Текст книги "Дом, в котором совершено преступление"

Автор книги: Альберто Моравиа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 25 страниц)

– Марта, ты с ума сошла, с ума сошла, с ума сошла! Тебя связать надо! Что ты делаешь? – кричала она.

Боссо тоже подошел ближе и заявил властно:

– Тихо! Ни с места! Вы, Марта, доставите мне удовольствие, если сейчас же вернетесь и положите ребенка в колыбель. Или, может быть, вам хочется, чтобы с ним что-нибудь стряслось? А вы, сеньор Себастьяни…

Луке показалось, что больше незачем сдерживать давно накипевшее желание пустить в ход силу, что пора дать ему выход.

– Пошли, – процедил он сквозь зубы, становясь между Мартой и Норой с Боссо. – Можете развлекаться, вы, здоровые люди и оптимисты… Но предупреждаю, если вы захотите помешать нам уйти, – вы пожалеете.

И, чтобы подкрепить действием свои слова, он с такой силой оттолкнул Нору, которая развинченной походкой наступала на него, визжа: "Мошенник, негодяй, оставь мою сестру", что она подалась назад и почти упала на своего спутника. Лука воспользовался замешательством, чтобы вытолкнуть Марту на лестничную площадку, и готов был выйти за ней, когда Боссо с неожиданным проворством, освободившись от нетвердо стоявшей на ногах Норы, схватил его за рукав.

– Одну минуточку, молодой человек, – начал он тоном приказа, подняв брови и повысив голос, – вы можете уходить отсюда хоть сию секунду, но Марта не двинется с места… Понятно?

Они глядели друг на друга.

– Идиот! – вдруг сказал Лука в бешенстве и, резким движением освободив рукав, ударил противника в лицо. Удар попал в щеку у самого рта; изумление Боссо было так велико, что он поднес руку к лицу и мгновение удивленно смотрел на соперника. Потом он издал какое-то рычание и уже готов был кинуться на Луку. Но в эту минуту таинственным образом, словно по велению свыше, погас свет и кромешный мрак окутал всех четверых.

Однако у Луки еще была перед глазами прямая фигура Марты с ребенком на руках, стоявшей на лестничной площадке возле решетки лифта. Поэтому он смог в один миг отпихнуть Боссо, который вслепую тыкался вокруг него, выйти на площадку, захлопнуть дверь и, взяв Марту за руку, потянуть ее к стеклянным дверям вестибюля, и все это так, как будто вокруг был яркий дневкой свет, а не тьма.

Ориентируясь на слабое сияние, лившееся с улицы, они пересекли вестибюль и вышли из дому.

Дождь перестал, одинокие молчаливые фонари блестели во мраке прохладной летней ночи один вдали от другого, отражаясь на мокрых тротуарах, служивших берегами неподвижных черных луж. Воздух, очищенный ливнем, был прозрачен и безветрен; отовсюду доносились веселые звуки капель, падавших со всех предметов, всех деревьев; подняв глаза к небу, Лука увидел, что оно прояснилось, увидел почти полную луну, белую и блестящую, как серебро, редкие мерцающие звезды и белые бессильные облака, которые убегали, гонимые ветром, и собирались, накапливались у темного еще края горизонта, изредка освещаемые мигающими молчаливыми зарницами.

– Садись в машину, я сам поведу, – сказал Лука спокойно.

Теперь в тишине и свежести ночи душная квартира казалась чем-то далеким, далекими были и разлучившие их несогласия. Между ними сразу же установилась безмятежная близость. Марта первой села в машину, устроилась возле руля и положила на колени закутанного младенца, который проснулся и, широко раскрыв задумчивые глаза, казалось, серьезно рассматривал окружавшие его странные предметы. Потом сел Лука, захлопнул дверцы, и машина неторопливо двинулась с места, раскачиваясь на рытвинах и ухабах размокшей улицы.

– Завтра я доставлю Боссо машину, – сказал Лука, когда они проехали красный фонарь, отмечавший место, где улица была загромождена штабелями балок, свезенных на строительные площадки. Марта не ответила, но свободной рукой взяла его руку и пожала ее. Они уже повернули за угол и на большой скорости неслись по пригородному бульвару. Из свертка одеял выглядывало личико ребенка: убаюканный гудением мотора, он закрыл глаза и уснул.

