Текст книги "В поисках ветра силы"
Автор книги: Алекс Родин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)
Открыв скребущую по земляному полу старую некрашеную деревянную дверь с прибитой на ней подковой (Дороги? Доля?) и написанными ниже строками: "Пiснi мої – над рiкою часу калиновий мiст", я зашёл в хату, пахнущую сыростью и мышами. Повесив керосиновую лампу на гвоздь у окна, я растопил печь припасенными акациевыми дровами – они будут греть меня на протяжении долгой и холодной зимней ночи. В печи загудел огонь и от вмурованной в неё железной плиты начало распространяться тепло.
Выпив воды и поев промерзего хлеба, перед сном я вышел во двор. Небо было усеяно яркими звездами, переливающимися, как тлеющий костер. Запрокинув голову, я долго рассматривал их знакомый, но всё равно каждый раз поражающий воображение мерацющий узор. "Стожары" – вспомнилось украинское название...
Закрыв дверь и погасив лампу, я подбросил ещё дров и лёг спать под печью, накрывшись ватником и прижавшись спиной к горячим камням, за которыми слышалось гудение огня. В памяти всплыло мгновение на горе, когда меня коснулся луч голубой звезды, а потом стали вспоминаться впечатления прошедшего лета (Ветер силы... Мир как дорога... Вкус реальности...) и простая мысль "Что ещё с нами будет!" наполнила душу радостью.
Сколько раз я выходил по утрам за порог этого дома и передо мной простирались дороги в неведомое. Синева утренних небес, зеленые кроны деревьев над дорогой, холодная роса под ногами, алые капли вишен среди листьев... И непередаваемое чувство чуда – что ещё будет сегодня! чувство, столь часто возникавшее в начале всякого далёкого пути. Километры дорог под ногами, какие-то новые селения, в которых раньше никогда не был; новые горы в солнечной дымке полдня; ветер и блеск; купание в жару под обрывом в прозрачных волнах и поездка на белой "ракете" – всё равно куда, в Бучак или Пекари, в Канев или Прохоровку...
Когда я путешествовал по дорогам лета, во мне не раз вознкало чувство радости, подобное теплому солнечному шарику в сердце – как капля ртути, капля жидкого опалового света, сладкая на вкус голубая жемчужина... А может быть, это сверкающий свет Великого Полдня обладал способностью сгущаться, материализовываться в радужный солнечный сок и входить в сердце, становясь голубой звездой, в которой был сжат в одну точку весь мир и вся зовущая в себя даль...
Странствуя в поисках ветра силы, я был свободен и счастлив, как никогда, имея возможность возвращаться к порогу трахтемировской хаты сесть на камне в тени под ясенем, выпить кружку холодной воды в жаркий летний день. Или смотреть ночью на неподвижное пламя свечи, вспоминая впечатления от пройденных дорог...
Так продолжалось два года, пока в январе 1984 хату не сожгли – люди намекали, что это было дело рук одного местного жителя по прозвищу "Цапок", сильно переживавшего из-за того, что в эту хату ездят всякие "бородатые придурки". Стоя у пожарища и глядя на остатки печи, я вспоминал слова древнего эллинского мудреца, Эпиктета: "Может ли кто-нибудь выгнать меня из мира? Я иду, куда мне хочется. Повсюду одно солнце, одна луна, звезды, сны, пение птиц"...
А когда через пару недель в Трахтемирове сожгли ещё одну хату, и я понял, что трахтемировский период жизни для меня заканчивается. К чему сожалеть о том, чего всё равно уже нет. Необходимо искать новое в том, что есть. Солнечная Дорога звала меня дальше, в иные места и на иные пути. Впереди было неведомое.
"Назавжди"
Ранней весной 1984 года, когда подули первые теплые ветры и только что растаял снег, я приехал в Трахтемиров и, сидя на скамейке возле хаты деда Прокопа, слушал разные сельские истории, которые рассказывала мне баба Антонина.
