Текст книги "Дом, в котором совершено преступление"

Автор книги: Альберто Моравиа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 25 страниц)

Жизнь – это джунгли
_{Перевод З. Потаповой}

После бурного вечера, проведенного накануне в ночном баре, где Джироламо познакомился с обеими девушками, голос в телефоне показался ему необъяснимо холодным, почти враждебным:

– Завтракать? Вы хотите, чтоб мы пошли завтракать в город по такой жарище?

– Но ведь вчера вечером мы сговорились позавтракать сегодня вместе!

– Мало ли что говорится под вечер, особенно после того, как выпьешь…

– Но, право же, вспомните, ведь именно вы разрешили мне позвонить вам с утра относительно завтрака.

– Я? Вот, видно, надралась-то!

– Словом, как вы решаете?

– Подождите минутку.

Джироламо услышал, как девушка отошла, простучав каблучками по полу, затем донесся отголосок раздраженного, неприятного спора, но слов он не разобрал. Наконец снова послышался голос:

– Заходите через час.

– Вы будете одна?

– Об этом и речи быть не может. Моя подруга тоже пойдет.

В дурном расположении духа, спрашивая себя, нельзя Ли выдумать предлог, чтобы отказаться от встречи, Джироламо провел час, гоняя на автомобиле по окраинным улицам, в тени больших платанов с буйной летней листвой. Девушки жили в районе Париоли; остановив машину у их дома, Джироламо был удивлен шикарным фасадом в современном стиле: сплошь стекло и мрамор. Ему казалось, что его новые знакомые – девушки скромного положения, скорее всего служащие. Впрочем, войдя в подъезд, он обнаружил, что их квартира – в полуподвале. Джироламо спустился по ступенькам, нашел в темноте дверь и позвонил. Тот же неприветливый голос крикнул ему изнутри, чтобы он подождал на улице. Джироламо предположил, что девушки, вероятно, живут в одной комнате и комната эта в большом беспорядке. Он поднялся по лестнице и сел в свой автомобиль, стоявший напротив входа.

Ему пришлось-таки подождать под палящим солнцем, которое накалило верх машины; но вот наконец они явились.

Девушки очень разные: одна – небольшого роста, грациозная, помоложе; другая – высокая, некрасивая и постарше. Но их бледные лица напудрены одной и той же блеклой пудрой; те же черные, мертвенные круги наведены под глазами, той же бесцветной, анемичной помадой подмазаны губы. И одеты они были одинаково: зеленые юбки колоколом и жесткие прозрачные блузки, сквозь которые, как сквозь целлофан, просвечивали грубые, туго прилегающие, затянутые бюстгальтеры мутно-розового цвета. Их белокурым волосам цвета соломы явно не соответствовали черные глаза и ресницы.

Подойдя ближе, невысокая наклонилась к окну машины и сказала:

– Ну что ж, пойдем завтракать. Только предупреждаю: у нас всего полчаса свободные, самое большее – минут сорок пять.

– Что за спешка? – сухо спросил Джироламо.

– Очень жаль, но или условимся на этом, или мы уходим домой.

Не понимая причин подобной невежливости, испытывая скорее любопытство, нежели обиду, Джироламо, не мешкая, подъехал к траттории неподалеку от Понте Мильвио. Войдя в сад ресторана, они увидели ряды пустых столиков в скудной и душной тени акаций.

– Никого нет, – сказал Джироламо. – Понятно, августовские каникулы.[11]11
  Традиционные праздничные дни в середине августа римляне стараются провести за городом.


[Закрыть] Останемся здесь или, может быть, поедем куда-нибудь в другое место?

Маленькая грубо ответила:

– Мы пришли не себя показать, а поесть. Тут и останемся.

Они сели. Подошел официант. Маленькая стала читать меню.

– Есть омары. Могу я заказать омара?

– Разумеется, что за вопрос, – удивленно ответил Джироламо.

– Да кто вас знает. Вы сосчитали свои денежки, прежде чем нас приглашать?

Официант, держа блокнот наготове, терпеливо ждал с бесстрастным лицом человека, который видывал всякое и ничему не удивляется.

