Текст книги "В поисках ветра силы"
Автор книги: Алекс Родин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)
Выйдя из Киева ночью, он отправился по шоссе через леса Конча-Заспы в сторону Триполья, а оттуда по старой приднепровской дороге через Витачев, Стайки и Гребени дошел через пару дней до Ржищева, где заночевал в кустах возле церкви – как паломники в старину... Так он добрался до Трахтемирова, места в те времена для нас культового, но совершенно неведомого, ибо тогда мы там ещё не бывали, а лишь видели из "метеора" или какие-то холмы, долины и песчаный мыс.
Когда Виктор в час великого полдня, в кирзовых сапогах и с бритой головой пришёл, изнуренный жарой и с натертыми ногами, в Трахтемиров, в то время уже заброшенный и безлюдный, на мосту его ожидала баба Ольга, трахтемировская колдунья, о которой ещё будет речь дальше. Баба понимающе посмотрела на его бритую голову, очки, котомку за плечами, сапоги и повела к себе, где дала воды и сказала, что тут неподалёку живёт еще один такой же придурок (а сейчас, спустя много лет, со всей очевидностью понимаешь, что местное население считало нас конечно же никем иным, как полными придурками). Так Виктор познакомился с человеком, которого мы позднее стали называть Шкипером.
За несколько лет до того Шкипер, наш с Витей ровесник, оказался в археологической экспедиции доктора Максимова, после чего некая странная сила заставила его оставить город, где у него были работа и квартира, устроиться на службу лесником и поселиться в Трахтемирове. Так оказалось, что не только мы ищем силу в этих горах. Оказывается, есть и другой человек, никак с нами не связанный, но тоже пришедший сюда по странному зову. Такое, конечно, случается в жизни редко, но это было.
Тогда, в начале 80-х, в этих холмах и сёлах еще не было ни дачников, ни длинноволосых местных адептов, ни "новых русских" на джипах – только звери в ярах и сельские деды, тоже имевшие в те годы гораздо более дикий и аутентичный вид, чем сегодня. Поэтому встреча Виктора со Шкипером, постоянно живущем в сельской хате в Трахтемирове над яром – более того, ведущего эзотерический образ жизни по заветам дона Хуана – была сенсацией.
Через несколько дней мы решили отправиться в Трахтемиров. Приехав на "метеоре"
поздно вечером в Ходоров, мы шли по полевой дороге уже ночью, под яркими звездами, заночевав в скирде соломы на горе Ритице недалеко от Трахтемирова.
На следующий день утром мы зашли к Шкиперу. Так началось моё с ним знакомство, которому суждено было потом продолжаться многие годы. Поговорив с ним о странных вещах и обменявшись загадочными взглядами, мы пошли дальше, решив добраться до легендарной Зарубиной горы. Ещё не зная в то время дорог, мы пробирались через яры, лезли через колючие заросли и по обрывам.
К середине дня мы вышли на берег залива, образованного песчаным холмом, выступающим поперёк течения реки. Это и была Зарубина гора. Наше внимание привлекли разноцветные песчаные осыпи и каменные глыбы на склоне. В небе сияло ещё жаркое осеннее солнце, и белые горы облаков стояли по краям горизонта. Мы долго купались в прозрачной воде и лежали на песчаных осыпях. Хотелось бы остаться в этом райском заливе, на теплом чистом песке, стекающем среди камней, но времени у нас было мало и, надев рюкзаки, мы поднялись на вершину горы.
Оттуда нашему взору открылись далёкие горизонты и огромный мир, заполненный ясным небесным светом. С трёх сторон была вода и гряды неведомых гор уходили вдаль, сколько можно было разглядеть, а от огромных глыб облаков, залёгших над горизонтом, лился молочно-белый свет.
