Текст книги "В поисках ветра силы"
Автор книги: Алекс Родин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)
Мы входим в лето глубже и глубже
чувствуя скользкое серое дно
такое предчувствие, будто светлое лето
подернуто серой волной...
Теплый липовый сок
зыбкий скользкий восток
уплывем-уплывем, ветер солнечный сок
по единственной из сотен тропок дождя
опадает скорбя время
утренний бриз тихо плачет по нас
на горе зверобой голубой-голубой
в этот призрачный час
ветер острый несет раскаленный песок,
уплывем-уплывем...
время солнечный сок...
Говорят, что Валера появлялся в Трахтемирове летом следующего года и жил там некоторое время в заброшенной хате около дороги. Я же его с тех пор больше не видел, но строки его стихов снова и снова всплывают из памяти.
Прочерчивая круги в черноте
пером касаясь сажевых скрижалей
невольно вырезая вязь печали
дар истины вручая пустоте
звезду снабжая признаком и свойством
земным телам даруя слова тень
земная женщина, известная лишь тем
что знает каждый запах беспокойства
идет, ступает кончиком крыла
касаясь, сознавая вкус излета
неся крестом последнего полета в последнем взмахе – острый блик тепла.
Лишь недавно я случайно узнал, что мы с Валерой держим вэбсайты на одном и том же американском сервере Crosswinds. Так, спустя два десятилетия наши души снова встретились в гипертекстовом пространстве Интернета.
"Где вкус твой, реальность?"
Однажды весной 1982 года мы со Шкипером пришли в Григоровку на пристань и заметили, что на перевернутой лодке в кустах сидят какие-то странные личности, бородатые и босоногие, судя по виду – странствующие художники. Один них был некто Шри Филипп, местный адепт, с которым я потом подружился – сейчас Филиппа уже нет в живых. Самый же экзотический вид имел бородатый молодой человек, как потом оказалось – Витя А. Из разговора с сельскими бабами, сидевшими на пристани, выяснилось, что это действительно художники, купившие себе хату в соседнем селе Бучак, видневшемся вдали среди синеющих гор.
"Позаростали, як дикобрази..." – неодобрительно говорили про эту компанию бабы – "в бур'янах сидять i самокрутки курять... а дiвки голi по селу бiгають...". Ах, какими наивными в те годы были сельские жители. Они думали, что те косяки действительно были просто "самокрутки".
Так я впервые я услыхал о "сельской общине" бучацких адептов. Неожиданное продолжение эта история имела в Киеве, когда через месяц ко мне в попал самиздатовский текст "Инструкция по технике безопасности при работе с Витей А", написанный неизвестным мне автором, скрытым под странным псевдонимом "№20". В "Инструкции" шла речь о каком-то Вите А., который собрал в принадлежавшей ему сельской хате компанию и, по словам автора, манипулирует своими друзьями и подругами, используя их для корыстных целей. Сама история эта мне показалась довольно тривиальной, потому что таких людей приходилось видеть уже не раз. Я бы скоро забыл об "Инструкции", но Висенте в компании, собиравшейся у сестер Марины и Лены из Дарницы, познакомился с автором трактата, Володей по прозвищу "Волохан", а потом и с самим Витей А. – сыном известного художника Михаила А., занимавшего какой-то важный пост в Союзе художников. По рассказам, в 1975 году отец дал денег Вите, в то время студенту художественного института, и тот купил себе хату в селе Бучак, на хуторе Билянивка – а село Бучак издавна было известным среди художников дачным местом, куда они часто выезжали на этюды и на отдых. Через несколько лет, когда старая хата начала разваливаться, Витя купил еще один дом, поновее, стоявший рядом "для гостей"; потом увлекся всякими странными вещами, Карлосом Кастанедой, поисками силы, и в 1979 году начался эзотерический период в истории той компании, где Витя считался лидером.
