Текст книги "Пентхаус"

Автор книги: Александр Егоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

003. Молился ли ты на ночь?

Утром в пятницу мне было нехорошо. То есть – совсем. Разве это хорошо, когда лежишь ничком в приемной собственного офиса, нюхая линолеум, а здоровенный амбал выворачивает тебе руку.

– А ты, как тебя, стой там, – советует невидимый голос (в голосе слышна одышка). – Стой лапками к стенке. Все телефоны сюда. И никаких тревожных кнопок, ясно?

Это он Лидке. Третий занимает место у двери. Я вижу его ботинки – недорогие, охранничьи.

Мы с Лидкой оба поступили неосторожно. Она – когда открыла дверь, не поглядев хорошенько в монитор, а я – когда высунулся из кабинета взглянуть, почему в приемной так тихо.

– А теперь – к главному, – говорит тот же голос. – Ну-ка, встал. Встал и пошел. Помогите доктору наук.

Мне уже помогают. Да так, что кости трещат.

– Х-хватит, – прошу я. – Я все понял.

Гость смотрит на меня насмешливо. Это хорошо одетый толстый чувак лет сорока, с одутловатым лицом, с прилизанными волосами, собранными сзади в архаичную косичку. На его щеке – шрам от старого огнестрела. Человек он явно непростой.

Он приспускает галстук и произносит:

– Ты еще ничего не понял… Тёмчик.

Мои ноги слабеют.

– Ну что же ты, – говорит толстяк тем же сладким голосом. А потом продолжает злобно, с присвистом: – Не нравится, когда держат? Нравится самому держать? А еще как тебе нравится?

Эти слова он сопровождает легкими точными движениями, от которых у меня из глаз текут слезы.

– Да что же мы так-то стоим, – говорит он затем, потирая пальцы. – Пойдем в кабинет. И без глупостей.

И вот я сижу напротив него в кресле, называемом «гарротой». Я сам себе застегнул ремешки на ногах, руки зафиксировал уже мой гость. Он с любопытством рассматривает пульт, потом меня, потом снова пульт.

– Ладно, – говорит он со вздохом. – Это потом. Итак, трахать чужих жен нам нравится. Отвечать – не очень. Правильно я понимаю?

Я стискиваю зубы:

– З-зачем эти вопросы?

– А вопросы затем, чтобы внести ясность, – говорит он размеренно и негромко. – Вопросы затем, чтобы я понял: почему она к тебе пришла. Почему именно к тебе. И нах…я ей вообще было все это нужно. Особенно присылать мне видео с мобильника. А? Скажи.

– Она ненавидит вас, – отвечаю я. – Она говорит об этом в открытую. Вот ее проблема, с которой она пришла.

– Ненави-идит. Меня, – с удовольствием произносит этот Виктор (мужа Анжелки зовут Виктором). – Это я знаю, знаю. И деньги ворует. Но почему же, скажи, – тут он снова поглядывает на пульт, – она захотела поделиться со мной этим радостным событием? Или, как бы это сказать, соитием?

– Позлить хотела.

– Да меня злить – себя не уважать. Меня добрым вообще никто не видел. Не-ет, тут другое. Какие еще будут мысли, а, психолог?

Ухмыляясь, он тычет в пульт толстым пальцем. Моторчики начинают жужжать. Мой позвоночник выгибается, голова запрокидывается назад.

– Херня какая-то, – бормочет Виктор. – Так я тебя не вижу. Как обратно сделать?

– На стрелочку нажать, – говорю я. – Чтоб зеленая замигала.

Кое-как меня возвращают в нормальное положение.

– «Айфон», бля, – радуется гость. – Все на сенсорах. Камеры не хватает. Или и камера есть где-нибудь? Потом извращенцам видео продавать, а? Ох, Артемий…

Я не слушаю его. Что-то промелькнуло у меня в мозгу, пока позвоночник гнулся на дыбе. Что-то невообразимо страшное, и всего лишь на мгновение. Мне нужно ухватить этот нерв, этот обрывок чужой жизни, и тогда, может быть…

– Почему у вас детей нет? – спрашиваю я вдруг.

Виктор медленно кладет пульт на стол. Его глаза становятся мертвыми.

– Вот оно что, – говорит он. – Ну… тут есть сразу несколько ответов. Тебе какой надо?

– Мне это не нужно, – я даже удивляюсь своей смелости. – Это вам нужно.