"...Теперiшнi коти в нас недавно – оцей, Юзек, жирний та круглий, наче гарбуз; лiнивий, сiрий та дурний, та маленька кiшечка Муха – та, що не ночує вдома. А до того був Рижик. Та такий же був красивий, весь рудий, наче лис, пухнастий, а груди бiлi. Його привела стара кiшка, що вже померла, отут у цiй хатi вiн вирiс, а тодi настало одне лiто, гаряче дуже, i Рижик десь зник. Потiм за п'ять днiв прийшов худий, я його погодувала. Поїв вiн i виходить з сiней. А я йому кажу: ти ж дивися, повертайся додому. А вiн тiльки подивився на мене, пiшов i не вертався вже нiколи. Через рiк чи через два бачила я його за горою, гукаю: "Рижик, Рижик", а вiн тiкає, i худий же такий – от зараза! У хатi вирiс, годували ми його молочком, i на печi спав, а тодi закортiло йому тiєї свободи, одцурався людей, здичавiв i зiйшов з дому у яри та лiси назавжди. Хiба я знала, що вiн вже не вернеться нiколи?".
Ввечерi того ж дня у присмерку я сидiв пiд старою акацiєю, а з-за Днiпра налiтав вiтер i шумiв у деревах. Слухаючи той вiтер, я раптом подумав, що може i мене вже немає... Як того кота – назавжди... Пiшов, щоб не повернутися нiколи...
зник, щезнув, як тане сiль у морi.
"У склянцi золотавий чай. Так хочеться опертись
об край вiкна i мiцний, терпкий, синiй пити холод
дивитись, як сумна зоря останнiм поцiлунком
прощається з сестрою, що їй в зореколi
не сяять вже бiльше нiколи-нiколи..."
Богдан-Iгор Антонич (1935)
Може саме в цьому щастя – чи свобода? – пiти i вже не повертатися нiколи.
Розчинитися в довколишньому свiтi, як цукор у склянцi чаю; розтанути, як бiла хмара над далекою горою Вiхою...
ПРАМОРЕ ТЕТИС
"Мы входим в лето все глубже и глубже..."
В конце апреля настали по-настоящему тёплые дни, распустились первые весенние цветы и дороги очередного лета снова позвали меня. Отменив все дела и отпросившись на работе, я собрал рюкзак и отправился на пристань. Когда я заходил по трапу в "Метеор-6", солнце блеснуло в круглом лобовом стекле корабля -что еще с нами будет!
Пол вздрогнул, завёлся дизель, потом второй; метеор развернулся под зазеленевшими первой листвой киевскими горами и вышел на фарватер, миновав пешеходный мост. Я стоял на выходе возле правого борта, и в лицо дул ветер свободы. Путь мой лежал в Бучак, чтобы там, под сверкающим солнцем, на белых песчаных обрывах и каменистом побережье, в прозрачных весенних лесах, пропитанных запахом первых цветов, и в глубоких холодных ярах вновь изведать влекущую силу бучацкого посвящения.
Я вспомнил сцену, увиденную в прошлом году на бучацкой пристани и поразившую моё воображение – в горячий полдень, когда тени становятся короткими и темнеет свет солнца, к пристани подошел "Метеор-23". У борота старой ржавой баржи пристани стоял парень, обросший щетиной, в побелевших штанах, рубашке цвета хаки с буквами "П.К." на кармане и в коричневой шляпе с опущенными полями. На дудке он играл марш "Прощание славянки", приветствуя подходящий корабль. Какие-то пожилые канадские украинцы добропорядочного вида, ехавшие в Канев на Тарасову гору, привстали, пораженные этим зрелищем, и щёлкали фотоаппаратами.
Парень заходит в салон, занося свой огромный рюкзак, вымазанный в глине. Толпа шарахается в равные стороны. Я захожу за ним. Он идёт прямо к буфету и говорит:
"Пива. Холодного". За ним к буфету подхожу и я, тоже в одежде бродяги, и с таким же большим рюкзаком. "А мне пепси-колы. Две бутылки... Нет, три... Холодной...".
Мы с ним переглянулись – встреча двух странников, опалённых солнцем...
