Текст книги "Пробуждение"

Автор книги: Альберт Цессарский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

3

Ты спрашиваешь, что я тут делаю. Умираю от усталости, от боли, от голода, от стыда, от обиды. Второй день мастер соседнего участка Платон Иванович Проскурин учит меня нарезать желобки на стволе дерева. Я напросилась. Мастер должен следить за тем, чтобы работа велась правильно, по инструкции. Нельзя просто так кромсать деревья, бессмысленно губить лес. Ведь после того как лесохимики «выдоят» деревья, сюда придут лесорубы и повалят их, повезут на стройки, на фабрики… Так вот, чтобы следить и понимать, надо же самой что-то уметь.

Платон Иванович объяснил мне всю премудрость в десять минут. Поначалу мне это показалось детской игрой. Суди сама. За зиму деревья окоряют – снимают кору на небольшой площади: пятьдесят на шестьдесят сантиметров. Специальным ножом – хаком проводят вертикальный желобок и под ним подвешивают приемную железную воронку, куда стекает живица. В течение лета, пока движется в сосне сок, под углом к вертикальному желобку нарезают мелкие желобки-подновки, или, как их здесь называют, усы. На хаке еще укреплен бачок, откуда в подновку подается сернокислотная паста, она усиливает выделение сока и разжижает его. Делает эту подсочку рабочий-вздымщик. Вот и все. А сборщица ходи себе за ним по пятам с ведром да выгребай лопаточкой живицу из воронок. Просто? Особенно если сравнить с каким-нибудь химическим анализом! Вот именно!

Самоуверенно хватаю хак, набрасываюсь на сосну. Нож соскальзывает. Теряю равновесие и лечу носом в кустарник, по дороге успеваю ободрать о дерево локоть. Платон Иванович невозмутимо подает мне хак. Он вообще не улыбается, сухой, коричневый, безгубый, как с иконы. И говорит поучительно и загадочно:

– Глаза страшатся, а руки делают.

Наконец кое-как выскабливаю вертикальный желоб. Но эти проклятые усы! Они должны быть параллельны, определенной глубины. Представляешь, я – и параллельные линии! Усы извиваются во всех направлениях, и мне начинает казаться, что они зловеще шевелятся.

Платон Иванович воздевает перст:

– Токмо руками уразумеешь! – и заставляет переделывать.

Через час хак весит уже тонну. Спина разламывается. Ног вообще не чувствую. И ко всему еще гнус! В черном накомарнике как в тюрьме. Дышать нечем. Противокомариная жидкость вместе с потом заливает и ест глаза.

А ведь когда шла с Платоном Ивановичем утром по лесу, до чего все нравилось, радовало: на полянках солнышко, зелень сверкает и чешуится, всюду свисают лиловые, сиреневые сережки красноголовника. Рай! В этом раю вздымщик должен за сезон обработать четыре тысячи деревьев!

Обессилев, я наконец рухнула, привалилась спиной к сосне. Надо мной неведомо откуда встал Семен Корнеевич.

– Учишь, Платон Иванович?

– Наставляю.

– Не много ли? Изведешь. Они слабенькие…

Платон Иванович строго посмотрел на меня:

– Ничто ей, не помрет.

Ты права, я, наверное, сошла с ума, что осталась.

4

Напрасно я тебя перепугала, не так уж все ужасно. Просто я расстроилась из-за своей бездарности. Мне выделили для учебы крошечный участочек в опытном квартале – кое-что уже начинает получаться. Но до нормы мне еще далеко. К вечеру еле добираюсь домой. И тут дивные минуты. Настасья Петровна ставит на пол таз с горячей водой – попарить ноги. И вот в ногах блаженство, в голове пустота. Откуда-то с небес доносится голос хозяйки:

– Чо наголо сидеть-то? (Это у нее означает «натощак».) Брюхо добра не помнит!

Она вытаскивает из печи булькающий чугунок, и комната наполняется вкуснейшим запахом грибов, тушенных с картошкой и луком.