Постепенно мы стали все чаще и чаще вспоминать в наших разговорах "бучацких адептов". Это было неудивительно, ведь мы с Висенте и Шкипером считали, что в этих горах только мы занимаемся поисками силы и что очагом эзотеризма является Трахтемиров, но вдруг оказалось, что Витя А. со своими друзьями – Шри Филиппом, Волоханом, Сашей К. и другими – такие же искатели силы, как и мы. Мысль о том, что в соседнем селении в этих краях есть иные люди, чем-то нам подобные, о которых мы мало что знаем, воодушевляла ведь в те годы наличие в сельской местности бородатых и длинноволосых личностей было большой редкостью и поэтому воспринималось как нечто необыкновенное.
Зимой, в начале 83-го Висенте не раз встречался с Витей А., и тот рассказывал, как в 1975 году он плавал на яхте по Днепру в поисках места, подходящего для обитания. Его привлекла, как он выразился, особая "энергетика" бучацких гор, он решил там поселиться и купил себе хату, где стала собираться компания.
В апреле 1983 года Витя пригласил нас с Висенте в свою мастерскую. Мы рассматривали картины, пили чай и разговаривали о том, о чём обычно говорят в мастерских художников. На полу стояло старинное деревянное корыто, выдолбленное из цельного куска дерева, и в нем ползала черепаха. Она взбиралась вверх по стенке, издавая шуршащий звук, потом съезжала вниз, после чего всё начиналось сначала...
На одной из картин на листе картона такого цвета, как будто его долго вымачивали под дождями, а потом так же долго сушили на солнце был изображен тушью репейник – "будяк", который иногда вырастает в селе на краю огородов до огромных размеров. Над ним шла надпись – "Где твой вкус реальность?". Что-то привлекло меня в этом рисунке и я долго рассматривал тонкие линии, прочерченные пером...
Мне не раз приходилось созерцать подобные репейники на обочинах полевых дорог, особенно высохшие, как и задумываться о том же самом – "где вкус твой, реальность?".
Действительно, где вкус твой, реальность? Когда я начал интересоваться странными вещами, моя голова была забита всякими идеями, книгами, именами и учениями. Но постепенно зрело чувство – в те годы еще смутное и неотчетливое, – что всё это не то, что нужно. Причастность к бытию, подлинность мира, подлинность мгновения вечно настоящего, вкус реальности... Вот к чему действительно стремилась моя душа, хотя тогда я ещё не понимал этого...
На другом таком же картоне тушью были нарисованы черепахи. В круговороте бытия они двигались от рождения к зрелости, старости и смерти вокруг какого-то таинственного растения; внизу были египетские иероглифы, а в верхнем углу неразборчивым готическим шрифтом были написаны стихи Гелы, одной из Витиных подруг, про монолог разбуженной мечты. Через несколько лет эта картина оказалась дома у Шри Филиппа и у меня была возможность не раз подолгу её созерцать.
Самое же сильное впечатление на меня произвела недавно законченная картина под названием "Готика", на которой в коричнево-лиловых тонах была изображена женщина с закрытыми глазами. Её фигура, казалось, была отлита из странного металла, стекавшего, как струи водопада, а потом застывшего. Если бы свет мог быть жидким и вещественным, то можно было бы назвать это потоком сгустившегося света.
– Самым совершенным инструментом творчества является воображение. сказал Витя А., как бы отвечая на мои мысли – Однако во всяком искусстве есть нечто грустное, потому что в нём художник воплощает то, что не удалось реализовать в жизни.
Я начал высказать Вите своё восхищение его картиной, что-то говорил, о том как это гениально и т.п.
– Всё это просто слова, – равнодушно произнёс он. – Чем больше слов человек говорит, тем больше он старается обмануть собеседника...
Черепаха продолжала шуршать когтями по стенкам деревянного корыта. В мастерской пахло красками, холстами и старым деревом. Поговорив еще немного, мы ушли.