Потом этого парня мне пришлось однажды видеть в Голубом Каньоне. Он шел по дну глубокого яра в своей старой шляпе и играл на дудке, то появляясь в поле зрения, то исчезая, пока не скрылся совсем за высоким обрывом. "Это, видимо, непростой хлопец" – подумал я тогда про себя.
А приехав сейчас в Бучак, неподалеку от Бабиной горы я, к своему удивлению, увидал такую картину – по травянистому пологому склону холма в жаркий полдень медленно поднималось трое: один был с приемником, но без трусов; второй – полностью голый и с миноискателем; а третий, в красной рубашке и коричневой шляпе шел сзади, играя на дудке и завершая эту процессию. Я понял, что с этими ребятами нужно непременно познакомиться.
Это были Сережа, Гриша и Коля. Сережа попал в эти места впервые и ходил без трусов, но с огромной дубиной, словно первобытный человек. "Охочусь на куропаток" – пояснял он. После той встречи я Сережу больше не видел, а с Гришей и Колей встречался у костра множество раз и они стали моими друзьями. Гриша был увлечен идеей найти немецкий танк, который был подбит и упал в яр но, по рассказам местных дедов, не горел и в нем могло сохраниться старое оружие – главное увлечение Гриши, может быть, даже большее, чем женщины. Коля говорил о себе просто: "Люблю поиграть на дудке и покричать. Но в городе могут забрать в милицию, а тут кричи сколько хочешь". Так я познакомился с этой прикольной компанией, уже много лет приезжавшей на Бабину гору.
Ребята остановились в березовой роще под горой, а я поднялся на вершину, где прошлым летом благодаря ветру силы бесконечность мира вошла в мою душу. Там оказалась ровная площадка для палатки, и у меня была возможность оставаться наедине с небом и бескрайней далью. Вдали на юге возвышалась синеющая гряда Каневских гор, а на севере виднелась другая такая же далекая полоса холмов, заканчивающаяся мысом Зарубиной горы оттуда я пришёл сюда... Эти две горные гряды образовывали собой чашу, напоминающую собой изогнутый лук. На вершине Бабиной горы виднелись следы старых раскопов – следы деятельности доктора Максимова, а у подножья было небольшое озеро, в котором жили черепахи.
Тогда, в мае 1984 года я впервые остался в этом месте надолго – по ночам сидел с компанией у костра, участвуя в разговорах о жизни и слушая, как ветер шумит в кроне берез, или долго лежал без сна на вершине горы в спальном мешке у своей палатки, глядя на звезды. Вставал я рано утром, пока все еще спали, и отправлялся в яр – "Голубой каньон", решив за несколько дней обойти все его отроги.
Зеленый мир яра очаровал меня в утренние часы, когда воздух был холодным, трава – мокрой от росы, а бездонная синева небес виднелась высоко над головой, зажатая между двух отвесных стенок каньона, в котором быстрый поток тек по каменистому дну.
Через несколько часов, когда солнце поднималось выше, мы подолгу лежали на берегу, на белом песке, осыпающемся со склона горы, слушали музыку по приемнику или бесились в воде. Целыми днями мы наблюдали в подзорную трубу за черепахами, выползавшими на плававшие в озере коряги, чтобы погреться на солнце. Зеленые листья, мох, неподвижное черное зеркало воды – и равнодушные ко всему немигающие глаза, замедленные движения... как ящеры древних морей... Той весной я увидел весь жизненный цикл черепах – как они размножаются и откладывают на берегу яйца; видел как маленькие черепашки величиной с монету ползут по берегу в озеро; находил в болоте и на каменистом берегу панцири черепах, уже закончивших свой жизненный путь.
Все эти дни была яркая безоблачная погода, и жгущее солнце высоко стояло над песчаными склонами прибрежных обрывов. А синее небо над головой казалось в зените совсем тёмным. Это были как раз те майские дни, когда дует сильный ветер – поистине, ветер силы! – очищая небо, солнечный свет становится ослепительно ярким и листья деревьев блестят, как металл. В такие дни мне всегда казалось, что в этом свете, так же как и в ветре, скрыта особая сила, сила Великого Полдня, способная входить в меня.
