Текст книги "В поисках ветра силы"
Автор книги: Алекс Родин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)
День заканчивался, над горами загоралась заря, а я сидел в наушниках на вершине горы, слушая музыку – мир в эти мгновения казался совершенным. Когда заря угасала, я спускался вниз и разводил костёр. У этого костра я провел много вечеров в одиночестве, но оно не тяготило меня. Изредка моим собеседником был Коля, иногда – Гриша, но чаще это был Миша, с которым меня познакомил в прошлом году Волохан.
В то лето он часто приезжал на Бабину гору и мы подолгу разговаривали с ним по ночам у костра – о Востоке, о пути, о запредельном, о наркотиках... Об одном индийском гуру, поселившемся в штате Орегон – имя его в те годы влекло многих, в том числе и нас. Так началась наша с Мишей дружба, протянувшаяся потом на долгие годы, и я многому научился у него творчеству, медитативному образу жизни...
умению совмещать преданность Пути и причастность к миру современной цивилизации; умение оставаться странствующим саньясином и в то же время знать, как заработать деньги на дорогой магнитофон. Мы с Мишей не раз странствовали в то лето по дорогам – Трахтемиров, великий полдень на Зарубиной горе, Каневский заповедник...
Во второй половине лета в холмах появился Шри Филипп, приехавший откуда-то из Подмосковья. Ему уже не хотелось возвращаться в Бучак, на хутор Билянивку, куда приближалось строительство дороги – хата Вити А. под крутой горой напротив бабы Мотри, где когда-то кипела богемная жизнь, стояла заброшенная с выбитыми окнами.
Я договорился с бабой Серафиной из Трахтемирова, перебравшейся в Переяслав, и та согласилась, чтобы Филипп пожил в её хате, присматривая за домом.
Тем летом я подружился с Максом, и если раньше наши встречи были связаны с экспедициями, то теперь он приезжал в холмы сам, и мы путешествовали с ним по дорогам. Однажды жарким вечером в начале августа мы возвращались после двухдневного похода на Зарубину гору, где предавались испитию чая со Шри Филиппом и компанией. Уже начало темнеть, и мы решили заночевать на горе Каменухе, высоко поднимающейся над Днепром неподалёку от пристани.
Палатка, освещённая свечой, стояла на самой вершине горы, где над песчаными осыпями и каменными глыбами возле одинокой сосны была небольшая ровная площадка, поросшая жесткой, полузасохшей травой. Металлические штыри растяжек палатки с трудом заходили в каменистую почву, но зато потом, когда успешно завершилась возня с верёвками в полной темноте, мы с кайфом сели, вознесённые над всем миром и зажгли небольшой костер.
Макс был истинным любителем чая, у него я научился разбираться в сортах чая и понял, чем настоящий английский чай "Earl Grey" отличается от грузинского. Пока мы шли на Каменуху, он всю дорогу нёс в котелке воду из села Лукавица, опасаясь споткнуться в темноте и уронить котелок – ведь на Каменухе воды не было, – чтобы совершить у костра чайную церемонию.
Установив котелок на камнях над огнем, мы разложили на земле чайные принадлежности – банку с сахаром, остатки печенья и жестяную коробку "Графа Грэя". Была уже глубокая ночь, далеко за Днепром мерцали какие-то огни; над головой светила яркая звезда и мы рассматривали её в старый потёртый бинокль 1945 года выпуска, принадлежавший когда-то доктору Максимову и подаренный мне Максом этим летом. Я очень гордился этим старым культовым биноклем и везде носил его с собой.
Неторопливо и благостно мы беседовали о том и о сём – о жизни, о судьбах разных людей и о запредельном духе этих гор, входящем в нас на дорогах лета и обладающим способностью расширять сознание. Долго обсуждая эту тему, мы так и не смогли ответить для себя на вопрос, откуда возникает этот запредельный дух. То ли дело было в необычной геологии холмов – меня в то время привлекала именно эта мысль; то ли, как считал Макс, дух гор постепенно создавался поколениями странников, ходивших по дорогам Приднепровской Украины всегда. Мы стали вспоминать разных путешественников, бывавших здесь, сойдясь на том, что немало было странников, о которых мы просто ничего не знаем.
