Текст книги "Пробуждение"

Автор книги: Альберт Цессарский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

5

По поводу Петрушина напрасно упражняешься в остроумии. У меня к нему товарищеское отношение с примесью жалости. У меня к нему, если хочешь знать, материнское чувство. Ладно, ладно, веселись. Так и вижу, как ты валишься на тахту, машешь руками и плачешь от хохота. Правда, он совсем ребенок. Семена Корнеевича он невзлюбил, так тот для него уже последний человек, скопище всех человеческих пороков и недостатков, исчадие ада. А вот все члены его бригады – лучшие люди на земле! Сегодня, когда мы с ним разбирали новые нормы и прикидывали, кто сколько сможет выработать, он даже Мерича в ангелы произвел. Видишь ли, симулирует тот для того, чтобы его пожалели, приласкали, по любви тоскует. Кирпонос тоже пьет от любви к людям. И вообще все записались в бригаду исключительно из любви к человечеству! Он ужасно доверчив. Поэтому у меня ощущение, будто я старше… Хотя он даже пожилой человек, ему двадцать семь лет.

Ты пишешь, что Петрушин тебе представляется восторженным дурачком, Настасья Петровна дурашливой, Катька тупицей, Кирпонос… В общем, все дураки! Неужели это я их так описала? Или ты нарочно? Чтоб доказать мне, что я «разменялась на мелочи», как ты пишешь. Почему ты считаешь, что я растворяюсь в окружающем, утрачиваю индивидуальность? Потому что ничего не пишу о себе, о своих мечтах, о прочитанных книгах… Ты в ужасе! Хочешь опровержений. Думаешь, будто я что-то скрываю от тебя… А я действительно растворилась в окружающем. И ни о чем не мечтаю. И даже читаю-то гоголевские «Вечера» по три страницы на ночь. Это единственная книжка, которую я обнаружила в нашем доме. Так что, если, по-твоему, коллектив подавляет, обедняет, то на мне это блестяще подтверждается: я «духовно обнищала».

А какое духовное богатство было у меня раньше? Раньше меня занимали почти только одни мои собственные переживания. Я прятала их от всех. Тебе нравилась моя скрытность, загадочность моей натуры. Вообще в твоем кружке мы все были загадочные, глубокие, особенные. Мне тоже это ужасно нравилось. И то, что у нас был девиз из Тютчева: «Молчи, скрывайся и таи…»

По вечерам я любила оставаться одна дома. Мечтала. Чувствовала в себе нечто особенное, глубокое, великое… Воображала себя Софьей Ковалевской, Жорж Занд, балериной, просто красавицей… Ужасно любила эти самопогружения.

И вот все это ушло. Теперь я весь день в чужих делах. И сплю как убитая. И почему-то это «обнищание» меня совсем не мучает! Хотя, по-твоему, я должна была бы терзаться, так как в коллективе постоянная борьба: коллектив хочет каждого подавить, а каждый хочет сохранить свою индивидуальность…

А что думает обо всем этом Юрка?

6

Вдогонку. Днем отправила тебе писульку. А вечером опять пишу, не могу не писать. Полна душа! Только что мне приоткрылось в жизни человеческой такое, такой свет и простор… Еще утром мне казалось: это и есть счастье, как я теперь живу. Но теперь-то я увидела настоящее счастье. И во мне прямо-таки бурлят и радость, и зависть, и надежда… Ты, конечно, ничего не понимаешь. Так слушай: я была в доме у директора и его жены. Хотя знаешь что? Опишу тебе мое посещение, и ты сама увидишь. Нет, счастье не в том, как живешь ты, не в том, как живу я… Опять отвлеклась! Ладно, буду описывать спокойно, без эмоций.

Пошла я посоветоваться с Аэлитой Сергеевной относительно Кати. Явилась к ним засветло. Посреди комнаты в кресле, обложенный подушками, Василий Мефодьевич. Очень исхудал. Глаза провалились, совсем спрятались за черными, мохнатыми бровями. Под глазами коричневые пятна, лицо землистое. Улыбнулся:

– A-а, химику!

Но в голосе, в улыбке что-то беспомощное. У меня сердце сжалось. Испугалась, что он заметит, весело поздоровалась. Ни с того ни с сего заговорила о погоде, о плане, стала какую-то книгу на столе листать.

