Этой матери вообще на все наплевать. Особенно на дочку, которую в школе дразнят нищей.

Только какая же она нищая. У нее же любовь. Черт подери, ведь это любовь.

«Жо-орик. Ну давай не сра-азу».

Она по-прежнему говорит, растягивая слова: скромница. Только Жорик хочет все сразу.

«Все нормально будет», – обещает он.

«Ну что ты. Может, не на-адо», – говорит она лживым голосом.

Он толкает ее из прихожей, где нафталиновый шкаф, в комнату. Ее уголок отгорожен занавеской. Там все и происходит. Через два дня на третий, одно и то же, и так уже два месяца.

«Молчи, бл…дь, – пыхтит он. – Не ори».

Свободной рукой он зажимает ей рот. Ей не хватает воздуха. Она начинает дергаться, и это довольно забавно.

«Н-на, – выдает он наконец. – Получи».

Полузадохшаяся, она бьется в судорогах. Говорят, что малолетки гиперсексуальны просто потому, что без тормозов. Так оно и есть. Эта дурочка сама не понимает, что с ней. Но, видите ли, ей хочется еще.

«Еще?» – ржет он.

Девчонка вцепляется в потный торс Жорика. Не отпускает. Тяжело дышит. Но любовничек вырывается.

В куртке у него есть сигареты. Закурив, он чувствует себя абсолютно взрослым. А что еще делают взрослые? Что делают гости с его мамашей, когда приходят по вечерам? Ну, конечно. Все как обычно, как я сразу не догадался.

«Бухло где у тебя? Тащи», – приказывает он.

В своем халатике она шлепает на кухню. Врезать бы ей с ноги, лениво думает он.

Портвейн тот же, что в прошлый раз. Он глотает из горла. Мало-помалу его свинячьи глазки затягивает приятным туманом.

Теперь можно продолжить. У Жорика абсолютно нет фантазии.

«А ну, бери», – он расставляет ноги пошире.

Закрывает глаза блаженно. Вот и хорошо. Я на время перестаю видеть картинку.

Слышно только, как девочка старается. Она хочет угодить своему потному принцу. Я кое-что знаю о женской сексуальности, и всегда мне хотелось это кое-что забыть.

Давясь, она жмурится и отшатывается. Получает оплеуху. На ее глазах – слезы.

«Запей, дура», – он протягивает ей бутылку.

И она пьет. Вот этого ей не надо бы делать. Ее лицо покрывается красными пятнами. Она пьянеет с двух глотков. Не знаю, что уж там думает Жорик, но ему смешно.

«П…дец, приехали, – говорит он. – Ты еще наблюй мне тут, сука».

И это тоже повторяется изо дня в день. Но есть что-то новое, и вот-вот она об этом скажет.

«Жорик, – говорит она жалким голосом. – А ты меня потом не бросишь?»

«Чего-о?»

«Меня мать убьет», – говорит она.

Этот урод глядит и не догоняет. А мне почему-то все ясно. Неизвестно как, но я могу отчасти читать и ее мысли. О природе этого явления я даже и не думал. Интересно, сколько эмуляторов чужого сознания может вместить натренированный мозг психоаналитика?

«Ты о чем вообще?» – спрашивает он.

П…дец, – думаю я его словами. Девчонка залетела. Этот урод даже в руках не держал презервативы. Только издали видал, у старших товарищей. Толстые советские гандоны по десять копеек за штуку.

И сам он толстый гандон.

«Мать говорит, если в подоле принесешь, я тебя из дома выгоню, – краснея, бормочет она. – Я боюсь. У меня уже три недели как должно быть, и не было».

«Во как», – выдыхает Жорик.

Он и гордится собою, и боится: омерзительная смесь трусости и похоти. Обрывки мыслей шуршат в его черепной коробке, как крысы в мусорном баке.

Как это у нее быстро. И чего теперь делать? Она же дура. Возьмет и разболтает всем. А он-то врал, что ему дают взрослые тетки. Над ним будут смеяться. И в ментовку сообщат. Он уже и так на учете. Теперь вообще посадят, на х…й. От этой мысли он обильно потеет.

