Текст книги "Капитан Соколин"

Автор книги: Александр Исбах

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава первая

1

Василий Гордеев был родом из Приамурского района. Там в пограничной деревушке осталась у него старушка-мать. Он не видал ее много лет – с тех пор, как ушел с Дальнего Востока и скитался по всей стране. Совсем недавно капитан Соколин разыскал старушку. Неизвестно, о чем написал ей капитан, только Гордеев неожиданно получил весточку из Приамурского района.

Теперь он регулярно получал с Дальнего Востока письма в больших, склеенных из газетной бумаги конвертах.

По профессии Гордеев был хлебопеком; из оружия видел в детстве только старую берданку дяди-партизана, с которой и сам изредка ходил на охоту, а здесь, в полку, заинтересовался Вася сложными стрелковыми механизмами.

Особой любовью пользовался у Гордеева пулемет Дегтярева. С тщательностью перетирал он каждую часть пулемета. Правда, половина ружейного масла оставалась у него на гимнастерке, и отделком Дроздюк каждый раз после чистки, при взгляде на Гордеева, в отчаянии всплескивал руками. Но пулемет блестел, как солнце. И Дроздюк, неоднократно хотевший отставить Гордеева от чистки пулемета, не мог этого сделать. Никто во всей роте не любил так оружия, как Гордеев.

– Товарищ напитая, – жаловался Дроздюк Соколину, – не знаю я, что мне с этим Гордеевым делать! Прямо тип какой-то. Хоть описать его в стенной газете!

Дружба капитана с Гордеевым росла. Несколько секунд, когда висели они на одном парашюте, связали их на всю жизнь. Гордеев рассказывая Соколину о всех своих радостях и горестях.

Дружил Соколин и с Дроздюком. Соколин знал, что заведена у Дроздюка тетрадка, куда записывает он всякие случаи военной жизни. Тетрадки этой Дроздюк никому не показывал, но когда в батальон пришел старый товарищ комбата, представитель окружной газеты, чтоб собрать материал для литературного сборника, направил его капитан прямо к Дроздюку. Так и появился в скором временя в печати первый рассказ из жизни полка.

Описал Дроздюк в рассказе происшествие, которое глубоко взволновало его.

Был он командиром лучшего в батальоне отделения. Работу его с бойцами неоднократно отмечали и комиссар полка и секретарь комсомольского комитета, а тут вот мимо него прошло событие, которое могло доставить отделению и его доблестному командиру великую славу.

…На полковом собрании, посвященном подготовке к партийным перевыборам, выступали командиры и бойцы, и каждый в честь перевыборов брал на себя ударное обязательство по учебе. Василия Гордеева на собрании не было, и Дроздюк был мрачен. В других отделениях батальона явка была стопроцентной.

Да и вообще Гордеев стал последнее время избегать отделкома. Гордеев не раз просил отпуск, не объясняя цели. Командир роты отказывал ему, Дроздюк часто делал ему замечания: в неучебное время Гордеев куда-то скрывался и пропадал на долгие часы. «Не уходит ли он в самовольную?» тревожился Дроздюк.

Но на поверку Гордеев являлся всегда вовремя. Какая-то тайна проникла в отделение Дроздюка. И он, командир отделения, бессилен был постичь ее.

Вот и сейчас все бойцы на месте – Гордеева нет. Отделком беспокойно ерзал на скамье и оглядывался по сторонам. Он уже выступил и объявил свои обязательства по стрелковому делу и политграмоте, и комиссар полка опять отметил его в своей речи. Но это не радовало отделкома. Отсутствие Гордеева угнетало его. «Неужто в самовольную?..»