Макс рассказывал о своей юности, прошедшей в Каневском заповеднике, и мне запомнилась история о профессоре Кистяковском, биологе, одно время руководившем в заповеднике практикой студентов. То был аскетического облика старец, который каждое лето отправлялся из Киева в Канев на долблёном деревянном челне, похожем на байдарку.
Звездная ночь была теплой, после крепкого чая спать не хотелось и снова ко мне пришло знакомое чувство – весь мир, и моя жизнь в нём, и жизни разных людей, о которых мы вспоминали, и других людей, нам неведомых – всё это соединилось воедино в целостный образ – в сумму всего.
В ту ночь у костра впервые прозвучала идея создать в этих горах национальный парк, чтобы не только сохранить этот удивительный волшебный мир – владения ветра силы – обладающий столь редкой способностью расширять сознание, но и создать для самих себя некое жизненное пространство. Потом мы ещё много раз возвращались к этой идее, и хотя то, о чем мы мечтали в ту ночь у костра на Каменухе, не получилось, кое-что нам всё же удалось сделать. Был даже разработан подробный проект национального парка и подан с подписями всяких важных лиц в Верховный Совет, но в конце 80-х этим никто не хотел заниматься, а во второй половине 90-х нашим проектом воспользовались финансовые магнаты, решившие превратить холмы в частные владения. Однако тогда, летом 86-го, мы с Максом не предполагали, чем может всё это закончиться, да и впереди у нас еще было двенадцать лет свободы.
Пролетело и это лето, наполненное множеством разных событий, и настала сухая тёплая осень, запомнившаяся долго длившимся "бабьим летом". По ночам уже начались заморозки, пахло дымом из печей, улетели на юг птицы и пожелтели леса на склонах бучацких гор. Но безветренными днями всё ещё светило теплое солнце и можно было часами лежать на ватнике на берегу под Бабиной горой.
Однажды в октябре, взяв с собой два запасных одеяла, я в последний раз за это лето поставил свою палатку у черепахового озера. Когда стемнело, я разжёг большой костёр из толстых бревен и сел у огня, завернувшись в ватник. Яркие события прошедшего лета проходили в памяти. Хотя к осени уже чувствовалось некоторое пресыщение восьмимесячной жизнью вдали от города, но от осознания того, что наступит зима и нужно будет возвращаться, становилось немного грустно.
Правильным ли было моё решение провести в этих местах весну, лето, и осень, работая на пристани? – думал я, переворачивая дрова в костре и сдвигая их ближе друг к другу. Иногда бревна потрескивали, выбрасывая вверх искры, а в чёрном октябрьском небе мерцали холодные звёзды.
Да – ответил я сам себе – за это лето я достиг того, чего хотел, погрузившись сполна в то состояние, которое впервые открылось мне на Бабиной горе – состояние единства с миром. Когда-то оно было редким даром, а теперь я нашел месте внутри себя, где оно скрыто, и живу в нём постоянно.
Из глубины яра потянуло холодом. Чай в закопчённом котелке уже заварился и его можно было наливать в зелёную эмалированную кружку. Пока я неторопливо размешивал сахар, в памяти промелькнули образы разных людей, с которыми сводила жизнь на этом берегу... Где-то высоко над горами зародился гул высоко летящего самолета, медленно тянущийся через ночное небо, и в этот миг ко мне снова пришло то самое чувство – сумма всего, единство всего со всем...
Когда-нибудь через много лет я вспомню этот костер холодной осенней ночью, гул самолета, медленно тянущийся в небе, и это вселенское чувство... Сумма всего...