Эта встреча произвела на меня сильное впечатление – а Витя А., как писалось в "Инструкции", и как я потом не раз слышал, действительно обладал способностью производить на людей впечатление. Я даже хотел купить "Готику", несколько раз звонил Вите, предлагал встретиться, поговорить о жизни и об искусстве, но Витя деликатно уклонился от встречи и мы увиделись лишь через несколько лет, уже в сельской местности.
Спустя время я понял, что дело было конечно же не в самом Вите А. и не в его способности производить впечатление на людей. В тот день в его мастерской на улице Филатова нечто великое и необъятное прикоснулось ко мне, затронув в душе какую-то особую струну, которая до тех пор не была затронута и не звучала. В последующие годы этой струне было суждено звучать все громче и громче, и тогда я понял, что же именно взволновало меня в тот день в мастерской – это был вкус бучацкого посвящения, вкус реальности. Вкус той великой, неуловимой подлинности мира, которую трудно назвать и описать.
Ветер силы
Летом 1983 года мы с Виктором устроились на работу в археологическую экспедицию доктора Максимова, собиравшегося проводить раскопки в Зарубе древнем городище между Монастырком и Зарубиной горой, расположенном напротив Переяслава на высоком, отдельно стоящем холме над большим оврагом, называемым в народе "Довгим яром". Там, в Зарубе, мы провёли почти всё лето с небольшими перерывами для поездок в Киев.
Я поставил палатку под грушей на террасе горы над яром, неподалеку под другой грушей расположился Виктор. От входа в палатку была хорошо видна Зарубина гора, голубой залив перед ней, далёкий горизонт и бескрайнее небо. Груша давала прохладную тень, а её листья монотонно шелестели под ветром.
Внизу была тёмная глубина яра, заросшего деревьями, где журчал ручей. Там, на дне яра, не ощущался ни простор неба, ни жаркое солнце и казалось, что время остановилось – зелёный мир живой природы, не думающей и не действующей, а просто существующий в потоке бытия.
"Лисицi, леви, ластiвки i люди
зеленої зорi черва i листя...
I небо, що над нами синє i срiблисте"
Богдан-Iгор Антонич
Работа в экспедиции начиналась в семь часов утра, было ещё прохладно и, чтобы согреться, мы активно копали шурфы и траншеи. Иногда ветер доносил далекий звук машины, едущей через поля, а временами можно было даже услышать, как где-то далеко за горами идёт из Канева утренний "метеор", а потом заглушает двигатель и останавливается на пристани.
В половине десятого был перерыв на завтрак. Я не ходил есть и оставался на горе, сидя в траве. В то лето я специально приучал себя мало есть и у меня была норма – 100 граммов печенья в день и фрукты – абрикосы, вишни, шелковица. Ничего другого я не ел, физически работал на раскопках и чувствовал себя неплохо.
Сначала ребята из экспедиции с сомнение отнеслись к моей затее, считая, что это дешевый прикол и на самом деле этот парень где-то в кустах тайно от всех есть сало. Но потом привыкли к этим странностям и не обращали внимания, а женщины даже усматривали в этом некую загадочность.
Обычно мы работали до двух часов дня. Жара к тому времени становилась нестерпимой и я раздевался, оставаясь в шортах из оборванных джинсов, тёмных очках и кирзовых сапогах. Виктор опять побрил голову и к середине лета она покрылась черным пухом длинной в полсантиметра, как у настоящего зэка. Любимым его занятием было ходить в жару в ватнике и сапогах. Так мы и лазили с ним по горам, поражая воображение пастухов.
После окончания работы мы бежали на берег, изнурённые от жары, в поту и пыли – и в воду. Кайф! А когда в жаркий полдень я выходил из воды на берег, передо мной в глубине яра была высокая тёмная гора, манящая своей тенью. Присев на песке у воды, я рассматривал окаменевшие раковины давно исчезнувших морей – а их на этом берегу под обрывами было немало. Прозрачная волна то переворачивала их, то оставляла лежать на мокром песке, и тогда снова их заливал свет яркого белого солнца, пекущего в спину.