К нам обоим одновременно пришло чувство бесконечности мира, как будто из какого-то замкнутого, душного внутреннего пространства мы вырвались на свободу, как птицы, вылетевшие из клетки. С душами, наполненными ясным светом и чувством открывшегося смысла бытия, мы шли по незнакомым, впервые увиденным дорогам. На одной горе с голой каменистой вершиной – позднее оказалось, что это была гора Каменуха – мы присели отдохнуть у огромного камня. Дорога круто спускалась вниз к пристани, видневшейся на краю села. Вдаль простиралась голубая водная поверхность и горы облаков, застывшие над горизонтом, отражались в этом голубом зеркале белыми столбами света. Мы переглянулись – одна и та же мысль одновременно посетила нас: как будто мы находимся не на склонах приднепровских холмов неподалёку от села с прозаическим названием, а где-то в ином мире, на другой планете. Это мгновение сразу напомнило мне и Чигирин, и то, что было со мной на острове в Год Дракона. Я рассказал об этом Виктору и, к моему восторгу, он всё понял.
Чувство безграничности мира, в котором мы очутились, и знание, что рядом с тобой верный друг, который так же как и ты переживает это заветное мгновение, наполнило душу счастьем, изменив отношение ко всему на свете. Казалось, что наши жизни стали простыми, ясными и прямыми как стрела устремленными в неведомую даль будущего.
Трахтемировское посвящение
В начале 1982 года Шкипер объявился в Киеве. Закончился первый период его пребывания в трахтемировских горах, и он хотел отправиться в Азию на поиски новых мест силы. Несколько раз мы встречались зимой, обсуждая эту тему – меня тоже влекли горы и пустыни Азии, хотя в то время я в них ещё не бывал. Позже, через пару лет, мы независимо друг от друга действительно попали в та края, а Шкипер со своей подругой Таней даже прожил там довольно долгое время. Но это было впереди.
Однажды весной 1982 года Шкипер сказал, что в ближайшем будущем не собирается бывать в Трахтемирове и я попросил у него ключ от хаты. Через пару дней, в начале мая, с ключом в кармане я приехал в Ходоров. Была сильная гроза, и я шел по дорогам под проливным дождём. Так началось лето 1982, проведённое в Трахтемирове.
Вначале сельская хата с её непривычными запахами и сыростью произвела на меня тягостное впечатление, но потом я быстро освоился и часто приезжал сюда. Хата стояла в стороне от других домов, да и самих местных жителей в Трахтемирове почти не было, поэтому кроме бабы Ольги и деда Прокопа я почти никого и не видел.
Целыми днями я бродил по холмам и глубоким тёмным ярам, на дне которых среди обрывов синеватой глины журчали ручьи. Всё здесь было неведомым, удивительным, загадочным и я казался себе фантастическим существом, оказавшемся в столь же фантастическом мире – поистине, в горах силы.
Недалеко от Трахтемирова я нашел хорошее место на берегу, под обрывом горы Круглый Дуб – по словам местных жителей, когда-то на горе действительно рос старый дуб, а у её подножья был источник. Мне же понравился большой песчаный обрыв, куда я приходил почти каждый день, выкапывая на песчаном склоне себе гнездо метрах в десяти над водой, и там лежал с утра до вечера, погружаясь в великий полдень. Вечером, когда солнце начинало клониться к закату, оно отбрасывало на воде свою дорожку и можно было долго созерцать, как красный шар утратившего свой зной светила медленно садится в воду.
Когда я возвращался из своих странствий к хате, стоявшей на горе под ясенем с густой кроной, меня неизменно завораживал голубой вечерний свет на белых стенах.
От ясеня было видно заходящее солнце, реку с плывущими баржами и далёкие холмы возле Ходорова. Открывая скрипящую дверь с прибитой на ней подковой, я заходил с жары в прохладную комнату, где сразу же окружала полная тишина. Зачерпнув кружкой воды из ведра, я садился на лавку у окна...
Выросший в городе, в интеллигентской среде, я неожиданно полюбил пространство сельской хаты с его запахами глины и сена, как может любить эти вещи только потомственный горожанин, давно оторвавшийся от природных корней, сильно истосковавшийся по ним и вдруг прикоснувшийся к чему-то новому и неведомому для себя – к настоящему...