Я знал, что где бы я ни был и чем бы ни занимался, это воспоминание всколыхнёт душу. И тогда снова захочется пройтись по каменистым дорогам бучацких гор, вспоминая дни 1986 года и эти заветные мгновения. Даже уйдя в прошлое, как уходит сейчас за горизонт гул ночного самолета, они останутся в памяти, как основание моей личности; как широко распахнутое окно в яркий и волшебный мир.
Потому что именно в странствиях молодости, наполнивших те годы привкусом свободы и изменивших меня самого, был первоисток моего духа.
Сладкий чай со свежим печеньем, купленным сегодня в бучацком магазине, настраивал на размышления о вечном, и я поставил на огонь ещё один котелок с водой.
Конечно же, я был не первым, кто покидал мир цивилизации, чтобы прикоснуться к первоосновам бытия. Такие люди были всегда, другое дело, что о многих из них мы ничего не знаем. В прошлом веке англичане уезжали в свои колонии в Индии, немцы – в Африку; в наше время мир стал более доступным и современных пилигримов привлекает Дальний Восток, Непал или джунгли Амазонии.
У наших соотечественников возможности были более ограниченные – тем более, в 1986 году. Возможно, мне тоже хотелось бы странствовать в горах Южной Америки, но жизнь подарила мне место силы здесь, в этих холмах. А если какая-то часть мира действительно становится для человека местом силы, то уже не имеет особого значения, находится ли это место на островах тропических морей или в Черкасской области.
Я вспоминал, как в 1981 году в первый раз стоял на незнакомом мне берегу у самого далёкого мыса, а передо мной, в подковообразно изогнутой чаше гор простиралась Волшебная Страна – фантастический мир мечты и мифа с его синими небесами, зелеными лесами, яркими цветами, закатами и восходами, блеском вод и простором бесконечной дали, откуда летел мне навстречу ветер силы. Я был молод, впереди была вся жизнь и казалось, что в мире нет ничего невозможного.
Сказочный мир, раскрывшийся передо мной, очаровал и опьянил мое сердце – может быть, даже больше, чем способна очаровывать и опьянять любовь к женщине, – опьянил обещанием совершенной свободы, обещанием чуда. А что ещё нужно душе – чудо, совершающееся на фоне совершенной свободы...
Мне вспомнилась трахтемировская хата, в которой я прожил осень 1982 года – бушующие ветры, горящие в печи акациевые дрова, ночная луна и быстро летящие облака, серые высохшие травы и туманная даль; каменистые дороги и ржавые обрывы прибрежных гор... Ни с чем не сравнимое чувство чувство свободы от всего, чувство пустотности бытия, драгоценнейшее из всех чувств, о котором столько веков и столько жизней я мечтал и к которому стремился.
В те годы, кажущиеся озарёнными ярким солнцем, во мне жила мечта найти здесь, в Волшебной Стране такой путь, который протянулся бы потом на всю жизнь, открывая далёкую перспективу и дорогу, которая смогла бы увести за собой – туда, в зовущую голубую даль. Действительно, в этих холмах ко мне не раз приходило чувство далёкого пути, начинающегося отсюда и простирающегося на всю жизнь.
Мне хотелось поселиться среди этих гор и жить так, как мне хочется, и тогда мир людей с его законами был бы не властен надо мной. Построить дом, шаманскую обитель, о которой мы не раз говорили со Шкипером... Чтобы можно было прийти по тропинке к порогу этой обители, к старому дереву – ясеню или ореху, растущему перед домом; открыть скрипящую дверь, войти в столь милый моему сердцу прохладный полумрак сельской хаты с её запахом сена, дерева, сухой глины...
Взять с полки эмалированную кружку, зачерпнуть воды из ведра, накрытого липовой доской и сесть за старинный стол, наслаждаясь тишиной и вечерним светом, ложащимся на глиняные стены, на простые предметы сельского образа жизни – стоящие в углу коромысло и топор, несколько старых почерневших глиняных горшков на полке, пучки сушеных трав... орехи, рассыпанные на столе и высохший букет летних цветов в глиняном кувшине. Я полюбил это пространство сельской хаты, не засорённое никакими предметами, напоминающими о городской жизни и цивилизации.
