Текст книги "Воспоминания"

Автор книги: Альберт Шпеер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 42 страниц)

Глава 2
Профессия и призвание

В 1928 г. я чуть было не стал государственным и придворным архитектором. Аманулла, повелитель афганцев, хотел реформировать свою страну; для этого он пожелал пригласить молодых немецких техников. Йозеф Брикс, профессор градо– и дорожного строительства, составил группу. Я должен был ехать в качестве градостроителя, архитектора и, кроме того, преподавателя архитектуры в одном техническом учебном заведении, которое собирались открыть в Кабуле. Моя жена вместе со мной проштудировала все книги об этой изолированной стране, какие только удалось достать; мы размышляли, как из простых построек создать национальный стиль и, рассматривая девственные горы, строили планы, как мы будем ходить на лыжах. Были предложены выгодные условия контракта; но едва только все стало совсем определенным, короля с большими почестями принял Гинденбург, как афганцы устроили государственный переворот и сбросили своего правителя.

И все же меня утешала перспектива продолжить работу у Тессенова. Я и раньше колебался, а тут уж просто обрадовался, что вследствие падения Амануллы мне не нужно принимать решение. Семинар занимал у меня только три дня в неделю; кроме того, было пять месяцев студенческих каникул. Тем не менее, я получал за это 300 рейхсмарок; это примерно соответствовало сегодняшним 800 маркам. Тессенов не читал лекции, а исправлял в большой аудитории работы своих чуть ли не пятидесяти студентов. Его можно было видеть примерно 4-6 часов в неделю, все остальное время студенты должны были довольствоваться моими консультациями и исправлениями.

Особенно напряженно я работал в первые месяцы. Студенты сначала были критически настроены по отношению ко мне и старались подловить меня на некомпетентности или обнаружить у меня какую-либо слабинку. Лишь постепенно ушла моя робость новичка. Однако заказы на строительство, которые я надеялся выполнить в щедро отпущенное мне свободное время, не поступали. Наверное, я слишком уж моложаво выглядел, кроме того, строительная деятельность находилась в упадке вследствие экономической депрессии. Исключением стал заказ на строительство гейдельбергского дома родителей моей жены. Это была непримечательная постройка, за которой последовали еще несколько творений того же рода: два пристроенных к виллам на Ваннзее гаража и перепланировка берлинского общежития службы по обмену кадрами высших учебных заведений.

В 1930 г. мы на своих двух байдарках поплыли от петель Дуная вниз по течению до Вены. Когда мы вернулись, 14 сентября состоялись выборы в рейхстаг, оставшиеся у меня в памяти только потому, что их результат чрезвычайно взволновал моего отца. НСДАП получила 107 мандатов и внезапно оказалась в центре политических дебатов. Непредвиденный успех на выборах пробудил в моем отце самые мрачные опасения, связанные прежде всего с социалистическими тенденциями в НСДАП; он ведь уже был обеспокоен силой социал-демократов и коммунистов.

Наш технический институт тем временем стал гнездом национал-социализма. В то время как небольшая группа студентов-коммунистов сконцентрировалась в семинаре профессора Пельцига, национал-социалисты собирались у Тессенова, хотя сам он был и оставался открытым врагом гитлеризма. И все же были невысказанные и нечаянные переллели между его учением и идеологией национал-социалистов. Конечно, Тессенов не сознавал, что они есть. Без сомнения, он пришел бы в негодование при мысли о родстве между его представлениями и национал-социалистическими взглядами.

Тессенов среди прочего учил: "Стиль выходит из народа. Само собой разумеется, что родину любят. Интернационализм не может дать никакой истинной культуры. Она выходит только из материнского лона народа. 1 «»

Гитлер также отвергал интернационализацию искусства, его соратники видели в родной почве корни обновления. Тессенов осуждал большие города, противопоставляя им крестьянские представления: «Большой город – ужасная вещь. Большой город – это хаос старого и нового. Большой город – это борьба, жестокая борьба. Все уютное следует оставить за его пределами… Там, где городское встречается с крестьянами, крестьянство гибнет. Жаль, что нельзя иметь крестьянский менталитет». Точно таким же образом Гитлер выступил против морального разложения в больших городах, предостерегал против вреда, которым цивилизация угрожает биологической субстанции народа, и прочеркивал важность сохранения здорового крестьянства как стержня государства.

Гитлер умел инстинктивно схватывать подобные направления общественного сознания своего времени, частично еще неосязаемые и находящиеся в диффузном состоянии, формулировать их и использовать в своих целях.

На консультациях студенты-национал-социалисты часто втягивали меня в политические дискуссии. Конечно, мнения Тессенова вызывали страстные споры. Слабые аргументы, которые я пытался почерпнуть из политического словаря моего отца, они без труда опровергали с диалектической искушенностью.