Вышла Аэлита Сергеевна, приветливо поздоровалась, зазвала к себе в комнату. И вот мы сидим на тахте в солнечной комнатке, оклеенной пестрыми обоями. Книжные полки сплошь уставлены книгами. Гитара. Аэлита Сергеевна в отглаженном светло-зеленом халатике с белым воротничком. Шейка у нее тоненькая, трогательная. Сидит прямо, сцепив на коленях пальцы. Смотрит строго.

– Знаю, девочка росла без отца. Мать очень неорганизованная. Девочка не привыкла систематически работать. К тому же до нашего приезда тут полгода не было учителя. Девочке трудно.

Я расхвасталась: и подход к Кате я нашла, и примеры для нее сочиняю, и сама с ней решаю… И жду, сейчас она от умиления слезами обольется, благодарить кинется… Как ты думаешь, что она сказала?

– Конечно, только недавняя школьница могла так неумело поступить!

Я заливаюсь краской – ведь в соседней комнате все слышно. А она безжалостно свое:

– Самое легкое – решать за нее. Девочка подражает, а принципа не понимает. Основ у нее нет. С ней нужно заниматься простыми примерами, чтобы она училась думать.

– Не подозревала, что мне придется здесь снова поступать в первый класс! – Это я в виде легкой шутки и со слезами в голосе. Обиделась.

Аэлита Сергеевна понимающе кивнула.

– Мне самой трудно снова входить в психологию этого возраста. Ведь я вела математику в десятых классах.

– И вы променяли математику на Елань!

В ту же секунду я уже горько пожалела об этих словах. Я увидела, как жалко дрогнули губы у Аэлиты Сергеевны. Но она еще больше выпрямилась.

– Так вот, пожалуйста, занимайтесь с девочкой по плану, который я вам дам, или оставьте ее совсем, не мешайте мне.

У меня было чувство, будто меня поставили в угол.

– Эй вы, педагоги! – весело прокричал из-за двери Василий Мефодьевич. – В первом классе нужно начинать с алгебры!

Аэлита Сергеевна сердито посмотрела на дверь.

– Не вмешивайся в то, чего ты не понимаешь!

– А в «Учительской газете» пишут…

– Очередные крайности!

Я подумала, что мне пора исчезнуть. Мы вышли в общую комнату.

Стол был накрыт к чаю – и варенье, и печенье, и пирог! Василий Мефодьевич по-прежнему сидел в кресле, точно не имел к этому никакого отношения, и изо всех сил сдерживал одышку.

– Вася! – Аэлита Сергеевна даже покраснела от возмущения.

– Что, Аля? – с невинным видом спросил Василий Мефодьевич. Но не выдержал и закатился своим детским смехом.

– Ничего смешного! Глупо и безграмотно. К чему же ты читаешь всю эту медицинскую литературу? Чтоб делать все наоборот? Там на каждой странице рекомендуется физический покой, а ты…

– Видишь ли, Аля, – Василий Мефодьевич перевел дыхание и сделал серьезное лицо, – глубокое заблуждение думать, что медицина – наука. Медицина – это религия…

– А ну тебя! – отмахнулась Аэлита Сергеевна. Обняла меня за плечи. – Верочка, давайте чай пить.

И начался удивительный вечер, о котором я и хочу тебе рассказать. Понимаешь, собственно, как будто и рассказывать не о чем… Просто мы сидели за столом, прихлебывали чай и говорили, говорили… Что кому на ум приходило. Они понимали друг друга с полуслова, с одного взгляда. И мне казалось, что и я участвую в этом. Над каждой шуткой Василия Мефодьевича я хохотала до слез. У Аэлиты Сергеевны при этом только особенно вспыхивали ее чудесные печальные глаза да пробегала змейка у рта. За эту лукавую змейку я б ее так и расцеловала. Ни одной шутки пересказать тебе не могу, сами по себе слова вроде бы и не смешные. Но тогда все было так к месту, сам он так простодушно смеялся над своими остротами, что нельзя было не засмеяться в ответ.

И я растаяла, разговорилась. Теперь мне кажется, что я трещала весь вечер. Но мне было так хорошо… Когда я рассказала о Даше и о попе из таежной землянки, Василий Мефодьевич внезапно распалился:

– Вот видишь, Аля, у этого типа уже популярность. А ты его жалеешь!

– Психически больной человек.

– Чепуха! Комедиант. И вредный комедиант! А люди приходят смотреть и часами стоят с серьезными лицами. Приношения всякие…

– Обыкновенное сострадание.