Архитектор
 _{Перевод В. Хинкиса}

Как-то в июльский вечер, на закате долгого ясного дня, Сильвио Мериги, молодой провинциал, недавно окончивший архитектурный институт, стоял у окна пансиона. Пансион занимал весь верхний этаж старого кирпичного дома, приютившегося на краю одной из самых больших площадей города. Из окна Сильвио была видна вся площадь, круглая и слегка покатая к центру, с обелиском и четырьмя фонтанами посередине, с крошечными фигурками прохожих и автомобилями, движущимися далеко внизу. По одну сторону площади стояли две похожие, как близнецы, церковки с колоннадой и крытыми шифером куполами, по другую – шла зубчатая стена с воротами, а вдалеке, напротив, возвышался поросший пиниями и кипарисами холм с бельведером, тесно населенный статуями, над которым в безоблачном небе висел бледный серп луны. Вечер был безветренный, воздух пронизывала ленивая теплота; ласточки, в несметном множестве слетевшие с карнизов и крыш, стремительным хороводом носились над огромной площадью вокруг обелиска. Они затмевали бледное небо, и порой казалось, что обелиск, возвышавшийся над четырьмя фонтанами, окружен кольцом черных, как смола, чертенят; и кричали эти ласточки пронзительно, как чертенята, по-женски истерично, в их криках звучала трепетная, почти болезненная радость; это были крики фантастических существ – полуженщин, полуптиц, крики гарпий. Облокотившись на подоконник, Сильвио печально оглядывал площадь, небо, следил глазами за полетом ласточек вокруг обелиска. Красота этого зрелища только усиливала его тоску. «И в моем родном городке, – думал он, – небо в этот час точно такое же, и такие же ласточки, и лунный серп. Но если выйдешь на улицу, окажешься не в столице, а в провинции, где живут грубые и невежественные люди. И когда пойдешь прогуляться, не увидишь столько площадей и улиц – там лишь одна длинная улица, а вокруг поля да крестьянские домишки». От этого сравнения ему стало еще тоскливее, потому что на родине у него осталась невеста и Сильвио обещал ей, что они поженятся и переедут в столицу, как только он найдет работу. Но теперь он знал, что не сможет выполнить свое обещание. Отец был не в состоянии по-прежнему содержать его в столице, это обходилось слишком дорого; к тому же он никак не мог взять в толк, почему Сильвио сразу же после окончания института не поручили какую-нибудь важную работу, например проектировать министерство, или просто многоэтажное здание, или хотя бы шестиэтажный дом. Его не удовлетворили несколько мелких заказов, которые Сильвио с большим трудом удалось добыть, так же как и блестящая, но ничего, кроме почета, не сулившая победа, одержанная сыном на конкурсе на лучший проект современного особняка. Он написал Сильвио, что его интересует не победа на конкурсе и не несколько хвалебных статей. А потом, потеряв наконец терпение, велел ему возвращаться домой.

Погруженный в эти неприятные раздумья, Сильвио курил и бесцельно блуждал взглядом по площади. Вдруг он увидел, что под его окном остановился черный автомобиль и оттуда вышел невысокий человек в сером костюме и шляпе, низко надвинутой на глаза. Он аккуратно закрыл дверцу, оглядел дом и, помедлив немного, вошел в подъезд. Сильвио надоело торчать у окна, он отошел в глубину комнаты, где было почти темно, прилег на кровать и закрыл глаза.

Но не прошло и пяти минут, как он услышал стук в дверь. "Это тот самый, в сером костюме", – невольно подумал Сильвио. Он вскочил с кровати, открыл дверь, и действительно, в коридоре, рядом с горничной, которая проводила его сюда, стоял человек в сером.

– Мне нужно поговорить с вами, – сказал он негромко, ровным и не терпящим возражений тоном, который странным образом напомнил Сильвио полицейского в штатском, по некоторым причинам явившегося для допроса на дом. Внешность посетителя подкрепляла это сходство: он был приземистый, плечистый, коротконогий, со смуглым лицом, колючими глазами и длинным, унылым носом; шляпу он теперь с важным видом сдвинул на макушку; щегольской, отлично выутюженный костюм сидел на нем без единой морщинки, как на манекене.