Студенческая молодежь того времени искала свои идеалы преимущественно в лагере экстремистов, и гитлеровская партия как раз и обратилась к идеализму этого мятущегося поколения. А разве Тессенов не подстегивал их фанатизм? Примерно в 1931 г. он высказался следующим образом: "По всей видимости, должен будет появиться кто-то с совсем примитивным сознанием. Мышление наших современников стало слишклм уж сложным. Необразованный человек, какой-нибудь крестьянин гораздо легче смог бы решить все проблемы, именно потому, что он еще не испорчен. Он также нашел бы в себе силы для реализации своих простых идей. 2 «» Нам казалось, это беглое замечание применимо к Гитлеру.

В это время Гитлер выступал на берлинской «Заячьей пустоши» перед студентами Берлинского университета и Технического института. Мои студенты потащили меня, правда, еще не убежденного, но колеблющегося, с собой, и я пошел. Грязные стены, узкие проходы и неухоженные интерьеры производили впечатление бедности; обычно здесь проходили рабочие пирушки. Зал был переполнен. Казалось, будто почти все студенчество Берлина хотело видеть и слышать этого человека, которому его сторонники приписывали столько замечательного, а противники – так много плохого. Многочисленная профессура сидела на почетных местах в центре лишенных каких-либо украшений подмостков; ее присутствие, собственно, только и придавало общественное значение этому мероприятию. Нашей группе тоже удалось пробиться на хорошие места на трибуне недалеко от оратора.

Гитлер появился, приветствуемый многочисленными сторонниками из числа студентов. Уже сам по себе этот восторг произвел на меня большое впечатление. Но и его выступление было для меня неожиданностью. На плакатах и карикатурах его изображали в гимнастерке с портупеей, с нарукавной повязкой со свастикой и с диковатой челкой. Здесь же он появился в хорошо сидящем синем костюме, он старался продемонстрировать хорошие буржуавзные манеры, все подчеркивало впечатление разумной сдержанности. Позднее я узнал, что он отлично умел – осознанно или интуитивно – приспосабливаться к своему окружению.

Всеми силами, чуть ли не выражая свое недовольство, он пытался положить конец продолжавшимся несколько минут овациям. То, как он затем тихим голосом, медленно и как-то робко начал даже не речь, а своего рода исторический доклад, подействовало на меня завораживающе, тем более, что это противоречило всем моим ожиданиям, основывающимся на пропаганде его противников. Я ожидал увидеть истеричного демагога, визжащего, жестикулирующего фанатика в военной форме. Даже бурные аплодисменты не смогли сбить его со спокойно-наставительного тона.

Казалось, что он раскованно и откровенно делился своей озабоченностью относительно будущего. Его иронию смягчал юмор уверенного в себе человека, его южно-немецкий шарм вызывал у меня ностальгию, немыслимо, чтобы холодному пруссаку удалось бы поймать меня в свои сети. Первоначальная робость Гитлера вскоре исчезла; теперь он уже повысил тон, заговорил внушительнее и с большой силой убеждения. Это впечатление было намного глубже, чем сама речь, от которой у меня в памяти осталось немного.

Сверх того, меня захватил прямо-таки физический ощущаемый восторг, вызываемый каждой фразой оратора. Это чувство развеяло в прах все скептические предубеждения. Противники не выступили. Отсюда возникло, по крайней мере на какое-то время, ложное ощущение единодушия. Под конец Гитлер, казалось, говорил уже не для того, чтобы убеждать, гораздо в большей степени он казался человеком, уверенным в том, что он выражает ожидания публики, превратившейся в единую массу. Так, как если бы речь шла о простейшем деле в мире – привести в состояние покорности и повести за собой студентов и часть преподавателей двух крупнейших учебных заведений Германии. Притом в этот вечер он еще не был абсолютным повелителем, защищенным от всякой критики, напротив, он был открыт нападкам со всех сторон.

Некоторые любят обсудить за стаканом пива события волнующего вечера; конечно, и мои студенты попытались побудить меня к тому же. Однако мне было необходимо привести в порядок свои мысли и чувства, преодолеть обладевшее мной замешательство, мне нужно было побыть одному. Взбудораженный, я уехал на своем маленьком автомобиле в ночь, остановился в сосновом лесу, раскинувшемуся на холмах, и долго бродил там.

Вот, казалось мне, надежда, вот новые идеалы, новое понимание, новые задачи. Даже мрачные предсказания Шпенглера казались опровергнутыми, зато его пророчество о грядущем исператоре – исполнившимся. Опасность коммунизма, который, казалось, неуклонно приближался к власти, можно было, как убедил нас Гитлер, обуздать, и, наконец, вместо непроглядной безработицы мог даже быть экономический подъем. Еврейский вопрос он едва упомянул. Однако подобные замечания меня не беспокоили, хотя я и не был антисемитом, а напротив, в школьные и студенческие годы имел друзей-евреев.

Через несколько недель после этой столь важной для меня речи мои друзья взяли меня с собой на митинг во дворце спорта, выступал гауляйтер Берлина Геббельс. Как отличалась эта речь от речи Гитлера: много хорошо составленных отточенных фраз; безумствующая толпа, которую вели ко все более фанатичным выражениям восторга и ненависти, ведьмин котел спущенных с цепи страстей, какие я до сих пор видел только ночами во время шестидневных гонок. Это противоречило моему естеству, положительное влияние Гитлера на меня померкло, если не исчезло совсем.