Он пожимает плечами: аргумент принят.

– Ну что же, – говорит он, невесело усмехаясь. – Раз хочешь знать – рассказываю. Первый раз, когда она забл…довала, я ей простил. Она что-то мне втирала – корпоратив, по пьяни, и все такое.

Виктор водит мутным взглядом по стенам, избегая меня.

– Ладно. Корпоратив. Это мы понять можем. Я эту бл…дскую корпорацию подразогнал потом, ну да это дело другое. Второй раз она загуляла, пока я в отъезде был два месяца. Вот тогда я ей вломил не по-детски. Жили долго отдельно. Потом помирились. А раз на третий… или уж я не считал, на какой…

Его глаза наконец останавливаются на мне, будто узнают заново. Он еле заметно улыбается, и от этого еще страшнее.

– На этот раз все было серьезно. Она мне сообщила, что беременна. Ага, сказал я. Думаешь, я тебя так отпущу? Вот уж нет. И вот так получилось… – он глядит на свои кулаки – большие, безволосые. – И вот так вышло, что пришлось ей кесарево делать. Иначе сепсис, и конец всему. Понимаешь, как это происходит?

Я прикрываю глаза.

– А вы точно знали, что ребенок не от вас? – спрашиваю я. Ответ мне известен. Но это все равно как последняя соломинка, которую мы находим, – только вот кто будет за нее хвататься, он или я?

– Точно знал, – говорит Виктор глухо. – Точнее не бывает. Это вторая часть ответа.

Соломинка обламывается. То, что он скажет, я уже знаю. Именно это я и видел. Хотя в пыточном кресле я, а не он. Я хочу, чтобы он замолчал, но он продолжает:

– У меня не может быть детей, дорогой мой доктор. И никакой ваш метод мне не поможет. Девяносто пятый год помнишь? С какими зверями мы тут бизнес делали, помнишь?

Моя спина холодеет.

– Не помнишь, откуда тебе помнить, – он смотрит на меня, болезненно скривив губы. – Ты тогда еще на переменке подрачивал. Золотое детство. Так ведь?

Его пальцы переплетаются, как толстые сосиски. Я знаю – точнее, вспоминаю по рассказам – те времена, которые называют «лихими девяностыми», по сравнению с недавними беспонтовыми «нулевыми». Кого и за что он называет зверями, я тоже прекрасно понимаю.

Ему, вероятно, сделали имплантаты, чтобы в бане никто ничего не замечал. И его член, возможно, сохранил функциональность: в последние годы появилось множество хитрых средств, позволяющих за очень много денег приподнять свой статус, наполняя пещеристые ткани уже ненужной кровью. Не для любви. Разве что – для жалости.

– Ты, я вижу, меня понял, – говорит Виктор. – Только лучше бы тебе этого не знать. С этим знанием, дружище, долго не живут.

– Я буду молчать, – предлагаю я, чувствуя себя хуже некуда. – Никто никогда ничего не услышит.

Поднимаясь из-за моего стола, Виктор спокоен. Даже очень спокоен.

– И все же странно, – говорит он. – Почему – ты? Зачем она выбрала именно тебя? Мне тебя даже жалко немножко, не поверишь. И еб…шь ты классно…

Он подходит ко мне вплотную, и я чувствую, как от него тонко и противно пахнет пропотевшей одеждой и каким-то дорогим мужским парфюмом. Взамен настоящего пота.

– Но это все в прошлом. А по-настоящему… придется тебе с нами поехать.

«Вот и все», – думаю я.

Но тут, как это бывает даже в самых страшных сказках, дверь отворяется, и за ней виден один из давешних костоломов:

– Виктор Петрович, там это… спецура…

Что-то эти слова означают для Виктора Петровича, потому что он мигом сдувается. Внимательно смотрит на меня. И резво выбегает в приемную.

Оттуда доносится неясный шум. Затем возвращается один из викторовых подручных и очень умело высвобождает меня из пыточного кресла.

– Спокойно, – говорит он. – Всё забыли.

Не понимая ровным счетом ничего, я выхожу из кабинета. Лидка, бледная как простынка, сидит за стойкой, послушно упершись взглядом в компьютер. Наши гости поспешно покидают помещение через черный ход. За ними хлопает дверь, будто что-то где-то взорвалось. И наступает тишина.