– Вы архитектор Мериги? – спросил он, входя и подозрительно озираясь.

Сильвио подтвердил, что это действительно он. Незнакомец шагнул вперед и протянул руку.

– Позвольте представиться, – сказал он. – Манкузо, Джино Манкузо.

Они обменялись рукопожатием и присели к столу у открытого окна.

– Если не ошибаюсь, – продолжал Манкузо все тем же полицейским тоном, словно допрашивал преступника, – это вы получили первую премию на конкурсе современных особняков?

– Да, я, – подтвердил Сильвио. И у него сразу мелькнула мысль: "Этот человек пришел предложить мне работу". Сердце его забилось чаще.

– Я был на выставке, – продолжал тот, – и видел ваши проекты. Они мне понравились.

Сильвио смущенно покраснел и сделал жест, как бы говоря: "Вы очень любезны".

– Да, понравились, – повторил Манкузо, кисло скривив рот, словно был недоволен чем-то. – Но еще больше они понравились моей невесте… Вообще-то, – добавил он, пристально глядя на Сильвио, – у меня несколько иной вкус… Как бы это сказать? Более традиционный, более классический… Вы меня понимаете?

– Разумеется, – сказал Сильвио, которого это начинало забавлять. Классический вкус… Отчего же?

– Ну да, – сказал Манкузо и снова скривился. – Отчего же? – И на миг, словно потеряв нить, умолк, неподвижно глядя в окно на небо. – Так вот, заговорил он наконец, – собственно, ваши работы понравились моей невесте… Мы с ней поженимся в будущем месяце…

И опять Сильвио в ответ на эту резкую прямоту мог ответить лишь неопределенным жестом, который должен был выразить поздравление.

– Поженимся в будущем месяце, – продолжал Манкузо, – и я хочу после свадебного путешествия поселиться здесь… Вообще-то я из Р., – он назвал один из южных итальянских городов, – но мне там никогда не нравилось… Слишком убого, много сплетен. – Он скривил рот и пристально поглядел на Сильвио. – Все друг друга знают… И потом там нет театров, кафе… Моя жена скучала бы там… Вы меня понимаете?

– Вполне, – ответил Сильвио.

Манкузо снова замолчал и довольно долго сидел неподвижно, словно задумавшись.

– Рим – большой, красивый город, – сказал он наконец. – Здесь не так, как у меня на родине, – всякий может делать, что хочет… И ни у кого не спрашивать разрешения… Здесь люди умеют жить… Я купил участок для застройки на улице Трех Мадонн.

– Превосходное место, – одобрил Сильвио.

– Так мне и говорили, – сухо сказал Манкузо. – И я пришел, или, вернее, меня послали сюда, чтобы предложить вам сделать проект нашего особняка… Вот план с обозначением прилегающих улиц и домов.

Он пошарил в кармане, достал сложенный листок и бросил его на стол.

Все это было для Сильвио настолько неожиданным и необычайным, что показалось ему сном. Но он овладел собой, взял листок и стал в свою очередь расспрашивать Манкузо. Однако тот отвечал все так же отрывисто и, видимо, лишь смутно представлял себе, чего хочет. "Наверное, он все говорит с чужих слов, со слов своей невесты, – подумал Сильвио. – Он сам смущен, потому что не обдумал все как следует и приехал один, без той, которая все это замыслила". Наконец, после множества расспросов и разъяснений, Сильвио удалось выяснить, какую сумму Манкузо намерен затратить, какого типа дом он хочет иметь, каково должно быть количество и назначение комнат.

– А не лучше ли мне повидаться с вашей невестой? – спросил он. – В конце концов, она ведь будет хозяйкой дома, и ее пожелания могут оказаться очень полезны…

При этих словах на лице Манкузо мелькнула подозрительность. Он выразил сомнение в необходимости такой встречи и не без тайной насмешки заметил, что Сильвио – архитектор и лауреат конкурса, так что никакие пожелания тут не нужны. Наконец, после долгих колебаний, Манкузо согласился, что через неделю юноша отвезет его невесте черновой набросок проекта, и тогда они обсудят подробности.