Лежа на ватнике под яркой синевой майского неба на каменистом берегу у Бабиной горы, я долго созерцал тёмно-зеленую крону липы, растущей возле черепахового озера. Она была залита ослепительным светом, и листья блестели, как сталь. Из-за горы появилась серебристая точка едва различимого самолёта, летящего, казалось, вертикально вверх. Опершись на белую иглу своего следа, он поднимался все выше и выше в темный зенит, и след за ним сразу же таял.
Это был Великий Полдень... Мгновение самой короткой тени, конец самого долгого заблуждения...
Ветер дул все эти дни не переставая – тот самый ветер силы, который привел меня сюда в прошлом году; и снова невидимый ветер начал свой танец в моем сердце – о, замри, душа! Не стал ли мир в этом миг совершенным?
Ближе к вечеру я поднимался на вершину горы и долго лежал там, глядя в даль – то на безоблачные небеса, похожие на прозрачный голубой океан, то на далекий остров за рекой, над которым изредка появились маленькие белые облака, а потом на глазах таяли.
В эти часы на вершине горы не раз посещало меня чувство счастья законченного в своем совершенстве и простого, как ясный день. Как будто все в мире вдруг стало на своё место, и тогда больше нет ни вопросов, ни проблем. А само счастье... оно всегда представлялось мне связанным с ярким солнцем и прозрачной водой; с бесконечным плаванием куда-то вдаль по океану или огромной реке, где каждый день открываются новые земли, увиденные в первый раз...
Так шли дни и ночи и они казались удивительно длинными – как в детстве, когда источник изначальной радости в душе сохраняется чистым и незамутненным.
Невозможно было описать, чем именно были заполнены эти дни – казалось, ничего особенного не происходило, но то ли сама гора обладала особой силой, то ли ветер сдвинул все вещи мира со своих мест, то ли на солнце происходили какие-то неведомые нам вспышки... Все обычные, повседневные события вдруг озарились особым светом, и я понял, что не только в уединении, но и в компании обыкновенных людей, моих сверстников, может быть достигнуто такое качество жизни, когда самого факта существования достаточно для счастья.
Тогда я ещё не знал, что это и есть полнота бытия. На Дальнем Востоке, в мире Дао, мире Дзен есть такое понятие – "изначальное просветление". Там считают, что все вещи в мире по своей изначальной природе уже содержат в себе просветленное бытие, но наш ум из-за своей ограниченности обычно не способен увидеть его.
Открывая это изначальное просветление во всём вокруг нас мы обретаем то, к чему стремимся – полноту бытия.
Потом праздники закончились и Коля с Сережей уехали обратно в "большой мир", казавшийся отсюда далеким, выдуманным и не существующим на самом деле, а я решил остаться еще на несколько дней. С вершины горы я видел, как отчалил от пристани "метеор", медленно развернулся, потом набрал скорость, стал едва различимой белой точкой и скрылся вдали.
А надо мной высоко в небе парил ястреб – я долго смотрел на него, но он так и не пошевелил ни разу крыльями. "Наверное, он полностью расслаблен, думал я – радуется, что небо само несет его... и тогда можно не напрягаясь, легко и свободно парить в потоке ветра, этого ветра силы..."
Быстро пролетели дни возле Бабиной горы, наполненные различными событиями, и пришло время возвращаться. В пять часов вечера я сидел на корме отходившей от пристани "ракеты", называвшейся "Зiрка", держа в руке бутылку холодной пепси-колы – ах, эта холодная пепси-кола! Какие были наши годы! – и глядя за корму на белый пенный след, изгибающийся и уходящий назад, где пропадала в дымке, медленно исчезая вдали синеющая грядя бучацких гор.
Разве не стал в этот миг мир совершенным? Бьющий в лицо ветер великой эпохи, белая пена, солнце и синяя волна; высокое небо и огромный горизонт... Однако там, в этих горах, исчезающих за кормой осталось ещё что-то не до конца исполненное, не до конца пережитое... Я чувствовал, что прикоснулся к чему-то новому для себя, огромному и неведомому, перед чем меркли и мистерии Великого Полдня, и трахтемировский аскетизм, и все связанные с поисками ветра силы идеи, которыми я жил последние годы. Это был вкус чего-то безбрежного, не имеющего ни формы ни имени – вкус реальности.
