Текст книги "И нитка, втрое скрученная..."
Автор книги: Алекс Ла Гума
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 10 страниц)
27
Гараж Мостерта на повороте главного шоссе, идущего на север, был, как нищий у дороги, который стоит и ждет, чтобы кто-нибудь бросил монету к нему в кружку.
Он в стороне от всех, как прокаженный, – его грязные облупленные стены сами, казалось, шелушатся от неизлечимой болезни. А Джордж Мостерт из своей будки смотрел сквозь захватанные, как облаками затянутые, стекла и провожал глазами проносящиеся по шоссе машины. Скучающий, опустошенный мозг его отмечал все – каждую марку, каждую модель, словно разносил по карточкам какого-то ненужного каталога: вон пошел «даймонд-Т», а это «форд», старая модель, тридцать девятого года, а это «додж».
Вот пророкотал огромный грузовик, хрипло сигналя на повороте, в спешке раздраженно оттесняя с дороги встречные автомобили. Спустя некоторое время промчался маленький спортивный автомобиль, и перед Мостертом мелькнули развевающиеся на ветру рыжие волосы и раскрытый от испуга и смеха рот и довольная улыбка сидящего за рулем.
Затем, к своему удивлению, он увидел красивый, низкий и длинный «седан», который, затормозив, подруливал к заправочным колонкам. Мостерт вышел и заковылял по скользкому асфальту под навесом, а внутри него, словно выкрученный фитиль, разгоралась радость.
Из автомобиля выскочил мужчина и пошел навстречу Мостерту. На переднем сиденье осталась женщина, она рассеянно глядела перед собой. Лицо у нее было пухлое, красивое, искусственно моложавое, оно все светилось здоровьем и самодовольством, бледно-розовое и гладкое – кровь со сливками. Накрашенный рот был чуть приоткрыт.
– Добрый день, – сказал Джордж Мостерт мужчине.
– Привет, – ответил тот. Он был низенький и толстый, жировые наслоения ровно покрывали все его тело, поэтому первоначальные очертания фигуры были скрыты мягкими округлостями. У него были редкие седеющие волосы и лоснящееся розовое лицо. И еще на нем было красивое пальто. – Давай, заливай полный бак, – сказал он и улыбнулся Мостерту. – Высший сорт. Во всем его облике сквозила снисходительность – он делал величайшее одолжение. Он оглядывал ветхое здание, кучу старых покрышек, разорванные рекламы, скособочившийся вентилятор, медленно вращающийся над пыльными бутылками со смазочным маслом.
– Дела не очень-то хороши, а? – заметил он, протягивая Мостерту ключ от бака. Рука у него была пухлая и гладкая, бледно-розовая и покрытая нежным пушком, точно персик.
Джордж Мостерт взял шланг. Слова мужчины были ему неприятны, всякое удовольствие пропало.
– Угу, – едва слышно буркнул он, открывая сверкающую крышку бака. Сзади в машине был сложен багаж. Джордж Мостерт вставил шланг в отверстие бензобака и стал следить за движением стрелки насоса.
– Удачно, что я наткнулся на тебя, – сказал мужчина. – Уезжал в спешке и забыл заправиться. Жена получила чертову телеграмму, что ее старуха померла, и она решила, что ей необходимо присутствовать на этих чертовых похоронах. – Он говорил тихо, чтобы женщина в машине не услышала. Он снисходительно подмигнул Джорджу: – Чертова теща.
Джордж Мостерт на секунду оскалил зубы под лохматыми усами – мгновенная гримаса, точно мелькнувшее на экране изображение. С оттенком гордости он сказал:
.– От этой напасти я избавлен.
– Ха-ха, – засмеялся мужчина. – Ты здесь совсем один? – Он снова вопросительно огляделся.
– Да.
– Слушай, проверь-ка заодно и покрышки.
– Сей момент, сэр.