Когда Манкузо ушел, Сильвио опять встал у окна. Была уже ночь, на темной площади мелькали сдвоенные огни автомобильных фар и, бесшумно обогнув обелиск, исчезали в прилегающих улицах; черная темнота окутала ближнюю из двух церквей, и от этого она казалась больше обычного; за темным куполом ее протянулся яркий и неверный луч прожектора, освещая бельведер на холме, зеленые рощицы и белые мраморные статуи. Охваченный радостью, Сильвио жадно вдыхал свежий ночной воздух. Теперь у него была работа, а значит, и предлог остаться в Риме. Кроме того, он сам не знал почему, упоминание о невесте Манкузо породило в нем сильное любопытство к этой незнакомой женщине и смутное предчувствие чего-то необычайного. Манкузо ничего не понимает в архитектуре, это ясно, и работой Сильвио обязан его невесте; должно быть, это женщина умная и, конечно, красавица. Счастливый, полный надежд, с юношеской пылкостью рисуя себе заманчивые картины, он долго стоял неподвижно. Потом отошел от окна и сел за стол писать отцу письмо, в котором сообщал о своей удаче и о решении остаться в столице.

Через неделю, сгорая от любопытства и преисполненный самых радужных ожиданий, Сильвио со свертком чертежей под мышкой отправился к невесте Манкузо; звали ее Амелия, а фамилия у нее была какая-то странная, словно выдуманная: Де Керини. Пройдя по убогим улочкам, обсаженным чахлыми олеандрами, меж жалких запущенных садиков, окружавших небольшие особняки, он отыскал нужный номер на розовом пилястре. На другом пилястре была доска, похожая на мемориальную, с фамилией Де Керини. Смеркалось, воздух уже пронизывала серая неверная тень, которая предвещает ночь, отчего кажутся странными даже самые привычные цвета – зелень листвы или голубизна неба. В эту вечернюю пору через прутья решетки Сильвио показалось, что дом Де Керини какого-то воспаленного, непристойно розового цвета, словно кровяная слизь. Это был особняк в мавританском стиле, с зубцами, четко выделявшимися на бледном небе, с колонками белого мрамора меж окнами и белыми арабесками. В саду не было ни цветов, ни зелени, только гравий, цемент да несколько деревцов, подстриженных в форме шара; Сильвио встретила, виляя хвостом и скуля, белая лохматая собака. Посреди аллеи, у насоса, стояла коренастая служанка с засученными рукавами, в полосатом фартуке, в стоптанных туфлях и поливала живую изгородь из миртов. Увидев юношу, она перестала качать воду и, шаркая туфлями, проводила его в дом.

В тесных комнатах нижнего этажа был полумрак. Служанка ввела Сильвио в маленькую гостиную, зажгла лампу, открыла окно и, не сказав ни слова, ушла. Сильвио быстро огляделся. Гостиная была обставлена раззолоченной и пузатой мебелью в стиле Людовика XV, здесь были портьеры из дамассе, зеркала в рамах и куклы, наряженные по моде восемнадцатого века. На стенах висело множество картин всевозможных размеров, все они словно были написаны одной кистью, многие изображали обнаженных женщин или мужчин в ярких, эффектных костюмах. Сильвио сел на диван и стал рассматривать одну из картин: на ней была нарисована смеющаяся крестьянка из Чочарии в черной блузе и красной юбке с корзинкой фиалок на руке. Было очень тихо, и, если бы через окно не доносилось журчанье воды, которая текла из шланга, дом мог бы показаться необитаемым. Увядшие цветы, втиснутые в тонкие хрустальные вазы, стоявшие по всей комнате, испускали резкий запах гнили; ветерок, напоенный сладкой истомой летнего вечера, доносил из соседних садиков запах нагретых солнцем листьев, цветочной пыльцы и мокрого песка. Ошалев от этого пахучего сумрака, раздраженный долгим ожиданием, Сильвио уже потерял всякий интерес к окружающему и мечтал только об одном – чтобы кто-нибудь наконец пришел и он, быстро отделавшись, отправился домой. Когда его раздражение уже достигло предела, дверь отворилась и вошла Де Керини.