"Заллє мене потоп, розчавить бiлим сонцем,
а з тiла буде вугiль, з пiснi стане попiл.
Прокотяться над нами тисячнi столiття,
де ми жили, ростимуть без наймення пальми
i вугiль наших тiл цвiстиме чорним квiттям..."
Богдан-Iгор Антонич
Во второй половине дня мы с Виктором часто ходили по берегу залива под Зарубину гору и там, лёжа на крупнозернистом зеленоватом песке, часами смотрели на небо, вспоминая осень прошлого года и "тук" трахтемировского посвящения; плавали в заливе и наблюдали за песчинками, текущими с обрыва или за облаками, медленно плывущие куда-то в синеве над бескрайним горизонтом.
По вечерам, когда зной спадал и красный шар солнца опускался за Днепр, можно было предаваться приятной болтовне в женском обществе у костра. А можно было подняться на край городища, откуда было хорошо видно, как над горизонтом горит заря своими неправдоподобно яркими красками отражаясь на гладкой вечерней воде.
Ночью мне нравилось вытаскивать из палатки раскладушку и спать под отрытым небом, созерцая звезды – звёзды над яром были бесчисленными, и временами одна из них срывалась и падала через всё небо, оставляя за собой медленно гаснущий светлый след.
В то лето я неожиданно почувствовал, что это место на склоне горы над яром является для меня в большей мере домом, чем уютная городская квартира или чем трахтемировская хата. В отличие от прошлого года, когда мы с Виктором облазили все горы и яры, сейчас мы почти никуда не выходили из Заруба, разве что на Зарубину гору купаться или вечером отправлялись иногда в Монастырок есть вишни.
Хотя до Трахтемирова идти было не больше часа, мы не ходили туда ни разу, потому что в Зарубе присутствовало удивительное чувство, что здесь всё уже есть и привязанность к хате под ясенем ослабела. Когда сидишь под грушей, смотря на небо, в душе возникало странное чувство, что в этом мгновении уже присутствует всё, что было и то, что ещё только будет. И все далёкие дороги, и вечерний свет над Днепром, и каневская Чернеча гора, и бучацкие леса, и прозрачность вод, и тёмная синева неба, и светлое золото песка... Жаркий полдень и глоток холодной воды в тени под горой или из запотевшего глиняного кувшина в прохладе сельской хаты... И, наконец, само чувство счастья, которое не может надоедать и утомлять. А если способно утомлять – значит, это не счастье. Потому что счастье единственное в жизни, что не утомляет никогда...
Так шли дни, безмятежно и незаметно, как плывущие в небе летние облака, и счет им был утрачен. Экспедиция жила своей жизнью – ученые мужи спорили о древних черепках, молодое поколение пило вино у костра, завязывались быстротекущие романы и по ночам в кустах была слышна возня парочек. Мы же с Виктором в этой жизни не принимали участия – образ трахтемировского посвящения, познанного в прошлом году, не покидал нас, и наш интерес был направлен на одно – мгновение Великого Полдня, мгновение самой короткой тени...
В середине июля мы решили исполнить давний замысел – подобно древним монахам-отшельникам выкопать пещеру на склоне горы над развалинами Зарубского монастыря. Взяв топор и лопату, под каким-то предлогом мы откололись от компании и полезли на гору – а жара в тот день была нестерпимой. Наконец мы нашли то, что искали. В укромном месте рядом росли берест и дикая груша. Их ветви переплелись и образовали над склоном нечто вроде навеса, а корни могли удерживать грунт над входом. Обрубив несколько мешающих веток, мы начали рыть и к вечеру была готова небольшая пещерка. Потом мы наносили туда сена и в час полдня, когда от жары неохота было выходить из тени даже на берег, часто сидели под грушей у входа в пещеру, глядя на небо и разговаривая о разных эзотерических вещах.