Мужчина обошел сверкающий хромировкой автомобиль и посмотрел через дорогу. На той стороне, за кустарником, виднелись крыши лачуг, похожие на серые и коричневые камни, разбросанные по берегу моря. Над ними в сероватом небе поднималось облако дыма.
– Что это? – спросил он у Джорджа Мостерта.
Женщина повернулась и нетерпеливо сказала:
– Гарольд, долго мы еще будем стоять здесь? Надо ехать.
– Сию минуту, дорогая, – ответил толстяк и улыбнулся ей.
– Там? – спросил Джордж Мостерт, обходя машину с манометром в руке. – Всего лишь трущобы.
– Вот, наверное, где грязища-то адова! Непонятно, почему власти не снесут все к чертям собачьим. Сплошной рассадник заразы и всякой дряни. – Он смотрел на локацию. – Спросили бы меня, я бы немедленно снес и выселил бы их к дьяволу, – он мотнул головой, и волосы его, словно солома, развалились в беспорядке. – За что только мы, бедняги, налоги платим.
– Проверил, шины в порядке, – сказал Джордж Мостерт. – Тем, кто живет там, во время дождя особенно достается.
Человек посмотрел на счетчик бензоколонки, вытащил кошелек, набитый деньгами, и отсчитал сколько надо.
– Могу себе представить, как эти бедняги там живут. – Видно было, что он считал себя в таких делах, как нищета, тонким знатоком. – Вот, пожалуйста, – он положил на грязную, с поломанными ногтями руку Мостерта несколько бумажек, добавил до нужной суммы мелочи. Затем, подумав, добавил еще полкроны. – В расчете.
– Тысяча благодарностей, сэр, – сказал Джордж Мостерт.
Мужчина махнул ему рукой и направился к своему месту. Под красиво сшитым пальто колыхался округлый, как у женщины, зад. Мотор кашлянул и мерно, гортанно зарокотал сытым тигром. Джордж Мостерт смотрел вслед удаляющемуся автомобилю.
Когда они выехали на шоссе, женщина сказала:
– Что это за неповоротливый медведь, там, у колонки?
– Да нет, он быстро справился, – ответил муж. – Но довольно мрачная личность.
– И грязища у него. Надо было заправиться в городе, я тебе говорила.
– Что же делать, раз я забыл. Все равно, бензин везде бензин, верно?
Небеса разверзлись, и хлынул дождь. Он шел уверенно, энергично, на бетоне высоко взлетали брызги, по крыше «седана» тарахтела барабанная дробь. Сплошная серая пелена затянула окрестности. Толстяк включил щетки, и, не сбавляя скорости, покатил дальше, наслаждаясь приятным теплом в своем автомобиле.
Джордж Мостерт подождал, пока автомобиль скрылся из виду, и пошел назад, неуклюже передвигая ноги. За его спиной на шоссе плясал дождь, перед ним – верная и неизбежная, как могила, была маленькая дверь стеклянной будки-конторы.
Войдя, он включил свет – сразу, как пошел дождь, стало темнее, – звякнул ручкой кассового аппарата, положил в ящик деньги и снова задвинул его. Затем он выдвинул ящик своего стола и вынул бутылку коньяку. Он налил себе в треснувший стакан. Выпил залпом и не почувствовал удовольствия. Он пил, не чувствуя вкуса, как будто алкоголь нужен был ему лишь как анестезирующее средство, притупляющее муку обиды и одиночества, неотступную и острую, как зубная боль.
Как засыпанный обвалом шахтер, он смотрел на мир сквозь узкий оставшийся просвет, а вокруг валялись вороха пропыленных рекламных каталогов, стояла стопка наколотых смятых счетов и лежал грузный прошлогодний календарь, исписанный давно забытыми ненужными телефонными номерами.
28
На северо-западе тучи сгущались в разбухшие серые горы, которые передвигались по небу, и эти громоздкие массы поглотили весь свет, кроме мрачного металлического отсвета падающего дождя. Ветер подхватывал тяжелые струи и превращал их в серые диагональные полосы, порывы ветра обдавали леденящим холодом.