Там, среди тех гор, откуда я возвращался, потемневший от солнца, со взглядом пустым и ясным, в устье одного из яров, уводящего от побережья в таинственный зеленый мир лесов, над чёрной водой черепахового озера я нашёл вчера цветок – совсем маленький, с пятью голубыми лепестками и торчащими внутри усиками. В глубине цветка было нечто белое, а из белого возникала удивительная голубизна цвета неба. Белое переходило в эту голубизну, и тогда струи белого и синего смешивались... Меня поразили совершенство формы, цвета, струения и бесформия, как будто в этом была некая загадка... Как будто сам ветер силы сгустился и стал таинственными струями белой и синей субстанции, то сходящимися, то расходящимися, свиваясь в своей игре взаимонаслаждения в сердце цветка.
Эта загадка, позвав и поманив за собой, так и осталась непознанной; она ждёт меня среди далеких гор, исчезавших позади за кормой и казавшихся в дымке знойного полдня тёмным миражом. В чем эта загадка, скрытая в цветке? Почему это так значимо – как будто действительно здесь тайна всего мироздания, Альфа и Омега, вдох первый и вдох последний, начало и конец всего? Что созидают, что творят эти переплетающиеся белые и синие струи? Для чего? И посредством чего?
Смогу ли я познать эту Загадку?
Если зритель мистерии, разворачивающейся в сердце этого цветка солнце, а вовсе не ему подобные цветы, то и для человека зрителем оказываются не ему подобные, а лишь Она, Богиня Загадки – Великая Реальность, Пракрити. Мы творим и отдаем в этом творчестве часть себя; и Она отдает часть себя в это же творение. В нём, в этом творении, мы проникаем друг в друга и смешиваемся, как будто наши с Ней руки сплетаются. Так свершается наша любовная игра с Реальностью, с самой Действительностью, с Великой Пустотой; игра каждый день новая и от этого не утомляющая никогда...
Маленький цветок стремится в бесконечное голубое пространство неба, заполненное сверканием солнечного света. Так он пытается сделать свой шаг навстречу солнцу, и тогда солнце устремляется на тысячу шагов к нему своими бесчисленными лучами.
Так и мы, люди, в своих действиях смешиваемся с миром, с той Великой Реальностью, к слиянию с которой столь стремимся (ведь недаром говорят мудрецы, что "ты есть то"...), растворяясь в Ней и смешиваясь с Ней, полностью погружаясь в эту космическую игру...
Допив пепси-колу, я бросил бутылку за борт, в белую пену за кормой. "Ракета"
сделала поворот напротив Переяслава, и далекие горы уже не были видны. "Это они, Великая Реальность и посланный Ей ветер силы дают мне новый дар... – думал я, – чтобы изменить свою жизнь..."
Поистине, "мы входим в лето все глубже и глубже..."
Полдень. Солнце. Мёд
В 1984 году я снова оказался в экспедиции доктора Максимова в Зарубе и воспоминания о событиях прошлого лета ожили в памяти со всей яркостью. Но сейчас я постиг нечто такое, чего не знал в прошлом году, и от этого всё происходящее приобрело совершенно иной смысл. Холмы в окрестностях Заруба и Монастырка уже не казались мне столь загадочными – меня влекли другие горы.
Еще в мае я рассказывал своим новым друзьям Коле и Грише про Заруб и про экспедицию, и однажды под вечером в лагере появился Коля с рюкзаком и с неизменной дудкой. А на следующий день мы с Максом и Колей отправились в Монастырёк есть вишни. Спустившись в долину, мы увидели, что по тропинке навстречу нам поднимается бородатый парень. "Так это же Диброва, Володя Диброва"
– сказал Макс, – "Я его давно знаю, он из нашей студенческой компании, которую возглавлял Бурда".
Неподалеку под старым деревом стояла палатка, где Володя жил со своей подругой Лидой уже второй день, придя сюда пешком из Ходорова по полевым дорогам. Мы сели возле палатки на землю, стали разговаривать о том и о сём и так постепенно пришли к тому, что неплохо было бы вечером выпить.