– Севрюгу приносят! Севрюга – сострадание?! – Василия Мефодьевича эта рыба почему-то особенно раздражила. – Пустынник этот, столпник, понимаешь, блаженненький, севрюгу лопает!

Аэлита Сергеевна, улыбаясь, стала накладывать мне варенье.

– Верочка, знаете, из-за чего он кипятится? Он – обжора, любит отварную севрюгу. Но ему-то никто не несет…

– Попробовал бы какой-нибудь браконьер явиться! – с угрозой перебил он и сделал страшное лицо.

– А попу тащат. Зависть!

Василий Мефодьевич стукнул ложечкой об стол.

– Превращаешь в шутку важнейший вопрос!

– Ты преувеличиваешь опасность, Вася! – сказала она тоном терпеливой няньки. И стала объяснять урок: – Пятьдесят лет просвещения, научная пропаганда, радио, газеты – не может же это быть слабее детской сказочки о трех китах и святой троице! Это ясно, как… как…

– Как Пифагоровы штаны! – выпалил Василий Мефодьевич и закатился так, что я испугалась, как бы он не задохнулся. – О господи, уморишь ты меня! – проговорил он, переводя дух и вытирая слезы. – У этих математиков мир вместо трех китов стоит теперь на трех аксиомах. Та же Библия. А они довольны – все объяснили!

– Ты не веришь в человеческий разум? – обиделась, в свою очередь, Аэлита Сергеевна.

– Верю, верю. Но Эйнштейн же вам показал, где раки зимуют! Куда подевались теперь ваши аксиомочки? А? А-а!.. – Он с ехиднейшим видом стал потирать руки, готовясь к новой атаке.

Аэлита Сергеевна внимательно посмотрела на него.

– Верочка, вы любите музыку? У нас есть пластинки с эстрадными песенками.

Я призналась, что не люблю современных песен, Василий Мефодьевич пришел в восторг.

– Аля, тащи гитару, спой ей Гурилева!

Аэлита Сергеевна тотчас принесла гитару, присела возле стола, запела. Пела она тихим, слабым голосом, но таким нежным и музыкальным, что меня прямо-таки захлестнуло. Это был романс «Матушка-голубушка».

Василий Мефодьевич слушал ее, прикрыв глаза, на лице его блуждала улыбка. А при словах:

 
То залетной пташечки
Песенка слышна:
Сердце замирает,
Так сладка она! —
 

глянул на нее так, что все в душе у меня перевернулось.

Потом он попросил еще «Сторожа». Этой песни я никогда раньше не слышала. Про деревенского сторожа, который всю зимнюю ночь бродит по улице и бьет в чугунную доску. Ему холодно, одиноко и тоскливо. Она пела, и я видела все – и широкую деревенскую улицу, заваленную белыми сугробами, и злую метель, и сгорбленную фигуру в зипуне и валенках. Слышала скрип шагов, мерные удары колотушки. Пела она строго, печально. И хотелось сейчас же что-то сделать для этого одинокого, всеми оставленного старика: обогреть, накормить…

Когда она кончила, Василий Мефодьевич серьезно посмотрел на меня и сказал:

– Слова Огарева. Того самого, сподвижника Герцена. – И вдруг, как будто без всякой связи: – Двадцать пять лет назад, сразу после войны, мне все казалось проще.

И я тотчас поняла! Да, да, я уверена, что поняла, почему он так сказал. Потому что и у меня пронеслось вихрем это: декабристы, Петербург в сугробах, эшафот, и потом, Герцен и Огарев там на Воробьевых горах, и Чернышевский на площади у столба, и революция… И все мечты и непреходящая боль за этого убогого старика на ночной деревенской улице… Он хотел сказать, что мечты проще действительности, что жизнь сложнее.

– Мог ли я думать тогда, после Девятого мая, на дымящихся улицах Берлина, что кто-то чего-то еще не понял, что через двадцать пять лет девчонка Дашка повесит у себя в комнате икону?!

– Даша – это исключение, Вася…

– Знаю, знаю, а исключение подтверждает правило! – Он невесело рассмеялся. – Правила, правила! Когда твои огольцы путают правила, ты ставишь им двойки. И все! И на следующем уроке они уже повторяют запятую в запятую. А как в живой жизни быть? Кирпонос пьет водку. Поставить двойку? Десятиклассники, помнишь, приходили к тебе с заявлением, что их не устраивают школьные порядки, требовали, чтобы им разрешили курить. Опять двойка? Нужно понять, понять, почему это есть! Только тогда можно найти верное решение…

На лице его выразилось такое страдание, что я подумала: приступ!