День превратился в серебряно-серый сплав дождя и облаков, тучи спускались все ниже и ниже, пока не закрыли все небо, и серая злобная пелена протянулась от горизонта до горизонта. Дождь то журчал, то с рыком обрушивался на землю, снова и снова разрывались тучи, выплескиваясь на землю гигантскими водопадами.
Сначала дождь гулял и бил по крышам лачуг и сараев, затем, погоняемый надвигающимися тучами и ветром, он заревел и пошел барабанить по щитам стен, врезываясь в швы кровли. На пустырях и в узких улочках вода вздымалась серыми пузырями. Дождь заливал все, канавки и ямки, улицы и тропки переполнялись, и вода стала пробиваться по дворам к тощим фундаментам хижин и сараев. И все время небо грохотало, разрывалось и рушилось.
Дождь полоснул по крыше, ветер рванул ее и поднял, подбрасывая и крутя в небе гигантским серпом, который скашивает кроны деревьев и подрезает хлипкие заборы. Дождь поскребся о стену дома, нащупывая слабый стык, разошедшийся шов, нашел, за что зацепиться, и схватил, потянул, подергал, ржавые гвозди и проволока не выдержали, и дождь с ветром, объединившись, вырвали огромный кусок дерева с жестью, обнажив внутренность хижины, как шрапнель, снося пол-лица, выставляет напоказ все залитые кровью извивы мозга, уха, мышц – и это были намокшая мебель, сбившиеся в кучу люди и серые клочья мешковины.
Дождь подрыл фундамент и размыл почву, дом перекосился и осел, стены вспучились и стали ромбами с рваными зияющими краями. Дождь журчал, булькал, клокотал в желобах, бегал, как ртуть, по потолку, а внизу дрожащие бедняки раздували свои жаровни, поддерживали огонь, съежившись, трясясь в ознобе от холодной, безжалостной сырости, тесно прижимались друг к другу, чтобы хоть немного согреться, и стискивали зубы, чтобы не лязгали, не отбивали болезненную дробь.
В доме Паулсов слышали дождь, но не задумывались о нем. Этот звук не был звуком горя. Чудом дом выдержал. Отец, Чарли Паулс и их друзья постарались не зря, по крайней мере такую грозу дом мог выдержать. Дождь налетал на него, точно в порыве ярости. Обнаружив, что дыра в крыше заделана, вода скатывалась к краям крыши и пропитывала стены насквозь. Но, казалось, дом стиснул зубы и отчаянно боролся за жизнь.
Старая железная печка, которую Чарли с отцом притащили откуда-то за четыре мили, гудела и ревела, и огонь, бушевавший внутри, разливал по комнате тепло, дом стонал и вздрагивал, как от боли, под бичом дождя, пол прогибался, но стоял.
Мамаша Паулс сидела на стуле в спальне и тихо раскачивалась взад и вперед, сгорбившись, с лицом, высохшим от печали… Она пела про себя и мыслями была с папашей Паулсом, со своим сыном Рональдом и с детьми Фриды. Ее руки, сухие, в узловатых венах, словно мотки коричневой шерсти, лежали на коленях.
На кровати, на которой умер папаша Паулс, сейчас лежала Фрида, и лицо ее было обезображено горем и оцепенением. Мать, как могла, старалась облегчить ее страдания, напоила ее водой с сахаром, разогнала всех, кто толпился у них, охваченный жалостью и ужасом, отослала Альфреда, чтобы посидел с Каролиной и маленьким.
Чарли стоял у окна и тупо смотрел на серый мир. Он хотел что-то сказать Фриде, что-нибудь ласковое и приятное, но слова не приходили, и он чувствовал себя пустым, пустым и неподвижным, как сброшенное на пол пальто.
Чарли высокого роста, у него широкие плечи и грудь человека, который годами работал киркой и лопатой, мускулы вздувались под старой защитной рубашкой. Его широкие железные челюсти сходились в крутой подбородок, темный и твердый, как красное дерево, впалые щеки покрывала черная щетина. Но, несмотря на свою силу, он чувствовал себя сейчас слабым и одиноким.