Катька приносит задачник, устраивается напротив и, расставив локти, смотрит мне в рот, ждет, когда я дожую. Тогда происходит самое удивительное: тело мое отделяется от головы и уплывает куда-то. А в голове праздник – все извилинки и клеточки пляшут. И задачки, которые в школе доводили меня до слез, оказываются простыми и решаются сами собой. Катька все глядит не в тетрадку, а мне в глаза. Привожу сравнения и примеры из нашей жизни в Елани. Становится так ясно, что Катька, поняв решение, хохочет. И хохочет долго, пока Настасья Петровна не тронет меня за локоть:

– Засыпаешь! Иди ложись.

Ухожу к себе с твердым намерением перед сном написать письма тетушке, тебе. Но вижу отогнутый угол одеяла и сдаюсь. Падаю в подушку и лечу, лечу до самого утра.

Почему ты ничего не пишешь о вас с Юрой? Куда ходите, что смотрите, что читаете? Или все еще в ссоре?

5

Так и знала, что ты меня запрезираешь. Письмо твое очень умственное: конечно, если нет цели, нет и смысла в жизни. Значит, я веду бессмысленную жизнь и ни на что другое не гожусь. Ты считаешь, это плохо. А почему? Раньше мне казалось, есть у меня цель: институт. Но это ты внушила. Видно, это не было моей внутренней потребностью. Теперь мне даже удивительно: разве институт – цель? Ведь институт для чего-то другого. Для чего? Чтобы потом устроить себе благополучие, хороший заработок, уважение… Или чтобы выдвинуться, другими командовать. Но все это меня не тянет, и командиршей, ты знаешь, я никогда не была. Для чего же я живу? Чтоб замуж выйти?

Вспоминается мне, как прошлым летом, когда я приехала домой на каникулы, мы собрались у тебя и я в первый раз поняла, как вы все повзрослели и как я отстала. Весь вечер вы спорили о смысле жизни. Вы тогда увлекались всякими древними философами. Юра восхищался Спинозой, в связи с чем – не помню. Ты – Эпикуром. Он, кажется, видел смысл жизни в удовольствии, которое не мешает другим. В общем, вы спорили, а я страдала – ведь я ничего этого не читала, не понимала. Я тебе тогда ничего не сказала. Но приехала к себе, набрала в библиотеке кучу книг по философии и засела. Хватило меня на два вечера. Все оказалось скучно, непонятно и, главное, не нужно. Не нужна мне философия, для того чтобы каждый день вставать, умываться, учить химию, готовить ужин, ходить в кино… А тут я еще кое-что поняла. Особенно после того, как походила с Платоном Ивановичем по тайге.

Проскурин передавал мне свой участок. Сам он переходит на другой, отдаленный, недоволен и не скрывает. Тот участок труднее, и в конторе, видно, побоялись, что я не справлюсь. Было это позавчера. Вышли чуть свет. Платон Иванович впереди, скорым шагом. Сердито бормочет что-то насчет людской неблагодарности. И огрызнулась: мол, давайте хоть за сто километров участок, только не ворчите! Он оглянулся на меня.

– А, отозвалась, завирушка!

Я обиделась смертельно.

– Никогда никому не врала!

Проскурин некоторое время продолжал идти молча. Потом остановился, обернулся ко мне и произнес торжественно, с укоризной:

– Птица, птица есть славка-завирушка!

И мне вдруг сделалось легко и весело. В лесу было очень хорошо-тихо, свежо. Несколько дней подряд стояли холодные ночи, мы даже боялись, что огурцы померзнут. И мошкара пропала. Какая радость идти по лесу без накомарника! Дорога петляла вдоль речки, иногда, отходя, спрямляясь через сопку, но всегда возвращаясь к воде. На дороге под сплошным навесом ветвей еще сумрачно. А рядом в просвете берегов над черной водой уже течет вторая, воздушная река, полная чистого розового света. Это надо увидеть!

