Текст книги "Капитан Соколин"

Автор книги: Александр Исбах

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

Глава третья

1

Последние два года Павел Дубов почти не покидал завода. Не ездил даже в отпуск. Да и в командировках больше недели никогда не задерживался.

Сейчас на заводе готовились к пуску нового мартена. Печь была сконструирована его воспитанником, молодым инженером Штыбовым. Дубов с больший нетерпением ждал первой плавки.

И вдруг… нужно уезжать перед пуском. И уезжать не на день или, там, два, а на полтора месяца…

Сначала, получив повестку, он раздраженно и даже сердито прочел ее, перечел и, смяв, бросил на стол. Повинуясь первому порыву, тут же схватил трубку.

– Ты что же это, Сергей Петрович! – сердито увещевал он военного комиссара. – У меня самая страда. У меня – печь пускать, а ты меня в солдатики играть посылаешь!

…Дубов долго сидел в тот вечер в своем кабинете.

Он вспомнил, как много лет назад со своим эскадроном, рядом с Андрюшей Кондратовым въезжал в этот город. Это были тяжелые годы для страны, но насколько меньше забот у него было тогда! И о печах Дубов ничего не знал… И был он сам молодой и легкий.

А теперь он директор, у него завод, печи, тракторы и – одышка. Врачи посылают его в Кисловодск, он не слушает врачей…

Дубов поднялся и прошелся по комнате. Распахнул окно. У самого окна цвела липа. Легкий ветерок занес ее запах в кабинет директора.

Когда они входили тогда в город, тоже цвели липы. А что, если впрямь поехать?.. Воздух… Палатки… Опять по-старому, точно и не было семнадцати лет. Нет, были… И свидетели есть тому: и лысина и седина у висков.

Вот Кондратов здорово сохранился. Совсем молодой.

Им там, в армии, Климент Ефремович стареть не дает… Молодец Андрюша – прилетел навестить старого друга! Дубов вспоминает высокую статную фигуру комдива. Сколько дорог вместе исхожено! Сколько врагов порублено? А что, если…

…Он зашел в красный уголок литейного цеха. Большее зеркало в глубине отразило его плотную, тучную фигуру. Подошел к зеркалу (благо в комнате никого не было), долго и угрюмо смотрел на себя.

У печи, как всегда, находился Штыбов.

– Вот, – сказал Дубов подходя. – уезжаю, Вася. Без меня будешь печь пускать.

Штыбов удивился:

– Как? Куда? На курорт, Павел Федорович?

– На курорт. – согласился Дубов, – Почти на курорт… – Он показал смятую бумажку.

– Да неужто без тебя там не обойдутся? – возмутился Штыбов. (А самого уже волновала мысль: «А ну-ка, пущу печь без Дубова! Еще как пущу-то! А потом покажу ему: „Ну, Павел Федорович, подросли малость, а?“»).

– Не обойдутся, Вася. – сказал Дубов, – Не обойдутся. Надо ехать. Это, брат, штука серьезная. Не в солдатики играть.

Дома Павел Федорович вынул из ящика наган и, взяв масло от швейной машины, стал сосредоточенно чистить.

Митя, обрадованный приходом отца, вертелся около него.

– Бот, брат Митя, – сказал Дубов, протирая барабан, – кобуру ты мою невесть куда забросил. А мне в армию надо ехать.

– И я поеду, отец. Ладно?

Он притащил свой пугач я тоже протирал его тряпкой.

– А у тебя сколько будет ромбов?

– Один.

– Один… – разочарованно протянул Митя, – Мало!.. А Чапаевым еще лучше быть, – вдруг глубокомысленно сказал он.

– Тише ты, Чапаев, – усмехнулся отец: – масло чуть не опрокинул.

– А я, – мечтательно продолжал Митя. – я хочу быть Петькой.

– Каким Петькой? – удивился Дубов.

– Что в «Чапаеве», молодой… Знаешь что? Ты будь Чапаевым, а я – Петькой…

Когда вернулась мать, она увидела под столом ноги и «Чапаева» и «Петьки». Отец с сыном ползали по всему полу, разыскивая барабанную ось, которую нечаянно уронил Митя.

2

«Чапаевым», еще с прошлого года был Степа Пеньков. Его «чапаевских» прав никто не оспаривал.