Но погрузившись в этот природно-сельский мир я постепенно начал понимать, что жизнь в далеком селе, пусть даже в таком первобытном шаманском жилище, сама по себе никуда не ведёт. Это лишь способ обрести некий толчок, чтобы изменить потом всё остальное.
И, может быть, настанет время, когда я смогу с лёгким сердцем покинуть это побережье, на котором я сейчас ищу способ изменить себя – легко и свободно, без сожаления и горечи уйти вдаль, за горизонт, в иную жизнь. Уйти с осознанием, что выполнено то, ради чего я находился в этих горах и больше мне здесь делать нечего.
Так ушли отсюда, достигнув своего, некоторые люди, с которыми меня сводила судьба на дорогах странствий. Теперь они где-то далеко и, может быть, иногда вспоминают время, проведённое здесь; может быть, в их воспоминаниях об этом периоде жизни есть даже нота ностальгии и сожаления о тех незабываемо ярких днях или годах, в которые они достигли своего зенита. Но назад нет возврата, потому что этот этап уже пережит. Возможно, таков один из основных законов жизни – всё переживать, изживать, исчерпывать до конца, с лёгким сердцем оставлять, как уже ненужное, и идти дальше. Но в этом есть и доля грусти, потому что знаешь, что всякое, даже самое любимое место неизбежно будет когда-то оставлено, а неугомонный человеческий дух поведёт дальше по тому пути, у которого нет конца.
В ноябре закончилась навигация и нашу пристань потянули буксиром в Переяслав, где она должна зимовать. Продолжалась сухая тёплая погода, ярко светило низкое солнце, а чистое небо было в туманной осенней дымке. Стоя у борта баржи, я смотрел на едва угадываемую среди волнистой гряды бучацких гор вершину Вихи, прощаясь с ней до будущего лета.
Через несколько часов мы были в Переяславе, привязали тросами пристань к бетонному причалу, сдали её под охрану и не другой день могли на автобусе уезжать домой. Вечером я натопил железную печь, лёг на кровать в своей каюте и в умиротворённом настроении смотрел в окно на догорающую зарю. За стенкой, в другой комнате, возился Алексеевич, мой начальник вместе с женой они собирали вещи, готовясь к отъезду. У них был включен приемник и какая-то музыка, плохо слышимая через стену, в своей неотчётливости казалась совершенной, прекрасной и уносила за собой туда, в яркую красную зарю, где вдали за Днепром были те горы, уже невидимые отсюда.
"Да, я достиг, что хотел" – думал я. "Но достичь этого на дорогах бучацких гор – ещё только пол дела. Нужно суметь сохранить такое состояние в условиях городской жизни, а это гораздо труднее"... Потом музыка закончилась, заря угасла и я заснул.
На следующий день начальник переяславской пристани отвёз нас на своей машине на автовокзал – а была такая же солнечная погода без ветра, с синим небом и мягким небесным светом на стенах автостанции, пустынной в этот будний день. Мы сели в автобус и через полтора часа были в Киеве.
Сухая солнечная погода продолжалась до конца месяца. Переполненный чувством умиротворения я бродил по улицам, вспоминая события прошедшего лета; купался на Трухановом острове в холодной реке и с интересом рассматривал дома города, воспринимая их так, как будто это береговые обрывы.
Однажды вечером я зашел к Волохану, в его квартиру №20 – он женился, купил себе хату в Полтавской области и всё лето я его не видел. Волохан сидел в кресле, обложившись книгами, и что-то писал. Я долго рассказывал ему о событиях прошедшего лета, о наших похождениях с Мишей, Шри Филиппом и Максом, а потом разговор перешёл на опыт тех состояний, которые я познал среди лесов и гор. Мы говорили о том, что хотя в большинстве случаев не способны изменить окружающий мир, у нас есть возможность изменять своё сознание. Ведь сознание – единственное, что мы реально имеем, кроме, разве что, потёртых джинсов и нескольких книг. А осознавать происходящее единственный способ стать хозяином собственной жизни. Кто-то достигает власти над своей жизнью с помощью денег, а такие как мы – с помощью сознания. Отсюда и это постоянное стремление постичь природу своего "Я".