Джироламо сказал, смеясь, но внутренне раздраженный:

– Да, я сосчитал свои денежки; пусть будет омар.

– Так, значит, омар, – сказал официант. – А вино какое?

Маленькая снова спросила:

– Можно мне спросить бутылку вина? Или будем брать разливное?

– Да заказывайте, что вам угодно, – ответил Джироламо, которому все это стало надоедать.

Высокая сказала:

– Не сердитесь, мы для вас же стараемся. Сколько раз бывало: нас пригласят, а потом у них денег не хватает.

Когда официант ушел, маленькая резко спросила:

– Кстати говоря, я даже не знаю, как вас зовут.

– Меня зовут Джироламо.

– Не нравится мне это имя, похоже на дуролома.

– А вас как зовут?

– Ее зовут Клоти, – сказала высокая, – а меня – Майя.

– Но ведь это уменьшительные имена, верно?

– Да, ее полное имя – Клотильда, а мое – Марианна.

– А мне вы какое уменьшительное имя подберете? – обратился Джироламо к Клоти.

– Никакого, – отрезала та.

– Но все-таки вы должны меня как-нибудь называть. И поскольку имя Джироламо вам не по душе…

– А к чему мне вас называть? Через полчаса мы распростимся и никогда больше не увидимся…

– Вы в этом уверены?

– Чего уж вернее.

Подошел официант, и все в молчании принялись за омара, поглядывая на пустые столики, где прыгали большие воробьи, слетавшие с акаций в поисках крошек. Джироламо исподтишка наблюдал за Клоти и все больше убеждался в том, что она очень мила и нравится ему. У нее был маленький вздернутый носик с широко вырезанными ноздрями и черные блестящие глаза немного навыкате; пухлый ротик капризно надут, нижняя губка выпячена над едва очерченным подбородком. Эта головка сидела на прелестной шейке, округлой и крепкой, с гладкой белой кожей.

– А вам известно, что у вас очень красивые глаза? – произнес наконец Джироламо.

– Нечего мне комплименты отпускать, – огрызнулась Клоти. – Запомните: я не по вашим зубам орешек.

– А по чьим же?

– Это уж вас не касается.

– Могу я вас попросить об одолжении? – обратился Джироламо к другой девушке.

У той было толстое круглое лицо, на котором, словно птичий клюв, выдавался длинный заостренный нос.

– Какое одолжение?

– Скажите своей подружке, чтоб она была немного полюбезнее.

Майя повернулась и повторила, как попугай:

– Ты слышала, Клоти? Будь немного любезнее.

– Вы хотели, чтоб я пришла позавтракать, – вот я и пришла. И нечего с меня больше требовать.

– Но, Клоти… – начала Майя.

– Ах, оставь меня в покое.

– Поговорим о другом, – вздохнув, сказал Джироламо. – Почему вы остались в Риме на праздник"? Вы не ездите за город?

– А вы? – парировала Клоти. – Вы-то сами чего не уехали?

– Мне нравится Рим в летнюю пору.

– Смотрите-ка! Вот и нам нравится Рим в летнюю пору.

– Мы служащие, – объяснила Майя. – У нас отпуск только в конце месяца.

– А где вы работаете?

– Да какое вам дело? – сейчас же перебила Клоти. – Разве я вас спрашиваю, где вы сами работаете?

– Если спросите, я вам скажу.

– И не подумаю спрашивать, мне это ни к чему.

– Но, Клоти, – мягко сказал Джироламо, – за что вы на меня так сердитесь?

Он потянулся через стол и положил руку на маленькую, пухленькую и изящную кисть девушки. Но та резко отдернула руку и крикнула:

– Не трогать меня!

– Да что с вами, Клоти?

– Не смейте называть меня Клоти!

– А как же вас называть?

– Называйте синьориной Клотильдой.

– Да послушайте в конце концов, – воскликнул Джироламо, потеряв всякое терпение. – Если вам не хотелось идти завтракать, вы могли бы отказаться. Но, согласившись, вы обязаны по крайней мере вести себя прилично.