Однажды мы услышали от пастуха рассказ об источнике, бывшем высоко над Монастырком, на Марковой горе. Трудно было поверить, что почти возле самой вершины горы мог быть родник, но пастух уверял, что это правда. Тогда мы решили отправиться на поиски источника и, пройдя через поле, оказались на Марковой горе с плоской вершиной, где росло несколько раскидистых старых маслин и полузасохшая дикая груша.
Рассказывают, что на этой горе когда-то давно жил козак Марко и там же он был похоронен. Над его могилой был насыпан курган, а на его вершине стоял "Маркiв хрест", вытесанный из песчаника. Сейчас этого креста уже нет, да и сам курган почти незаметен. От него мы и начали свои поиски, спустившись вниз по узкому оврагу, на дне которого виднелась синяя глина и ржавые камни. За поворотом яра в траве слышался плеск – из-под обрыва вытекал сильный ручей. Такого сильного источника мы ещё не видели в этих горах – видимо, это и было то самое "джерело", про которое рассказывал пастух.
На следующий день мы взяли лопаты и решили расчистить родник. Через пару часов русло ручья было расширено, а сам источник обложен камнями. Потом мы не раз в жаркие дни, идя по душному полю, сворачивали в тенистый овраг, чтобы в час полдня выпить холодной воды.
Но вот настали странные дни – поднялся сильный ветер с востока, и тогда иной ветер, невидимый ветер начал свой танец во мне. Всё так же пекло солнце, ветер гнал пыль, а на возвышавшемся за полем холме, где стоял топографический маяк, отмечавший высоту +223,6, появились какие-то незнакомые люди. С лодки, приставшей на берегу в Монастырке, они выгрузили огромный ящик и потащили его на гору, обливаясь потом и остервенело ругаясь. Рядом с маяком они поставили большую палатку, выгоревшую до белизны, а рядом с ней антенну высотой метра четыре.
Мы копали землю, ветер нёс пыль и сверкало солнце. А возле маяка хлопала на ветру палатка и медленно вращалась антенна – и в полдень, и вечером, когда в небе горела заря и зажигались первые звезды.
Так и осталось неизвестным, что они делали на горе – занимались радиолюбительством, слушали электронные шумы космоса, или были просто шпионами.
Через несколько дней эти люди незаметно исчезли и на вершине уже не было ничего, кроме обрывков изоленты, кусков провода и следов костра.
А ветер всё продолжал дуть, не переставая ни днём ни ночью. Этот ветер разбудил во мне странное настроение беспричинного счастья – может быть, именно его я и ждал... Оно приходило то по утрам – откроешь глаза, а над яром и над зелеными горами сияет яркая синева небес; то в звуках музыки, случайно найденной, когда крутишь ручку приёмника...
Утомленный горячим ветром с востока, после конца работы я сбегал на берег, где под белым песчаным обрывом бросался в прозрачную воду и жадно пил её, уходя в глубину... там переворачивался и медленно, с раскрытыми глазами всплывал вверх, глядя через воду как все ярче становится желтоватое пятно солнца. Мне казалось, что в это мгновение меня касается некая сила, разбуженная ветром с востока. "С каждым глотком ты проникаешь всё глубже и глубже в меня... с каждым взмахом рук я погружаюсь все глубже и глубже в тебя...". А когда выходишь из воды в сверкающий свет темного полуденного солнца, становится холодно от ветра. Но это только на краткий миг – потом сворачиваешься, как зверь, на белом песке, осыпающемся с горы, и солнце сразу согревает. И ничего тогда не надо – только жгущее солнце, блеск света на воде и ветер с востока...
С каждым днём всё больше темнела кожа, уходила из тела влага, сменяясь аскетической сухостью; всё чётче проступали под кожей мышцы и рёбра, и просыпалась где-то в глубине странная сила, похожая на скрученную пружину. Так голод, зной, яркий свет и эфедрин сделали своё дело – сила, принесенная ветром с востока, вошла в меня.
А потом настал день, который запомнился мне больше всего. Третьего августа утром было объявлено, что сегодня мы поедем в Бучак, на Бабину гору. Этой поездки я давно ждал, ибо дух бучацкого посвящения всё сильнее и сильнее влёк меня. Доктор Максимов сел в кабину "Урала", а мы с Виктором и остальной компанией полезли в кузов большого трёхосного грузовика.