Он сразу решил, что это она, и удивился тому, как далеки были от действительности его фантазии. Теперь, когда он увидел эту Де Керини, и Манкузо представился ему в истинном свете: нечто среднее между сердцеедом и альфонсом. В самом деле, Де Керини была как раз такой женщиной, к которой мужчина вроде Манкузо мог привязаться: уже не молодая, крупная, высокая, с пышными формами и правильным, кукольным лицом, обрамленным белокурыми волосами, тщательно причесанными и надушенными. Она вошла бесшумно и с каким-то кошачьим выражением пристально поглядела на Сильвио черными бархатистыми глазами, в которых таилась загадочная улыбка.

– Ах, простите, – проговорила она чуть насмешливо, как показалось Сильвио, и, покачивая бедрами, прошла среди цветов, мебели и безделушек в конец гостиной. – Простите. Джино предупредил меня, что вы придете, но у меня, признаться, совсем из головы вылетело.

Взяв ящичек с сигаретами, она села рядом с Сильвио, и он почувствовал, как его обволакивает волна густого запаха. Капот приоткрывал белую пухлую грудь; на щеке, сморщившейся в улыбке, была маленькая черная родинка, какими в старину восхищались мужчины; плавные и изящные движения женщины, когда она закуривала, склонив голову набок и сощурив улыбающиеся глаза, как нельзя более гармонировали с жеманным стилем гостиной.

– Да, я разговаривал с синьором Манкузо, – начал Сильвио в некотором замешательстве, – он просил меня набросать проект, и я принес его… вот… – Он развернул чертежи и разложил их на столе. – Это нижний этаж, начал он, смущаясь. – Как видите, я должен был учитывать особенности участка, который оставляет желать лучшего.

Он давал объяснения, показывая комнату за комнатой, развивая свои мысли и в смущении порой противореча себе; Де Керини даже не наклонилась над чертежами и смотрела на них издалека, куря и улыбаясь глазами.

– Вы напрасно стараетесь, – сказала она наконец, – я к этому имею отношение лишь постольку, поскольку… Не знаю даже, буду ли я жить в этом доме. Вы должны поговорить обо всем этом с моей дочерью…

Сильвио посмотрел на нее с удивлением.

– Простите, – сказал он, помолчав, – может быть, я не так понял… Разве не вы невеста синьора Манкузо?

Женщина рассмеялась с нарочитой скромностью, хотя явно была польщена.

– Вы приняли меня за его невесту? – сказала она. – Вот Джино посмеется, когда услышит… Нет, – добавила она кокетливо, – я уже старуха, у меня девятнадцатилетняя дочь… Это она выходит замуж, а не я.

Сильвио все еще не мог опомниться.

"Итак, я снова обманулся", – подумал он. То, что замуж выходит не сама Де Керини, а ее дочь, казалось ему вполне естественным, учитывая возраст Манкузо; и все же, непонятно почему, ему трудно было этому поверить. "Что тут странного? – подумал он наконец, приходя в себя от удивления. – Ничего, ровным счетом ничего… Девятнадцатилетняя девушка выходит за тридцатипятилетнего мужчину… Такое бывает сплошь и рядом". Но он ничем не выдал свои мысли.

– Понимаю, – сказал он, помолчав. – В таком случае мне надо познакомиться с вашей дочерью и обсудить все с ней…

– Она уехала с женихом за город на прогулку, – сказала Де Керини, глянув в окно. – Знаете, жених с невестой, им хочется побольше быть вместе… Но они должны вернуться с минуты на минуту.

Сильвио понял, что ему ничего не остается, кроме как завязать легкий разговор, словно он пришел просто в гости. Но вместе с тем его охватило жгучее любопытство узнать побольше о Манкузо и дочери Де Керини.

– И давно они помолвлены?

– Скоро месяц, – ответила Де Керини с материнской гордостью. – Я хочу сказать – официально… Но они давно любят друг друга.

– И когда же свадьба?

– На днях…

– Так скоро? – заметил Сильвио, не зная, что сказать.

Но Де Керини не смутилась.

– Да, мы хотим сделать это как можно скорей… Не важно, что дом еще не готов. Они будут пока жить у меня… Я не люблю длительных помолвок… Во-первых, они часто кончаются ничем, и потом люди, видя девушку все время с одним и тем же мужчиной, забывают, что это ее жених, и начинают сплетничать… Не говоря уже о многих других неудобствах, которые вы сами легко можете себе представить.