– Обязана? Да вы спятили! Почему это я обязана? Может, потому, что вы меня завтраком накормили?

– Но, Клоти… – вступилась подруга.

– А ты помолчи, – прикрикнула Клоти. – Ведь ты заставила меня принять это дурацкое приглашение! А раз так, то и оставайся с ним. А я ухожу. Будьте здоровы…

Она вскочила и, поспешно пройдя меж столиков, направилась к выходу.

– Ну а теперь, – обратился Джироламо к Майе, как только Клоти исчезла из виду, – сделайте милость, объясните мне, мягко выражаясь, непонятное поведение вашей подруги.

Та покачала головой.

– Это моя вина. Я уговорила ее пойти. Она не хотела.

– Но почему же?

– Вы не обижайтесь. Она не хочет больше терять время на всяких типов без гроша в кармане.

– Но ведь я, – произнес совершенно ошеломленный Джироламо, – я вовсе не тип без гроша в кармане.

– Так вы не голодранец?

– Нет, право же, не голодранец.

– Странно… А у Клоти сложилось именно такое впечатление. Да и я, не обижайтесь, поклялась бы в том же.

– Что же вас заставило так думать?

– Да как-то так, все вместе.

Джироламо помолчал немного, затем снова заговорил:

– Но если у Клоти такие взгляды на людей, то почему, прежде чем грубить мне, она не разузнала, не спросила меня? Я бы сказал ей правду, что я – не "тип без гроша в кармане", и тогда она вела бы себя вежливо и мы бы хорошо провели время.

– Вы должны извинить ее. Она боится.

– Да чего же она боится?

– Боится, что нарвется, как всегда, на голодранца. Вы нас поймите: мы девушки бедные, что ж тут удивительного, если нам хочется иметь знакомства среди мужчин со средствами?

– Ну, хорошо, так по крайней мере осведомляйтесь заранее.

– Жизнь – это джунгли, – философски изрекла девушка. – Клоти защищается, вот и все. Вам хорошо рассуждать, но кто боится, тот не рассуждает.

Джироламо снова помолчал. Официант принес счет, и Джироламо расплатился.

– Если хотите, поедем завтра к морю, – наконец сказала девушка. – Я сама поговорю с Клоти.

– Я думаю, что мы не сможем поехать.

– Почему? Вы обиделись?

– Да нет, но теперь уж вы на меня нагнали страху.

– Вы-то чего напугались?

– Жизнь – это джунгли, – ответил Джироламо, вставая.

Дом, в котором совершено преступление
_{Перевод Г. Богемского}

В то время как машина неслась по блестевшему от дождя шоссе под серым, затянутым тучами небом, Томмазо изучал свою спутницу. На вид ей было немногим более тридцати; гладкие и прямые темные волосы обрамляли бледное, худое лицо с орлиным носом и черными горящими глазами. Из-за слишком яркой губной помады ее большой, резко очерченный рот казался кровоточащей раной. Он опустил глаза: из-под зеленой юбки выглядывали черные лакированные сапожки, доходившие почти до колена. Наконец он нарушил молчание:

– Еще очень далеко?

– Нет, скоро приедем.

– И как это вашим пришло в голову построить виллу в столь уединенном месте? Я понимаю еще, если бы было близко от моря, а то его отсюда и не видно.

– Мы построили ее здесь потому, что у нас тут была земля.

– Когда же выстроена ваша вилла?

– Году в тридцатом, почти тридцать лет назад.

– И с тех пор вы в ней и живете?

– Нет, мы ездили сюда каждое лето, если не ошибаюсь, до тридцать третьего года. Потом купили виллу в Анседонии и больше не приезжали.

– Двадцать семь лет дом стоит покинутым! И отчего же?

– Да так. По-видимому, нам здесь разонравилось.

– Сколько вы за него хотите? Посредник мне говорил цену, но я за последнее время пересмотрел столько вилл, что уже не помню.

– Пятнадцать миллионов лир.

– Ах, да! Кажется, вилла очень большая?

– Да, она большая, но комнат в ней немного. Гостиная и еще четыре комнаты.

– Если верить посреднику, это было бы весьма выгодное приобретение.