– А я торчу в этом кресле и сосу таблетки! – Он стукнул кулаком по столу, опрокинул чашку и пролил чай.

Аэлита Сергеевна с деловым видом, точно это в порядке вещей, принесла тряпку, принялась вытирать клеенку. Василий Мефодьевич сердито выхватил у нее тряпку и стал сам ожесточенно тереть.

И тогда я рассказала им о тебе. О нашей дружбе. О нашем кружке. О спорах про смысл жизни… Понимаешь, вдруг увидела все это со стороны. Как тебе объяснить?.. Вдруг поняла, что все эти наши мысли, переживания, стремления, даже наша с тобой переписка – это не выдумка твоя или моя, это существует. И не случайно. Есть же какие-то причины! И почему мы так думаем и поступаем – я, ты, он, нужно так же понять, как и то, почему дует ветер и идет снег. И тогда что-то прояснится и мы поймем, что правильно в нашей жизни, что нет и что нужно делать… Я говорила взахлеб, перебивая себя, так же путано, как сейчас пишу.

Василий Мефодьевич слушал меня, широко раскрыв глаза и тихонько поддакивая. Аэлита Сергеевна убрала со стола, уселась в углу с вязаньем и тоже слушала. Остановилась я, только когда увидела, какой он бледный и как устал.

Мы очень долго молчали.

– Я знаю, что мне нужно делать, – тихо сказал Василий Мефодьевич.

Аэлита Сергеевна насторожилась.

– Да, да, Аля, вполне по моим возможностям. Пока тянется этот нудный курс лечения. Кроме того, у меня же до сих пор нет постоянного партийного поручения. Мне и самому интересно, Аля…

– Что ты еще придумал?

– Буду вести кружок по философии. Для желающих. А? – и посмотрел на меня хитро-хитро.

Возвращалась в темноте. В окнах повсюду горел свет. Где-то в конце поселка пьяные голоса орали песню. Вышла к реке, долго стояла на берегу, в кромешной мгле. И думала: в чем секрет счастья, которым полон этот дом? Стоит этот домик в одном ряду с десятком других – с улицы не отличишь. А как будто в самом центре мироздания…

Ужасно хочу счастья!

ОКТЯБРЬ

1

Не обижайся, писать некогда – идет окорение! Директор разрешил петрушинскую бригаду как опытную. Все дни теперь провожу в лесу. От того, какие выбрать для подсочки деревья, как снять кору, зависит успех будущего сезона.

Тетя пишет, что Юру призвали в армию. Это правда? Почему же ты ни слова об этом?

2

Срочно! Достань в медицинском институте программу для подготовки к вступительным экзаменам и шли мне. Не откладывай. Это для Спицына. Я тебе писала о нашем фельдшере-изобретателе. Так вот, он решил все бросить, подготовиться за зиму и уехать учиться. И правильно сделает. Если человек отдает людям всю душу, а они ему за это в душу плюют!.. Тогда к черту!

Ты подумай, такое нужное дело делал человек! Ведь теперь-то я вижу, как он был прав с этими комбинезонами. На участках прошлого сезона повсюду брызги сернокислотной пасты – на кустах, на почве. Недавно прошли дожди, растворили серную кислоту, и маслянистые лужи эти жгут сапоги, брызги попадают за голенища, на одежду, на кожу. Сейчас выпал первый снег. Но днем тает, и стало еще хуже.

Мы с Петрушиным мечтали одеть бригаду в новые комбинезоны. Спицын взялся бесплатно сшить на всех, специально ездил в Красноярск, достал отходы хлорвиниловой пленки. И вдруг катастрофа! Из нашего поселка в район пришла на Спицына анонимная кляуза. Его обвинили в том, что он не выполняет свои прямые обязанности, а в рабочее время шьет плащи и комбинезоны на продажу! И районное начальство без всякого разбора дела переводит его на другой пункт, за триста километров отсюда.