Ещё мы говорили о том, что в духовных традициях есть разные способы объяснять сущность переживаний всеединства. Поскольку я в те годы отождествлял себя с йогой, то вдруг понял, что должен перевести "Йога-сутры" Патанджали. Впереди был длинный отпуск до начала апреля, который почти весь оплачивался, и зимой можно было не работать. Поскольку уже на протяжении нескольких лет я занимался изучением санскритских текстов, то задача представлялась вполне реальной.
Волохан идею поддержал, пообещав помочь достать оригинальный текст "Йога-сутр".
Выйдя из тёплой квартиры, я шёл по пустынной в этой поздний час улице, приободрённый крепким чаем. Дул сильный ветер и чёрные ветви каштанов раскачивались в синеватом свете уличных фонарей. И вдруг то самое нечто, огромное и всевмещающее, вошло в моё сердце. Весь мир и вся жизнь в одно мгновенье.
Этот миг всё длился и длился... Казалось, что так можно идти по ночной улице бесконечно навстречу ветру, в ту Даль, открывшуюся мне на дорогах Волшебных Гор и продолжающую присутствовать здесь, в мире человеческого бытия. Но как сохранить устойчивыми такие высокие состояния здесь, в городской жизни, где человек неизбежно вовлечён в разную деятельность и совсем другой ритм существования, не похожий на природные ритмы тех гор?
Я вспомнил строки из стихотворения Богдана Антонича
Щоденний клопiт – i щоночi вiчнi зорi; життя, що найтруднiше iз усiх мистецтв...
В городском образе жизни должно быть найдено какая-то опора для моего духа, как вечные звезды – "вiчнi зорi", – или это настроение на ночной улице; метафизическое основание, общее с миром Волшебных Гор и неподвластное "дневным заботам" и повседневным проблемам; точка соприкосновения с трансцендентными первоначалами бытия. А главное – я чувствовал, что ветер силы, пронёсший меня и через прошлые годы странствий, и через это лето, подарил мне власть над моей жизнью. Мне казалось, что сейчас возможно всё – главное захотеть, и тогда весь мир будет идти мне навстречу, осуществляя любые желания.
Путешествие в голубую даль
На следующий день выпал снег и началась зима. Её начало было холодным, особенно сильные морозы были в конце декабря. Мы с Мариной встречали Новый год на Андреевском спуске. Там только что открыли одно из первых кафе, стилизованное под старинный дом, в котором даже была печь. Играла музыка, мы пили греческое вино "Loel", в печи с гудением горел газ, напоминая о печи в сельской хате, а на улице было -26 и в небе мерцали яркие звёзды.
Я уже начал работу над "Йога-сутрами" после того как знакомый Волохана, некто Сережа Герук, принес мне санскритский текст. Патанджали, автор "Сутр", жил две тысячи лет назад и писал необычайно лаконично, поэтому его трактат и оставляет такой широкий простор для толкований. Но скоро я понял его основную мысль, бывшую уже в самых первых словах: "Йога – читта вритти ниродха", т.е. "Йога – это устранение волн с поверхности сознания" с помощью отрешённости от всего.
После этого сознание становится прозрачным и подобным зеркальной поверхности воды, в которой весь мир отражается таким, как он есть, не искаженный рябью волн; однако при этом отражение не изменяет самой зеркальной поверхности воды.
В какой-то момент я соотнёс этот образ "озера Читты" – "зеркально гладкого озера сознания" – со знакомыми мне состояниями, и тогда понятным стало всё остальное.
Работа над "Йога-сутрами" отнимала много времени, но и вдохновляла. Днем я выходил на несколько часов на прогулку по зимнему городу, а потом снова погружался в санскритские словари.