Тогда Лида поднимает глаза на меня. В глазах этих стоят слезы:

– С вами все в порядке, Артем?

Я киваю.

Тогда она нажимает кнопку дистанционного замка.

– Здравствуйте, Алексей Петрович, – говорю я вошедшему. – Прошу прощения за задержку. Просто… сложный случай.

* * *

– Да ничего сложного, – смеется майор, заглядывая мне через плечо, в открытую базу данных. – Про твою Анжелку мы в курсе. Как ни странно. А этот жирный с двумя пехотинцами, что от нас через весь двор сваливал, он кто? Не муж ли?

Я помимо воли улыбаюсь.

– Ага… тоже психопат. Проблемная личность.

– Оно и видно, – говорит Алексей Петрович. – Еще раз поведет себя невежливо – мы ему яйца на жопу натянем. Пусть так и знает.

«Опоздали», – думаю я.

– Эта Анжелика – та еще штучка, – продолжает Алексей Петрович. – В детстве жила в военном городке. Была у них там некрасивая история, парня посадили… А все из-за этой дуры.

– Ничего себе у вас информация, – говорю я.

Майор горделиво кивает:

– А то. Наши методы почище ваших. Ибо основаны на строгом научном анализе, хе-хе…

Он все же не выдерживает и смеется.

– Да ладно, не ссы ты. Я просто папашу ее знал. Как раз в те времена.

Майору – полтинник с лишним. Наше знакомство состоялось с полгода назад: доктор Литвак, отпуская меня в автономное плавание, препоручил мою судьбу своему куратору; будучи вызванным на беседу, я вел себя гордо, но без пафоса. Майор Алексей Петрович (а куратором был именно он) оценил это как умел. Кроме того, ему импонировало мое нехитрое происхождение (с Литваком работать было куда сложнее). Товарищ майор уважал мой умеренный патриотизм и даже мое недоверие к официальной пропаганде отчего-то записывал мне в плюс.

«У каждого своя работа, – говаривал он. – Петросяна помнишь? Или этого… Хазанова? Помнишь? Ну да, и меня тошнит. А сколько они душ спасли от тоски да от сомнений – прикидываешь? Да это как церковь, даже покруче. Где-то на уровне водочной мафии».

Я сомневался, хотя и не тосковал. Но слова, когда-то сказанные Литваком, крепко запали мне в душу. Действительно не важно, говорят нам правду или врут, думал я. Ведь это только придуманная правда и только их ложь. Их, а не наша. В конце концов, это анамнез их застарелой болезни. Мне не под силу вылечить всех.

– Всех и не надо, – говорит Алексей Петрович. – Дай-ка я скопирую вот про этого… и вот этого.

Чуть позже мы закрываем базу данных и раскрываем чемоданчик майора. Там – превосходный коньяк без акцизных марок, вероятно, с таможни. Это странная практика, но все наши практики довольно странные.

Лидку мы отпускаем домой. Поить ее коньяком опасно. Она влюблена в меня, я знаю. А я? А я нет.

004. Into The Fire

Темно. Душно. Где-то тикают часы.

Полосы света ползут по стене. Всё совсем не так, как дома.

Где я?

О, господи, ну конечно. Я у себя в офисе. На диванчике, прикрытый простынкой. Коньяку было много, так что я даже не поехал домой. Уже вышел на улицу, а потом понял, что отрублюсь в такси.

Завтра выходной. То есть уже сегодня. Я снова опускаю голову на подушку.

Шорох шин доносится из-за окон. Отдаленный звук сирен: тревожный фон ночного города.

Что-то мне снилось, что-то неприятное. Даже совсем неприятное. Будто какие-то насекомые, большие, черные, лезут ко мне под одежду, под кожу, как железные жуки-скарабеи в фильме про мумию, лезут прямо в рот, и я задыхаюсь и просыпаюсь от собственного крика.

Пока я спал, мой встроенный компьютер успел перезагрузиться. Теперь все, что было накануне, кажется сном. Зато и сон кажется реальностью.

Я всегда подозревал: ментальные тараканы моих клиентов материализуются, как только я выпускаю их на волю. Прячутся в ящике стола, между долларовых купюр. Могут укусить за палец. И заползти под кожу при любом удобном случае.

А оттуда – прямо в мозг.

Протянув руку, я нащупываю пульт управления. Ага, вот. Я регулирую свет, и последние клочки сна прячутся по темным углам кабинета.