– Я тоже так думаю.

– Вилла принадлежит вам?

– Нет, у нее три владельца – мой брат, сестра и я.

– У вас нет родителей?

– Нет, они умерли.

– Ваш брат женат? И сестра замужем?

– Да.

– Они живут вместе с вами в Риме?

– Нет, они живут за границей.

– А вы замужем?

– Нет.

– Вы живете одна?

– Нет. Но, синьор Лантьери…

– Говорите, я вас слушаю.

– Извините меня. Я должна показать вам виллу, но вовсе не обязана рассказывать вам о своей личной жизни.

– Простите. Вы тысячу раз правы.

Наступило молчание. Но странное дело, Томмазо про себя отметил, что резкий ответ молодой женщины не вызвал у него ни чувства обиды, ни удивления. Он старался понять, почему же ее тон и слова не задели его, и наконец его осенило: как в цене виллы, слишком низкой для такого большого дома, так и вообще в поведении женщины, державшейся как-то слишком незаинтересованно и безучастно, таилось нечто загадочное, и это если и не полностью оправдывало, то, во всяком случае, извиняло проявленную им нескромность. Он посмотрел на губы женщины, и его поразило, как ярко они накрашены. С ее белого, как бумага, лица он перевел взгляд на серую и блестящую ленту дороги, бегущую навстречу серому, подернутому дымкой пейзажу, и увидел, что сквозь серую тусклость этого пасмурного осеннего дня, подобно кроваво-красной краске на губах этой женщины, необычно и ярко сверкают другие цвета: желтое золото листьев какого-то растения, увивающего фасад крестьянского дома; густая чернота мокрых стволов, светлая, почти голубая зелень капустных кочанов на огородах; яркий пурпур гроздей ягод на колючем кустарнике. День сегодня выдался туманный и дождливый, подумал Томмазо, но все же он не лишен своего очарования – в такой день краски природы играют и переливаются, как звонкие голоса в тишине полей.

Он спросил женщину:

– При доме есть земельный участок?

– В цену виллы включена стоимость сада в две тысячи квадратных метров. Но участки вокруг принадлежат нам, и вы, если хотите, можете прикупить землю.

– По какой цене?

– Я думаю, по тысяче лир за квадратный метр.

Томмазо вновь про себя подумал, что такая цена ниже обычной для здешних мест, но на этот раз ничего не сказал. Женщина переключила скорость, и машина свернула с шоссе на проселочную дорогу, проехав между двух потемневших от времени невысоких каменных столбов.

Женщина сказала:

– Здесь начинается наше поместье.

– К вилле ведет эта дорога?

– Да, другой нет.

Дорога уходила в глубь долины, петляя между пологими зелеными холмами. На склонах не было видно ни одного дерева, а на вершинах белели крестьянские домики с выкрашенными в зеленый цвет оконными рамами и красными крышами – по одному на каждом холме. Томмазо спросил:

– Все эти дома ваши?

– Да, наши.

Меж холмами темнели узкие и глубокие овраги – склоны одних были возделаны, другие поросли лесом или кустарником. Томмазо насчитал с левой стороны дороги четыре холма и столько же оврагов; потом машина круто свернула и поехала по узенькой дорожке, ведшей в глубокую низину, где сквозь деревья вырисовывались неясные очертания какой-то серой постройки.

– Вилла не на берегу, – рассеянно и небрежно проговорила женщина, – но от моря она не так уж далеко. Пять минут езды – и вы на пляже. Море по ту сторону дороги Аврелия.

Они переехали мостик над ручьем, и дорога углубилась в заросли, которые, как казалось Томмазо, становились все гуще и выше. Неожиданно машина затормозила и остановилась перед деревянной калиткой, запертой на большой висячий замок. И замок и цепь, на которой он висел, были покрыты толстым слоем ржавчины. За калиткой можно было разглядеть только часть скрытого деревьями фасада виллы. Томмазо отметил про себя с удивлением, что в фасаде этом не было ничего радующего глаз, деревенского, как можно было ожидать в такой глуши. Наоборот, это было мрачное квадратное строение холодного серого цвета, весьма напоминавшее церкви в неоклассическом стиле, но именно в стиле того неоклассицизма, который в 20-30-х годах получил название "стиля двадцатого века": гладкий фронтон, перистиль с грубыми и приземистыми прямоугольными пилястрами без баз и капителей, низкая, покрашенная под камень дверь, похожая на дверь египетской гробницы. Между тем женщина вышла из машины и возилась с замком на калитке. Наконец ей удалось его отпереть. Томмазо спросил:

– Неужели вы с тех пор ни разу не приезжали сюда?