Все знали, что брат Степы – лейтенант. Однажды он даже притащил приехавшего в отпуск брата в отряд, и тот провел с ребятами беседу о Красной армии. У лейтенанта Пенькова к гимнастерке был приколот значок ворошиловского стрелка второй ступени и маленький голубой эмалированный парашютик. И отблеск славы лейтенанта ложился на Степу. Кому же и быть Чапаевым, как не ему!

Чтобы закрепить свой авторитет, Степа рассказал о том, как он был однажды в Москве на параде, познакомился у брата в полку с самим товарищем Ляпидевским, Героем Советского Союза. И товарищ Ляпидевский обещал, пролетая во время парада над Красной площадью, махнуть ему, Степе, рукой с самолета.

– И что же, махнул? – напряженно спрашивали ребята.

– Кажется, махнул, – смущенно отвечал Степа, не решаясь фантазировать дальше. – Да их иного было, самолетов. Разве разберешь! Наверное, макнул.

Сегодня у реки разыгрывался последний бой Чапаева. Чапаевский ординарец и друг Петька, он же Митя Дубов, неожиданно вышел из повиновения.

– Сегодня я буду Чапаевым, – решительно заявил он.

– Ты?.. – презрительно сказал настоящий «Чапаев» – Степа – и засмеялся. (А за ним засмеялся и весь отряд.) – Ты?..

И тут, чтобы разом прекратить всякие возражения, Митя выпалил:

– А мой отец идет в Красную армию! И у моего отца одна ромба!

Это сенсационное сообщение оглушило ребят. Только самый маленький, Лешка Филатов, пропищал:

– Одна… Подумаешь!.. А у Степкиного брата две…

На это Митя даже не ответил. Каждый боец Чапаевского отряда знал, насколько ромб выше и двух и трех квадратов.

Степа почувствовал, что приходит конец его могуществу. Но он еще не сдавался.

– А может, врешь? Ты смотри, Митька. Ромб! Откуда у твоего отца ромб? Что он – директор, так это для нас ноль. Ходил, ходил в пиджаке, и вдруг сразу ромб! Так не бывает. Надо в военных академиях учиться и белых бить, чтоб ромб. Хоть кого хочешь спроси.

Митя чуть не заплакал от такого недоверия.

– А вот сам увидишь. А белых отец бил. Он мне рассказывал. Я его даже хотел в отряд привести. Только он занят.

– И приведи. Пусть покажет ромбу.

– И приведу! А Чапаевым сегодня я буду.

Мнение отряда раскололось. С одной стороны, ромб. Но, с другой стороны, заслуженный Степкин авторитет. И опять же брат – лейтенант.

После долгих споров пришли к компромиссу. Пусть Митька приведет отца с ромбом в отряд, тогда будет видно. А пока что он получает повышение. Из Петьки в Фурманова. И Фурманову разрешалось спасти Чапаева из реки.

Бой разгорелся вовсю. Новый Петька (Леша Филатов) героически отстреливался от наседавших врагов. Мелкая поселковая речка становилась бурным Уралом. И мокрый Фурманов выносил на другой берет своего израненного друга.

3

Самым тяжелым препятствием был забор. Павел Федорович подбегал к нему, хватался за верхнюю доску и пытался вскинуть вверх свое грузное тело. Но все попытки оказывались тщетными.

Ноги беспомощно ерзали по забору, руки покрывались ссадинами, и казалось, нет никакой возможности перескочить на ту сторону.

Однажды ему удалось оседлать забор.

Тяжело отдуваясь, он сидел, крепко сжимая его шенкелями, точно норовистого скакуна. Очередной «прыгун» уже мчался к забору. А Дубов все не мог оторвать ноги и спрыгнуть вниз.

Врач освободил его от многих занятий, но он решил не отставать от других. В немногие свободные минуты он сам уходил в спортгородок и там в одиночестве, крепко охватив турник, упражнялся до полного изнеможения.

Он был избран парторгом сбора и не мог плестись в хвосте.

Рано утром комиссары выстраивались у палаток. Через лагерь шли в столовую. Однажды ему пришлось вести весь сбор. Он подтянул живот, строго оглядел свой отряд и скомандовал совсем по-боевому: «Шагом арш!»