Все больше смущаясь, Сильвио утвердительно кивнул.

"Эта Де Керини, – подумал он, – рассуждает более естественно и здраво, чем можно было ожидать. В ней говорит мать, которая любит свою дочь и заботится о ее чести". И все же, неизвестно почему, все это казалось ему необъяснимо странным. Он продолжал задавать самые обычные и общепринятые вопросы, какие приходили ему в голову, – о свадебном путешествии, о том, в какой церкви будет венчание, о будущих детях и так далее в том же духе, – и не мог не заметить, что Де Керини отвечает ему со светской любезностью, даже чересчур безукоризненно, с той нарочитостью, к какой часто прибегают актеры, когда им не удается по-настоящему войти в роль. Де Керини, несомненно, была образцовая мать, даже слишком образцовая, чтобы этому можно было поверить. Между тем среди всех этих разговоров она, несмотря на спокойствие своего томного и жеманного лица, начала обнаруживать некоторую тревогу, поглядывая на окно всякий раз, как на улице слышался шум автомобиля.

– Мне не нравится, что они запаздывают, – сказала она наконец. – Обычно я не отпускаю их одних, всюду езжу вместе с ними… Это мой долг… Потом, когда они поженятся, пускай делают, что хотят… Но пока она моя дочь, а синьор Манкузо всего только синьор Манкузо, я здесь распоряжаюсь… Я и никто другой…

Эти слова были сказаны властным тоном, и на лице женщины появилось злое выражение. "Да, она далеко не сентиментальна и не слезлива, эта Де Керини, подумал Сильвио, забавляясь. – Она, наверно, исполнена деспотических чувств и способна быть не только властной, но и безжалостной; внутри она так и кипит, но умело скрывает это с помощью суровости, хитрости и бесконечных уловок. Это человек, обладающий талантами, которые зря растрачиваются на семейные и светские пустяки. Она была бы гораздо более на месте, руководя каким-нибудь выгодным и не совсем честным делом или даже восседая на троне, окруженная министрами, генералами, камергерами, фаворитами и лакеями. Интрига, большая политическая интрига – вот что ей нужно". Пока он думал это, она становилась все беспокойнее и наконец, словно больше не могла сдерживать свое нетерпение, встала и начала расхаживать по комнате. Походка у нее была удивительно легкая, и когда она ходила, колыхая пышными формами, то была похожа на одну из тех свирепых и терпеливых хищниц, которые ходят взад-вперед по тесной клетке под взглядами бездельников, пришедших в воскресенье поглазеть на нее.

– Вы меня извините, я тут кое-чем займусь, – сказала она, подходя к одной из высоких ваз и вынимая оттуда цветы. – Ведь если я этого не сделаю, значит, не сделает никто. Посмотрите на эти цветы: вот уже неделю в вазах не меняют воду… И кроме того, они совсем завяли и дурно пахнут.

Говоря это, она переходила от одной вазы к другой и вынимала цветы; потом, прижимая увядшие и вонючие растения к пышной груди, подошла к окну и выглянула в мягкую, летнюю ночь.

– Просто ума не приложу, что с ней такое, – сказала она о дочери. Ведь оба они знают, что вы должны прийти… Кроме всего прочего, это непростительное пренебрежение к вам.

И не слушая протестов Сильвио, она вышла.

Но он недолго оставался один. Одурманенный запахом духов и цветов, он подошел к окну подышать свежим воздухом и вскоре увидел, что у ограды под низкими платанами остановился автомобиль. Потом скрипнула калитка и в саду появился Манкузо, весь в белом, в надвинутой на глаза шляпе, а за ним тонкая фигурка девушки, дочери Де Керини. Они, не разговаривая, прошли под окном, у которого стоял Сильвио. Но, поравнявшись с окном, девушка подняла голову и посмотрела на юношу без любопытства или удивления, как будто это был не ее дом и она оказалась здесь случайно. Лицо у нее было широкое, круглое, одновременно детское и необычайно серьезное, глаза большие, глубокие, прикрытые тяжелыми капризными веками. Больше он ничего не разглядел в полумраке, но едва ли это могло бы изменить первое впечатление: у этой девушки только и есть, что глаза, она страдает, полна желаний и бессильна. "Такое ощущение, – подумал он, – испытывает человек, который, глянув с моста на темную бурную реку, видит вдруг среди волн лицо утопающего". Мгновение и она, опустив голову, исчезла в темноте. Вскоре оба вошли в гостиную. Манкузо, который, видимо, был в дурном расположении духа, жестом представил девушке Сильвио, а потом с мрачным видом сел в кресло, закинув ногу на подлокотник и надвинув шляпу еще ниже на глаза.