– А горiлка у вас є? – спросил Диброва.
– А как же, в Хьюстонi всьо є! – воскликнул Коля, вытащив из рюкзака флягу с водкой. Тогда я подкинул идею, что если уж вы хотите красиво выпить, а я – понюхать "горiлчаний душок" и быть "без хлеба сытым и без вина пьяным", то давайте после захода солнца встретимся на этом месте, пройдем на Маркiв Шпиль – узкий гребень, справа и слева от которого были крутые склоны высотой метров по пятьдесят; сядем там на вершине в кружок и... по сто пятьдесят... Ну, а если кто по пьяни свалится вниз, то костей, конечно, не соберешь...
В девять часов вечера взяли мы водку и с таинственным видом удалились по дороге.
Когда вышли в поле, Коля одел шляпу, вынул дудку и заиграл на ней позывные "Голоса Америки". Так мы дошли до Марковой горы, где в траве уже сидели Диброва и Лида, ожидая нас. Забравшись на сам "Шпиль", мы нашли подходящее место, примяли там траву и уселись кружком. Потянулась та неторопливая беседа с разными тостами и шутками, которая, по давнему славянскому обычаю, быстро делает друзьями незнакомых людей.
Далеко внизу проплывали баржи со своими огнями, россыпью искр за рекой светился Переяслав. Диброва рассказывал, как они вместе с Бурдой, известным в их компании под прозвищем "Киса", шли зимой на лыжах по льду из Канева во Ржищев. На ночь они остановились в селе Лукавица, где спали на горячей печи у какого-то деда, а когда вышли ночью по нужде во двор, их поразила яркость зимних звезд, переливавшихся над крышей хаты. Ещё Диброва рассказывал, как летом 1974 года Киса жил в заброшенной хате в Монастырке, предаваясь размышлениям о чём-то неведомом – вот она, эта хата, еще и сейчас стоит полуразрушенная в долине за Марковой горой. Потом разговор перешел на странную влекущую силу здешних гор и Диброва признал, что его тоже влекут к себе эти места, но в то же время вызывают и страх, потому что в этих горах к миру прикасается, "бесформенная энергия космоса", как он выразился, "похожая на черный туман". И хотя здесь действительно временами могут происходить необыкновенные события, эта энергия не предназначена для человека. Я запомнил эти загадочные слова, хотя настоящий их смысл понял лишь через много лет.
– А меня это место любит, – сказал я, ухмыльнувшись. Диброва отпрянул.
– Так i в тобi ж, дядьку, є щось бiсiвське...
Потом разговор перешел на доктора Максимова, отца Макса. Оказалось, что почти все люди, судьба которых была связана с этими горами, оказались здесь через него. И Диброва, и Киса работали в 1974 году в экспедиции на Бабиной горе, а потом вместе с археологами попали в Заруб. Подобным же образом через доктора Максимова попадали сюда в разные годы и другие люди.
Я рассказал им, как я оказался здесь. В 1974 году я закончил первый курс исторического факультета и нам предстояла археологическая практика. Мне и моим друзьям тех лет – Серому, Цыпе, Джону и другим – предложили ехать куда-то в Каневский район, что нам тогда ни о чём не говорило. Мы уже ходили к доктору Максимову оформляться на работу в экспедицию, но потом её перенесли на вторую половину лета, а нас это не устраивало. Так я не попал в 1974 году в Заруб, где были Макс, Диброва, Киса и другие судьба привела меня в эти места в 1979 году на моторной лодке. Видимо, всё должно происходить в своё время.
Сам же доктор Максимов впервые оказался в этих холмах в 1959 году. Он, тогда еще молодой археолог, плыл на пароходе в Канев, рассматривая в бинокль берега, и его привлек вид Зарубиной горы, залив, камни и разноцветные песчаные обрывы. Тем же летом он попал в Зарубинцы и в Монастырек, ему понравились эти места и с ними были связаны 25 лет научных исследований.