И нужно же было, чтобы на дороге встретился им начальник сбора полковник Седых. Инстинктивную неприязнь к нему почувствовал Дубов с первой встречи. Полковник критически осмотрел вразброд шагавших комиссаров и остановил Дубова.

– Плохо ходите, товарищи комиссары, – недовольно сказал начальник. – Разговариваете. Путаете ногу. Неудобно, товарищи. Обращаю ваше внимание.

Он был очень высок, и в лагерной стенгазете нарисована была карикатура, как Седых вместо прыжка прямо переносит ногу через забор. Когда он с кем-либо разговаривал, он поневоле глядел сверху вниз. Его пышная раздвоенная борода известна была всему гарнизону. В полку и командиры и бойцы, говоря о начальнике между собой, так и называли его: «Борода». Комиссаров он вообще недолюбливал, считал их глубоко штатскими людьми и к их военной учебе относился скептически.

– Можете вести, товарищ Дубин, – приложил полковник руку к пилотке.

И Дубову показалось, что он нарочно спутал его фамилию и говорил с ним свысока и пренебрежительно.

В обед сам начальник лагерей комдив Кондратов вместе с полковником посетил палатки комиссаров.

Дубов был дежурным по сбору. К Кондратову он собирался забежать с первого дня своего прихода в лагеря. Рассказать он хотел ему о многом. И о том, как решил он пойти на сбор, и о деньках прошлых вспомнить, и о порядках лагерных потолковать.

Теперь, увидев Кондратова на первой линейке, он рванулся к нему и протянул уже руку.

Едва приметная смешливая искорка блеснула в глазах комдива.

– Товарищ Дубин, – опять коверкая его фамилию, резко сказал полковник Седых. – начальник лагерей ждет вашего рапорта.

И Кондратов не оборвал полковника. Кондратов смотрел прямо в глаза дежурному и ждал.

Дубов побагровел. Он машинально поправил противогаз в поднял руку к пилотке. Рука его дрожала. Кругом, у палаток толпились комиссары. Они видели замешательство Дубова и с удивлением приглядывались к тому, что происходило на первой линейке.

– Смир-рно! – хрипло скомандовал Дубов. – Товарищ комдив, – глухим голосом представился он, – дежурный по сбору политсостава комиссар бригады запаса Дубов.

– Здравствуйте, товарищ бригадный комиссар, – пожал ему руку Кондратов (он еле сдерживал себя, чтобы не засмеяться – до того уморительный и растерянный вид был у Павла Дубова).

– Вольно, вольно… – махнул он рукой, заметив, что комиссары все еще стоят навытяжку.

– Вечером, товарищ дежурный, прошу зайти ко мне, – сухо приказал комдив Дубову. И только в глазах его опять мелькнула знакомая искорка.

Комдив остался недоволен состоянием комиссарских палаток. При очередном построении начальник сбора полковник Седых говорил о противогазах, которые висят вразнобой, о книжных холмах на полках, о койках. Сколько неприятностей доставляли эти койки Дубову! Никак у него не выходило с заправкой. По утрам он даже запаздывал в строй, управляясь с непослушным одеялом и обливаясь потом над горбящимся сенником. Сколько времени и нервов приходится тратить на эти мелочи!

Однажды он попал в расположение красноармейского батальона. Его встретил докладом молодой командир батальона капитан Соколин. И Дубов даже не знал толком, как ответить.

Он стоял перед капитаном, мучительно краснея за свой растрепанный вид, за гимнастерку с пятнами от оружейного масла и не совсем свежий воротничок.

Сделав в части доклад о международном положении, Дубов осматривал красноармейские палатки.

Вернувшись к себе, он прежде всего сорвал старый воротничок и аккуратно подшил новую белую полоску.

В этот день Дубов бросил гранату на три метра дальше обычного.

4

К Кондратову Дубов сначала решил не ходить Обиделся. Но комдив вызвал его. Пришлось подчиниться…

Домик Кондратова помешался близ штаба дивизии. Вся терраса была оплетена хмелем и какими-то необычайно пышными красными цветами.

На террасе стоял большой стол. Электрическая лампа под голубым абажуром ярко освещала книги, карты, бумаги. Когда подошел Дубов, Кондратов, склонясь над картой, размечал что-то большим красным карандашом, напевай вполголоса.

Опавшие листья заглушала шага Дубова.

– Разрешите зайти, товарищ комдив? – почтительно, не без иронии, спросил Дубов.