Идиотский случай, думаю я. Ревнивый муж – кастрат. И жена – похотливая сука.

И эрекция тут совершенно неуместна.

В одних трусах я соскальзываю с дивана. Едва не падаю. Нихрена я не протрезвел, и это довольно весело. Надо сходить отлить, станет полегче. Может, принять душ? Я горжусь своей душевой кабинкой. Далеко не у каждого врача такая есть.

Однажды вечером Лидка попросилась принять душ – у нее в квартире отключили воду, – и я, конечно, разрешил. А потом даже довез ее до дому, чтобы она не простудилась. Всю дорогу мы болтали о пустяках, и лишь перед самым подъездом она умолкла. Ждала, что я зайду.

Она классная. Но я не зашел. Сейчас бы, пожалуй…

Я сбрасываю трусы, забираюсь под душ и задвигаю пластиковую крышку. Горячая вода низвергается с шумом, и я блаженствую в своем прозрачном коконе, как личинка огромного и сильного жука. Большого бронированного таракана, ага. Вот погодите, скоро мне наскучит нежиться в моем футляре, и тогда я вылезу, и вам всем придется туго.

Тугие, напряженные струи воды льются на мои плечи. И на грудь, и ниже. Тугая, напряженная реальность.

Сейчас бы, пожалуй, я зашел. Зашел бы к кому угодно.

Вот интересно: у Маринки всё началось именно с душа. Ей запомнился тот самый первый раз, у меня дома, когда моя подруга-инспектор сама помогла ей раздеться, а потом – разобраться с нашим навороченным немецким смесителем. У ее мамы не было денег на дорогую сантехнику, зато находились деньги на музыкальную школу для дочки. Пальцы у Маринки, и вправду, тонкие и сильные.

Я подставляю грудь под горячий поток.

Что такое?

Минуточку. Откуда это тянет гарью?

Весь мокрый, я выскакиваю в приемную. Здесь все в дыму: дым лезет из-под двери, из моего кабинета. А еще откуда-то сладко пахнет бензином. Я дергаю ручку, и из дверного проема пышет жаром – вот дерьмо, сейчас же все сгорит к чертям собачьим!

В разбитое окно врывается ветер и раздувает огонь. Пластик плавится, во все стороны разлетаются искры, и я захлопываю дверь. Т-твою мать, шепчу я. Где огнетушитель?

Внутри, в кабинете. Ну конечно. Просто великолепно.

Я хватаю со стойки мобильник (это инстинкт). Натягиваю брюки и вылетаю через черный ход во двор. Окна зажигаются одно за другим. Рубиновые огни габаритов горят в арке: какая-то темная тачка срывается с места и исчезает. Ну и Виктор, думаю я. Ну и Отелло.

Дымом затянуло весь двор. Во дворе собираются люди. Даже бомжи приходят от соседней помойки, сочувствуют, примеряются, как бы им залезть в окна, потом, когда я уйду. Минут через пять (быстро, быстро) в арку с ревом врывается пожарная машина, с улицы начинает заливать огонь другая. Мне приходится о чем-то говорить с их начальником. Затем – с дежурным администратором бизнес-центра. Затем – с хмурым лейтенантом милиции. «Пили вчера?» – спрашивает он. Я даю подробные объяснения. После этого меня оставляют в покое.

Я опасливо вхожу внутрь. Там мокро и темно, и запах ужасный.

Стены подвала кое-где обгорели до кирпича. Теперь у меня и вправду пыточная камера-loft, как у Ивана Грозного в Спасской башне. Оба окна под потолком разбиты, в них видно светлеющее небо. Такой розовый рассвет, акварельный, как раскрашенные гравюры в альбоме японской эротики.

Пыточное кресло посреди комнаты растопырилось беспомощно. Кое-где на нем лопнула кожа, и обнажилось внутреннее устройство: шарниры, моторчики, тугие жгуты проводов. Все это кажется простым и пошлым, как взрезанный труп в анатомичке. Теперь это кресло можно выбросить на помойку.

А что мой черный ящик? Он цел. Лежит себе в ящике стола, среди горелых бумажек. Даже не закоптился. У него корпус из углеродистого пластика, может, поэтому?

Я трогаю пальцем дисплей мобильника. Лидке не нужно будет идти на работу в понедельник. Убытки я подсчитаю и без нее. Не скоро, ох, не скоро мой подвал превратится в пентхаус.