В дальнейшем мне не раз приходилось встречаться с доктором Максимовым, у него на долгие годы сохранился интерес к судьбе этих гор и он всегда поддерживал наши с Максом фантастические проекты по созданию заповедника и национального парка.
"Приятно осознавать, что судьбы разных людей пересекаются именно в этом месте, и что здесь суждено встречаться всем нам" – сказал Диброва и предложил тост за доктора Максимова. Так мы посидели до глубокой ночи, потом распрощались с Володей и Лидой. Коля сыграл им на дудке, когда они спускались с Марковой горы в темную долину к своей палатке, а на другой день их уже не было – они ушли дальше странствовать по дорогам лета.
Потом, спустя годы, судьба (или, может быть, "космическая энергия" этих гор, как называл её Диброва) занесла Володю с Лидой в Америку, так же как и ещё одного парня из нашей компании того лета по прозвищу "Куняша". Ветер свободы подхватил и его – бросив археологию, жену и квартиру на Оболони, Куняша стал таксистом в Нью-Йорке и на этом его след затерялся. Диброва же, как я недавно узнал, сейчас профессор Гарвардского университета.
После того вечера у меня завязалась дружба с Максом, вся молодость которого прошла в этих холмах во время многочисленных археологических экспедиций его отца. В последующие годы мы с Максом не раз участвовали в разных приключениях, путешествуя по дорогам Волшебных Гор.
Тем летом я вошел в доверие к начальству, меньше копал лопатой, и меня, как человека знающего дороги, часто посылали на машине по воду, за хлебом в Григоровку или в Канев за всякими продовольственными закупками. В отличие от прошлогодней экспедиции мне много приходилось ездить и это радовало – ведь еще прошлым летом мир стал для меня дорогой, и сейчас я познал сполна прелесть ветра, бьющего в лицо, когда едешь в кузове машины; летящие над головой облака, желтеющие по сторонам поля и открывающиеся впереди дали.
Однажды мы ехали в кузове грузовика по полевым дорогам. Колея петляла между холмов по узким водоразделам, забираясь все выше и выше, и казалось, что этому пологому подъему не будет конца, хотя и так уже на все четыре стороны света открылся синеющий горизонт. Наша машина оказалась среди странных пологих холмов, безжизненных и пустынных, поросших ковылем, полынью и другими травами, любящими безводье и монотонные ветры, рождающиеся из глубины небесного пространства и волнующие душу чем-то странным, невыразимым и загадочным.
Холмы вокруг были одинаковой формы, подобные тупым конусам с широкими основаниями. Они тянулись грядами от горизонта к горизонту, а над ними было белесое небо, затянутое паутиной перистых облаков, предвещающих приближение непогоды. Слева от тусклого солнца через облачную вуаль беззвучно летел на большой высоте самолет, и его след, белый и прямой, уже прочертил половину неба.
Наконец дорога совсем исчезла и машина выехала пологой вершине самой большой горы со ржавой треногой топографического маяка. На вершине волнами раскачивался ковыль, а в траве под маяком лежала большая глыба трахтемировского песчаника с характерными наплывами, похожими на затвердевшую поверхность лавы. Это была таинственная высота +223, 6, эпицентр мистерий Великого Полдня.
И вдруг мгновение остановилось: как будто здесь, в этот час привычный мир стал далеким и нереальным – не только мир человеческой жизни, но и вообще весь мир нашей планеты Земля. А взамен приблизился космос с его энергиями, звездными течениями и огромными расстояниями, непривычными для нашего ума. Что-то странное, невообразимо странное было в этом мгновении волнующее ожидание некого события, которое, казалось, непременно должно произойти...
Машину подбросило на ухабе и я отвлёкся от этого странного настроения. Грузовик спустился через поле в лагерь экспедиции, и разные заботы заслонили странную загадочность мгновения у маяка. Но это настроение не угасло полностью во мне, и ночью, когда ветер разогнал облака и в черной пропасти неба зажглись яркие звезды, я одел ватник и, вежливо уклонившись от предложения знакомых студенток распить с ними бутылку портвейна, пошел к маяку на горе.