Здесь, в этой хате, где, казалось, даже само время течёт по-иному, у меня не раз возникало чувство, как будто после долгой отлучки я вернулся домой – вот протяну ноги под старым одеялом, прижавшись спиной к тёплым камням печи, и тогда растают все заботы и желания, и только будут потрескивать догорающие дрова, а ветер, налетая издалека из-за Днепра, станет шуметь в кроне старой вербы, нависающей над крышей.
В том году я впервые познал удовольствие топить печь. Мне нравился сам процесс, потому что было в нем что-то таинственное и волшебное, труднообъяснимое, но свойственное многим людям, побуждая их сидеть у камина и у костра. Осенью, когда мы жили в трахтемировском доме вдвоём с Висенте, я иногда натапливал печь до сильного жара, Виктор забирался на верхние нары, сделанные за печью, где было теплее всего, и там лежал под стенкой, блаженствуя. В те сентябрьские дни я почти каждую ночь просыпался около трёх часов, зажигал свечу и читал книгу "За пределами обозримой Вселенной" – квазары, чёрные дыры, далёкие галактики...
Воздух над трахтемировским мысом, с трех сторон окруженным водой, обычно был более прозрачен, чем в других местах, и от этого звёзды здесь казались ярче, а отсутствие электричества в остатках бывшего села делало ночи по настоящему темными. Наверное, именно поэтому с нашей горы над Днепром межзвёздные темы казались особенно волнующими. Бывает, почитаешь ночью при свете свечи книгу про далёкие галактики, а потом откроешь скрипучую дверь хаты, выйдешь за порог, голову поднимешь – и вот они, мириады звёзд, мерцающих и переливающихся над крышей – звёздные течения, поднимающиеся из-за тёмных гор над Монастырком и совершающие свой извечно загадочный путь.
Давно минуло то удивительное время и кроме воспоминаний от него не осталось почти ничего. Но у меня до сих пор сохранилась эта книга, купленная где-то в Кагарлыке и лежавшая пару лет в трахтемировской хате. Иногда я нахожу её на дальней верхней полке книжного шкафа, беру в руки, раскрываю наугад – "...спиральная галактика в созвездии Волосы Вероники удалена от нас на три миллиона световых лет..." – и настроение трахтемировских ночей сразу же оживает в сердце, как будто всё это было лишь вчера.
Живя в сельской хате, где быт упрошён до минимума, я стал замечать в себе пробуждение детской изначальной радости – радости от всего, от того, что солнце светит и трава растёт; скребётся за печью мышь и шумит ночной ветер над крышей; сено пахнет травой, а вода из колодца – холодной свежестью. Наверное, так жили все мы в детстве, когда источник счастья в глубине души ещё был чистым и незамутнённым. Потом, по мере взросления, приобретая опыт и узнавая мир вокруг, человек постепенно замусоривает этот источник беспричинной радости всяким хламом, который не только не добавляет счастья, но часто вообще не представляет никакой ценности.
Так источник изначальной радости всё реже пробивается на поверхность, пока от нём не забывают совсем. На самом же деле он не пересыхает никогда – просто он не может пробиться наружу. И всегда есть шанс оживить его, шанс отпустить себя на волю и забыть слово "зачем" – как неизвестно это слово воробью, который летает просто потому, что летается; и звезде Арктур, которая светит вовсе не для того, чтоб мы могли её видеть, а просто так. И если опустошить свою душу до конца, убрать тот тяжёлый камень, которым завален источник счастья, он пробьётся на поверхность и принесёт блаженную лёгкость, наполнив смыслом мир вокруг и привычные вещи. Тогда в один миг всё изменится, всё станет легким и свободным, и в алхимическое золото превратится грязь земли. Ведь мы уже находимся там, куда так стремимся, но не можем осознать этого.
"Благословляю сонячним сходом
гори i прiрви, хащi i води
кожне зусилля, дихання кожне
чортове зiлля й зiллячко боже.
Благословляю свiту красу я,
землю свою, що круг сонця вальсує.
Небо i птицю. Дощ над полями.
Хлiб i криницю благословляю.