«А может, ничего и нет», – робко говорит она.

Черт знает почему, но это приводит его в ярость.

«С-сука, – цедит он сквозь зубы. – Тварь дебильная. Нашла время».

Он бьет ее кулаком по груди. Это очень больно. Это страшно больно, и поэтому он повторяет удар, с оттяжкой.

Этот ублюдок привык бить только тех, кто слабее. Хорошее качество, оно пригодится в бизнесе.

«Не на-адо», – плачет девчонка.

Жорик скалит зубы. И снова бьет ее: по щуплой спине, по почкам. Член в его грязных трусах снова напрягается. Вот так и формируются условный рефлекс, думаю я. Что там собачки Павлова!

На самом деле картина гораздо сложнее. Умный доктор Литвак предупреждал об этом. Насилие – это не средство, а цель, говорил он. Нельзя шутить с этим. Либо ты победишь боль, либо она тебя, или одно из двух. А это скверная арифметика, говорил он.

Старый хитрый еврей. Он умудрялся лечить неврозы тихими разговорами. Убаюкивал болезнь. Да так, что клиенты не возвращались. Он терял деньги, этот Литвак, и даже майор Алексей Петрович был им недоволен.

«Почему вы думаете, я не понимаю? – говаривал ему Литвак. – Я очень даже понимаю. Но и вы поймите. Вот на суде меня спросят: а что ты делал в своей жизни? А я скажу – поставлял клиентов для одной конторы, чтобы товарищ майор мог выполнить план. Вот тогда, как вы выражаетесь, и впаяют мне по полной».

«На каком суде?» – не понимал майор.

«На Страшном», – грустно отзывался Михаил Аркадьевич.

«Страшно, сука? – сжимает кулаки Жорик. – Больно тебе? Еще больнее будет, если расскажешь кому».

Девчонка скулит и захлебывается слезами.

«Так что смотри у меня», – говорит Жорик, застегивая штаны. Но она не смотрит.

Картинка гаснет.

Моя рука тянется к пульту управления. Тело взрослого толстого Георгия Константиновича вздыбливается, хрипит и пускает слюни.

Я расстегиваю ремни, и он вздымает свой жезл. Маршал на марше. Еще рывок – и вот он, победный фейерверк.

Чуть погодя мы сидим с ним в сауне. Он красен и расслаблен.

– Ох…ительно, – говорит Георгий Константинович. – Ты, Артем, просто ох…ительный доктор. Теперь как вспомню, так и встает… как у молодого. Веришь, нет?

– Так и должно быть, – отвечаю я. – Синапсы обновляются.

– Чего?

– Ну, связи в мозгу.

– Связи, это точно, – радуется Жорик. – Мы за связь без брака.

Мы пару минут молчим и потеем.

– Георгий, – спрашиваю я затем. – А вы давно в разводе?

– Пять лет. Теперь хоть снова женись, – говорит Жорик задумчиво.

Потом поворачивается ко мне:

– А я вот тебе не доверял сначала. Думал, ты так, пидорок гламурный. Как все эти терпилы московские… знаешь там, фитнесы, х…итнесы…

Я усаживаюсь плотнее на лавке.

– Да ты не жмись. – Жорик хлопает меня по плечу своей потной котлетой. – Ты же золотой пацан просто. Я не сразу разглядел.

Не зная, что ответить, я разглядываю пальцы на своих ногах. Я на его территории, ничего не поделаешь. И, что самое поганое, мне отсюда лучше не высовываться.

Потом мы плаваем в застекленном бассейне. Пьем пиво из маленьких прозрачных бутылочек с завинчивающимися пробками. И я понемногу начинаю забывать все, что видел. И начинаю сомневаться в том, что я это видел. И вообще начинаю сомневаться в том, что я – это я.

* * *

Телефон звонит.

Он пиликает долго, тупо, настойчиво. Каждый новый сигнал ввинчивается мне в мозг. Сняв наконец трубку (на витом проводе), я слышу голос Георгия и только тут понимаю, что проснулся.