Кондратов вскинул голову, сощурил глаза и весело рассмеялся.

– Заходи, заходи, бравый дежурный.

Комдив перескочил через перила террасы («До чего все-таки ловок этот Андрей!» мелькнула завистливая мысль у Дубова) и сжал Павла в своих крепких объятиях.

– А рапорт, однако, отдавать надо, товарищ комиссар. Жалуется на тебя «Борода».

– А рапорт, однако, отдавать надо, товарищ комиссар.

Они сидели на террасе, пили горячий крепкий чай. (Помнил Андрей Кондратов, что такой именно, почти черный чай любил Паша Дубов).

В этот вечер они вспоминали о боях, о далекой тайге, о быстрых дальневосточных реках, и о том, как слетел однажды с коня вместе с седлом Дубов, не заметив, что ослабла подпруга, и как пел эскадронный запевала Снегирев, и как крепко влюбился Андрей Кондратов в посьетскую черноокую кореянку.

А потом друзья пели вполголоса старую свою любимую песню, которую так здорово запевал в эскадроне Снегирев.

 
У зари у зореньки много ярких звезд… —
 

начинал комдив Кондратов.

 
А у темной ноченьки им и счету нет… —
 

подтягивал директор Дубов.

Дежурный по лагерному сбору комбат Соколин, проходя по командирскому городку, увидал огонек в домике комдива, услыхал песню и с удивлением долго вглядывался сквозь листву в крупные расплывчатые силуэты командиров.

…На десятый день Дубов получил сразу два письма. Первое было от сына.

«Отец, – писал Дмитрий большими прописными буквами. – привизи мне патроноф и маленькую пушку… и еще Варашилафский значок».

Дубов два раза с улыбкой прочел это нехитрое письмо.

Второе письмо было с завода. Вася Штыбов сообщал ему, что пустили печь. Плавка прошла хорошо, был секретарь обкома и другие гости. Рабочие и он, Вася, шлют Павлу Федоровичу горячий привет и желают успеха в его военных операциях, и пусть он не беспокоится за завод: дела идут подходяще.

5

Лагерный сбор комиссаров выделил делегацию для приветствия открывшейся партийной конференции.

Возглавлять делегацию было поручено Дубову.

В этот день он долго чистил сапоги и даже сходил в портняжную мастерскую – выутюжить гимнастерку.

Девять делегатов построились перед палатками, и начальник сбора полковник Седых устроил им смотр. Смотр этот обидел Дубова. Сколько раз он ездил на партийные съезды, а тут осматривают, как мальчишку, можно ли, дескать, в свет выпустить.

– Прямее держитесь, товарищ Дубов, – подошел к нему «Борода». – И потом пояс у вас не на месте.

Дубов едва сдержался, чтобы не ответить ему, но смолчал, Дисциплина… Пояс он все-таки поправил.

…Дубов получил слово вскоре после открытия заседания. Теперь уже он, совсем как Седых, пытливо оглядел предводимую им восьмерку.

– Сми-и-рно!.. – скомандовал он протяжно.

И девять человек в красноармейской форме застыли на трибуне.

Директоры заводов, секретари партийных комитетов, писатели и редакторы были среди этих девяти. Их знали люди, сидящие в зале, знали по сводкам, по статьям в газетах, по выступлениям на предыдущих конференциях.

Необычное появление их в армейской форме и бравый, воинственный вид вызвали дружные хлопки всего зала.

Дубов заметил, как удивленно привстал Серго, а Климент Ефремович посмотрел в сторону делегации и шепнул что-то такое, от чего Серго покачал головой и засмеялся.

Первый раз за многие годы Дубов так сильно волновался, произнося слова приветствия. Он все боялся, как бы не показаться смешным и не подвести Красную армию.

…Напряженно вслушивался Дубов в речь маршала. Ему казалось, – никогда еще так остро не воспринимал он речь народного комиссара обороны.

Когда нарком кончил, все делегаты встали и пели «Интернационал», пели горячо и вдохновенно.

И Дубов был горд, что представляет здесь, на конференции, ту великую Красную армию, о которой говорил маршал.

После, сидя уже в зале, рядом с товарищем, директором соседнего завода, он с интересом выслушивал областные новости.

Вдруг тот замолчал в посмотрел в сторону президиума.