Полевые дороги бежали под колёса машины, бил ветер в лицо, в кузове трясло и бросало в разные стороны, а мы впятером стояли, держась за передний борт; над головами у нас было высокое небо и впереди – сверкающее солнце. Казалось, что ветер с востока нарушил какое-то глубинное основание – и души, и самой реальности. И тогда весь мир пришёл в движение, став не имеющей конца дорогой.
Может быть, именно ради этого мы с Виктором сидели всё время в Зарубе, никуда не выходя оттуда, чтобы потом в одно мгновение весь мир стал бесконечной дорогой, раскрывшейся перед нами.
По крутому спуску машина спустилась в село Бучак. Из-за заборов высовывались дети – наверное, их воображение поразила огромная машина и странная живописная компания в кузове. Проехав через село, освещённое ярким солнцем, мы стали подниматься наверх по дороге, ведущей между куполовидных гор, заросших лиственным лесом. Позже я узнал, что эта дорога вела на гору Виху – самую высокую точку бучацких гор.
Выехав из леса и миновав поле, машина по размытой дороге спустилась на берег, к Бабиной горе. Доктор Максимов стал осматривать остатки древнего поселения, а я поднялся на вершину горы и сел в траве, скрестив ноги. Там ко мне и пришло в первый раз то чувство, которое потом мне не раз приходилось испытывать здесь. Я не знаю, как назвать его – разомкнутость мира? Бесконечность дали? Вкус реальности? Но это, несомненно, был дар силы.
После полудня мы обедали в тени грузовика. Доктор Максимов долго рассказывал про греческий остров Кос и про то, как две тысячи лет назад вино с этого острова везли по всему миру на кораблях в амфорах из розовой керамики, обломки которых, найденные сегодня под горой, были разложены перед нами на траве. Неторопливо тёк послеобеденный разговор, и так же медленно неторопливо плыли в небе летние облака, а я сидел, облокотившись спиной на колесо грузовика и смотрел на вершину горы, думая о том чувстве бесконечной дали, которое коснулось меня сегодня там.
Однако настало время возвращаться, и мы поехали обратно в Заруб. Снова неслись мимо желтые поля, машина то спускалась в низины, то поднимались на вершины холмов... Вот этот день и запомнился, как самый яркий из всего лета. Навсегда в памяти осталось чувство мира как дороги, чувство бесконечности и далекого пути; навсегда запомнилось яркое солнце и ветер, бивший в лицо; и как стояли мы в машине у переднего борта – справа от меня Виктор, а слева Макс; а дороги летели навстречу, как будто пути этому не будет конца.
Как и следовало ожидать, после такого сильного ветра, принесшего дар силы, погода переменилась и на следующий день небо заволокло облачной мглой. Взяв лопаты, мы отправились на другую сторону яра, где в акациевой роще рассчитывали найти древние погребения. И там со мной произошло нечто странное. В какой-то миг я молча отложил лопату, отошёл в сторону, сел в высокой траве и не отрываясь стал смотреть на куст перед собой и на ползущую по нему божью коровку. Казалось, что и этот куст, и божья коровка, и воткнутая в землю лопата, и серое небо – всё это перестало быть мёртвыми, посторонними предметами внешнего мира, а стало продолжением меня самого, ничем не отличаясь от моей руки или ноги. Как будто исчезла некая стеклянная оболочка, прозрачная и почти незаметная, а все вещи мира стали близкими и живыми, объёмными и яркими, совершенными в своей красоте.
Казалось, что в изяществе и совершенстве линий и засохших травинок было что-то настолько значительное и грандиозное, что всё остальное воспоминания, мысли, дела и заботы – стали ничтожно мелкими и нереальными. Поток мыслей прекратился.