* * *

Полчаса спустя, в одних штанах и босиком, я забрался в свою «мазду» и попробовал успокоиться.

Включил радио. Послушал деловые новости: в мире творилась все та же скучная тягомотина, что и всегда. Большому бизнесу было наплевать на доктора Артема Пандорина и на его проблемы. Пусть лечит себя сам, если сумеет.

Все же бормотание радиоголосов привело мои мысли в некоторый порядок.

Я тронул ногой холодную педаль. Очень непривычно. Прошлым летом я гонял на квадроцикле по пляжу, но тогда настроение было совсем другое.

Суббота. Пробки на выезд. Старички с садовым инвентарем на крышах пробираются на окраины. Едут с женами и кошками. Озабоченно обсуждают что-то. Мне бы их проблемы.

Едва не натерев мозоль, я добираюсь до дому.

Консьержки нет на месте: я кратковременно счастлив. Мелкая удача в череде обломов, нихрена не ценная, но все же удача.

Я жму кнопку «13». Пол в лифте липкий.

В своей комнате я подхожу к бару. Достаю с полки бутылку вонючего кукурузного виски. Делаю длинный глоток из горлышка. Гляжу на дисплей телефона. Да пошел ты, думаю я. Еще один глоток. И еще. Пропади все пропадом.

Повалившись на постель, я прячу голову под подушку.

А что, если однажды взять и проснуться в другом мире, думаю я. В альтернативной реальности. Интересно, будут ли нужны психотерапевты в альтернативной реальности? Они ведь и так работают с альтернативной реальностью? Хорошо еще, что эту мысль не удается додумать.

Я открываю глаза: на стене звонит телефон. Долго, настойчиво. Я отвык от этого звука. А он, оказывается, еще жив, мой старый добрый домашний телефончик. Он остался еще от прежних хозяев, от тех, что снимали эту квартиру до меня.

– Алло, – говорю я в телефон. В обычную трубку я говорю: «Привет, Маринка». Потому что ее фотка загорается на дисплее, когда она звонит. А здесь и дисплея-то нет.

– Привет, – говорит она. Она редко зовет меня по имени.

– К нам спонсоры приехали, – говорит она. – Мелкие весь день песни поют, стихи читают. А я решила уйти. Никто и не заметил.

– Ты обещал со мной погулять в субботу, – говорит она. – А твой телефон не отвечает. Я начала беспокоиться. – И я уже соскучилась, – добавляет она тихонько.

Все это время я молчу, чувствуя примерно то же, что ночью в этом гребаном душе. Еще лет двадцать я буду чувствовать то же самое. Всего-то и нужно – скучать по ней и знать, что она скучает по тебе.

Слово «скучать» звучит так же глупо, как и слово «чувствовать». То, что сейчас происходит с нами, имеет вполне определенный смысл. Мне ли не знать.

Похоже, я до сих пор слегка пьян. И от одежды пахнет дымом. Ах, да: у меня же сгорел офис.

– Я еду к тебе, – говорю я. – Жди меня на улице.

– Ты разве не позвонишь, когда приедешь?

Я улыбаюсь. Мне не хочется звонить, мне хочется ее видеть. Мы назначаем свидание, как школьники в советских фильмах.

Через двадцать минут она встречает меня в переулке, у автобусной остановки. Мы не виделись всего два дня. Но, когда я ее вижу, мне хочется поскорее прижать ее к капоту «мазды», черному, лаковому, и не отпускать, пока она не попросит пощады. А она не попросит, я знаю.

Какие-то люди смотрят на нас из окон. Наплевать.

Любовь – это язык, который понимают все. Влюбись я в негритяночку из Конго с голыми сиськами, или в шелковую японку, только что из хёнтай, или в девочку-чукчу в красивой песцовой шубке – я точно так же прижал бы ее к груди, крепко-крепко, а она царапала бы меня своими коготками.

– Вообще всякий стыд потеряли, – слышим мы. – Скоро сношаться на улице начнут.

Наши старухи страшно предсказуемы. Завистливы и злобны, как и все нищие духом. Старуха-чукча – и та, пожалуй, усмехнулась бы и закурила свою трубку. А наши – не-ет. Это не про них снимали «Римские каникулы» и «Титаники». Это не они были Джульеттами и, будь они неладны, Лолитами. Они прямо так и родились старыми клюшками.