Собрание уже подходило к концу, и Дроздюк собирался доложить об исчезновении Гордеева лейтенанту, когда…

Дальнейшее происшествие красочно описывал сам Дроздюк в рассказе, напечатанном под названием «Тайна» в окружном Военкоровском сборнике:

«…Гляжу, показывается на пороге – кто бы, вы думали? Товарищ Гордеев, собственной персоной. Только Гордеев на Гордеева не похож. Гимнастерка вычищена и даже на все пуговицы застегнута. И тащит товарищ Гордеев какую-то непонятную штуковину и – прямо к столу президиума.

„Что за черт? Что же он такое надумал? А мне, командиру отделения, ничего неизвестно“. Пошептался Гордеев с председателем и, только кончил комиссар, выходит к столу и тоже начинает речь. А в руках свою машину держит.

– Как у нас в отделении, – говорит Гордеев, – и вообще в роте плохо с наводкой, обдумал я и сделал станок для горизонтальной и вертикальной наводки. В честь перевыборов…

Полковник вглядывается в Гордеева. „Неужели он вспоминает тот случай перед маневрами“, думаю. Комиссар зашел с другой стороны. Гордеев совсем смутился, поставил станок на стол и замолчал.

„Что же он мне ничего не сказал? – огорчился я. – Боец моего отделения…“ А капитан Соколин глядит на меня с усмешкой и головой покачивает. Собрание между тем закончилось. Командиры окружили Гордеева и его станок. Капитан сам потребовал пулемет и холостые патроны. Не ожидая, пока принесут брезент, он растянулся на полу, поставил пулемет на станок, натянул ногой ремень, все честь-почесть – и начал вертеть станок по горизонтальной и вертикальной наводке. Потом он встал, стронул пыль, которой сильно запачкал свои галифе, и громко сказал:

– Здорово! При надлежащей обработке можно использовать как учебное пособие во всем батальоне. Ну, спасибо от лица службы, товарищ изобретатель… Спасибо за подарок…

Васька Гордеев – изобретатель, а я, командир гордеевского отделения, стоял в стороне, как будто меня не касалось все это дело.

Когда все разошлись, я подошел к Гордееву и сказал ему:

– Как же вы, товарищ Гордеев, без своего отделения этот подарок сделали? Обошли отделение…

Гордеев смущенно так посмотрел на меня и тихо ответил:

– Не успел, товарищ командир отделения. – Потом глаза его помягчели, и он другим голосом, добавил: – И дотом обидел ты меня замечаниями, Федя, ну вот я и хотел доказать…»

Красноармеец Василий Гордеев получил благодарность от командования полка. Он стоял смущенный и взволнованный на сцене полкового клуба, неловко обдергивая свою гимнастерку, поблескивавшую обильными пятнами от ружейного масла, и не смотрел в зал.

Но весь зал, все бойцы волка смотрели на красноармейца второго отделения Василия Гордеева, когда командир батальона капитан Соколин читал выписку из полкового приказа я, крепко пожав руку Гордееву, передавал ему премию– новое обмундирование.

– Да, – сказал ночью Гордееву сосед его по койке, боец Аврущенко, – это тебе, Вася, не хлебы печь.

Но Гордеев не слушал его слов. На тумбочке, рядом с ним, красовалась новая гимнастерка. Под подушкой, совсем как в раннем детстве, когда получал редкие подарки, лежала бумажка – выписка из полкового приказа. Красноармеец Гордеев был счастлив.

Наутро ротный писарь, по просьбе Гордеева, перепечатал выписку на машинке, и Гордеев послал ее матери в дальний Приамурский район…

2

Каждый день телеграммы приносили тревожные вести с Дальнего Востока.

Каждый день в подразделениях кондратовской дивизии в часы политзанятий политруки и их помощники рассказывали о провокационных вылазках японской военщины и о героях-пограничниках.

Отделенный командир комсомолец Дроздюк, назначенный заместителем политрука, засиживался в ленуголке после поверки, листал страницы специально рекомендованных Кирилловым и Соколиным книг. Дроздюк в полку считался специалистом по Дальнему Востоку. Бойцы меньшиковской роты, где вел занятия комсомолец Дроздюк, знали уже и о планах генерала Араки и о славных китайских командармах и комиссарах – о Чжу Де и о Мао Цзе-дуне.