Проскурин в своем выгоревшем ватничке, в замызганной кепчонке, кривоногий – казалось, что ноги у голенищ переломаны, – молча шел впереди легким и быстрым шагом и, кажется, раздражался, когда я его догоняла. Однажды я сошла с дороги и спугнула какую-то большую темную птицу. Проскурин замер, вытянув шею. Сказал ласково:

– Глухарка с детками… – И мне сердито: – Ишь потревожила!

Потом, когда солнце поднялось выше, в прибрежных зарослях засверкали мириады лиловых капель. Проскурин сунул туда руку и, пропустив сквозь пальцы ветку, вытащил полную горсть крупных, сочных ягод. Черемуха! Я набросилась на кусты, рвала обеими руками, пихала в рот полные горсти, жевала, пила, вдыхала этот прохладный, терпкий сок тайги. Утоляла жажду из родничка, ледяного, прозрачного, – от него никогда горло не болит, так проповедует Проскурин. И пока отдыхали у родничка, познакомилась еще с одной птицей. Сидим на мшистых кочках. Проскурин веточку крошит, кусочки швыряет. Только хотела о чем-то его спросить, он палец к губам, потом вверх. Смотрю, птичья головка из-за ствола сосны выглядывает, косит глазом на эти кусочки. Проскурин смеется:

– Любопытная бестия!

Оказывается, птица кедровка, которая лущит кедровые шишки.

Старик все знает в лесу. Я тебе описала наш выход в лес, чтобы сказать о Проскурине. Он в этих краях всю жизнь прожил. Его дед здесь лесником служил. Он сам – часть тайги. Среди сосен как сосна, среди птиц как птица. Есть ли смысл в его жизни? Такой же, как в жизни этой сосны и этой птицы. И это его совсем не заботит.

Пройдет время, и, может быть, я врасту в тайгу, как Проскурин, и перестану думать и мучиться. Наверно, в этом и есть главная цель: найти такое место на земле, где можно вот так врасти, чтобы просто жить.

А Юра прислал мне письмо. Коротенькое, как записочка. И все о тебе. Не понимает, почему вы поссорились. И я не понимаю. Ведь он настоящий!

6

Опять все вверх ногами! Два дня назад писала тебе, что все мне ясно: и зачем жить и как жить. Но тогда Проскурин передавал мне лес. А сегодня – людей. И опять я уже ничего не понимаю. И мне стыдно за то, как я высокомерно поучала тебя в том письме.

Сперва мы прошли к времянке. Времянка – это домик, который ставят в центре мастерского участка и где живут вздымщики и сборщицы во время сезона сбора живицы. Большой сруб в одну комнату с кладовой для инвентаря. Двадцать коек, пестро застеленных одеялами, покрывалами, простынями. Семейные отделены занавесками. В углу, на полках, горы консервных банок. Плита под открытым небом, там же врытый в землю стол и две скамьи. Рядом в овраге свалка. Потрясло меня то, что в этом домике, где двадцать человек теснятся вместе почти четыре месяца, дышат одним воздухом, едят одно и то же, все живут порознь. У каждого свои консервные банки, каждый сам себе готовит еду на плите, сам за собой прибирает или не прибирает. Спросила у Проскурина, почему они не объединятся, не заведут дежурство. Старик прищурился.

– А зачем?

Мы стали обходить участки вздымщиков, они расположены вокруг времянки на расстоянии двух-трех километров.

Коренастый краснолицый Кирпонос. Он не обратил на меня никакого внимания, даже головы не повернул. Переходил от дерева к дереву косолапо, сутулясь, издали примеряясь.

– Работает как зверь, – сказал Проскурин. – И пьет как зверь.

А Мерич совсем другой. Цыганского типа. Оборванный, в тапках, грязный. Весь извивается и юлит. Охотно бросил работу, подбежал, засуетился.

– Поглядеть пришли, познакомиться! Оччень правильно, оччень! Каторжный участочек: тут овражек, там ручеек, вверх ползешь, вниз катишься. Накланяешься за день каждой сосне – спина плачет!..