– Хорош спать, доктор, – бодро, по-утреннему произносит Жорик. – Нас ждут великие дела.

В широком американском джипе просторно и неуютно, стекла плотно затонированы (специально для таких параноиков, как я). Сзади, в отсеке для трупов, в этот раз навалены картонные коробки. Второй джип выворачивается из кустов, пускается за нами, но не в кильватере, а чуть в сторонке, как положено.

– Осторожно едь, – велит Жорик водителю. – Не дрова везем.

В коробках – бракованные компьютеры с какого-то левого склада. Мы едем заниматься благотворительностью.

Ничто не дрогнуло во мне, и никакое предчувствие не зашевелилось до тех самых пор, пока мы не свернули с транспортного кольца в знакомые улицы.

– Дети знаешь как радуются, – говорит Жорик, поворачиваясь ко мне всем грузным телом. – Стишки читают. И каждый раз новые, понимаешь?

Что-то он вкладывает в последнюю фразу. Какой-то особенный смысл. Мне не хочется его понимать. Я еще надеюсь, что все обойдется.

Двухэтажный дом выглядит особенно жалким после маршальской загородной крепости; видно, что решетки на окнах дрянные и ржавые. Дети в спортивных костюмчиках висят на перилах, как мартышки, другие играют в свои игры прямо на грязном асфальте, третьи возятся в кустах. Так же было и в моем детстве. У меня в сердце шевелится ржавая игла.

Мой родной интернат был деревянным, но решетки на окнах также сварили из железных прутьев. Когда случился пожар, они раскалились докрасна, но так и остались целыми. Со второго этажа никто не вышел. Запасной лестницы в доме не было. Я вспоминаю: то, что осталось от моей первой любви, несли мимо меня на носилках, прикрытое клеенкой. Мне было тринадцать. Я помню этот запах гари. И желтые ментовские уазики.

Завидев наш джип, детишки мигом слетаются со всех сторон. Знакомый охранник (с лицом старого евнуха) распахивает дверь, улыбается новыми зубами, приглашает.

И вот уже старшие ребята тащат коробки. Жорик выбирается из джипа, похлопывает кого-то по плечу, смеется. Вот по ступенькам торопливо спускается директор; это бледный заморыш с бабьим лицом. Этот директор на хорошем счету у местного начальства, – когда-то говорила мне Таня. Кажется, пару лет назад он даже усыновил одного из мальчиков. Святой человек.

Жорик слегка брезгливо жмет ему руку.

Маринка выходит на крыльцо последней, в своих узких брючках и с очень независимым видом. Оглядывает двор, морщится, как от зубной боли. Мелкие окружают ее, дергают за руки, смеются. Она вынимает мобильник, жмет одну-единственную клавишу. Опустив глаза, ждет. Я знаю, она ненавидит эти праздники.

Меня не видно за зеркальными стеклами. Мой телефон выключен.

Идиот, идиот, – думаю я. Ей же оставалось жить здесь совсем недолго, до официального совершеннолетия, а то и раньше, если бы появились дополнительные обстоятельства. Уже в шестнадцать это можно было бы сделать вполне законно. И ничего, что ее паспорт лежит у директора в сейфе. Это тоже решается.

Тем временем грустная Маринка прячет телефон в карман. Поворачивается, чтобы уйти.

Я дергаю ручку. Дверца джипа скрипит.

– Маринка, – окликаю я.

Все, как один, смотрят на нас. И Жорик.

– Ты за мной приехал? – шепчет она. – Скажи, ведь правда? За мной?

Георгий Константинович прислушивается. И подходит ближе.

– Да вы знакомы, оказывается, – говорит он. – Мир тесен. Правда, Артем?

Маринка выпускает мою руку.

– Мы давно знакомы, – говорю я.

– Вот и славно, раз так, – оценивает Жорик. – Пойдем наверх. Сейчас церемония начнется. Девчонки нам спляшут. Правда, киска? – Он прикасается лапищей к маринкиной щеке, та – вздрагивает. – Не нравится? Ну, извини, извини. Не хотел тебя обидеть. Это Артемчику можно, а мне нельзя, ага.