Знали бойцы и о провокационных вылазках японцев на границе. О геройской смерти Котельникова и Лагоды. И каждый рвался туда, на границу, каждый хотел быть братом Котельникова, чтобы сменить его на боевой посту.

Будничные занятия по тактике и баллистике, чистка винтовок и пулеметов приобретали особый смысл.

Тревогой были пропитаны эти дни. Сегодня – мирная учеба, занятия в ленутолке, «академические лекции» Дроздюка, кино, состязания по хоккею. А завтра… О том, что может быть завтра, думали все бойцы, каждый по-своему, каждый на свой лад.

Увидев у капитана Соколина самоучитель китайского языка, отделком Дроздюк добыл себе такой же и тайком от всех, ночами, заучивал непонятные слова и даже выписывал замысловатые иероглифы.

Однажды ночью, проверяя батальон, капитан Соколин услышал странное бормотанье, доносившееся на ленуголка. Он подошел ближе.

– Ни цзэммо чуаньгола дижэньди чжаньсянь?

Соколин изумленно приподнял брови. Он знал эти слова. Это был текст из китайско-русского военного разговорника.

В ленуголке кто-то по-китайски опрашивал подозреваемого: «Как ты прошел через линию противника?»

Соколин тихо открыл дверь. Дроздюк в смущении вскочил. Его тайна была раскрыта. С той ночи они занимались вдвоем с капитаном.

Тревогой были проникнуты эти дни.

Враги посылали своих лазутчиков за рубеж, взрывали склады, организовывали крушения поездов. Враги покушались на счастье советского народа.

– …Ни ши дижэньди чжентянь ма? (Ты разведчик противника?). Ни ши таньцзы? (Ты шпион?) Ни чэньжэнь ба! (Сознавайся!)

Дроздюк заучивал трудные слова. Дроздюк рассказывал своим бойцам о грядущих боях, и к этим грядущий боям он готовился сам, готовил свое отделение и свою роту.

3

Тревогой были проникнуты дни. И на востоке и на западе разгорелись войны. И с востока и с запада тянулись руки врагов к советской земле.

В один из таких тревожных дней Дубова вызвал секретарь областного комитета. Секретарь был, видимо, сильно расстроен. Мелкие морщинки беспрестанно сходились и расходились на его молодом лице.

– Опять, – сказал он Дубову, – опять! – и забегал по комнате.

Дубов сразу понял, в чем дело.

– Не хватило чугуна, – сказал он, – Это пустяки, Базаров; сегодня получаем и нагоним в три дня. Напрасно волнуешься.

– Какого чугуна? – остановился секретарь, – Какого чугуна, Павел? Я совсем о другом.

– О другом? – изумился Дубов, словно ни о чем. кроме чугуна, не мог беседовать с секретарем обкома. – О чем другом? – И ему даже обидно стало, что секретарь так мало внимания обратил на его слова о получении чугуна.

Хотя и сказал он: «Это пустяки», маленький заводской прорыв – недовыпуск двух машин против плана – сильно беспокоил его все эти дни.

– Вот, – сказал секретарь обкома и показал ему большой конверт со штампом Центрального комитета.

Директор вопросительно посмотрел на секретаря. Тот разрешающе кивнул. головой.

«…Мобилизовать члена ВКП(б) Дубова Павла Федоровича в распоряжение Народного комиссариата обороны дли направления в Особую Дальневосточную армию…»

Он почувствовал необычайное волнение и знакомые глухие перебои сердца. Смущение… смятение… и радость… Почему радость? Придется оставить завод, печи, машины, «Чему ты радуешься, Павел Дубов?» как бы говорил он себе. А глаза его блестели. «Эге, Павел Федорович, вы, оказывается, нужны там. Думают о вас, товарищ директор». И ярко встала перед ним в памяти та ночь, когда повстречался он на ранней заре, на привале средь леса, с отделкомом Дроздюком; вспомнился разговор с капитаном Соколиным, осеннее солнце, встающее над войском, – и опять вернулось к нему то особо острое чувство полноценности жизни, которое так глубоко испытал он в ту ночь.