Какое же напряжение нужно включить, чтобы в такой высохшей душе хотя бы на мгновение проснулась жившая когда-то девчонка?

Я поднимаю глаза и вижу эту старуху. И тут словно кто-то подсказывает мне непонятные слова:

– Пятьдесят четвертый вспомни. Лагерь в Воскресенске.

Картинка ненадолго включается перед моим внутренним зрением. Я не уверен, что эта картинка не навеяна каким-либо черно-белым советским фильмом о счастливом детстве. Если вдруг допустить, что юные пионерки в этих фильмах обнимались с пионервожатыми в лесу, расстегнув ситцевые блузки, среди по-девичьи скромных белых березок.

Маринка смотрит на меня изумленно. Но то, что я вижу на лице старухи, и вовсе не поддается описанию. Она пятится и бледнеет. И раскрывает рот. Я боюсь, что ее прямо сейчас накроет инфаркт.

Не глядя на нее больше, мы прячемся в машину.

– Что ты ей сказал? – удивляется Маринка.

– Да так, ничего. Просто… пусть заткнется.

– Не будь таким, – говорит Маринка тихо. – Иногда мне страшно…

– Не бойся, – я и вправду хочу ее успокоить. – Нет ничего страшного. Страшно, когда люди становятся такими… – я с трудом подбираю слова. – Страшно, что мы тоже такими станем. И все забудем. Ты забудешь меня, а я тебя…

– Я не забуду, – говорит Маринка серьезно.

И тут я заваливаю ее к себе на колени. «Пристегиваться надо», – шепчу я. А сам расстегиваю на ней блузку. Мы оба смеемся. «Артем, – говорит она. – Знаешь, чего я хочу?» – «Нет», – отвечаю я кое-как. «Я хочу, чтобы у меня…» – говорит она, но я так и не успеваю понять, чего она хочет, потому что сзади почти бесшумно подкатывает милицейский патруль.

* * *

Грузовик-эвакуатор дымит дизелем. Моя черная «мазда» отправляется на штрафную стоянку, мои водительские права – в карман инспектора ДПС.

На все это уходит не более пятнадцати минут, словно наряд специально дежурил за углом. Из них пять – на то, чтобы объяснить мне несколько понятий первоочередной важности. Например, такое: о своих правах я могу забыть на ближайшие несколько месяцев. А если смотреть на вещи глобально – то на несколько лет. В зависимости от того, как трактовать киднэппинг: на этот счет в уголовном кодексе предусмотрено сразу несколько вариантов.

Нам не дают даже попрощаться. Маринку, всю в слезах, усаживают в белую «семерку» (без мигалок) и увозят обратно в интернат. Автомобиль, куда сажают меня, другой системы. Это «буханка» серо-грязного цвета с подслеповатыми окошками.

Внутри наблевано. Это часть процесса, понимаю я.

Четверть часа, пока мы едем до отдела милиции, я задыхаюсь от бензиновой вони и от запаха сограждан, бывших тут до меня. Буханка ревет и воет редуктором. Подскакивает, натыкаясь на люки.

Церемония встречи не запоминается. В следующий раз я осознаю себя в обезьяннике. В пустом: вечер еще не начался. Я усаживаюсь на лавку и опускаю голову на руки. Здесь мне предстоит чего-то ждать. Чего? Мне не говорят. Это тоже часть ритуала.

Мимо изредка проходит сержант в мешковатой форме. Он не обращает на меня никакого внимания. За решеткой, сваренной из железных прутьев, полураздетый, я чувствую себя полновесным куском дерьма. Скоро уборщица придет и счистит меня с лавки. И выбросит в мусорный контейнер.

Проходит час. Где-то хлопают двери, сквозняк приносит запах табака и дешевого кофе. Первое время я вскидываю голову, потом мне все равно.

Мысли текут лениво и нехотя. Так угасает мозговая активность в процессе умирания, – думаю я. Сперва отключаются вкусовые рецепторы, затем слух. Затем начинает глючить зрение и вестибулярный аппарат: ты видишь свет в конце туннеля, летишь куда-то, как посылка во французской пневматической почте, а в конце наступает темнота (или ослепительный свет, согласно иным версиям). И все. Послание приходит по адресу.

И только досадные мелочи заставляют цепляться за жизнь.