Он довольно бесцеремонно ведет нас к дому – пока Маринка не сбрасывает его руку и не убегает вперед.

И вот в самом большом интернатском зале начинается светопреставление. Георгий Константинович выходит на импровизированную трибуну. Он окружен детьми и воздушными шариками. Здесь же – какие-то дуры с букетами, некрасивая девушка-корреспондент локального телеканала и оператор при ней. То и дело мелькает фотовспышка. Гордый Жорик лыбится в объектив.

Даримые компьютеры стоят поодаль: на одной из коробок прилеплен забавный красный смайлик – привет от фирмы-изготовителя. Мне отчего-то невесело.

Позже девочки постарше, приятно зардевшись, вручают цветы спонсору, а мелкота читает стихи. Разыгрывает для гостей сценки. Застиранные платьица, пугливые улыбки. И тошнотворный запах кухни.

Растолкав зрителей, я выхожу в коридор. Там – никого. Только охранник, старый пень. Ему надоели люди, это видно.

– Парфенову ищешь? – Он еле шевелит губами, но так, чтобы я слышал.

Щурится и указывает в конец коридора, туда, за угол. Похоже, он даже не требует за это денег. Неужели сочувствует?

Маринка сидит на подоконнике, там, в закутке возле уборной. Маринкины руки скрещены на груди, как лапки у самки богомола. Она поднимает голову: глаза у нее злые. Она на взводе, вот-вот она разожмется, как пружина. Я ее такой никогда не видел.

– Увези меня отсюда, – шепчет она. – Увези поскорее. Не могу больше это видеть. Этих спонсоров. Этого директора. Этих шлюх слабоумных. Неужели ты ничего не можешь сделать?

Я внезапно чувствую себя беспомощным. Я, супермен Артем Пандорин. Не могу же я сказать ей, что тоже живу за счет спонсора. Что у меня больше нет ни дома, ни бизнеса, ни машины, даже мобильника нет. Что я загнан в жориков подвал, как крыса, и если я оттуда высунусь, меня на хрен пристрелят.

– Это же не интернат, а крысятник, разве ты не понимаешь? – твердит мне Маринка. – У меня даже подруг никогда не было, здесь же проститутки одни… Они же за пачку сигарет на всё готовы. И даже из мелких никто не признается, все молчат, молчат… Прошлый спонсор – тот себе мальчишек заказывал… по двое, по трое… а этот мудак, директор, он и сам пользуется… пидор старый… – Тут она не выдерживает и заливается слезами. – Давай убежим отсюда. Ну пожалуйста.

Я держу ее за руки. Шепчу какие-то глупости. Слышно, как где-то далеко хлопают двери. Раздаются радостные вопли: похоже, компьютеры разносят по классам. Директор распоряжается. Голос у него высокий и театральный, педагогический. Слышно, как старшие мальчики гнусаво поддакивают. Их тут всего-то пятеро или шестеро, этих парней, и с ними тоже не все в порядке. Мне было достаточно одного взгляда на их бледные рожи и синие круги под глазами.

– Ненавижу это все, – всхлипывает Маринка. – Ненавижу их… у меня никого нету, кроме тебя, Артем… только ты скажи: ты заберешь меня отсюда?

Слезы текут по ее щекам. Это просто невыносимо видеть.

– Заберу, конечно, – говорю я лживым голосом. – Не скучай. Потерпи до выходных… я позвоню… ладно?

– Ты врешь, – вдруг говорит Маринка с уверенностью. – Ты врешь. Ты с ними теперь. Ты не позвонишь.

Вот так и становятся импотентами, понимаю я внезапно. Я больше не супердоктор, я – лузер. Я – лгун, трус и неудачник. У меня не встанет даже на проститутку, потому что я буду бояться, что у меня на нее не встанет. Это психосоматика, которую никто не отменял. Мне остается тоскливо мастурбировать в туалете.