Павел Федорович долго не мог заснуть. Шагал по своей комнате, останавливался у окна. Отсветы плавки освещали небо над заводом. Много лет отдавал он заводу свои силы. Он знал каждого человека, знал его работу, семью, нужды и сомнения.

Это был старый завод. Его строили когда-то безалаберно и наспех. Теперь новые цехи, воздвигнутые уже им, Дубовым, сверкающие стеклянными куполами, резко выделялись на фоне старой кузницы, паровозного и задымленного, грязного чугунолитейного цехов.

Дубов накинул шубу и пошел к заводу. Дремлющий в проходной сторож искоса посмотрел на него и нисколько не удивился: не так уж редки были ночные посещения завода директором.

Работа на заводе ночью не прерывалась. Дубов задумчиво, бесцельно шагал по заводскому двору. Каждый закоулок здесь был знаком ему. Он подошел к мартеновскому цеху. Печи сразу повеяли на него жаром своего дыхания. Сколько раз стоял Дубов у этих печей, с волнением ожидая первой плавки! Сколько бессонных ночей провел над чертежами новых мартенов, которые теперь вот выдавали сталь, кипящими золотыми потоками стекающую в ковши!

Он вернулся домой под утро, прошел в комнату сына и долго стоял у его кровати. Высокий чистый лоб Мити пересекала морщинка. Мальчик хмурился во сне и что-то шептал. Какой-то тяжелый сон снился ему. Дубов легонько провел рукой по его русым спутанным волосам.

На столе сына высился огромный глобус – подарок отца. Дубов остановился у глобуса, повернул картонный раскрашенный шар несколько раз вокруг оси и долго вглядывался в мелкую сеть надписей, линий рек, в штрихи горных отрогов, в голубизну океана. Здесь его ожидали бойцы. Здесь был его новый боевой пост. Сюда посылала его родина.

Он подошел к полке и взял любимую книгу – фурмановского «Чапаева». Он сразу нашел страницу, много раз читанную и всегда волнующую.

«По горам, по узким тропам, бродом, переходя встречные реки, – мосты неприятель взрывал отступая, – и в дождь, и в грязь, по утренней росе и в вечерних туманах, день сытые, два – голодные, раздетые и обутые скверно, с натертыми ногами, с болезнями, часто раненные, не оставляя строя, шли победоносно они от селения к селению – неудержимые, непобедимые, терпеливые ко всему, гордые и твердые в сопротивлении, отважно-смелые и страшные в натиске, настойчивые в преследовании. Сражались героями, умирали, как красные рыцари, попадали в плен и мучениками гибли под пыткой и истязаниями…»

Да, все это было. Все это пережито. С большой гордостью вспоминает эти дни комиссар эскадрона Павел Дубов. Как замечательно написал об этом Фурманов! Написал, потому что сам был комиссаром. Настоящим, боевым комиссаром-большевиком. Таким, каким всегда мечтал быть Дубов.

«Будут новые моменты, – писал Фурманов, – и прекрасные и глубокие содержанием, но это будут уже другие».

Будут новые моменты! Ему, Дубову, придется снова повести бойцов против врата. Сейчас нет среди них раздетых и скверно обутых. Но они по-прежнему «гордые и твердые в сопротивлении, отважно-смелые и страшные в натиске…»

И он, Павел Дубов, должен быть достойным этих бойцов комиссаром. Политический комиссар. О славных боевых традициях говорят эта два слова. Политический комиссар…

Он долго стоял у глобуса. Думал о своей бескрайной стране, о людях, которые берегут ее покой. О человеке, который на фотографии над столом сына, смеясь, держал на руках маленькую радостную девочку с узкими, монгольскими глазами. Он очень любит детей, этот человек. У него мудрая голова и большое сердце; он привел родину к счастливым дням. И заботы о счастье народа никогда не покидают его.