– Мне бы отлить, – прошу я сержанта.

– Подождешь.

Проходит двадцать минут, на протяжении которых я думаю, что со мной сделают, если я не стану дожидаться. Потом сержант отпирает дверь. Почти счастливый, я следую за ним в конец коридора.

От кислого запаха хлорки слезятся глаза.

Спустив за собой, я возвращаюсь. На мои расспросы сержант отвечает скупо и непонятно.

Через полчаса нас за решеткой уже шестеро. Двое невменяемы, двое вполне себе разговорчивы. Это напрягает.

Мне дают советы, как себя вести в следственном изоляторе. Я с ужасом отмечаю, что эти консультации уже не кажутся неуместными. Они, пожалуй, даже поценнее моих. Отчего-то я вспоминаю Жорика, Георгия Константиновича. Как-то там его маршальский жезл? – думаю я.

В четверг вечером Георгий Константинович звонил мне на мобильный. В private room было беспокойно, поэтому из того, что говорил Жорик, понять удалось не все. Я расслышал только, что пациент чувствует себя отлично. В полный рост вспоминает молодость. Потом разговор как-то сам собой прервался.

– Слышь, молодой, – толкает меня товарищ по несчастью. – Ты типа не плыви раньше времени. Глаза не закатывай. Там этого не любят.

– Я не закатываю глаза, – говорю я. – Чего-то хреново мне.

– А кому сейчас легко. Чего пил-то?

Молчавший доселе сокамерник открывает глаза и произносит сквозь зубы:

– Да он по сто тридцать четвертой. По глазам вижу.

– Что-о? – советчик даже привстает с лавки. – С малолетки сняли, значит? Тогда расклад другой, ты уж извини. Тогда заранее расслабься.

Он кашляет и брезгливо сплевывает на пол.

Сказать мне нечего. Если только врезать в морду с ноги. Но их пятеро: как только дело дойдет до драки, к тем двоим охотно присоединятся и сторонние наблюдатели.

Все эти люди, не задумываясь, вы…бут все, что движется, в доступной им ценовой категории. Если протрезвеют, конечно. Врежут в ухо собственной жене и заставят отсосать восьмилетнюю дочку соседа. Но такие, как я, неизбежно возбуждают в них классовую ненависть. Они – поборники традиционных семейных ценностей.

Мне остается только усмехнуться презрительно.

– Весело, значит, было, – оценивает советчик. – Ну, дальше еще веселее будет.

Тот, что молчал, умолкает снова. Ему как будто становится скучно.

Сержант приходит и выкликает самого говорливого: похоже, вернулся кто-то из начальства, и для кого-то расклад изменится прямо сейчас. Замок замыкается с масляным лязгом. Я вижу сквозь решетку, как по стене бежит рыжий таракан.

Он замирает, шевеля усиками.

Он прислушивается.

Он слышит, как далеко отсюда, в комнате дежурного стрекочет телефонный звонок.

Дежурный продирает глаза. Поднимает трубку. Отфильтровывает голос начальства от чужеродных хрипов и треска, удивленно сопит носом. Кладет трубку, отправляется.

Шаги слышны все ближе. Сержант кашляет, говорит что-то вполголоса. Потом звенит ключами.

– Пандорин, – слышу я. – На выход.

Пошатнувшись, я хватаюсь за прутья. Молчаливый бросает на меня странный взгляд.

– Везучий, сволочь, – говорит он еле слышно. – Надолго ли.

Дрожь меня охватывает. Сжав зубы, я выхожу из-за решетки. Таракан как будто ждал меня. Теперь он срывается и скрывается в щели между плинтусом и стенкой.

Я иду за сержантом. Это довольно странно: мы движемся по коридору прочь от выхода, сквозь какие-то двери, забранные решетками, затем поднимаемся по лесенке, спускаемся снова – и оказываемся на лестничной площадке.

Здесь горит яркая лампочка. Стены выкрашены бежевой масляной краской. Белеет в углу фаянсовая урна для окурков.

– Свободен, – коротко говорит сержант.

Он вообще немногословен, этот хмурый парень.

– На выход, – добавляет он, видя, что я стою недвижно. – Пройдешь вон там, через вытрезвитель. Мимо проходной, тебя пропустят.

Я трогаю холодную ручку двери. Может, надо пожать ему руку? Я туплю. Я задерживаюсь в дверях, и он качает головой:

– Нет, он все еще не понял. Домой иди, Пандорин. Твое счастье, что протокол задержания не успели оформить.