Жорик выворачивается из-за угла. Жорик видит нас, широко улыбается:

– А что это мы в стороне от всех? Артем, оставь девочку… к столу, к столу…

Ах, да. Сейчас будет фуршет, только для взрослых. Чтобы директор был сговорчивее, с ним нужно выпить на брудершафт. Похлопать по плечу и еще пообниматься немножко. Мне хочется блевать, когда я на это смотрю. Маринки со мной нет, а все остальное не имеет смысла.

Дешевый коньяк меня вырубает. Кто-то из охранников ведет меня к машине. Я нагибаюсь, и меня тошнит. Смеются дети. Повалившись на сиденье, я закрываю глаза.

– Я больше не буду тебе звонить, – сказала мне Маринка. – И ты не ищи меня больше. Прощай, Артем.

Корабль качается. Мы плывем куда-то. Мне все равно. У меня больше нет Маринки. И пентхауса с видом на реку никогда не будет. И я повешусь, бл…дь. И я повешусь.

* * *

Шоу продолжается и в последующие дни. Все сценичнее и сценичнее.

В подвальное окно заглядывает луна. Охранник вталкивает в дверь еще одну девчонку. Ее порочное, слегка дебильное личико выражает готовность. Вкривь и вкось накрашены губы. Платье на ней – прямиком из восьмидесятых, коричневое, с черным фартучком. От него пахнет нафталином. Или мне кажется?

– Дур-ра, – произносит Жорик с удовольствием. – Грязная дура. Сейчас ты у меня получишь, сука.

– Ой, ну за што-о, – охотно отзывается девчонка, поддерживая эту игру. – Я же ничего не делала… ну за што-о…

Я выхожу и плотно прикрываю дверь. Все, что дальше произойдет, будет импровизацией. Георгий Константинович любит театр. Режиссер ему не нужен.

Почему я не понял этого раньше?

– Сегодня троих привезли, – сообщает Серега, охранник. – Бассейн готовить, как думаешь?

Я пожимаю плечами. Произвольная программа может меняться. Но мы пока еще не закончили обязательную.

Из-за двери доносятся сдавленный плач. Честно говоря, слушать это поднадоело.

– Выпить бы, – говорю я.

– Не положено.

Я облизываю губы. Нужно просто подождать. Каждый спектакль кончается одинаково: коньяком и бассейном. Жорику нравится жизнь патриция. Но иногда ему приходится измерять пульс.

Когда Жорик в отъезде, меня не выпускают из дома. Я живу в мансарде, которую запирают снаружи на ключ. Там есть все необходимое. Даже пиво и коньяк. Этим двум необходимым вещам я отдаю должное все чаще.

Что ни говори, а Георгий Константинович сердечный человек, щедрый. Его благотворительность не исчерпывается одним лишь интернатом в Кунцево. Он спонсирует еще несколько коррекционных школ и закрытых учебных заведений. Рассказывает детям массу интересных историй про бизнес девяностых. Ребятишки – все, как один – мечтают пойти к нему на службу, когда вырастут.

С девочками сложнее. У одной охранник изъял столовый ножик. Прямо из-под школьного фартучка. Это было глупо, конечно. Да и девчонка была глупой. Даже не знаю, что потом с нею стало. Что-то с ней сделали вечером, но вечером я, как правило, отключаюсь от реальности.

– Что значит – не положено? – говорю я Сереге. – Чего ты гонишь? Да и вообще – моя работа уже кончилась.

Глянув на меня стеклянным взором, он нехотя протягивает банку пива. Я глотаю с жадностью. Мне хорошо.

Спустя малое время Жорик появляется. «Приберись там», – коротко бросает он охраннику. Сергей знает, что это значит. Он только что не облизывается.

Пульс Георгия Константиновича даже не слишком участился. Сердце у него большое, как дизель «Мерседеса». Правда, он склонен к гипертонии.

– Все в порядке, – говорю я.

– Вот и зашибись, – радуется Жорик. – Премию, Тёмыч, ты уже заработал. Но об условно-досрочном ты пока и не думай, я обижусь… кстати, сам-то – поучаствуешь?