– Наш-то нарком, – сказал он Дубову, – вашему на тебя указывает.

Дубов поглядел на сцену. Серго с Ворошиловым оживленно о чем-то толковали, поглядывая в его сторону.

«Который же из них мой?» подумал Дубов и усмехнулся.

Глава четвертая

1

Всю ночь не потухал свет в штабе дивизии. Склонившись над картами, сидел комдив. Вокруг него собрались его помощники.

Полковник Кундэ, вооружившись большим красным карандашом, намечал на карте новые маршруты движения дивизии.

Всю ночь тревожно гудели провода. По лагерным дорожкам мчались ординарцы. Дежурный по штабу дивизии принимал пакеты и немедленно передавал их полковнику. Сухое длинное лицо начальника штаба в эту ночь еще более вытянулось.

В самую полночь, когда черный рупор передавал последние звуки «Интернационала» с Красной площади, резко засигналила вертушка на столе комдива.

Оторвавшись от карт, он взял трубку. Командиры притихли. Полковник Кундэ застыл, как дирижер оркестра, с поднятым большим карандашом.

– Есть, товарищ командующий, есть! – необычайно звонко повторил комдив. – Боевой приказ будет выполнен.

2

Дивизия должна была выступить в пять часов.

Полковник Седых приказал под готовить полк к осмотру к четырем.

Капитан Соколин поднял свой батальон в три.

Было еще совсем темно. Мокрая от росы и тумана трава оплеталась вокруг сапог комбата, когда он проходил лесом к первой линейке. Хотелось спать. Но он встал на пятнадцать минут раньше срока и сделал петлю по лесу, чтоб пройдя мимо маленького домика в летном секторе командирского городка.

Городок уже просыпался: кое-где мелькали огоньки, кричал ребенок. Проходя мимо колодца, Соколин наткнулся на высокую фигуру полуодетого комбата Шелеста, тащившего полное, через край, ведро воды.

– Экий ты какой ранний, – с некоторой завистью сказал, завидя его, Шелест и зашагал быстрее, расплескивая воду.

Двери знакомого домика были плотно прикрыты. Сквозь стекло виднелись объемистая походная сумка, брошенная на подоконник.

«Спит, – подумал соколин, – спит Галька…»

Дни в ту осень Стояли необычайно жаркие, а ночи холодные. Старший лейтенант Меньшиков продрог, и худое лицо его казалось совсем синим.

Тускло поблескивали в предрассветной мгле штыки и привешенные к ранцам боевые каски.

Соколин шагал между шеренгами бойцов.

Отделенный командир комсомолец Дроздюк, как всегда щеголеватый, стоял во главе своего отделения. Соколин остановился около него.

– Ну как, товарищ Дроздюк? – опросил он, – Готовы к походу?

– На все сто, товарищ капитан!

Взгляд капитана задержался на одном из бойцов. Он стоя дремал в последней шеренге.

– Товарищ Гордеев! – крикнул комбат. – Товарищ Гордеев!

Боец встрепенулся и быстро заморгал красноватыми веками.

– Почему у вас воротник расстегнут?

– У него не сходится, товарищ капитан, – ответил отделком.

Вид у Гордеева был довольно жалкий. Ремень распущен, петлицы оторваны, ранец неловко болтался сзади. Соколин сердито качал головой.

– Ну вот, извольте радоваться. Так выйти в строй, в поход!

Точно не боец, а мокрая курица!

Кругом засмеялись. Это несколько разрядило общее тревожное состояние.

Но Соколину было не до смеха.

– А говорите: на все сто… Плохо, товарищ Дроздюк. Плохо!.. Указываю отделенному командиру.

– Гордеев хлебы хорошо печет, – засмеялся кто-то из бойцов.

– Женить его надо. – подхватил другой.

И шутки эти тоже прикрывали внутреннюю тревогу и предпоходное волнение.

– Живо привести себя в порядок! – строго приказал капитан, – Последний раз указываю.

– Товарищ капитан, – крикнул Меньшиков, – командир полка!

Едва успел отрапортовать Соколин, взгляд полковника упал на Гордеева.

Седых минуты три молча оглядывал его со всех сторон. Он всунул руку за поясной ремень, потрогал ранец, вытащил какие-то тряпки и веревки из котелка.