– В последний раз я позволил тебе вести машину, – сказал он, как видно, продолжая прерванную ссору. – Уж будь уверена… никогда больше, по крайней мере в моем присутствии, ты не дотронешься до руля.

Амелия, стоявшая посреди гостиной в крикливом платье, богато отделанном кружевами и пышными, претенциозными оборками, казалось, грезила наяву. Но, услышав слова Манкузо, она тихо, принужденно засмеялась, прижав руку к кружевной груди и слегка наклонившись вперед.

– Скажи прямо, что испугался! – воскликнула она с досадой. – Испугался до смерти!

– Ну и пускай, мне жизнь дорога, – пробормотал Манкузо. – Он поднял на Сильвио черные колючие глаза. – Вот скажите вы, как тут не испугаться? На улице в Витербо она вздумала мчаться наперегонки с машиной, в которой сидели четверо наглых юнцов… К тому же они, верно, были пьяны… Мы чуть не врезались в дерево… Тут кто хочешь испугается…

– Знаешь, кто ты? – сказала девушка, выпрямившись и надуваясь под кружевами, как рассерженная птица под своими цветными перьями. – Ты трус, и больше ничего.

Манкузо не смутился – как видно, он привык к такому обращению.

– Пускай, – отозвался он, пожимая плечами. – Жизнь мне дороже. Лучше прослыть трусом, чем попасть в больницу…

Они продолжали бы пререкаться, если б не вошла Де Керини.

Спокойная, улыбающаяся, с прищуренными глазами, сжимая во рту сигарету, раскачивая мощными бедрами, она прежде всего подошла к Манкузо, сняла с него шляпу, швырнула ее на диван и толчком сбросила его ногу с подлокотника. Потом спросила:

– Ну как, хорошо прогулялись?

– Превосходно, – мрачно буркнул Манкузо.

– Я очень рада, – сказала Де Керини. Потом повернулась к дочери: Выйдем на минутку, мне надо тебе кое-что сказать.

Сильвио с удивлением увидел, что при этих словах в глазах девушки мелькнул испуг, губы ее по-детски задрожали.

– Но, мама, – сказала она умоляюще, – мы же должны посмотреть проект синьора Мериги… Ты поговоришь со мной после.

– Говорят тебе, выйдем, – повторила мать, не повышая голоса.

– Но, мама…

– Идем.

Оставшись вдвоем, Манкузо и Сильвио не разговаривали и не смотрели друг на друга. На это у каждого были свои причины. Манкузо, нахмурившись, старательно и глубоко затягивался сигаретой и выпускал дым через нос; Сильвио притворился, будто рассматривает чертежи, разложенные на столе. Молчание длилось довольно долго. В доме не раздавалось ни звука, и все же Сильвио почему-то мерещилось, что он слышит взволнованные и приглушенные голоса, но совсем тихие и невнятные, и он решил, что это ему чудится. Манкузо успел выкурить две сигареты, а Сильвио уже надоело бесцельно смотреть на свой чертеж, когда обе женщины наконец вернулись.

– А теперь мы можем посмотреть проект, – сказала Де Керини довольным тоном.

Ее пухлое лицо, обрамленное белокурыми завитыми волосами, стало еще спокойней обычного, это было радостное спокойствие, которое обыкновенно наступает после полного удовлетворения сильной потребности. "Де Керини, видимо, излила свои чувства, – подумал Сильвио, – освободилась расчетливо и бессердечно от нечистого фермента желания, который отравлял ее". Теперь она была ясная и безмятежная, просветлевшая, как небо после грозы. Но когда юноша перевел взгляд с матери на дочь, он увидел, что у девушки одна щека покраснела, словно после сильной оплеухи. Жалкая, подавленная, с блестящими от слез глазами и дрожащими губами, она, казалось, вот-вот заплачет. Разителен был контраст между удовлетворенной матерью и дочерью, на лице у которой сохранился след материнской ярости.