– Я не была здесь много лет.

К дому вела обсаженная эвкалиптами короткая аллея, упирающаяся в мощеную площадку, в глубине которой высился огромный и мрачный куб виллы. Теперь она была видна целиком. Вокруг дома росло много деревьев, а за деревьями вздымались склоны холмов. Томмазо заметил странную вещь: несмотря на то, что дом уже двадцать семь лет был покинут людьми, природа как бы держалась от него на расстоянии – стены были голые, в пятнах и подтеках от сырости, их не увивало ни одно ползучее растение; между разошедшихся, разбитых ступеней лестницы не зеленел мох; в разбегавшихся во все стороны трещинах на асфальте площадки не росла трава. Можно подумать, пришло в голову Томмазо, что эта вилла внушает природе отвращение. Неожиданно раздавшийся шум заставил его вздрогнуть: женщина уже вошла в дом и поднимала большие тяжелые жалюзи, закрывавшие окна. Томмазо тоже вошел в дом.

Он очутился на пороге гостиной – большой комнаты с довольно высоким потолком, такой же серой и мрачной, как и фасад виллы. Пол был усеян мусором и какими-то мелкими обломками, запорошенными, словно пушистым снегом, толстым слоем пыли. В глубине гостиной виднелся огромный, сложенный из кирпича камин, почерневший и давным-давно не топившийся, а перед камином большой диван; другой мебели в комнате не было. Однако, подойдя к дивану, Томмазо обнаружил между ним и камином низенький столик, на котором стояли два бокала и бутылка виски. Бутылка была открыта, и пробка лежала рядом. Сказать, какого цвета сбивка дивана, теперь было трудно – может быть, коричневая, может быть, лиловая. Материя вся разлезлась, и из дыр торчала пакля. Томмазо взял бутылку в руки: этикетка пожелтела, бутылка была пуста, но ее содержимое, пожалуй, не было выпито, а испарилось за те долгие годы, что она простояла открытой; на сером от пыли столике остался чистый кружок. Женщина сказала:

– Это гостиная.

Томмазо только теперь заметил, что одна из стен комнаты была расписана, и подошел поближе, чтобы рассмотреть фреску. В характерном для тех лет стиле на ней была изображена светская сцена – группа купальщиков на пляже. Художник нарисовал море, песок, большой полосатый зонт, а вокруг него в различных позах нескольких мужчин и женщин в купальных костюмах. Мужчины были все мускулистые, атлетического сложения, широкоплечие, но с непропорционально маленькими головами, некоторые – с моноклями. Женщины были довольно полные, и их пышные формы выпирали наружу из весьма открытых купальных костюмов. Лица у мужчин и у женщин были надменные, красивые и неподвижные. Среди этих цветущих обнаженных людей виднелась жалкая фигура официанта, одетого, как ученая обезьяна, в короткую белую курточку и черные брюки, который нес поднос с аперитивами. В этой фреске не было ничего неприличного, но Томмазо не мог избавиться от впечатления, что он рассматривает порнографическую картинку. Женщина у него за спиной проговорила:

– Не правда ли, смешные? Такими были наши родители.

Томмазо чуть было ей не ответил: "Вы хотите сказать – ваши родители", но вовремя удержался. Теперь у него всплывало в памяти какое-то смутное воспоминание. Оно вот-вот готово было принять четкие очертания; так иногда говорят, что слово вертится на кончике языка. Ему казалось, что фамилия, которую носит семья этой женщины, связана с каким-то преступлением, происшедшим много лет назад, приблизительно в те годы, когда была построена эта вилла. Это случилось очень давно, кажется, он был тогда еще мальчишкой, а может быть, он слышал об этом позже. Но если преступление действительно было совершено на этой вилле, тогда вполне понятны и скромная цена, и странная незаинтересованность женщины, и ее смущение. Тщетно пытаясь припомнить фамилию убийцы или жертвы этого преступления, Томмазо пошел вслед за женщиной, которая теперь повела его по коридору, показывая остальные комнаты.