Фрида зашевелилась на постели, застонала, прошептала, всхлипывая:
– Я заперла дверь, заперла. Может…
– Фрида, Фрида, – тихо сказал Чарли,
– Я заперла дверь, – стонала она.
– Да, – сказал он мягко. – Да, ты заперла дверь. Но я мог бы починить примус. Ты просила меня, а я не, починил. Поэтому не казнись. – Теперь слова слушались его, они хлынули неожиданно, как будто кто-то прочистил забитую трубу. Он сказал: – Ну хорошо, может быть, мы с тобой оба виноваты. Или, может быть, это судьба, как люди говорят. А может быть, божья воля. Так объясняют дядюшка Бен и старый брат Бомбата. Я сам не знаю, Фрида. – Он откашлялся и взял ее за руку. Она не была холодной, как он думал, напротив – крепкая и теплая – живая.
– Слушай, – сказал он, – когда мы прокладывали трубопровод на севере, там с нами работал один парень. Слабый парнишка, но толковый. Странные он вещи говорил. Он сказал, что всего труднее перенести беду, если человек один. Не знаю вот, с нами так ли? В общем-то, я не очень понял. Но у того парня была светлая голова. – Он помолчал и заговорил снова, с трудом подбирая слова, и в голосе его слышалась грусть. – По его выходит, что человеку не справиться одному, людям надо быть вместе. Похоже, что он прав. Толковый он был парень. Может, вот и с братишкой Ронни поэтому так вышло. Не любил он, чтоб ему помогали. Хотел все сам. Не был вместе с нами. Или дядюшка Бен – тоже. Люди Сделаны так, что им нельзя одним. Черт побери, сдается, что люди сделаны так, чтобы быть вместе. Я… – Но слова снова не слушались его, и он только покачал головой.
Он взглянул на Фриду и увидел, что она тихо плачет. Слезы искрились и поблескивали у нее под глазами и в уголках рта. Он чувствовал, как крепко сжала она его руку, и он взял ее руку в свои ладони и гладил ее теплую коричневую кожу.
Ощущая такую же неловкость, как и в тот раз, когда он предложил Фриде пожениться, Чарли сказал;
– Полежи спокойно, ладно? А я встану и приготовлю нам по чашечке кофе. Думаю, мы можем позволить себе выпить немножко кофе в такой день. – Он улыбнулся ей и высвободил руку.
Мать сидела неподвижно, сжав руки, и казалось, что она молится.
Чарли вышел из комнаты, и пол стонал под его тяжелыми шагами. В спальне, свернувшись калачиком в постели Рональда, спал малыш Горни. Стены лачуги отсырели, и Чарли подумал, что надо будет снова заняться крышей, как только перестанет дождь.
В кухне было тепло, и, когда он открыл печку, языки пламени всколыхнулись ему в лицо. Он ходил, наклонив голову под низким потолком. Насыпал в кофейник кофе из жестянки, налил воды, поставил кофейник на огонь. Он нащупал в кармане брюк пачку и достал сигарету. Распрямил ее своими огрубелыми, мозолистыми пальцами и прикурил, вытащив из печки скрученную полоску бумаги. Он прислонился к кухонному столу и курил, ожидая, когда поспеет кофе.
Он прислушивался к дождю, с шумом падающему на крышу и стены дома. Подошел к двери, отодвинул засов и слегка приоткрыл ее. Порыв ветра ударил ему в лицо струями дождя.
Чарли Паулс стоял и смотрел, как льет дождь. Вода буравила землю. На улице было серо, и шум дождя был ровным, как стук сердца. Когда он еще раз взглянул вверх, он увидел, к своему изумлению, птицу, которая поднялась над цветными лоскутами крыш и взмыла высоко-высоко в небо.
ПЕРЕВОД С АНГЛИЙСКОГО А. МАРТЫНОВОЙ