Дикого терну гостру упертiсть
Доброго зерна смертну безсмертнiсть..."
Iрина Жиленко
Тем летом я погрузился в состояние, когда каждое утро просыпаешься с мыслью:
"Вот ещё один новый день! Как здорово, что он настал – что ещё будет сегодня!".
Случайно мне удалось найти тот образ жизни, когда бытие обладало полнотой, а каждое мгновение было вечно настоящим. И секрет здесь был не в каком-то особом месте – секрет внутри нас, он в том источнике изначальной радости, который человек может найти в глубине своей души. Но если такого состояния можно достичь в условиях сельской жизни, где окружающая среда предельно упрощена (старый ватник и кирзовые сапоги), то это возможно и при другом образе бытия.
Однажды осенью, перед тем как уснуть, я лежал в хате не нарах за печью и вспоминал яркие мгновения прошедшего лета – белые и ржавые пески, осыпающиеся с обрывов трахтемировских гор; вкус воды из источника в Темном яру; цветы за окном и радуги над Днепром; ночные грозы и звёзды над ясенем...
Шли дни и ночи, а лето 1982 года так и не заканчивалось... В начале сентября я решил отправиться на пару недель в Трахтемиров, и когда уже ехал в "Метеоре-29", во Ржищеве случайно встретился с Виктором и его подругой Инкой. Они странствовали где-то по дорогам и сейчас тоже собирались в Трахтемиров.
Вечером мы долго сидели под ясенем у костра, разговаривая о событиях прошедшего лета, и яркие звезды светили нам через крону дерева. Весь следующий день мы провели на берегу, на белых песчаных осыпях под обрывом горы Круглый Дуб.
Уверенность, что вокруг на много километров среди безлюдных холмов никого нет, давало ни с чем не сравнимое чувство свободы. И от этой свободы на душе было легко и светло.
Когда солнце начало клониться к вечеру, на воде образовалась золотистая дорожка.
Мы долго плавали и бесились в воде, а потом забрались высоко на склон горы и упали в теплый белый песок. Зеленые горы вокруг, безоблачное небо, бескрайнее водное пространство, молодость и свобода – казалось, что мир в это мгновение стал совершенным...
Лежа на песчаной осыпи, мы разговаривали об этом совершенстве мира, о редком чувстве полноты жизни – этом даре нам от трахтемировских гор. Мы не знали, долго ли сохраниться это совершенство мира и наших жизней в нём, или же оно со временем неизбежно угаснет и нам останется лишь вспоминать этот вечер на склоне горы Круглый Дуб как окно, распахнутое в настоящее и оставшееся где-то в удаляющемся от нас прошлом – окно, из которого не прекращает литься ясный свет... А солнце опускалось всё ниже и ниже, длиннее становились тени и красновато-золотой свет озарял склоны гор... О этот миг закатной полноты бытия!
Действительно, так и сбылось. И хотя потом было ещё немало мгновений, когда мир казался совершенным, тот вечер на берегу в Трахтемирове остался в памяти ярким воспоминанием о прикосновении к чему-то настоящему – к неуловимой подлинности мира.
Через день Инка уехала, а мы с Виктором остались, чтобы сполна погрузиться в пространство трахтемировского посвящения. Стояла безоблачная теплая погода, которая бывает только в начале осени. Каждый день мы с утра отправлялись на Зарубину гору по разным дорогам – то над Монастырцом, то через поля, мимо двух огромных мрачных яров, один из которых назывался "Здыхальня", а другой – "Темний яр". Сама же Зарубина гора, куда мы впервые попали год назад, состояла из двух холмов. Перед большой горой, поросшей деревьями, прямо на берегу был другой, невысокий холм, обрывающийся песчаной осыпью к широкому заливу. В обрыве над осыпью складками изгибались слои зелёных, оранжевых и белых песков, а у подножья холма лежали большие глыбы песчаника и об эти камни разбивались волны. Вершина холма была песчаная и если лечь на него у края обрыва, положив голову на руки, то можно было бесконечно смотреть вдаль, где вода сливается с небом. Другого берега не было видно и от этого горизонт казался морским.