– Где ваша каска, товарищ боец? – спросил он тихо.

Но каждый хорошо знавший полковника слышал уже раскаты приближающейся грозы в этом тихом голосе. Она разразилась немедленно.

Полковник не дожидался ответа Гордеева.

– Лейтенант! – гремел он. – Вы построили людей? Вы осмотрели их? Вы таких бойцов показываете полковнику? Таких бойцов ведете на противника?! Капитан Соколин, вы рапортовали, что батальон готов к походу. Грош цена вашему рапорту! Приказываю (полковник посмотрел на часы) в пятнадцать минут подтянуть батальон!

Он вскочил на коня, и комья сырой земли взметнулись из-под копыт.

Соколин стоял бледный и злой. Он привык уже к резкости полковника, но сегодня особенно остро воспринимал ее. По существу, полковник был сегодня прав. Этого не мог не сознавать Соколин. Но он накричал на него, как на мальчишку, в присутствии всех бойцов. И это не первый раз… Он сознательно подрывает его авторитет в полку.

Соколин всегда испытывал неприязнь к этому сухому человеку. Но сегодня… сего дня…

– Товарищ старший лейтенант, – резко приказал он Меньшикову, – приведите в порядок роту!

Отделенный командир Дроздюк хмуро смотрел вслед уходящему комбату.

– Ну, Гордеев, – с досадой сказал он, – подвели мы с тобой нашего капитана.

…В пять часов весь полк был выстроен на плацу. Капитан Соколин, подтянутый, мрачный, занимал свое место на правом фланге.

А в тылу третьей роты застыл боец Гордеев. Ремень его был туго затянут. Воротник аккуратно застегнут, новенькая каска привязана к ранцу.

Комдив Кондратов, на сером коне, выехал из лесу.

– Полк, сми-и-pнo!.. – протяжно скомандовал полковник Седых. – Товарищ комдив, полк построен для похода.

В пять часов пять минут полк выступил. Первые километры шли походной колонной, не расчленяясь. Вперед, вправо и влево было выслано походное охранение.

В пять часов тридцать минут Галя Сташенко подошла к своему самолету.

В шесть часов, когда полк входил в село Федорищи, над селом показалась эскадрилья.

Соколин взглянул вверх и впервые в этот сумрачный день улыбнулся.

3

До места первых боев бойцам предстояло пройти пятьдесят километров. А день выдался необычайно жаркий.

– Сентябрь маскируется июлем, – острил Меньшиков.

В самом начале марша к капитану Соколину подошел грузный комиссар в черной кожаной куртке. Лицо его показалось знакомым комбату.

– Дубов. Назначен посредником в ваш батальон.

Он крепко пожал руку Соколину и, вглядываясь в него, несколько смущенно улыбнулся.

И по неловкой улыбке этой Соколин сразу узнал комиссара. Это он делал доклад в батальоне о международном положении, это он не знал, как ответить на рапорт комбата. Видать, из запаса: отвык от армии.

– Очень рад, – сказал Соколин. – Почему же вы без коня?

– Знаете, – ответил Дубов, – давненько не был я с пехотой на марше. Вот и порешал испытать с вами все, так сказать, тяготы.

Заметив недоверчивый взгляд Соколина, тут же поторопился добавить:

– Я в гражданскую кавалеристом был. Не одну тысячу верст отмахал… В юности, в ваши годы…

От жары Дубов страдал, казалось, больше всех. Кожанку он давно кинул на пулеметную тачанку. Он расстегнул ворот гимнастерки и поминутно вытирал шею большим цветистым платком.

Большая часть дороги шла полем. В леса предстояло вступить только к вечеру. Там-то, в благодатных, тенистых лесах, и был район сосредоточения дивизии.

Лето было засушливое. Хлеб давно уже убрали. Бесконечно тянулись по обе стороны дороги голые поля; все ручьи, даже помеченные на карте, выпиты были жадным солнцем; часами не встречали селений, и неоткуда было наполнить фляги.

Дубов жестоко страдал от жажды.

«Не дойдет комиссар! – искоса смотрел на него Соколин. – Взял бы уж коня».

Но Дубов не отставал. В горле пересохло, и шершавый язык едва поворачивался во рту. Не хотелось разговаривать. Шагал Дубов автоматически, в каком-то полусне.

На одном из привалов красноармеец Гордеев заметил невдалеке болотце.