– Не толдонь! – строго сказал Проскурин.

– Больной же я, Платон Иванович! Мастер должна знать. Язва у меня есть? Есть. Летом задышка изводит. Зимой радикулит. Организм какой – все внутри сгнило. А Платон Иванович с меня требует, как с целого! Три раза заявлял поменять участок…

– Самолучший участок. Руки только приложить! – сердито оборвал его Проскурин. И когда мы отошли, добавил брезгливо: – Шалопут!

Вздымщиков Сидорова и Асмолову, мужа и жену, и сборщицу Дашу застали за едой. Супруги мне сразу понравились: крепкие, статные, одеты ладно в комбинезоны, подпоясаны ремнями. Завтрак в начищенной кастрюльке прикрыт белой косыночкой. Термос. Сдержанно, но радушно Сидоров предложил перекусить. С удовольствием бы съела тушенку с картошкой. Проскурин отказался за двоих.

Сборщица ела в сторонке, что-то стыдливо прикрывая серой оберточной бумагой и выгрызая прямо из свертка. Запивала водой из консервной банки. Даша – маленькое, хрупкое существо. Голова плотно обмотана косынкой так, что один остренький носик торчит. Непонятно, как она может целыми днями таскать это тяжеленное ведро.

Сидорова и Асмолову после Проскурин почему-то обозвал бобрами. На вопрос, почему бобры, ответил по-своему, загадочно: «Но́рят!»

Побывали мы еще на одном участке. Там работал какой-то бывший уголовник, отсидел за что-то пять или шесть лет. Тихий, застенчивый человек с мягкой улыбкой. Каждое дерево обрабатывает старательно, ювелирно. Только разговаривает странно: скоро, многословно и невнятно. Сперва никак не могла разобрать, что он такое говорит. Проскурин спросил, не густа ли сернокислотная паста. Он ответил длинной фразой, в которой я поняла лишь последнее слово: «нормально». На вопрос, увезли ли бочку с живицей, снова длиннейшая абракадабра, и опять только в конце: «увезли». И вдруг я поняла: абракадабра – это бранные слова. Он произносит их без всякого выражения, по-моему даже не замечая. Кажется, без этого вступления он, как заика, не может произнести нормальное слово. Уходя, Проскурин спросил, будет ли он на складе, в ответ завелось такое нескончаемое трах-тарарах-тах-тах-тах, что я ушла, так и не узнав, будет ли он на складе.

В этот раз мы не успели обойти все участки. Но и так у меня возникло сто вопросов. Пристала к Проскурину: что они за люди, чем живут, зачем сюда приехали, почему все отдельно? Старик все отмалчивался.

На обратном пути опять отдыхали у родничка. Любовалась серо-зеленым мшистым ковром, который стелился вверх по склону, мягко и округло окутывая пни, поваленные деревья. Над нами жалобно запела какая-то птица. Будто щипала тонкую струну на балалайке. Ущипнет три раза – и прислушается. Ущипнет – прислушается.

– Жалуется! – сказала я. – О чем она тоскует?

Проскурин насмешливо посмотрел на меня.

– Это люди все жалуются. А птица ли, зверь ли, им некогда – они живут. Где ж тут тоска? Славка тенькает, знак подает.

Он помолчал и неожиданно сказал с презрением, отвечая на все мои предыдущие вопросы:

– Что об них говорить-то, об этих? Все проходимцы!