На этом песке мы лежали в полдень и в час послеполуденный, а когда жара становилась нестерпимой, забирались на верхушки больших камней, лежавших на дне в нескольких метрах от берега, или же сидели, скрестив ноги, в тёплой воде неглубокого залива.
В сентябре солнце стояло ниже, чем летом, и если долго смотреть в безоблачное небо, в зените оно казалось почти чёрным, а из его глубины рождался тёмный свет, более яркий, чем обычный свет солнца. Входя в тело, этот "тёмный свет" оставался там, как заведённая пружина. И тогда можно было идти под жарким солнцем по полевым дорогам километры и километры, лазить по горам и кручам, не зная ни усталости, ни голода – потому что была в этом "тёмном свете" некая сила, казавшаяся искрящейся и кипящей. Созерцая "тёмный свет" над Зарубиной горой, мы верили, что нашли именно то, ради чего сила привела нас в Трахтемиров.
По вечерам мы возвращались из холмов и яров, вымазанные в глине и отягощённые туком – было в нашем жаргоне такое непереводимое словцо, означавшее и переполнение души кайфом, и многое другое, что трудно объяснить. Заря уже догорала на северо-западе над горами. Сбросив рюкзаки под ясенем, мы отправлялись есть виноград – виноградная лоза оплетала яблоню, росшую в заброшенном саду. Тёмный виноград местного сорта уже поспел и мы забирались высоко на дерево, чтобы достать лучшие гроздья и неторопливо ели, молча сидя на ветках и сплевывая шкурки вниз. В те дни этот виноград был почти единственной нашей пищей – и вовсе не потому, что нечего было есть. Каждый день солнце над Зарубиной горой дарило нам странную силу и были мы "без хлеба сыты и без вина пьяны".
С тех пор начало осени, когда часто бывает солнечная погода, каждый раз вызывает у меня необъяснимое волнение, напоминая о трахтемировском посвящении, когда, казалось, перед нами действительно раскрылась трещина между мирами и мы вошли туда без страха – легко и свободно.
Однажды мы собрали в ярах тёрн, насыпали в трёхлитровую банку и засыпали сахаром, а банку поставили на печь. От тепла тёрн быстро пустил сок и перебродил. Получилось ярко-красное пахучее вино. Оно было слито в бутылку, а бутылка спрятана в соломе на чердаке. Мы хотели закопать эту бутылку где-нибудь под грушей у Днепра, чтобы потом спустя много лет опять встретиться здесь, у этой старой хаты, выпить терновое вино и вспомнить далёкое лето 1982 года.
Когда мы сидели под ясенем, слушая шум столетней вербы над крышей дома и наслаждаясь чувством отсутствия времени, казалось, что так будет всегда. Но скоро жизнь направила наши дороги в разные стороны, а вино было незаметно выпито той же осенью или зимой. Давно уже нет того дома на горе, и ясеня тоже нет, как нет и самого Трахтемирова. Поистине, "де ми жили, ростимуть без наймення пальми..."
Но вот закончилось лето. Разъехались друзья и перестали ходить по Днепру "метеоры". Дом на горе, ещё недавно скрытый среди буйной зелени сада, белел теперь среди голых опавших деревьев, просматриваясь со всех сторон. Потом настала совсем мрачная пора с туманами и дождями, бесконечно барабанящим по крыше. Но я упорно продолжал ездить сюда, пользуясь душным, набитым людьми и вонючими мешками автобусом, долго ползущим по ухабистым дорогам. Это был сильный контраст по сравнению с летними поездками на белом быстроходном корабле на подводных крыльях, но что-то властно влекло меня в Трахтемиров, заставляя терпеть все неудобства. Даже в сырую холодную погоду я не мог в свободные дни спокойно усидеть в городе – мне казалось, что в это время там что-то важное проходит мимо меня и я упускаю свой шанс.