Больше всего возмущает, что написал кто-то свой. Петрушин, конечно, видит в этом подкоп под бригаду. Чепуха! Кому и в чем бригада может помешать?! Но даже если тот, кто писал, считает, что Спицын жулик, это еще хуже! Не знать человека, который прожил у них два года, чья жизнь у всех на глазах! А Проскурин по этому поводу высказался в своем духе:

– У людей ни одно доброе дело не остается без наказания! Всякий человек хитрит и потому во всем видит хитрость!

И вот Спицын уезжает. И бригада Петрушина остается без комбинезонов. Нет, не может быть, чтоб человеку за добро злом платили! Есть же справедливость на свете!

Василий Мефодьевич болеет, его нельзя тревожить. Пойду к Семену Корнеевичу, уговорю его вмешаться.

А программу не задерживай, я Спицыну перешлю. Он имеет право поступить в институт, стать врачом. Может быть, больше, чем кто-нибудь другой.

3

С программой можешь не торопиться. После разговора с Семеном Корнеевичем Спицын решил, что никуда из тайги не поедет, пока не внедрит свой комбинезон.

Но Семен Корнеевич! Ну тип! Начинаю подозревать, что Петрушин кое в чем прав.

Вечером, перед отъездом Спицына в район за новым назначением, мы с ним пошли к Семену Корнеевичу. В доме могильная тишина, вся семья за столом. Нас провели в общую комнату – гостиную с закупоренными окнами, наглухо заставленными цветочными горшками, с крашеным полом, застеленным газетами. Отсюда мне был виден выскобленный добела непокрытый стол, спина и затылок Семена Корнеевича, его оттопыренные хрящеватые уши, двигающиеся в такт еде, унылый профиль жены Марфы Евсеевны. Детей мне не было видно, но когда кто-то из них громко стукнул ложкой по тарелке, я увидела, как замерли уши и напрягся затылок Семена Корнеевича, и он тихо произнес:

– Мешаешь!

И тишина за обеденным столом сделалась еще более гнетущей.

Не заметила, когда они там кончили есть, – увидела в окно: дети стремглав пронеслись через двор на улицу. Марфа Евсеевна просто растаяла. А Семен Корнеевич вышел к нам.

Он отогнул завернувшийся лист газеты на полу, переставил стул, осторожно присел на громоздкий сундук в углу.

– Что случилось, молодежь?

Я рассказала о том, как наша бригада заинтересована в предложении Спицына, о его бескорыстии, стала возмущаться, требовать справедливости. Спицын сидел понурив голову.

Семен Корнеевич выслушал, помолчал.

– Так, понятно, Иннокентьевна у нас все законы знает. Спецовка, конечно, нужна, предложение полезное. Но откуда у тебя, Спицын, эти отходы взялись?

– Сам за ними в край ездил, – сказал Спицын, не поднимая головы.

– «Сам»! – неодобрительно повторил Семен Корнеевич. – Купил у кого?

– На фабрике отдали обрезки, отходы…

– За так отдали, – сказал Семен Корнеевич с какой-то странной интонацией и покачал головой. – Ну, а то, что насчет корысти написали, это от зависти. – Он обратился ко мне: – По министерству объявлен конкурс на лучшую спецовку для вздымщика. Премия в две тысячи рублей. Кусочек хороший. Кому не хочется?

Спицын с удивлением посмотрел на главного инженера.

– Какое это имеет отношение?..

Семен Корнеевич нахмурился.

– Народ же слышит, что ты в рабочее время на швейной машинке строчишь…

– Так я ради них же, чтоб они не болели! – Спицын пунцово покраснел, и усы у него задергались.

– Ага, ага. – Семен Корнеевич понимающе закивал. – И премию ты для них же зарабатывал?

– Нет, вам, вам на блюдечке принесу! – вдруг вскричал Спицын и, путаясь ногами в газетах, выбежал из комнаты.

Семен Корнеевич смотрел на меня с усмешечкой и молчал. Я спросила, будет ли он защищать Спицына.

– Нет, – сказал он жестко. – У него свое начальство.

Спицын ожидал меня на улице.

– Что ж, – говорил он, дергая усами и отворачиваясь, – если премия, так я из-за денег, что ли? Ну, премия. Ну, дали бы, учиться б поехал… Да я об ней и не вспоминал, когда дни и ночи… десять вариантов перешивал…

Мы с ним долго гуляли по белой от снега пустынной улице. Подморозило, снег под ногами скрипел. Спицын, в куртке нараспашку, наскакивая на меня, горячо говорил, что он все равно этот комбинезон не оставит, что это дело его жизни и он ни за что в институт не уедет, пока не закончит, и что он всем, всем на свете докажет!..