А в начале 1987 года часто бывала морозная солнечная погода, и тогда над городом раскидывался куполом свод синего неба, прозрачного, как "озеро Читты" и зовущего в голубую даль. К началу февраля я почти завершил работу и достиг того, что хотел. Я понял, "что это было"; понял, что означали те мгновения в полдень под палящим солнцем или в час зари, когда я лежал на вершине Бабиной горы и чувствовал, как мое "я" исчезает, становясь частью чего-то далекого и безбрежного – всё во мне и я во всём.
Конечно, я не хочу сказать, что "Йога-сутры" – это трактат, в котором содержатся ответы на все вопросы о Пути. Точно так же я не могу сказать, что полностью отождествлял себя с йогой. Когда я ходил по ярам в поисках точек пересечения невидимых "линий силы", мне были близки миры Карлоса Кастанеды. Когда экспериментировал с различными субстанциями, расширяющими сознание, я чувствовал себя таким же исследователем запредельных пространства, как Джон Лилли. Когда держал в объятьях женщину, мне казалось что я последователь кашмирских тантристов. Когда смотрел на иконы Андрея Рублева, я чувствовал себя христианским отшельником с горы Афон. Когда медленно шёл босыми ногами по мокрой от росы траве, я был частью мира дзэн. Однако многие мгновения высочайшего экстаза и погружения в запредельное я связывал в те годы именно с йогой. На самом деле, конечно же, я не был ни тем, ни этим – всегда, на протяжении всех жизней, всех веков и всех эонов я оставался только самим собой.
Однажды в начале февраля я встретил в библиотеке Академии наук Диброву, с которым я последний раз виделся в летом 1984 года на горе Маркiв Шпиль.
– Ну що, дядьку, – спросил Владимир в свойственной ему прикольно-стёбной манере, – пiдемо на лижах в Монастирець, через Днiпро з Переяслава?
Намерения его оказались вполне серьезными – а он с Кисой уже путешествовал когда-то на лыжах по льду из Канева во Ржищев – и вскоре мы с Дибровой и Максом приехали рано утром в Переяслав, правда без лыж, и возле насосной станции вышли на лед замерзшего водохранилища.
Было морозно и солнечно, снег искрился радужными блестками, а далекие горы на правом берегу казались высоким островом посреди ледяной равнины замершего моря.
Бескрайнее снежное пространство, освещенное ярким зимним солнцем и уходившее до самого горизонта звало туда, в голубую даль – к синеющим на горизонте горам.
По льду, припорошенному снегом, идти было легко, и через час мы уже оказались на Зарубиной горе, где на поляне среди сосен утоптали снег, наломали веток и сделали костер, сварив в котелке чай. Потом мы решили подняться на один из трех маяков, стоявших посреди ледяной равнины замерзшего водохранилища напротив Переяслава, чтобы показывать направление судам на крутом повороте реки.
Пробравшись через ледяные торосы возле бетонного основания решетчатой башни маяка, мы поднялись по железной лестнице наверх, на площадку с перилами, где можно было поместиться втроём и стоять лицом к солнцу, всматриваясь в горизонт.
Вдали виднелись знакомые горы – Каменуха, Крутой горб, Виха, а на самом горизонте туманной полосой синели холмы Каневского заповедника.
У каждого из нас были свои воспоминания, связанные с разными местами и событиями, происходившими в этих горах. Какое-то время мы молча стояли, глядя в заполненную солнечным светом голубую даль небес. "Озеро Читты..." – вспомнил я образ из Патанджали – "океан чистого сознания, в котором есть всё, сумма всего... и в то же время в нем нет ничего, кроме всевмещающей пустоты..."