…Утром он был опять у секретаря обкома.

– Надо ехать, Базаров, – сказал Дубов. – Ты понимаешь, Базаров, что значит Дальний Восток!

4

Ночью неожиданно выпал снег. Всю ночь падал он густыми хлопьями.

Соколин и Галя вышли за город по первопутку. Снег был пушистый и рыхлый, Он не успел слежаться. Еще не было наста. Но весело было идти так, по целине, без путей и дорог, взрывая лыжами нетронутые голубоватые снежные поля.

Они долго шли рядом. Ни о чем не хотелось говорить.

Они пошли в лес. Вчера еще унылый и голый, он сегодня приоделся в мохнатые пушистые бурки и папахи, Ледяные зерна блестели на деревьях. Заячьи петлястые следы вели в глубь леса, в таинственные, казалось, лесные заповедники.

Иногда целые вороха снега обрушивались на них с деревьев; они со смехом отряхивали друг друга и шли дальше, мокрые, веселые и озорные.

Они подошли к оврагу и скатились вниз, в сугробы. Галя потеряла лыжу, и они долго искали ее в снегу, мешая друг другу, смеясь и озорничая.

Губы у Гали были холодные и влажные. Никогда еще так крепко не целовал эти губы Саша Соколин, как здесь, в глубокой лесном овраге.

…Возвращались, когда все солнечные пятна исчезли со снегов. Снега потемнели, покрылись чуть заметой ледяной коркой.

Лыжники были голодны и счастливы. Галя мчалась впереди. Соколин едва поспевал за ней. У самой заставы он нагнал ее и, задыхаясь, почти прокричал:

– Галька, давай переезжай ко мне! А, Галька?

…Не успела она переодеться, вестовой принес приказ из штаба: «Приготовить машину к дальнему полету».

Саша растерянно посмотрел на нее – она легонько усмехнулась и развела руками.

Од проводил ее до самых ангаров.

Всю дорогу они молчали.

5

Павел Дубов был назначен комиссаром полка в ОКДВА.

В день его вылета на Дальний Восток красноармеец первого полка Гордеев получил телеграмму, извещавшую его о тяжелой болезни матери.

Горестная телеграмма эта попала от Гордеева к Дроздюку, от Дроздюка к командиру взвода лейтенанту Кронгаузу, от лейтенанта к Меньшикову, от Меньшикова к Соколину, от Соколина к полковнику Седых. Полковник Седых разрешил красноармейцу Гордееву месячный отпуск для поездки в Приамурский район.

Ехать на Дальний Восток приходилось десять суток. На заре к Амуру шел со специальным заданием самолет, отвозящий и нового полкового комиссара Павла Дубова. В самолете оставалось одно место.

Комдив Кондратов разрешил красноармейцу Гордееву лететь.

…Ранним утром, совсем как несколько месяцев назад, шел комдив Кондратов по лётному полю.

Но теперь не было высокой росистой травы. Ровная снежная пелена покрывала аэродром.

У самолета – тот же молодой летчик, командир самолета Галина Сташенко.

А рядом с ней у крыла… «Кто же это? Ага, капитан Соколин, командир первого батальона».

– Здравия желаю, товарищ лейтенант!

– Здравствуйте, товарищ комдив!

Галя удивлена. Она не ожидала в такой ранний час комдива. Он пришел проводить их. Их? Конечно, не ее, а комиссара Дубова. И что только может взбрести ей в голову! Она смущенно смотрит на него.

Подходит комиссар Дубов.

Он похудел, помолодел, он совсем не похож на того Дубова, которого перетаскивали через забор в спортгородке.