И Спицын уехал.

А что ты скажешь о Семене Корнеевиче?

4

За программу спасибо. На днях переправлю ее Спицыну. Окорение идет нормально. Пока снега немного и хвойный лес зеленый-зеленый стоит на белой скатерти.

Ты спрашиваешь о взаимоотношениях в бригаде. Никаких взаимоотношений. Все выкладываются, торопятся успеть до глубокого снега.

Когда общая работа, общая ответственность, нет места и времени для всяких личных переживаний и пережевываний. Сужу по себе. Все мои переживания, все горести, с которыми я жила годы, в которых не признавалась даже тебе, все ушли куда-то в прошлое, померкли… Мне очень хорошо!

Сегодня увидела белку в серенькой шубке. В березняке. Бежала по голым ветвям высоко надо мной, торопилась куда-то по своим делам…

5

В бригаде ужас! Полный развал! Неужели и я и Петрушин – мы ошибались?! Несколько дней не могла собраться с силами написать.

В воскресенье днем прибежал ко мне Петрушин, бледный, с трясущимися губами.

– Иннокентьевна, идем на хоздвор, погляди, что этот изверг выделывает.

Издалека был слышен треск и звон на хозяйственном дворе. Время от времени оттуда доносились перекаты не то грома, не то пушечной пальбы. Над всем этим висел какой-то нескончаемый дребезжащий звук. Туда отовсюду бежали люди.

Картина мне открылась страшная. Кирпонос, с белым лицом, без пиджака, в изорванной рубашке, бегал по двору, размахивая здоровенной кувалдой и круша что попадалось на пути. Измятые железные бочки от серной кислоты с грохотом катались по двору. Кирпонос их догонял и пушечным ударом гнал в другую сторону. Деревянные бочки разлетались в щепки. Дверь на складе была сорвана с петель, и внутри все перевернуто.

Тут я углядела Кузьмича. Он сидел на крыше склада и гнусавым голосом тянул какую-то дикую песню. Это и был тот непонятный дребезжащий звук, который я слышала издалека. Иногда он обрывал песню, свешивался вниз и истошно вопил:

– Давай гуляй, ведьма горбатая!..

Оба были пьяны до ужаса. Когда Петрушин попытался сунуться во двор, Кирпонос пошел на него со страшными слепыми глазами, вертя кувалдой, как пращой. Кажется, я закричала от страха.

В тот же миг все стихло – Кирпонос отбросил кувалду и остановился среди двора, раскачиваясь. Я решила, что это я его укротила, смело шагнула вперед. И вдруг резкий окрик:

– Вера, назад!

Оглянулась – Василий Мефодьевич! Он медленно шел, спокойно, изучающе глядя на Кирпоноса. Кирпонос как загипнотизированный все больше и больше клонился ему навстречу, наконец рухнул плашмя и остался лежать недвижно, Василий Мефодьевич присел рядом с ним на железной бочке и стал с силой, со свистом втягивать в легкие воздух, плечи его судорожно поднимались, лицо посинело. Наброшенное на плечи пальто свалилось, и он остался на ветру в пижаме, в домашних туфлях на босу ногу. Стоило кому-нибудь приблизиться, чтобы помочь, он сердито качал головой и отмахивался, не в состоянии вымолвить ни слова. Во двор вбежала Аэлита Сергеевна, метнулась к нему. Он встретил ее измученной, виноватой улыбкой, схватил за руку и затих, успокаиваясь. И мы все стояли вокруг, боясь пошевелиться.

Но вот синева отлила от лица, он задышал ровнее, легче. Огляделся по сторонам, покачал головой. Проговорил слабым голосом:

– Ах, дурень, ах, дурень…

Запыхавшись, видно издалека, примчался Семен Корнеевич. Сразу распорядился унести бесчувственного Кирпоноса. Накинул Василию Мефодьевичу на плечи пальто, выделил в помощь провожатых. Тут же стал организовывать расчистку двора.

– Семен Корнеевич, этого Илью Муромца, как только проспится, пришли ко мне! – сказал Василий Мефодьевич уже, как обычно, полным, веселым голосом. И, отмахнувшись от провожатых, пошел рядом с Аэлитой Сергеевной к дому.