Однажды в начале зимы я решил отправиться в Трахтемиров, но погода неожиданно испортилась, пошел дождь с мокрым снегом, автобус пришел в соседнее село поздно вечером и пока я ночью добрался до порога хаты, то полностью промок и сильно замерз. Я залез на печь, протопив ее дубовым бревном, но это уже не помогло и на следующий день я почувствовал себя больным. За окном бушевал ветер и шёл дождь; снег превратился в жидкое месиво, а дороги – в канавы с талой водой. Болела голова и, судя по всему, была высокая температура.
Единственное спасение я видел в том, чтобы ничего не есть и каждый час пил липовый чай. Летом я собрал много липового цвета на склонах гор над Монастырцом и сейчас у меня был довольно большой мешочек с золотистыми высохшими цветами, сохранившими свой запах.
Но болезнь усиливалась и состояние было бредовым. Ночью мне не спалось, я вставал, зажигал свечу, пил липу, а временами, в минуты прояснения сознания, пытался читать одновременно несколько книг, случайно оказавшихся в хате. Одна из них была "Тайная доктрина" – в те времена большая редкость, огромный том в тысячу страниц, опубликованный в Риге в 1938 году; а еще две или три – потрёпанные художественные книги українською мовою со штампом "Шкiльна бiблiотека села Пшеничники".
Из этих книг я выписывал понравившиеся мне фразы на обрывках бумаги из каких-то старых сельских тетрадок, которые потом перемешались, как смешивались в моем бреду странные ночные слова...
О, цi нiчнi слова! Вони як шепiт вiтру, i шепiт цей не має нi початку нi кiнця...
"...пошли їм долю, що не знає спину...", адже "кожна людина – мов джерело", i здатна "свiт прикрашати просто iснуванням..."
А за окном шумел ветер, и потрескивала свеча на столе...
"На тлi небес, в туманi золотiм, чужi життя, вашi любовi й бiди... незборимi на вiтрищах долi... сотнi лiт шляхи безсмертя... в цей спраглий свiт..."
И золотой липовый цвет... этот медвяный запах... барви янтарного лiта...
"прохолодний листок подорожника на ранi..." я все пил и пил липу, мучимый жаждой и жаром... "вiднинi спрага ця лишається в меня назавжди... на березi рiки... що протiкає крiзь нас неминуче мов доля... i кличе за собою у нескiнчену путь"...
"Прамати є вогнена риба життя. Вона мече iкру i своїм диханням нагрiває її.
Зерна iкри притягуються одне до одного, утворюючи згущення в океанi простору.
Великi згущення об'єднуються i утворюють новi зерна iкри у виглядi вогняних точок, трикутникiв i кубiв..." "...у рiчищi вiчного плину"... чому життя на трепет хвилi схоже, мов листя лепет, мов весни цiлунок..."... "земний вогонь є найбiльш чистим i досконалим вiдображенням Единого Полум'я як на небi, так i на землi. Це є життя i смерть, початок i кiнець кожної матерiальної речi..."
"води джерельної хотiлось, неначе птаховi небес..."
"... вiзьми просту лампаду – вiд неї ти зможеш запалити вогнi, свiчi i лампади всього свiту. Нею ти зможеш пiдпалити весь свiт – а вогонь в лампадi вiд того не змiнюється..."
"... i тодi миле все, що робить життя приємним: лiчити зорi, пити воду, спiвати..."
"В нашому сонячному свiтi Едине Iснування – це небо i земля, корiнь i квiтка, дiя i думка. Воно в сонцi так само, як i в найдрiбнiшiй комасi..."
О, этот бред долгих зимних ночей!
Но через несколько дней золотой липовый тук, этот медвяный тук "янтарного лiта"
сделал свое дело, и болезнь отступила. С тех пор я стал поклоняться божеству липы, янтарно-прозрачному, бесформенному, густому и текучему, опьяняющему своим ароматом и обещающему вечное забвение. И тогда этот дух, сокрытый в зеленых летних кронах и в золотой прозрачности меда, повелитель пчёл и обладатель самой густой тени в зной Великого Полдня стал моим покровителем.