От этих его слов, от того, что птицы и деревья ему ближе и милее людей, мне стало так одиноко и страшно, что я заторопилась к моей Настасье Петровне с ее шумной суетой, к Катьке…

Нет, не хочу быть ни деревом, ни птицей! Мне с проходимцами этими в миллион раз интереснее! И, поверишь, так остро захотелось проникнуть каждому в душу, узнать каждую его мыслиночку, понять…

7

Я знаю, почему тебя испугал мой интерес к здешним людям. Не волнуйся, ни к кому я тут особенно не привыкну, ни в кого не влюблюсь. Совсем не собираюсь прозябать в Елани всю жизнь. Просто не желаю оказаться трусихой и сбежать раньше положенного срока. Но эти два года должна же я чем-то развлекаться! Театров и телевизоров в тайге нет. Зато каждый человек – настоящий двухсерийный фильм. Буду смотреть и, если хочешь, тебе описывать. Сохрани эти письма, потом приеду, перечитаем – вместе повеселимся. Ты не обращай внимания на то, что я тебе раньше писала. Настроения, знаешь ли!.. Твой Эпикур прав, надо жить в свое удовольствие. А для этого нужно жить осторожно. А то я на днях в такую неприятность чуть не влипла. Нет-нет, ни с кем особенно не сближаться, ни в чьи интересы особенно не вникать – вот теперь мое правило. Наблюдать со стороны. И баста! А помог мне, как ни странно, главный инженер Семен Корнеевич.

Видишь ли, основное дело у мастера – выписывать ежедневные наряды рабочим. Есть форма наряда, инструкция. Кажется, чего проще, заполняй себе графы, сколько кому за день положено сделать. Вот так сидела я в конторе и выписывала наряды на следующий день. Приходит за нарядом один рабочий, другой… И какое же счастье, что, перед тем как за нарядом явился Петрушин, в комнату заглянул Семен Корнеевич.

Вообще мне сдается, главный инженер химлесхоза тащит на себе весь воз. Директор очень болен, и я его почти не вижу, У него что-то с легкими или с сердцем: он оттого и приехал сюда, что в городе задыхается. И сейчас он лежит – приступ. А Семен Корнеевич хоть и не имеет специального образования, но практический опыт – двадцать лет! И человек толковый. Рабочие участки знает до кустика, до пенышка! Вот как ошибочно бывает первое впечатление!

Семен Корнеевич присел к столу, по памяти выписал несколько нарядов для примера. И раскрыл мне целую науку. Оказывается, можно выписать наряд так, что вздымщик запросто перевыполнит норму, а можно и наоборот. Все дело в фонде заработной платы, которую государство выделяет химлесхозу. Поэтому все время считать нужно: если одному побольше выписал, другого надо немного попридержать. Чтобы в сумме не перерасходовать фонд.

В самый разгар нашего разговора и заявляется вздымщик Петрушин – не помню, писала ли тебе о нем. В первый день мы с Проскуриным до него не добрались. Но потом я побывала на его участке. Он завел себе там какие-то приспособления: у каждого дерева колышек – воронку вешать после окончания сбора на зиму. На хаке для чего-то ремешок приделал, как на винтовке. Деревья обходит по особому сложнейшему маршруту. Он тут же начертил мне на папиросном коробке схему обхода, но я ничего не поняла. Схема, как он объяснил, учитывает горизонтальный и вертикальный рельеф, характер почвы и еще что-то, позабыла. Проскурин все это слушал без всякого интереса, потом сказал по-своему, не то в похвалу, не то в укор:

– Ум разуму не указ!

Семен Корнеевич для примера наряды выписал как раз на участок Петрушина. Он взял свои наряды, просмотрел, побледнел, сорвал шапку и стал на меня кричать. Ну и вид же у него был при этом! Нос утиный, губы тянет трубочкой, на темени хохолок. Машет шапкой и кричит грозные слова. Из них выяснилось, что я вовсе не мастер, а Галина Уланова.

– Ага, танцуете под дудочку главного инженера!

Попросила объяснить, в чем дело. А он свое:

– Пляшете! Рационализацию нарядами подрезаете! Другим хоть две выработки, а меня на голодный паек!

– Так и скажи, что денег хочется. А то – рационализация! – укоризненно сказал Семен Корнеевич.

– Я не с вами, я с новым мастером говорить пришел.

Но я сказала строго:

– У нас есть фонд заработной платы, и мы не можем платить сколько кому захочется.