Казалось, что этот свет голубой дали проникает в душу, рождая в ней чувство умиротворения и полноты. Глядя на далекие холмы, я вспоминал, как ходил там по полевым дорогам под жарким летним солнцем и пил холодную воду "з джерел" в глубоких темных ярах; вспоминал, как купался под обрывом бучацкой горы Лысухи; вспоминал ночи, проведенные у костра с разными людьми, встреченными на дорогах странствий. Как будто вся жизнь пронеслась в этот миг передо мной, простая и ясная – путешествие в голубую даль...
Вот мы сейчас стоим втроем здесь, на вершине башни маяка, где, наверное, почти не бывают люди. Но это – лишь краткий эпизод в наших судьбах, совершенно разных и не похожих. Скоро мы уйдем отсюда и, может быть, никогда больше не попадём на этот маяк. Как будет вспоминаться этот миг каждым из нас через десять или двадцать лет?
Прошлое отстаивается в памяти "як вода в криницi", бродит там, превращаясь в вино воспоминаний, которое потом стареет, облагораживается, приобретая выдержку и способность опьянять своим ностальгическим очарованием. Однако вино, по словам знающих людей, можно выдерживать лишь несколько десятков лет, после чего оно утрачивает свои качества. Так же и память. И если те её островки, которые выкристаллизовались, отделившись от мути наносного и суетного, не перенести на девственную белизну бумаги (либо в виртуальное компьютерное пространство гипертекста), они начнут постепенно угасать, увядать и выцветать, как старая фотография, утрачиваясь со временем безвозвратно...
Спустившись с маяка, мы повернули в сторону Трахтемирова, где думали заночевать у бабы Ольги, жившей в яру у моста. Она и дед Прокоп были ближайшими соседями возле того дома на горе, в который меня привела судьба весной 1982 года. В последующие годы я иногда ночевал у бабы Ольги, помогая ей по хозяйству.
Не буду описывать историю её жизни – она обычна для сельских жителей. Достаточно будет сказать, что баба жила сама и летом, и зимой в своей старой хате, стоящей в яру у потока, стараясь поменьше общаться с людьми. Такая аскетическая жизнь заполнена постоянными трудами по хозяйству, но она приближает человека к миру, растворяя его "Я" в изначальных природных ритмах, делая причастным земле и небу, солнцу и луне, ветру и дождю. Эта неразрывность с природными началами бытия чувствовалась во всём облике хаты бабы Ольги – скорее даже с началом чисто растительным, потому что кур, гусей и другой живности она давно уже не держала, а жили у неё только коты – сначала белый кот Лебедь, который ушёл на охоту в леса и не вернулся; а потом кошка Муха.
Когда мы подошли по льду к Трахтемирову, солнце уже опустилось совсем низко.
Мороз к вечеру начал усиливаться, и пока мы шли от берега к хате бабы Ольги, под ногами скрипел снег. Хата у бабы была низкая, крытая соломой и рубероидом, а стены для тепла были обложены высохшими снопиками соломы, засунутыми за вертикальные жерди. Так, по словам местных жителей, намного теплее зимой, да и стены обмазывать не нужно. Другое дело, что в этих снопиках заводится неисчислимое количество мышей и шорох от них по ночам бывает неслабый, но иногда это даже мило.
Поздоровавшись с бабой, мы проявили необходимые в таким случаях знаки почтения и преподнесли дары – "хлiб" и "ковбасу", после чего нас пустили переночевать.
Внутри хата была побелена в голубоватый цвет, там было чисто, пахло зерном, яблоками и сеном, которым был посыпан глиняный пол. В комнате стояла большая печь, где варилась пища в "горщиках" и спала баба, и еще одна вертикальная печь для обогрева, называвшаяся в народе "груба" – она была встроена в стену между двумя комнатами.
Приятно было, проведя весь день на льду и придя с мороза, с обледеневших обрывов ложится спать у этой "грубы" на деревянной лавке, спиной к тёплой печи. Диброва с Максом "випили горiлки" и о чём-то беседовали с бабой, а я под звуки их голосов начал постепенно погружаться в сон у теплой печи.