В те дни я много размышлял о событиях прошедшего лета и понял, что со мной произошло нечто, быть может действительно самое важное в моей жизни. Не хотелось примириться с тем, что лето закончилось, и понять, что дело не в трахтемировской хате, не в ясене и даже не в Зарубиной горе, а только в том нечто, которое властно прикоснулось к нашим душам – вкус реальности, чувство настоящего, чувство неуловимой подлинности мира... Это нечто было подобным далёкой звезде, а люди ставшие когда-то причастными к нему кометам, притянутым этой звездой, описавшим вокруг неё свои траектории и уходящим теперь вдаль, чтобы никогда не вернуться. Но теперь их путь и судьба изменены притяжение этой звезды.
Так и мы, прикоснувшись к этому нечто, слишком великому и необъяснимому, чтобы его можно было описать словами, уходим потом вдаль по дорогам жизни, но это навсегда остаётся в памяти, как открытое окно, через которое продолжает литься яркий свет.
Минули годы, новые пути увели меня к иным горам, где суждено было произойти ещё более удивительным событиям. Но каждый раз, когда я проплываю на "метеоре" мимо трахтемировского мыса, где над искрящейся водной ширью раскинулось небо Великого Полдня и вижу гору, на которой когда-то стояла хата под ясенем, память о той поре снова оживает в душе со всей яркостью.
"Де ми жили – ростимуть
без наймення пальми,
i вугiль з наших тiл
цвiтиме чорним квiттям..."
Там было самое начало моего пути в Волшебной Стране и дух тех лет, дух трахтемировского посвящения вобрал в себя всю влекущую силу неведомого, зов всех непройденных дорог. Ведь летом 1982 года, среди гор и полей, когда жизнь только начиналась, только восходила к своему полдню, она казалась непрожитой и обещающей столь многое. И когда моя мысль обращается к воспоминаниям, то время кажется подобным образу рая, неизменно существующему в непреходящей вечности пространства метафизической юности. Там я всегда молод, мне всегда 25 лет, а передо мной – все дороги, и они зовут вдаль. На тех дорогах я впервые познал чувство прямой линии, проходящей через всю мою жизнь – линии судьбы, линии счастья. Это там, у горы Круглый Дуб в 1980 году я впервые высадился на это побережье с моторной лодки; там начинался мой путь в фантастический мир мечты и мифа мир, игравший со мной столь самозабвенно...
Я вспоминаю хату, стоявшую под ясенем... её бело-голубые стены, запах дерева, сена; тишину, прохладу и неподвижность покоя... Образ обители, сопровождавший меня потом долгие годы странствий... Август и сентябрь 1982-го... Небо и звезды, яблоки и "мед солнца"... Архетипический образ того изначального рая, который по-украински называется словом "вирiй" тот "вирiй", куда по преданию осенью улетают птицы и куда отправляется душа после смерти. С тех пор прошло почти двадцать лет, но я не могу без ностальгического волнения вспоминать то время...
"О безтурботнiсть лiт давно минулих!
О юностi божественне кострище!"
"Время – солнечный сок..."
В конце 1982 года, 31 декабря, мы снова встретились в Трахтемирове с Виктором, а потом неожиданно приехал Валера К. с женой. С Валерой я познакомился в прошлом году – мне позвонила моя подруга Марина и сказала, что со мной хочет поговорить интересный парень; Валере же она сказала, что сейчас трубку возьмет "дядько", который якобы может абсолютно все. Валера меня хорошо срезал, спросив по телефону, могу ли я ему достать личинок мух определённого вида (последовало латинское название). Личинок мух я, конечно же, достать не мог.
Валера окончил биологический факультет Киевского университета и был направлен на работу в Каневский заповедник, где прожил несколько лет. Там в его душу, надо полагать, и вошло то "нечто", которое роднит его со мной.
Средь холмов стихнет ветер в ночи
И по непроходимой дороге
Дождь придет и в окно постучит,
И дождется тебя на пороге.
Спотыкаясь нашаришь штаны,
Плащ накинешь и выйдешь из хаты
Под покров проливной тишины
И под осыпи груши горбатой.