– Спелись! Плевать! Знаю, чего вы все боитесь, знаю!

– Боюсь? Я? Мы? – Я оглянулась на Семена Корнеевича.

– Очень ты страшным! – сказал Семен Корнеевич, не улыбаясь.

– Бригады боитесь! – торжествующе прокричал Петрушин. – Коллектива!

– А ну, чеши отсюда! – тихо, с угрозой сказал Семен Корнеевич.

– Оба меня попомните! – Петрушин выбежал из комнаты, потрясая шапкой и нелепо топая большими кирзовыми сапогами.

Я спросила, о какой бригаде кричал Петрушин. Семен Корнеевич покачал головой.

– Бред. Работать не может, норму не дает, ну и мутит воду. Тут есть кое-кто, по каждому наряду будут горло драть. Считают, мастер новенький, неопытный, девушка. Хотел он вам очки втереть, я ему помешал. А перепиши вы ему наряд по его желанию – и всё! И нет авторитета. Каждый рабочий диктовать вам будет и кулаком стучать.

Как видишь, я была на краю бездны! Один неосторожный шаг – и вся моя независимость полетела бы к чертям. Ведь это просто счастье, что Семен Корнеевич был рядом со своим спасительным «фондом». Потому что, признаюсь, в последний миг мне сделалось очень жалко этого Петрушина, похожего на гадкого утенка.

8

Не сомневалась, что ты поступишь. Я очень за тебя рада. Приезжай сюда хоть на несколько дней – отдохнешь перед институтом. Тут чудесно! После прохладной недели с ночными заморозками снова тепло, солнечно. В тайге ни клещей, ни гнуса. Кроны уже в желтых, красных, коричневых пятнах. Приезжай!

А за Юрку ужасно обидно. Уверена, он завалился на вступительных из-за тебя. Истерзала ты его… Ты вот хвалишь меня за последнее письмо, за то, что «становлюсь личностью». Приводишь себя в пример: «Нужно всегда ощущать себя немного выше других, смотреть на них чуть-чуть сверху. Не свысока, а сверху». Неужели ты и к Юрке так относишься?! И все, что ты пишешь насчет отношений между мужчиной и женщиной… Да, да, я вспоминаю все твое поведение. Ты никогда не бывала с ним сама собой. Когда тебе бывало грустно или тревожно, перед ним притворялась беспечной и веселой. И говорила мне: женщина должна быть для мужчины легкой радостью. А когда мы с тобой вдвоем веселились, хохотали до упаду, стоило появиться Юрке, как ты сейчас же начинала дуться, цеплялась к любому его слову, чтобы придраться, обвинить бог знает в чем, поссориться. И потом объясняла: парень должен всегда чувствовать себя виноватым перед девушкой. Неужели ты имеешь в виду именно это, когда приводишь в пример свое отношение к Юрке? Это к нему относятся слова: «Девушка не должна выказывать парню свои чувства, она должна его немножко отталкивать и одновременно слегка ему льстить, поднимать его?» Может быть, для Люси или Зоси, про которых ты пишешь, это нормально, такие отношения… Я не читала этих новых романов: тут ведь их не найдешь. Но знаешь, когда все, что я писала тебе в прошлом письме о моей новой позиции в жизни, и все, что ты пишешь о своих правилах, когда я все это прикладываю к людям мне близким, дорогим, все во мне поднимается против. И мне безумно жалко Юрку. Он любит тебя просто, бесхитростно и не заслужил подобных ухищрений. Возможно, оттого он и страдает, что догадывается об искусственности ваших отношений. И если вы будете продолжать дружить и когда-нибудь поженитесь, вам будет стыдно и обидно за такие отношения.

Помоги ему сейчас, когда у него беда. Не занятиями или советами, как отстающему. Тут он сам себе поможет. А участием.

Может, и он приехал бы сюда на несколько дней? Ты поселишься со мной, в моей комнате. Юрку устроим на койке в общежитии при конторе. Покажу вам тайгу! А?