Его провожают жена, Вася Штыбов и сын.

Митя смотрит на самолет, на комдива, на летчика. Как замечательно это получилось! Он на настоящем аэродроме. Вот бы хорошо проводить отца, покататься на этом аэроплане! Отец обещал ему, правда, что скоро выпишет его к себе. Но когда это еще будет! А, что, если сейчас, незаметно… Ведь не выкинут его в воздухе… Степка Пеньков хвастал, что во всамделишном бою участвовал и наркома видел. Ну, он же известный хвастун. А что, если переплюнуть Степку…

Все заняты разговорами. Никто не обращает внимания на него, ни на самолет.

Митя оставляет руку отца и исчезает.

Второй пассажир самолета, Гордеев, неловко мнется в стороне. Он так обязан комдиву за разрешение лететь, но он не осмеливается подойти поблагодарить его.

Его тоже провожают. Заместитель политрука Дроздюк дает ему последние наставления, пытливо осматривает его.

– Воротничок! – вдруг восклицает Дроздюк.

Впопыхах Гордеев позабыл пришить воротничок. Совсем приготовил – и забыл. Опять подведет отделение…

Но думать об этом уже поздно.

Дроздюк хотел бы посоветоваться с капитаном Соколиным, но тому не до него. Он вполголоса говорит что-то пилоту – должно быть, дает последние указания.

– Ну, Павел, – говорит комдив, – езжай… На большое дело едешь. Пиши, не забывай.

Он крепко обнимает старого друга. Дубов растроган.

Он прощается с женой, с Васей Штыбовым, передает приветы заводу.

– А Митька где? Где Митька? Всегда запропастится!

И все начинают искать Митьку. Даже комдив заглядывает в машину. Митьки нигде нет.

И тогда Гордеев извлекает из кабины воздушного зайца. Митька совсем расстроен. Не вышло. Не переплюнуть Степку Пенькова!

Отец, смеясь, поднимает его на руки, целует и ставит на землю.

Последний раз смотрит Саша Соколин на Галю. Какое-то предчувствие сжимает его сердце.

Галя смотрит вниз. Они стоит рядом: Саша любимый… и комдив Кондратов, Андрей Васильевич.

Шумит пропеллер… Лыжи легко скользят по земле.

Точка самолета становится все меньше. Наконец совсем исчезает. Курс – Дальний Восток.

Все разошлись. Только комдив и Соколин долго еще стоят на снежном поле и смотрят ввысь.

Потом они взглядывают друг на друга, молча пересекают поле, садятся в машину и молча едут через весь город, еще спящий крепким предутренним сном.

Глава вторая

1

Зимние инспекторские стрельбы назначены были на февраль. Галя все еще не возвратилась с Дальнего Востока.

Соколин целые дни проводил с батальоном. Он проверял каждого бойца, инструктировал лейтенантов и младших командиров. В ленинских комнатах рот по вечерам непрерывно шла стрельба дробинками по фашистам. Немало сложных механизмов сконструировали ротные изобретатели для проверки правильности прицела.

Стреляя с гордеевского станка, вспоминали о его изобретателе. Но Гордеев был потерян для дивизии. Слухи шли, что оставил его Дубов в своей полку. «Хлебы там печет», усмехались бойцы.

По ночам сидел Соколин над книгами, готовился к экзаменам.

Со стены глядело на него милое лицо. Озорные глаза под шлемом-беретом. Он отрывался от книг и долго смотрел на Галю.

Однажды он получил телеграмму. Из Комсомольска на Амуре. Из нового города.

В телеграмме было всего два слова. Два слова, которые относились только к капитану Соколину: «Целую Галя». «Целую Галя»…

Он не мог больше работать в этот вечер.

Он пошел в полковой клуб. Телеграмму, как талисман, спрятал в кармане гимнастерки.

В клубе было шумно. Старший лейтенант Меньшиков только что победил последнего соперника на бильярдном поле и искал новую жертву.