Поздно вечером, уже легла, в стекло кто-то царапается. Выглянула: под яркой луной, прижавшись спиной к стене дома, – Кузьмич. Ноги его не держат, все время соскальзывает вниз и, перебирая руками, снова лезет вверх по стене. Бормочет:

– Сволочь я, сволочь! Правду Митька говорит, ему верь. А я кто? Черт одноглазый! Черту и продался! Убей гада одноглазого, один конец!..

Он отделился от стены и пошел, спотыкаясь и бормоча.

Запой Кирпоноса подкосил петрушинскую бригаду сильно. Тут и выявилась ее слабость. Все мои индивидуальные вздымщики вышли на окорение своих участков нормально: пользуясь хорошей погодой, за день полторы нормы дают. А в бригаде все разладилось. Кирпонос подвел семь человек, парализовал работу на пяти участках. Обязанности в бригаде на окорении были распределены так: один ведет учет окоренных деревьев, контролирует разбивку участка, наносит участок на карту. Две сборщицы разбивают участки, устанавливают всякие знаки, помечают границы. А пять вздымщиков ведут окорение. Кирпонос, как самый опытный вздымщик, был назначен Петрушиным на учет, на контроль за качеством окорения. Очень важно, чтобы окоренная поверхность была установленных размеров, чтобы не нарушить нагрузку на дерево. Кору следует снимать осторожно, чтобы не задеть луб… В общем, подробности тебе не интересны, но дело это крайне ответственное.

И пришлось Петрушину временно взять на себя и учет и контроль, а другим увеличить норму. А им и без того полагается окорить за зиму почти по десять тысяч деревьев!

И вот тут второй удар – Мерич. Сперва он целые дни хныкал, хотя не выполнял и собственной нормы, что дополнительная нагрузка сводит его в могилу. Стоило ему завидеть меня издалека, как он тотчас же бросался на землю, принимался потирать себе живот, стонал и глотал таблетки. А когда я приближалась, делал удивленные глаза:

– Извиняюсь, товарищ мастер, не заметил. Курс лечения! – и со вздохами, скрючившись, брался за работу.

А вчера, в субботу, вызывал меня и Петрушина в контору главный инженер. В кабинете у него Мерич, как обычно, с видом смертника.

Семен Корнеевич, не отрываясь от бумаг, кивнул в его сторону:

– Просится на другой участок, к Проскурину.

Петрушин за моей спиной засопел, оглянуться на него мне было страшно. Воцарилось долгое молчание.

Наконец Семен Корнеевич поднял голову, и тут в глазах его я увидела выражение… странное выражение, которое тотчас же исчезло – он сморгнул его. Что-то плотоядное, лисье что-то. Он огорчился, что показал это выражение. Нахмурился и сердито приказал Меричу:

– Объясняй!

Мерич сморщился так, будто ему дали понюхать нашатырный спирт.

– А что объяснять-то, что объяснять? Человек раз в жизни живет. И, значит, имеет право жить в удовольствие. Потому, другого раза уже не будет. А я? Я же не живу, я мучаюсь. Язва гложет, радикулит грызет. И с таким гнилым организмом меня заставляют надрываться! Выполняй за себя, выполняй за этого борова Кирпоноса, покудова он спирт глушит. И еще ругают: план я им срываю. А что я с этим планом заработал за две недели? Дырку от пуговицы! Это при моем диетическом питании. Когда я спекулянту за кило яблок три рубля выложи! План! А что Мерич язву свою кормить должен – это вам до лампочки! И главное, Петрушин гордость мою унижает. Как придет на участок работу принимать, так привяжется: лекцию читает. Будто я последний симулянт. И начинает, и начинает: и про внутреннее и про международное положение… Обидно!

Семен Корнеевич ласково посмотрел на меня.

– Самостоятельности хочет.

– Пусть уходит из бригады к чертовой бабушке! – плачущим голосом сказал за моей спиной Петрушин. – Хотел из него человека сделать!

– Вот видите, – обрадовался Мерич, – опять оскорбляет!

– Конечно, всякого человека надо уважать, Петрушин! – строго сказал Семен Корнеевич. – Но почему к Проскурину? Подберем отдельный участок у того же мастера…

Мерич захихикал.

– Я же вам насчет Веры Иннокентьевны высказывал…

Главный инженер, будто вспомнив о неотложном, прервал его, кликнул из соседней комнаты бухгалтера Федора Павловича, стал с ним смотреть какую-то бумагу. Бросил Меричу, чтобы продолжал.