Незаметно проскользнув мимо отделкома Дроздюка, он побежал туда.

Вода в болотце была почти коричневой, но размышлять было некогда. Гордеев наполнил флягу, хлебнул, поморщился. Ничего – пить можно.

Он вспомнил страдающего от жажды комиссара, секунду подумал, снял котелок, покрыл его носовым платком и пропустил сквозь платок всю воду из фляги.

В восторге от своего изобретения он принес эту «профильтрованную» воду комиссару.

Дубов признательно посмотрел на него и приложился к котелку. Ничего более вкусного не пивал он в своей жизни. Он опорожнил почти весь котелок.

К вечеру стало прохладней.

 
Из глубины Уральских гор
И до Чонгарской переправы, —
 

затянул любимую песню Дроздюк. Батальон подхватил:

 
Прошла, прошла Тридцатая
В пламени и славе…
 

И посредник Дубов тоже подтянул бойцам. Ему казалось, что это не Дроздюк, а Вася Снегирев запевает боевую песню…

Голос у Дубова был хороший, сочный, и скоро он уже вел песню, и даже сам знаменитый запевала отделком Дроздюк стушевался перед ним.

Голос Дубова в песне показался тоже знакомым Соколину, – где-то он его слышал… Он внезапно вспомнил: ночь, лес, домик комдива, два силуэта… «Так это он, этот комиссар, сидел тогда у Кондратова? Что же, они друзья? Стало быть, друзья».

Ветер подхватил песню, которую вел Дубов, и донес ее до слуха комдива.

Комдив повернул коня, насторожился, подъехал к рядам батальона и долго молча ехал, прислушиваясь к песне.

Уже темнело. Одна песня сменялась другой. Сумеречные тени лежали на лицах бойцов.

…Лес. Комдив давно уже ускакал из батальона. Песни прекращены. Ночной марш в лесу должен быть проведен в абсолютной тишине. Ночь холодна. Кожанка пригодилась Дубову.

Тьма обманчива. В каждом кусте может неожиданно открыться «вражеская» засада. Бойцы шагают молчаливые, сосредоточенные. Час. Два. Три. В безмолвии застыл сумрачный лес. Медленно и сурово текут минуты последней, предбоевой ночи.

…Ранним утром вышли на полянку у небольшого озера. На небе стояла побледневшая луна, и вода в заросшем тростником озере едва-едва мерцала. Озеро казалось глубоким и таинственным.

Подъедала кухня. Устроили большой привал.

В маленькой глубокой балке близ озера разложил лейтенант Меньшиков костер. Разведка прочесала весь лес. «Противник» был еще далеко, ночь не из теплых, душа требовала горячего чаю, и командир батальона против костра не возражал.

К огоньку пожаловали гости: командиры и красноармейцы, Дубов узнал того красноармейца, что угостил его давеча водой, и – долг платежом красен – предложил ему стакан горячего густого чаю. Гордеев, примостившийся в сторонке, с благодарностью принял стакан из рук комиссара.

Дубов полулежал рядом с командиром батальона.

Хорошо было после целого дня похода вытянуться на сене, стакан за стаканом, без счета, поглощать обжигающий напиток, следить, как разгораются огненные угольки в костре!

Небо было бледное, предутреннее. Звезды гасли одна за другой.

– Расскажите что-нибудь, товарищ комиссар, – попросил Соколин.

– Ночь коротка, – сказал Дубов. – Завтра тяжелый день.

Но ему самому хотелось поговорить с молодыми.

– Все равно не спится. – Соколин бросил хворостинку в огонь, она сразу вспыхнула и осветила задумчивее лицо комиссара.

– Был у меня в партизанском отряде, – медленно начал Дубов, – боец один – Снегирев Василий. Рябой был, некрасивый, а пел так, что бывало не наслушаешься. До слез доводил. В музыкальном смысле он тогда совсем неграмотным был. На баяне, однако, самые тонкие мелодии брал. Импровизировал. Пришли мы как-то в село большое. Остановился я в поповском доме. Поп сам сбежал, а вещички все остались. И в зале меж цветов всяких домашних – пианино лакированное. Видно, дочь поповская или сама попадья упражнялась. Прилег я отдохнуть на поповских пышных перинах. Вздремнул. И снится мне, будто я в раю. Тепло, уютно. Музыка… Бородатые ангелы, похожие на партизан моих, летают. Да так реально все, что я сам во сне удивляюсь – какая чушь снится!