Да и зачем думать, если нет теперь последней стеклянной перегородки и можно раствориться во всём – в сером небе, в колышущейся траве, в запахе ветра... Тем более, что теперь всё это уже не чужое, находящееся вне, а нечто родное и близкое – продолжение меня самого. Так я сидел, глядя на ползущую божью коровку, которую в народе называют "сонечко", не узнавая ни её, ни травинки, по которой она ползла, настолько живее и ближе стало всё это, чем ещё минуту назад, когда вокруг меня была прозрачная оболочка.
Обычно ведь мы не воспринимаем мир таким, каков он есть на самом деле, видя его через своего рода разноцветные стёкла своих состояний, определяющих угол зрения и на бытие, и на нас самих в нём. Эти цветные стёкла, через которые воспринимается реальность, могут быть искривлёнными и мутными – тогда картина восприятия искажается до неузнаваемости. А могут быть прозрачными, идеально отполированными многолетним самосовершенствованием. Но всё равно они оказываются прозрачным барьером, оболочкой между "Я" и Миром, между "зрящим" и "зримым".
А может быть... может быть, даже и самого "Я" вообще нет и это только иллюзия, освободиться от которой мешает прозрачная оболочка индивидуальных границ, из-за которой заключенный в неё "зрящий", этот свидетель потока бытия, становится отделённым от мира. И если "Я" – лишь волна того безбрежного моря, которое называется "существование", то пока эта волна замкнута в оболочку индивидуального бытия, какой бы удобной и привычной ни была эта оболочка, всё равно временами посещает стремление к чему-то иному, не имеющему границ и безбрежному.
В тот августовский день прозрачная оболочка исчезла для меня. И тогда вошел в меня серо-желтый свет Великой Пустоты. Я с изумлением смотрел на привычные вещи вокруг, отмечая про себя, что нет больше ни "внутренних пространств", ни точек зрения на мир, а есть только то, что есть: процесс существования, не имеющий ни начала, ни конца. Свистящий ветер на серой горе под серым небом, засохший ковыль и кустик перекати-поля... Как совершенны формы его веток и колючек; тонкие линии желто-зеленых прожилок и неповторимость цвета. "Где вкус твой, реальность?"...
Кто сказал, что в мире самое совершенное – тело женщины? Разве эти засохшие веточки менее прекрасны? Зачем теперь искусство, знание и ум и вообще вся человеческая культура, если этот кустик, который вчера вырос, завтра будет сорван ветром и унесен с горы, оказывается совершеннее и значимее? И, главное – он настоящий.
Я понял, что произошло именно то, что должно было произойти. Это был вкус реальности.
Экспедиция уже заканчивала свою работу и на следующий день я уехал в Канев, а оттуда в Киев. Так закончилась удивительная эпопея того лета лета ветра силы.
Солнечная Дорога
В начале сентября мне снова довелось оказаться среди этих гор и яров. Осенние небеса были безоблачны и в час полдня свет солнца сверкал, как никогда. Я шел по берегу там, где было когда-то село Зарубинцы. Здесь, за мысом, река поворачивает на юг, и когда идешь вдоль воды, обходя коряги и глыбы камня, солнце все время светит прямо в лицо. Впереди открылся вид на горы правого берега, изгибавшиеся огромной дугой и синевшие вдали в солнечном мареве полдня. Погруженные в глубокую тень, громоздящиеся застывшими волнами вокруг главной вершины, Вихи, эти горы притягивали к себе мой взор и поражали воображение какой-то загадкой, которую невозможно объяснить словами. Они давно уже влекли меня и я не раз предвкушал путешествие к ним, но всё время откладывал этот властный зов на потом, как встречу с роковой женщиной, которая одновременно и манит к себе, и пугает. Я ещё не знал, что здесь, на этом мысу, откуда открывается мир таинственных гор, заканчивается для меня путь Великого Полдня и начинается нечто иное – бучацкое посвящение, посвящение Тени, посвящение Ночи, которая глубже, чем свет полдня и даже чем белый, как алмаз, мёд солнца.