Старательно скрывая смущение, Сильвио вынул из кармана карандаш и склонился над чертежами. Остальные расселись вокруг него.

– Прежде всего я хотел бы изложить вам некоторые свои взгляды на архитектуру вообще, – начал он не без торжественности.

Эти взгляды, о которых он собирался говорить, ничем особенно интересны не были, и он отнюдь не считал их оригинальными или бесспорными. Но это была одна из тех маленьких хитростей, которые он придумал, чтобы производить впечатление на клиентов: давая специальные объяснения, намекать на нечто принципиально новое и многообещающее. Впрочем, прибегая к этим уловкам, он был почти искренен: в известном смысле он верил в те идеи, которые намеревался изложить, и, отбрасывая некоторые эффектные положения и другие неизбежные прикрасы, он ими обычно и руководствовался в своей работе.

– Эти взгляды, – продолжал он после короткого молчания, – можно, собственно говоря, свести к одной-единственной непререкаемой истине: архитектура должна быть рациональна. Что это значит? Когда вы слышите это слово, вам в голову, конечно, сразу приходят довольно избитые представления, часто даже нелепые. Вы рисуете себе здания, более похожие на электрические печи, чем на дома. Ничего подобного. Под рациональным, напротив, подразумевается всякое строение, отвечающее прежде всего жизненным потребностям обитателей, затем климату, местоположению, материалам и так далее; это не исключает, а, напротив, выдвигает на первое место необходимость отвечать эстетическим потребностям, которые живут в человеке. Например, средневековый монастырь – рациональное сооружение. Почему? Потому что длинные ряды келий, просторные трапезные, голые коридоры предназначены для суровой, созерцательной жизни, которую должны вести монахи. Рациональны и древние амфитеатры, построенные так, чтобы отовсюду можно было видеть и слышать актеров. Точно так же театры восемнадцатого века с многочисленными ложами приспособлены для удобства светской салонной аристократии. А если говорить о нашем времени, рациональны заводы и фабрики, стадионы, школы, больницы, казармы; все это сооружения, по планировке которых мы можем с первого взгляда догадаться об их назначении. А теперь, коротко изложив вам, что имеется в виду под словом "рациональный", я приведу пример нерационального. Я сделаю это, оговорив раз и навсегда, что по крайней мере в архитектуре нерациональное равнозначно грубому. Приведу один-единственный пример, хотя их можно было бы привести сто тысяч, – один, но, как мне кажется, очень уместный в данном случае: возьмем этот дом. Что мы видим? Внешне он построен в стиле, который для удобства назовем арабским. Это стиль эпохи, которая давно канула в прошлое, стиль далекой от нас цивилизации. Видимо, тот, кто строил этот дом, с таким же успехом мог построить его, скажем, в швейцарском, или флорентинском, или китайском стиле. Где нет жизни со всеми ее требованиями, там нет искусства. Архитектор, который построил этот дом, видимо, был лжив; его произведение лживо. Но мало того, при таком фасаде логично по крайней мере ожидать соответствующего интерьера внутренний дворик, портик, террасы, комнаты, обставленные в восточном стиле, и так далее. Получилось бы не менее грубо, но, повторяю, это было бы логично. А что мы видим? Интерьер современного особняка в планировке комнат и лестницы. Что же касается мебели, то она тут на все вкусы: Людовик Пятнадцатый, венецианский стиль, кватроченто, Луи Филипп, начало нашего века, двадцатые годы. Чем больше, тем лучше. Одним словом, перед нами особняк в арабском стиле, обставленный мебелью всех эпох, в котором живут современные люди. Это вопрос серьезный, очень серьезный, и не только в эстетическом, но и в моральном смысле. Дом отражает жизнь своих обитателей. Если я, синьора, – добавил он многозначительно, поворачиваясь к Де Керини, которая слушала его внимательно, с томной улыбкой, опираясь на локоть, – не знал бы вас и судил по вашему дому, как в нем живут, я сказал бы без колебаний: здесь жизнь лицемерная и нездоровая.