Он прильнет своей мокрой щекой
К твоей выжженной солнцем щетине
И заметит, что ты не такой,
Спросит, как твое новое имя...
Работая в заповеднике, Валера специализировался по изучению мух, точнее, какой-то одной специфической и редкой их разновидности. Он рассказывал, что когда проходил по дорогам через села с рюкзаком и сачком для ловли насекомых, местные жители глумливо окликали его: "Хлопець, та де ж твоя риба?", а какая-то баба в Григоровке приняла его за шпиона, разбрасывающего "американських жукiв"
на огороды. Охота за насекомыми играла для него ту же роль, что для меня странствия с рюкзаком по берегу в поиске окаменелостей для причастности к тем древним морям, которые давно уже высохли в своих берегах, стали зелеными песками обрывов, и прибой их если и шумит где-то, то разве что в глубине моего воображения. И сбор окаменелостей, и охота за насекомыми – это был повод для какого-то иного способа бытия: уехать на из города и путешествовать по дорогам.
Потом Валера не раз бывал в трахтемировском доме; ел у костра печеную картошку и, подобно другим странникам, оставил на белой стене хаты свой автограф – В. О. К.
"...Мы прорастаем где-нибудь
долгим воспоминанием имени
разных тысячелетий
рассеянные каплями крови
маковой и васильковой
мы прорастаем где-нибудь
под утренним бризом времени
ненастоящим летом..."
Его стихи часто всплывали в моей памяти на дорогах странствий ("куда нам деваться, когда окончится лето?").
Мы злые побеги времени
люди-чертополохи
под ветром с пивною пеною
ветром великой эпохи...
Валера дружил с Наташей Т. и они первые дошли до первоистока Темного Яра – того истока, который всегда поражал мое воображение своей загадкой, скрытой за крутыми темными горами и обрывами, пока я просто однажды не одел сапоги и не отправился сам вверх по Яру к его началу – туда, где обитали духи этих гор.
Когда лето закончилось, Валера последовал дальше своим путем, а я мрачной осенью часто смотрел на автограф на стене и завидовал ему – он пришел сюда сияющим голубым летом и ушел дальше; для него этот дом на горе над Днепром у ясеня был частью чего-то ещё, иной жизни со своими интересами; только яркое пятно в памяти. Я же оказался в плену этих гор, в плену Темного Яра и сумрачного декабря.
Мы входим в лето глубже и глубже
чувствуя скользкое серое дно...
А тогда, новогодним вечером мы с Виктором пришли из заметенных снегами яров. В хате уже сидели Валера и Лена, его жена; было тепло, горели свечи, на столе стояло шампанское...
И космос шуршит
и снежинки о наст шелестят.
Там в хате горит керосинка и Витька
Уснул сняв очки на нестынущей печке
И Сашка величественный и прозрачный
Вернулся с мороза и не раздеваясь уснул
И мне бы уснуть, в наползающей тени
Оконной крест-накрест зачеркнутой рамы...
Там, в хате, куда по ночам всё стучится
Мой дождь и по прежнему время
Течёт по отдельному руслу
И каждый из нас иногда приезжает оттуда.
Ты знаешь: я адрес сменил уже дважды и умер...
...найдешь ли меня в этом городе мрака?
Но все же
Найди. Я прошу: отыщи. Я всё тот же...
Сняв валенки и ватные штаны, мы сидели у горячей печи, сложенной Шкипером из глыб камня-песчаника, добытого на берегу Днепра, смотрели на яркий свет керосиновой лампы, пили шампанское и ели сыр, а Валера читал свои стихи.
Где дом, с которым разлучен,
Где ворот черного колодца
И цинк ведра, который в нем
Как колокол, качаясь, бьется...
В печи потрескивали дубовые дрова, добытые из обломков старых хат.
Спи, ветер! Твоего плеча
пока не оцарапал Черный Луч печали...
Спи, ветер, погаси свою печаль,
укрой слоистым облаком Звезду...
А за черным окном – морозная ночь, яркая звезда и луна над горами...