Просыпаюсь, однако; музыка продолжается. То грустная такая, протяжная, вроде «Не осенний мелкий дождичек…», то громкая, маршевая, походная.

И понимаю я, что кто-то в зале на пианино играет.

«Что за черт! – думаю. – Неужто попадья вернулась?»

Вскакиваю, выхожу в зал. Смотрю – Вася Снегирев по клавишам руками водит, музицирует. И так ласково клавиш касается, будто поглаживает их любовно.

А взял я Васю из глухого села таежного. И инструмент, пожалуй, он только впервые и увидел.

Подошел я к Васе незаметно, постоял за его спиной. А он какую-то свою мелодию нашел и радуется, чувствую, как ребенок, и вырываются из под его грубых пальцев, изрезанных клинком, какие-то наивные, радостные звуки. И вижу я – не оторвать мне Васю от пианино.

Шпора у меня нескладно звякнула. Обернулся он ко мне. А глаза ясные-ясные. И такая в глазах радость, точно огромный новый мир раскрылся перед ним. Улыбнулся виновато.

– Музыка, – говорит, – почище баяна…

Ну что вам сказать? Пришлось в скором времени из того села уезжать. Не мог Вася с инструментом расстаться. Баян забросил. У пианино чуть не спит.

И упросил он меня взять пианино с собой… Вам смешно? Да, может быть, тут и смешное есть. Однако… взяли мы пианино, приспособили на розвальни. Привязали, и – в путь.

И радость в отряде была! Даже сказать странно. На привалах Вася концерты давал. Мелодий он подобрал десятки. О нотах понятия парень не имел, а вот эдаким отрядным Бетховеном оказался.

Недолго только поездили мы с этим пианино.

Мчимся мы, как-то с погоню за бандой одной.

– Мчимся мы как-то в погоню за бандой одной.

И розвальни, где пианино, с нами. Пошли в обход банде, между сопок. Подъезжаем к богатому селу. А в селе кулаки властвуют (разведка донесла), и ждут они к себе белых. Ну, у нас в те поры шлемов не было. Не различишь издали, где белые, где красные.

И выходит нам навстречу крестный ход с попом во главе и хоругвями. Что-то церковное поют. Подъезжаем ближе. Вдруг вперерез церковному пению слышу из тыла знакомые, родные звуки – «Интернационал». Громко. Звучно. Оборачиваюсь. Смотрю – Васька Снегирев в розвальнях сидит и на пианино «Интернационал» играет.

А? Что скажете? У меня даже дух занялся. Бойцы подхватили песню. А хор церковный – врассыпную, кто куда. Только один мерзавец из обреза пальнул. Лошади понеслись. А Васькин конь с пианино – прямо к обрыву. Васька едва соскочить успел. А лошадь – в овраг. Скатилось наше пианино. Ну, конечно, в куски. Исчез в тот день Васька. На дне оврага нашли. Как у отцовской могилы стоял. Точно близкого человека схоронил. Потом махнул рукой, взял одну клавишу на память и сел на коня.

А на другой день убили Ваську. В первом же бою вынесся вперед. За пианино мстил. Да и всегда он впереди мчался. Не остерегся. Вот и убили, – задумчиво сказал комиссар.

В этом же бою был ранен и я, – помолчав, продолжая Дубов. – Мы были окружены белыми. Я ехал бок о бок с командиром. Сзади нас мчался эскадрон. Белых встретили в лоб. Впереди их скакал офицер в высокой папахе с малиновым верхом. Комэск ударил его клинком по папахе. Офицер качнулся и начал сползать с лошади.

В тот же миг я почувствовал удар в грудь и потерял сознание. Когда пришел в себя, вокруг была густая тьма. Я лежал на земле. Каждый вздох причинял невыносимую боль. Ветер засыпал меня снегом, не хватало даже сил отгрести его. Вдруг кто-то подошел, нагнулся надо мной…

Дубов остановился и глубоко вздохнул.

(Незаметно сзади к сидящим у костра подошел полковник Седых. Постоял, послушал с минуту и тут же отошел).

– Павел. Паша, – услышал я над собой чей-то голос, – ты жив?