Комнаты были обставлены мебелью в том же тяжелом и безвкусном "стиле двадцатого века", в каком была построена вилла: квадратные шкафы, комоды и тумбочки, кресла, похожие на коробки без крышки, кровати с толстенными ножками и квадратными спинками. Все это из темного ореха, но не натурального, а фанерованного; полировка, некогда скрывавшая непрочность этой мебели, на вид столь массивной, сошла, фанера потускнела, покрылась черными пятнами, во многих местах треснула и отходила. В одной из этих комнат на кровати еще лежала простыня, сбившаяся и мятая, с большим пятном посередине. Пятно было неопределенного цвета, выцветшее – не то желтое, как йод, не то розовато-винное. На тумбочке у кровати валялась маленькая коробочка. Томмазо громко прочел написанное на крышке название слабительного и потом сказал:

– Все же ваши родные могли бы хоть немного прибрать в доме, раз уж решили его продать.

– Это я решила его продать, – ответила женщина с вызывающим видом и не отвела взгляда, когда он, с брезгливой гримасой оглядевшись вокруг, посмотрел на нее. – Мои брат и сестра ничего не знают. А я не успела распорядиться, чтоб здесь убрали. Я дала объявление в газету, и вы первый покупатель.

Она произнесла эти слова оскорбительно высокомерным тоном, потом подошла к двери ванной и распахнула ее:

– Здесь ванная.

Томмазо подошел и осторожно заглянул внутрь. Это была обычная ванная комната со стенами, облицованными кафелем, густо покрытым пылью, и с потускневшими, позеленевшими кранами. В чашке унитаза Томмазо увидел что-то черное, приставшее к белым фаянсовым стенкам, и молча показал на это женщине. Она возмущенно повернулась к нему спиной, вышла из ванной в коридор и открыла дверь в другую комнату:

– Это, насколько я помню, комната для прислуги.

Из-за двери им под ноги метнулась какая-то темная тень и стремглав скрылась в коридоре; раздался душераздирающий крик, и женщина на мгновение очутилась в объятиях Томмазо, в страхе вонзив ему в шею свои острые длинные ногти. Вся дрожа, она повторяла: "Крыса, крыса!"

Томмазо мягко сказал:

– Успокойтесь, ведь это всего лишь крыса.

– Да, я знаю, но я ужасно их боюсь.

– Не бойтесь, она убежала.

– Спасибо, извините меня.

Они вернулись в гостиную. В тот самый момент, когда женщина испустила отчаянный вопль, Томмазо наконец вспомнил фамилию семейства, имевшего отношение к преступлению. Фамилия у этой женщины была другая, да и вилла находилась в другом месте. Итак, на этой вилле не было совершено никакого преступления, хотя, впрочем, все здесь, казалось, свидетельствовало об этом. Вдруг женщина нервно проговорила:

– Вот и вся вилла, больше тут нечего смотреть. Вы должны согласиться, что пятнадцать миллионов за нее – дешево.

– Да, это недорого. Но я искал виллу совсем в другом роде.

– Она вам не нравится?

– Нет. Она построена в стиле, который я не люблю.

– У нас хотели купить ее под школу или что-то подобное. Наверно, в конце концов мы примем это предложение.

– Я думаю, что это было бы самое правильное решение.

Они вышли из виллы и под начавшим накрапывать мелким дождиком направились через асфальтированную площадку к машине.

– Как называется ваша вилла? – спросил Томмазо просто так, чтоб что-нибудь сказать.

– У нее нет названия, – ответила женщина, – но раз вы ее не покупаете, я могу вам сказать, как зовут ее окрестные жители. Они называют ее домом, в котором было совершено преступление.