И вот сейчас, когда я смотрел на далекие горы и гладкая темная вода простиралась передо мной как бесконечная зеркальная равнина, залитая ослепительным солнечным светом, передо мной вдруг раскрылся некий неведомый и огромный мир, казавшийся не имеющей конца Солнечной Дорогой.
Мне сразу вспомнилась наша поездка на машине в Бучак – туда, к синеющим вдали горам – когда мир стал казался бесконечным путём. И вот, через месяц, это чувство снова вернулось ко мне. Медленно я шел вдоль берега, бредя по прозрачной прохладной воде, и так же медленно текло время. Над головой раскинулось синим сводом огромное небо, а впереди простиралась фантастическая Солнечная Дорога, зовущая к далеким горам, погруженным в марево ослепительного света Великого Полдня.
А мысль и мечта уносились вперед, обгоняя меня самого и обгоняя время как будто там, среди тех гор меня ждёт всё, чего только можно пожелать. И этот миг всё длился и длился – как будто по Солнечной Дороге можно идти без конца; как будто мне всегда только двадцать лет, а жизнь ласкова и послушна, как самая верная из всех женщин.
Казалось, я вижу себя со стороны – маленькая человеческая фигурка, потемневшая от солнца, как кусок дерева, который выбрасывает на песчаный берег волна...
Подобно безымянному странствующему геологу, подобно всем иным современным отшельникам, этим бродягам двадцатого века, уходящим из мира цивилизации в поисках иных стилей жизни, в поисках своей силы и своего кайфа – в поисках свободы для себя, свободы от себя – я шел по берегу всё дальше и дальше, погружаясь в глубину миллионолетий, и следы мои заносились песками минувших геологических эпох – песками морей, давно высохших в своих берегах.
Голубая звезда
Морозной ночью в конце декабря грузовик, тяжелый трёхосный ЗИЛ, переваливаясь на замерзших ухабах, пробирался по заснеженной дороге, и луч фар то освещал колею впереди то, как сигнал в бесконечность, пропадал в небе.
Черное небо было усеяно россыпью неправдоподобно ярких звезд, а над темной грядой угадывавшихся на горизонте бучацких гор вставала голубая звезда, большая, как жемчужина, как капля лунного света. В эту морозную ночь она затмевала собой все остальные звезды холодного неба и временами казалось, что от её света образуются тени. Это был Арктур, альфа Волопаса.
Машина остановилась на вершине горы, через которую вела дорога в Трахтемиров, и я на вылез из кабины в холод морозной ночи. Глухо бормотал двигатель – если бы не этот звук, меня окружила бы космическая тишина, которая бывает только такими морозными ночами Теперь ничего постороннего нет между нами; теперь ничто не мешает быть нам вдвоём, без свидетелей неуклюжему человеку в нелепых валенках, толстых ватных штанах и ватнике, боящемуся за свое слабое замерзающее тело, созданное из воды и белка, и холодной далёкой голубой звезде над горой Вихой – ярчайшей звезде сегодняшнего неба.
Этого мгновения я ждал давно, ждал всё прошедшее лето, посвященное ветру силы, но я думал, что это будет луна. А это оказалась не луна, а нечто гораздо более далёкое – ярчайшая голубая звезда, свет которой летит до нас, может быть, сотни лет...
Так завершается давно начатое – космическое посвящение. Не вдаль, а вглубь. В глубину, за основание всех вещей...
Через час, уже поздно ночью, я пришел к порогу трахтемировской хаты. Луна заливала своим светом заснеженную дорогу и голые ветви деревьев в саду, покрытые пушистой изморозью. Дул холодный ветер и высоко над головой в самом зените чертил свой серебристый след самолет, уходящий за темную гору, за край неба и за Полярную звезду – в ночь. А на юге, над яром и над заснеженными горами были видны яркие звезды Ориона. Казалось, что он такой же охотник за силой, как я и – размашисто шагает куда-то на юг, в сторону Канева; в неведомое будущее.