Он кивает на дверь, за которой скрылся охранник.

И я вновь пожимаю плечами.

* * *

Отчетливо помню, когда я впервые решил нажраться в жориковом плену. Не выпить и не напиться, а нажраться в хлам.

Во время одного сеанса мне стало хреново. Так хреново, что я даже не закончил.

Это была необычайно реальная картинка, если только так можно сказать – необычайно реальная. Темная и страшная, как японские мультфильмы о призраках и драконах. Каждый кадр, всплывающий в моем сознании, заставлял меня содрогаться от приступов тошноты.

Были каникулы; за грязными стеклами щебетали воробьи. Советский телевизор показывал «В мире животных». От соседей тянуло жареным луком. Порой за стенкой грохотал и выл лифт, и тогда девчонка морщилась от боли.

Жорик встретил ее вчера вечером. Пихнул в живот. Сказал, что убьет, если кто узнает.

Она сидела на полу, в полинявшем халатике на голое тело. Когда никого не было дома, она не стеснялась распустить поясок. Впрочем, все равно никто ничего не замечал. Никто на нее и не смотрел. Даже мать.

Иногда говорят: как это можно матери не замечать подобных вещей. Очень даже легко можно. Надо просто ненавидеть собственную дочку. Да и себя заодно.

Постанывая от боли, девчонка дотянулась до телефона. С третьей попытки набрала номер (для этого нужно было долго крутить пальцем пластмассовый диск с цифрами). Послушала гудки, бросила трубку.

Боль становилась невыносимой.

Она размазывала слезы по щекам. Корчилась на грязном полу (она не успела прибраться в квартире, как велела мать, – так вдруг схватило живот). Перекатилась набок. Стало чуть получше.

Новый приступ застал ее врасплох. Вот оно, началось. Будто кто-то раздирал ее тело пополам, а заодно еще и выворачивал наизнанку. Все это время она помнила – кричать нельзя. Соседи могут услышать. Расскажут матери. Тогда будет плохо. Она зажмурилась и впилась зубами в собственную руку, чтобы не вскрикнуть. Боль не чувствовалась, но по губам вдруг потекла кровь. Она лизнула руку и открыла глаза.

Картинка стала яснее.

Удивительно: ее движения отчего-то сделались медленными, расчетливыми, экономичными, как будто она уже много раз так делала или хотя бы видела, как поступают другие. Она снова улеглась набок. Обхватила бедра руками. Следующий приступ был самым долгим. Когда стало невозможно терпеть, она закричала – и в то же мгновение раздолбанный лифт проснулся где-то на верхнем этаже и с грохотом повлекся вниз, вниз, сквозь уродливое тело девятиэтажки. Двери с лязгом распахнулись, и то, что случилось вслед за этим, было нелепым, никогда не виданным и страшным.

А главное – я до сих пор не мог понять, откуда это взялось в моей голове.

«Ты чего, доктор?» – заволновался Жорик. Он по-прежнему сидел пристегнутым и шевелил в воздухе пальцами.

Меня мутило. Я захлопнул ноутбук и кинулся в уборную.

А вечером нажрался дармовым вискарем, взятым из бара в моей мансарде. Я пил прямо из горлышка и смотрел спутниковое телевидение. Кажется, Animal Planet. У зверюшек всё происходило проще – и уж точно без боли. И вообще, планета животных была устроена куда человечнее.

Я был один в огромном доме, только охранник скучал внизу, в холле, на леопардовом диване (я слышал, как он переключает каналы). Хватаясь за перила, я кое-как спустился по лестнице. Бутылку я прихватил с собой.

Охранник весело присвистнул.

– Устали, доктор? – поинтересовался он.

– Работа нервная.

– Мне бы твою работу.

Ничего не ответив, я приложился к горлышку. С каждым глотком становилось легче. Не то чтобы мне хотелось человеческого общества, скорее наоборот, но что поделать: я еще не привык нажираться в одиночку.

На экране мелькали люди в погонах и подержанные БМВ. Серега смотрел мусорный сериал.