Там дул холодный ветер и маяк вибрировал под его порывами. Запрокинув голову, я сидел, опершись спиной об опору треноги. смотрел прямо в зенит, где между трех темнеющих стальных опор мерцала яркая звезда Веги. Вглядевшись в очертания созвездий, я нашел низко над горизонтом знакомую мне голубую звезду. Это была она – альфа Волопаса.
Через несколько дней мы с доктором Максимовым решили поехать в Трахтемиров, чтобы у одной бабы, живущей возле горы Ритицi, купить липового меда – вещи довольно редкой в наше время, так как липовые рощи "гаї", которых раньше было много на Украине, почти везде давно вырубили. Если пчелы и собирают нектар с цветущих лип, он обычно смешивается в сотах с медом других сортов. Поэтому липовый мед стал, может быть, таким же символом "старої України", как терен и хмiль, растительный орнамент на старопечатных книгах типографии Киево-Печерской лавры и хуторная поэзия Пантелеймона Кулиша. А так как этот дух "старої України"
нигде, пожалуй, не ощущается столь сильно, как в Трахтемирове, то в этой поездке за медом был особый кайф, тем более что хозяйка пчёл поставила непременное условие: "якщо хочеш скуштувати липового меду, то мусиш зрубати менi дуб, бо вiн закриває льот пчолам, як не хочеш рубати того дуба, то не буде тобi i меду, бо бажаючих багато, а меду всього дев'ять кiло".
Доктор Максимов сел в кабину, а я ехал в кузове грузовика, стоя на коленях на соломе, брошенной у переднего борта на доски. Когда машина поднялась на высокую гору над Монастырком, надо мной раскинулось огромное небо с белыми горами облаков. Может быть, нигде огромность неба не ощущалась так сильно, как на этой полевой дороге, петляющей по узкому гребню между обращенными к Днепру склонами гор и глубоким яром. Яркое солнце полдня сверкало своим стальным светом над головой и зелёные кроны деревьев блестели в этом свете, казавшись сделанными из металла – так всегда бывает в те дни, когда сильный ветер делает небо прозрачным и бездонным.
Так мы приехали в Трахтемиров, я начал рубить дуб, а доктор Максимов беседовал с хозяйкой о жизни. Тем временем грузовик, разворачиваясь, съехал с колеи и засел в болоте по самые оси. Мы долго откапывали колеса, подкладывали под них срубленные ветки – машина дергалась, колеса вертелись, во все стороны летела грязь, шофер остервенело матерился, нас нещадно жалили оводы, а мы проклинали и болото, и машину, и липовый мёд. Наконец шофер пришел к выводу, что "дiла не буде", и я отправился на поиски какой-либо техники, способной выдернуть грузовик из болота.
А полдень приближался, и никаких машин в таком безлюдном месте не предвиделось.
Я вышел на бетонной мост, разбитый беспощадным временем, с травой, растущей между плит, сел у "панської криницi" на поваленный телеграфный столб и приготовился долго сидеть под ослепительным солнцем – в тень идти не хотелось.
Так я утратил ощущение времени и, как потом оказалось, около двух часов сидел на столбе в сверкающем свете, бездумно глядя на пыль на дороге и на белые облака.
Однако неожиданно свершилось чудо, послышался шум мотора и с горы спустился трехосный ЗИЛ "дядька Андрiя", которого я знал. Наш грузовик легко выдернули из болота, и мы поехали обратно, поднявшись по ухабистой дороге через лес и снова оказавшись в полях над Монастырком, откуда открылся вид на все четыре стороны света. В кузове меня обдувал сильный ветер и после жары и укусов оводов я испытал приступ блаженства. Стоя в кузове, я держался за передний борт. Машину сильно бросало из стороны в сторону, а я смотрел в сверкающее солнце, не отводя от него глаз и пытаясь удержать равновесие. В какой-то миг стальной свет коснулся меня своим призрачным лучом, как будто мы остались с солнцем вдвоем, как некие странные танцоры, и теперь между нами был только этот заполняющий весь мир стальной свет... Так и запомнился мне этот день середины лета – ветер, полдень, мёд и стальной свет Солнца.