– Спасибо, – говорю я.

– А спасибо можешь своим девчонкам оставить.

За дверью – прохладная ночь. За кирпичным забором, в высоченном доме напротив светятся окна. Еще через минуту я окажусь на улице, где ездят машины и ходят люди.

Сержант спокойно закуривает. Мне не предлагает.

– Жизнь – как будильник, – говорит он вдруг. – Один звонок, потом другой звонок. Так от звонка до звонка и живем.

Пожав плечами, я открываю дверь пошире. Иду через двор, залитый лунным светом. Пробираюсь сквозь узкую калитку. Шагаю по пустынному тротуару. Фонари плавают в лужах: разве был дождь?

Маленький корейский «шевроле» мигает фарами. Я оглядываюсь: больше некому, только мне.

Я отворяю дверцу и, вздохнув, опускаюсь на сиденье рядом с водителем.

* * *

Танькины руки сцеплены на руле. Она даже не посмотрела на меня ни разу.

Я разглядываю ее пальцы. У нее колечко с белым сапфиром. Не обручальное. Если бы она вышла замуж, я бы знал, – думаю я. Она бы мне написала. А может быть, и нет.

Мотор «шевроле» еле слышно постукивает на холостом ходу: гидрокомпенсаторы нужно менять. Приборная панель подсвечена зеленым. Машинка не новая, отмечаю я. Пробег – семьдесят тысяч. Таня живет небогато.

– Она хитрая девочка, твоя… Марина, – наконец прерывает она молчание. – Знаешь, что она мне сказала, когда позвонила?

Таня впервые оборачивается. Ее губы пляшут в какой-то странной полуулыбке:

– Сказала, что она любит меня. Все еще любит.

– Она? Тебя?

Таня молча кивает.

Когда-то моя подруга сама привела Маринку к нам домой. Чем-то ей понравилась эта тоненькая беспризорница с четырьмя годами музыкалки по классу рояля. Она потрепала меня по загривку, заметив, каким взглядом я провожал эту девчонку (в моем же халате) – старательно скучающим. Изо всех сил равнодушным.

О чем-то они говорили там, в ванной, под шум низвергающейся воды, чтоб я не слышал.

Неужели об этом?

Вероятно, нужно что-то сказать, и я мучительно подбираю слова.

– Ты служишь все там же? – спрашиваю я. – В инспекции?

– А как бы я тебя вытащила иначе? Не все так просто. Пришлось важных людей от отдыха отрывать. А то бы до понедельника в обезьяннике просидел. Это как минимум. А что как максимум – ты и сам знаешь.

Я проглатываю слюну.

– Спасибо, Тань, – говорю я.

Я испытываю к ней запоздалую нежность. Легкую, странную, неуместную нежность. И я спрашиваю:

– Может, заедем ко мне?

– Исключено, – произносит она очень ровно. – А благодарить меня не за что. Это я не для тебя сделала.

Что-то обрывается там, внутри. Наверно, я никогда не смогу поцеловать ее, думаю я. Даже по-дружески. Пройдет еще немало времени, прежде чем смогу.

– Спасибо все равно, – откликаюсь я после пары секунд молчания.

Таня смотрит на дисплей мобильника. Ей пришло сообщение. Кажется, она забыла про меня.

– Ты живешь все там же? – спрашивает она затем. – Я тебя докину. Извини, очень мало времени.

«Шевроле» трогается с места. Мелькают фонари: знакомые улицы с пассажирского сиденья кажутся чужими.

Я искоса гляжу на Таньку. Я вспоминаю ее в милицейской форме (она иногда щеголяла в милицейской форме). С аккуратными погончиками. Она всегда была решительной, моя подруга-инспектор. Особенно в том, что касалось ее подопечных-несовершеннолетних.

Правда, она недолюбливала взрослых парней. Непонятно даже, почему она терпела меня.

Возле подъезда «шевроле» ныряет в лужу. Таня улыбается и жмет на тормоз.

– А скажи мне честно, Тёмсон, – наконец произносит она. – Ты думаешь, у вас и правда любовь?

– Не веришь?

Таня пожимает плечами.

– Я, видишь ли, довольно детально изучала… подростковую психологию, – говорит она. – Или, точнее, что у них вместо психологии.