– На Вовчика похож, глянь, – тыкал он пальцем.

Я не спорил. И правда, персонажи были узнаваемы. Они двигались и боролись, бычили и гнули пальцы. Когда они умирали, им даже не было больно. Они падали послушно, как кегли, и совершенно никого не было жалко.

– Слушай, Артем, – сказал вдруг Серега. – Вот ты всяких тараканов в мозгу умеешь лечить. А тебе не кажется, что их от этого еще больше становится?

Он помолчал, шевеля в воздухе пальцами.

– Вот, допустим, у меня в КВД хламидиоз нашли. А заодно и еще хрень какую-то, полный боекомплект, чтоб жизнь медом не казалась. Так ведь нашли просто потому, что искали. Не искали бы – так бы и прожил всю жизнь без проблемов. А? Как твое мнение?

– Мне уже говорили об этом, – пробормотал я. – Один священник. Если тебе интересно.

– Свяще-енник? – протянул Серега. – Ну, это серьезный специалист. Ему можно доверять. А сам-то как думаешь?

– Мне все равно. Могу и твоих полечить.

– Они у меня не болеют, – Серега даже зафыркал от смеха. – Мои тараканы со мной и сдохнут, понял?

Потянувшись к моей бутылке, он глотнул и крякнул. Потом продолжал:

– А я вот думаю – от вашего психоанализа один вред. Вот, допустим, у нас клиент один есть. В обувном бизнесе. Так его в свое время черные вообще кастрировали, чтоб не рыпался. И что, поможет ему твой анализ?

– Вряд ли, – сказал я.

Серега хлопнул себя по коленкам и встал.

– То-то же. Так что ты пока отдыхай… а я до сортира схожу. Из дома никуда. Территория на сигнализации. А что касается тараканов… ты своих-то не пробовал посчитать? А, психолух?

Посмеиваясь, он удалился. В тот момент в голове у меня теснилось сразу несколько мыслей, но очень скоро все они сложились в одну. Я поднес ко рту бутылку, для чего-то зажал пальцами нос и сделал несколько глотков. Посидел немного, тараща глаза в телевизор. Потом попробовал встать, чтобы добраться до двери.

Сигнализация? Какая на хрен сигнализация?

Фонари маячили в сиреневом тумане. Я брел наискосок через парк, спотыкаясь на чертовых альпийских камнях. Повалился было в розовый куст, но вылез, исколов себе все руки.

Серега настиг меня возле самых ворот. Молча сгреб за шиворот, встряхнул. Мои мысли снова разлетелись по разным орбитам, как кольца Сатурна. Почему-то они казались мне разноцветными. Что было дальше, не помню.

Тогда, на следующий день, мне было стыдно. Теперь – ничего. «Теперь – нету», – как написано в последнем дневнике Толстого (ох, ох, снова литературщина). Нихрена, не дождетесь. Я еще спляшу на вашей могиле. Вот только руки немного дрожат. Но работе это не мешает. Нет, не мешает. Вечер, как обычно, будет феерическим. Я нажрусь теплого виски и буду щелкать спутниковыми каналами, пока не отрублюсь. Мне приснится Маринка, и, если утром я забуду свой сон, это будет божьей милостью.

* * *

Так и есть. Я ничего не помню. Сижу на постели и протираю глаза. В холодильнике (я знаю) есть пепси-кола. Это будет очень кстати. Во рту как будто кошки срали – кажется, так говорили в моем детстве. И голова болит.

Мои рефлексы по утрам несколько заторможены.

Глюкоза и кофеин оживляют меня. Кислота заставляет морщиться. От холода ломит зубы. Я уже и не помню, когда ложился спать трезвым.

Стук в дверь. Смешно: я ведь заперт снаружи.

А вот и ключ поворачивается в замке.

– С добрым утром, – говорит охранник, Сергей. – Ну и вид у вас, доктор.

Нехотя я гляжу в зеркало:

– Вид как вид.

– Нельзя вам столько бухать, – увещевает Серега. – Неинтеллигентно.