– Честь и место, капитан! – весело приветствовал он Соколина, вручая ему кий.

Соколин принял вызов, долго целился и первый же шар вложил в правый угол.

Вокруг захлопали.

– Ну, брат лейтенант, нашла коса на камень, – басовито засмеялся политрук Кириллов.

– Цыплят по осени считают, – в том же тоне ответил Меньшиков.

Большинство стояло все же за Меньшикова. Он был известный полковой чемпион, а Соколин играл редко и случайно.

Меньшиков долго целился, даже рисовал на столе воображаемые углы, играл дуплетами и действительно клал шары виртуозно.

Соколин играл любительски, но сегодня ему везло.

«Талисман помогает», внутренне улыбнулся он.

В самый разгар игры в клубе появился полковник Седых. Он подошел к столу, покручивая бороду, и сказал в сторону, ни к кому нс обращаясь:

– Меньшиков и Соколин, конечно, здесь. Инспекторские на носу, а они бильярдом увлекаются.

Веселые лица командиров сразу потускнели. Он всегда так, полковник Седых, – умел испортить настроение. Он никогда не обращался к помощникам своим по-товарищески. В полку его не любили, чуждались.

Игра была в последнем шаре.

Меньшиков мастерски разводил шары. Последний удар его был образцом бильярдного искусства. Через весь стол стремительно пронесся шар в с треском обрушился в лузу.

– Н-ну!.. Так бы вот по мишеням! – восхищенно сказал Кириллов.

Все облегченно засмеялись.

Соколин не испытывал никакого огорчения от проигрыша. Кто-то сказал ему, что комдив получил письмо с Дальнего Востока, от Дубова. Было уже поздно, одиннадцатый час, но он решил все же зайти к комдиву.

2

Двери открыла ему сама Клавдии Филипповна.

– A, Саша! – радушно приветствовала она его. – Давненько у нас не были. Забыли стариков… Или работы много? А Андрюша словно предчувствовал.

– А где Андрей Васильевич? – смущенно спросил, раздеваясь, Соколин.

– Вызвали, вызвали Андрюшу. Чуть сели чай пить – к командующему. Совещание какое-то. А он вас ждал, точно знал, что придете.

Соколин любил эту простую добродушную женщину.

Они пили чай и мирно беседовали о полковых событиях, о театре, о дальневосточных друзьях.

Зазвонил телефон. Комдив Кондратов сообщал, что задержится надолго. Узнав, что у них Соколин, просил показать ему письмо Дубова.

…Лампа бросала голубой свет на стол комдива. По краям высились книги. В центре, над письменным прибором, стоила зеленоватая бронзовая статуэтка Михаила Васильевича Фрунзе, личного друга комдива Кондратова.

На столе лежали выписки из устава английской армии. Они были испещрены пометками комдива.

Один листок лежал прямо перед Соколиным, и он прочел его. В разделе «Стратегия и маневр» устав английской армии говорил:

«Нет общепризнанных правил вступления в войну, или гамбитов войны, какие имеются в шахматной игре; каждая стратегическая проблема должна разрешаться на основании определенных географических условий, расчетов времени и пространства, организации войск и – что является наиболее важным – на основе хорошего знания морального состояния войск».

Последние слова были жирно подчеркнуты красным карандашом и сбоку энергично поставлены два восклицательных знака.

Письмо Дубова шло из Приамурского района, из мест расположения полка.

«Здравствуй, дорогой Андрюша! – писал комиссар, – Прошло уже два месяца, как я в ОКДВА, в Сергиевске. За это время так иного воды утекло, что кажется, прошли года.

Я пришел в полк, когда часть находилась в тяжелом положении. Надо было начинать с мелочей, подтянуть народ в ротах, правильно организовать хозяйство.

Какие же итоги на сегодня? Третьего дня прошли инспекторские смотры. Полк получил оценку „хорошо“. Инспектирующий отметил значительное улучшение состояния работы.