– Конечно, я понимаю, Вера Иннокентьевна хоть и женщина, а диплом имеет – специалист!

– Что значит «хоть женщина»? Женщина не человек, что ли?

– Семен Корнеевич, смеетесь вы надо мной! Проскурин! От него и научишься и заработаешь. А она, извините, женщинка все же…

– Ну и что же? – Семен Корнеевич стал обводить кружочками цифры в документе. – У нас равноправие…

– А женщинка меня, извините, живицу брать не научит. – Мерич непристойно захихикал. – Разве чему другому…

В то же мгновение надо мной промелькнуло напряженное лицо Петрушина. Раздался сухой треск, как палкой по доске. И передо мной – отбивающиеся худые ноги Мерича, лежащего на полу. На щеке его быстро набухала кровью полная пятерня. Не сводя испуганных глаз с Петрушина, он отполз на спине в угол. Федор Павлович кинулся к Петрушину, обхватил его за плечи, стал что-то быстро говорить ему на ухо.

Семен Корнеевич сидел неподвижно, полуприкрыв глаза. Потом сказал:

– Иди, Мерич. В понедельник зайдешь с Проскуриным.

И когда Мерич вышмыгнул из комнаты, ласково взглянул на меня.

– Не расстраивайтесь, Вера Иннокентьевна, собака лает – ветер носит. Только как вы теперь с планом-то?..

– Выполним! – зло сказал Петрушин. – А ежели вы это издевательство нарочно устроили да еще со свидетелями, так имейте в виду: никого этим по запугаете!

Семен Корнеевич прищурился.

– А ты передо мной героя не строй, я тебе не девушка. – И не повышая голоса: – Выполнишь план – получишь премию. Я ко всем одинаково отношусь. Не выполнишь – возьмешь расчет. Понял?

– Я вас давно понял! – с ненавистью сказал Петрушин и вышел.

– Некультурный у нас народ, Иннокентьевна, – вздохнул Семен Корнеевич. – Не стоит на них ваши нервы тратить!

Сейчас уже могу все это спокойно описывать. Но что со мной тогда творилось! В конторе я была как каменная, точно все происходило не со мной. Пришла домой как ни в чем не бывало. Катька дожидалась с задачкой. Сели решать. Хочу объяснить ей пустяковое правило: часть по целому. Только рот раскрыла, как горло сдавило судорогой. И такое отчаяние! Что такое, думаю, со мной? Неужели оттого, что Катька не понимает задачи? Ведь ерунда. А отчаяние все сильнее. И мне ужасно смешно, что я от такого пустяка отчаиваюсь. Начинаю хохотать и слышу, что получается рыдание. Катька с испугом на меня таращится. Вбежала Настасья Петровна, охнула, засуетилась, стакан с водой сует. Я зубами о стекло стучу и почему-то все одно слово выговариваю, никак выговорить не могу: за-за-за-че-ем. А что «зачем», почему «зачем» и сейчас понятия не имею.

Уложила меня Настасья Петровна, укрыла, чайком горячим попоила. Сидит рядом, плечо поглаживает, приговаривает:

– Ну, чо? Ну, чо? Оби́жаночка моя…

Обижаночка! Какое ласковое слово! И так мне себя жалко сделалось. Лежу, слезами горючими заливаюсь всласть. Мечтаю: если б кто-нибудь из вас меня сейчас увидел, тут бы рядышком оказался… И, представляешь, мне приносят письмо от Юрки из армии! Бывают же счастливые минуты в жизни! Как я его читала!.. Ты, конечно, знаешь, что он попал в школу сержантов. И уж тебе он наверняка подробно описал всех своих товарищей и командиров. А я ведь впервые получаю от него настоящее, полное письмо. Читаю про строевые занятия. И про дежурство на кухне. И про то, как трудно стоять на посту. И все вижу. Точно я пришла туда. Точно мостик перекинулся от моей Елани к тому городку на Волге… Можно в гости сходить, поглядеть, поговорить: ну, как ты там? А я вот как! И я вдруг ощутила, именно не умом, а всем существом почувствовала, что не одна на свете, что нас таких, как он, как я, на нашей земле тьмы, и тьмы, и тьмы, что все вместе мы и есть молодое поколение… В общем, мне стало легче. Вот что со мной совершило Юркино письмо.