Не раз мне уже приходилось засыпать здесь, на лавке у печи, в эти приятные минуты расслабления предаваясь воспоминаниям, и тогда все дороги странствий, ведущие в неведомое, оживали в душе. Иногда я приходил в эту хату вечером, когда над трахтемировской долиной горела заря; иногда отправлялся в далёкий путь утром, когда голубой небесный свет отражался на стенах комнаты; а иногда – в ночь, в непогоду и в неизвестность.
Сейчас таких ветхих, природных хаток, как дом бабы Ольги, остаётся в селе всё меньше и меньше; они уходят в прошлое, как и сам традиционный, наполненный вековой мудростью народный образ жизни. Но у меня в памяти навсегда запечатлелся образ такой старой хаты и возникающее там настроение – красный огонь в печи, коричневые и черные горшки, голубые стены, сено на полу, пучки зверобоя над дверью, запах соломы, мышей, дыма, хлеба, яблок и мёда... Терен, хмiль i калиновий цвiт... Стара Україна...
Несколько лет я навещал бабу Ольгу, хотя она, будучи колдуньей, знала будущее и предсказывала, что придёт время, когда мне надоест ходить в Трахтемиров, и я больше никогда не появлюсь на пороге её дома.
Так и сбылось. Следуя главному принципу своей жизни – всё проживать, изживать и без сожаления уходить дальше, к новым неведомым целям, однажды морозным солнечным утром в марте 1988 года я понял, что засиделся в Трахтемирове и давно уже не происходит со мной здесь ничего необыкновенного – таинственного, для чего я не знаю названия, открывавшего за видимым миром иные, невидимые, фантастические миры; а прихожу я сюда лишь по привычке. Мне стало ясно, что больше я сюда не вернусь. Простившись с бабой, я ушёл по полевой дороге за гору, в соседнее село Букрин; оттуда на автобусе доехал до Мироновки, сел на поезд и действительно больше не возвращался в Трахтемиров, в те места, откуда начались мои приключения. Но это произошло лишь через год после нашего с Максом и Дибровой путешествия.
А тогда мы переночевали в теплой хате, рано утром проснулись, накололи бабе дров и я расчистил двор от снега музейного вида деревянной лопаткой, вырезанной из цельной липовой доски – "щоб легше була". Потом мы снова вышли на лед, чтобы к вечеру попасть в Переяслав, на киевский автобус. Перед нами простирались следы от рыбацких мотосаней, по которым легко было идти в сторону утреннего солнца...
Искрился снег, и всё так же звала в себя голубая даль.
Пустыня безветрия
Закончилась зима и пришла весна. Перед началом навигации нам со Шкипером пришлось две недели проработать в порту. Там, среди грохота, ржавого железа, угольной пыли и суеты, ходя в сапогах и грязном ватнике, я вошёл в состояние такого полного безразличия ко всему окружающему, что его можно было описать словом "ничего не существует". Мир казался нереальным той "великий иллюзией", о которой так любили на протяжении всех веков рассуждать в Индии.
Необходимость общаться со всяким быдлом была весьма неприятной после нескольких месяцев, проведенных в общении с людьми пути, в творческой деятельности и работе с санскритскими текстами. Но в то же время всё происходящее не имело никакого значения по сравнению с чем-то неописуемым, абсолютно неподвижным в глубине меня и напоминающем пустое зеркало. Зеркало всё отражает, но изображения в нём не сохраняются и никак не изменяют само зеркало. Вот и зеркало моего сознания отражало разговоры с каким-то мелким начальством, хождение по складам, погрузку бочек с краской и тому подобную возню.
Тогда у меня и возник образ "пустыни безветрия" как символа этого состояния абсолютного покоя. Безбрежной пустыни, в которой без следа исчезают караваны мыслей, так и не достигая её миражей... Если бы на географических картах где-то была обозначена такая великая Пустыня Безветрия, Пустыня Покоя – то именно туда, а не в Среднюю Азию стоило отправиться в путешествие... Путешествие без возврата.