Может быть, потому я совершенно неожиданно прочитал в армейской газете свою фамилию в числе 31 человека лучших ударников дивизии. Газету прилагаю.

Несколько дней назад получил новое пополнение. Хороший народ! Пришли из колхозов. Проходили допризывную подготовку.

В выходные дни охочусь. В моем охотничьем активе уже значится семь уток, три фазана и десятка полтора куличков.

Видишь – стреляю лучше, чем по мишеням…

(Соколин вспомнил последнюю дубовскую стрельбу и улыбнулся).

Сегодня что-то сильно похолодало. На улице мороз и ветер. Ветер здесь не наш, покладистый и сговорчивый, – ветер восточный, беспокойный, пронзительный.

Настроение у меня бодрое. Скучаю только по заводу. И Митьку своего жду.

Недавно был в нашем подсобном хозяйстве, и там товарищи показали мне границу. Километра за полтора – два от нашего совхоза идет гряда сопок. На одной из ник три высоких кедра, и за этими сопками по ту сторону – Манчжурия.

Как видишь, у нас слово „граница“ – это живое слово. Мы ее можем конкретно пощупать и посмотреть. Где-то, недалеко от нас, по ту сторону кедров, оперируют партизаны. Они изрядно досаждают японцам, а когда приходится очень туго, перебегают к нам. Японцы часто балуют на границе. Спуску им не даем… А так у нас тихо. Ко всяким возможностям относимся спокойно. У нас такая сила, Андрюша, о которую японцы разобьются при малейшей попытке. Когда потребуется, настукаем им по-настоящему…

(Соколин быстро листал странички письма).

…Да, поздравь меня. Я аттестован батальонным комиссаром. Разменяли мой ромб на две шпалы. Мало стажа. Так что до твоих двух ромбов мне тянуться по меньшей мере дет десять…

…В свободное время – очень редкое – читаю; начал заниматься английским. Слушаем радио. Москву через Хабаровск…

(„Не то, не то“, нервничал Соколин).

…Гордеев ваш у меня. Перевелся. Остается на сверхсрочную. К пулемету пристрастился и хлебы печет. Хлебопек он прямо-таки виртуозный. Мы уж его отсюда не отпустим. Я привык к нему, правду сказать. Шлет он привет товарищам по роге и особый – капитану Соколину…

(Соколин перевернул последнюю страничку и вздохнул. Наконец! Вот они, долгожданные строчки).

…А Галюша тоже здесь: задержал командующий Летает над нами. На днях представлена к награде за выполнение особо важного задания. Как услышу шум самолета, все думаю – она. Молодец Галюша! Очень ее все полюбили, а для меня она, как родная.

…Ну вот, Андрюша, расписался, – больше прямо некуда. Приезжай в гости. Полюбуешься Дальним Востоком. Послушаешь шум Амура.

Обнимаю тебя крепко.

Привет всем и особо Клавдии Филипповне и Соколину. Следующее письмо напишу вместе с Митькой. Жду его со дни на день. Отбил ли Соколин знамя?»

Соколин долго сидел над письмом. Клавдия Филипповна даже вставала поглядеть, не вздремнул ли он.

Нет. Он сидел, глубоко задумавшись. Как хотелось ему туда, к Дубову, где бушуют пронзительные морские ветры, где летает над облаками Галя, где каждая минута начеку, где граница конкретна и осязаема! Вот он готовится в академию… А там ведь, у Дубова, тоже академия… Особая… «чапаевская» академия.

Рядом с письмом лежала дальневосточная армейская газета. Над всей полосой шла строка: «Наши герои». Батальонный комиссар Дубов (он сильно похудел) смотрел с газетного листа прямо в глаза капитану Соколину. Соколин вспомнил грузную фигуру комиссара, свой ночной разговор с ним в лесу на привале.

Да, это человек настоящей породы!