Дворец спорта опустел, люди спокойно уходили по Потсдамской улице. Речь Геббельса укрепила их самосознание, и они вызывающе занимали всю проезжую часть, блокируя движение автомобилей и трамвая. Полиция вначале отнеслась к этому спокойно, может быть, она также не хотела раздражать толпу. Но на боковых улицах стояла наготове конная полиция и грузовики с готовыми к операции полицейскими. Полицейские на конях, с поднятыми дубинками врезались в толпу, чтобы освободить проезжую часть. Взволнованно следил я за происходящим, до сих пор я не сталкивался с таким применением силы. Одновременно я почувствовал, как мной овладело чувство солидарности, складывающееся из сочувствия и протеста, вероятно, ничего общего не имевшее с политическими мотивами. Собственно говоря, не произошло ничего чрезвычайного. Не было даже раненых. Через несколько дней я подал заявление о приеме в партию и в январе 1931 г. получил членский билет НСДАП N 474481.

Это было решение, начисто лишенное всякого драматизма. Я также не очень ощущал себя с этого момента и навечно членом политической партии: я избрал себе не НСДАП, а принял сторону Гитлера, с первой встречи покорившего и больше уже не отпускавшего меня. Сила его воздействия, сама магия его далеко не приятного голоса, чужеродность его скорее банального манерничанья, соблазнительная простота, с которой он подходил к нашим сложным проблемам, все это приводило меня в замешательство и очаровывало. О его программе почти ничего не было известно. Он завоевал меня, прежде чем я это понял.

Посещение мероприятия, проводимого популистским «Союзом борьбы за немецкую культуру» тоже не сбило меня с толку, хотя здесь порицали многое из того, чего старался добиться Тессенов. Один из ораторов требовал возврата к дедовским формам и концепциям искусства, нападал на модернизм и под конец обругал объединение архитекторов «Ринг», в которое помимо Тессенова входили также Гропиус, Мис ван ден Роэ, Шарун, Мендельсон, Таут, Беренс и Пельциг. После этого один из наших студентов послал Гитлеру письмо, содержащее протест против этой речи и полное детского восторга от нашего замечательного мастера. Вскоре он получил полное казенных любезностей письмо на солидном бланке партийного руководства, в котором говорилось, что творчество Тессенова высоко ценят. Нам это показалось вестма знаменательным. Тессенову я тогда, конечно, не рассказал о том, что вступил в партию. 3 «»

Кажется, в эти месяцы моя мать увидела штурмовиков, марширующих по улицам Гейдельберга: видимость порядка во время хаоса, впечатление энергии в атмосфере всеобщей беспомощности не могло не завоевать и ее; во всяком случае она, не прослушав ни одной речи и не прочитав ни одной листовки, вступила в партию. Нам обоим это решение казалось нарушением традиционного семейного либерализма; во всяком случае, мы держали его в тайне друг от друга и от моего отца. Лишь спустя годы, когда я давно уже принадлежал к ближайшему окружению Гитлера, мы случайно открыли, что так рано выбрали один и тот же путь.

Глава 3
Путеводные знаки

Было бы более правильно, если я, характеризуя те годы, преимущественно рассказывал бы о своей профессиональной жизни, семье и склонностях. Потому что новые впечатления и переживания играли для меня подчиненную роль. Я был прежде всего архитектор.

Как владелец автомобиля, я стал членом вновь созданного национал-социалистического автомобильного клуба (НСКК), и, поскольку это была новая организация, одновременно – и руководителем секции Ванзее, где мы жили. Однако я поначалу не собирался всерьез окунаться в партийную жизнь. Впрочем, я единственный в Ванзее, а тем самым и в моей секции, кто владел автомобилем, другие ее члены только хотели получить их, если бы произошла «революция», о которой они мечтали. В ожидании ее они выясняли, где в этом богатом дачном поселке можно было бы достать автомобили для дня Х.

По партийным делам я иногда бывал в окружном руководстве Вест, которое возглавлял простой, но интеллигентный и энергичный подмастерье мельника по имени Карл Ханке. Он только что снял виллу в фешенебельном районе Грюневальд под будущее бюро своей организации. Дело в том, что после успеха на выборах 14 сентября 1930 г. окрепшая партия стремилась к респектабельности. Он предложил мне оборудовать виллу, конечно, без гонорара.

Мы обсудили все, что касалось обоев, драпировок и краски; молодой крейсляйтер выбрал по моему предложению обои в стиле «баухаус» (нужен комментарий), хотя я обратил его внимание на то, что это «коммунистические» обои. Но он грандиозным жестом отмахнулся от этого указания: «Мы берем все лучшее у всех, в том числе у коммунистов». При этом он высказал то, что Гитлер и его штаб делали уже годами: не взирая на идеологию, повсюду собирать все, обещающее успех, даже идеологические вопросы решать в зависимости от их воздействия на избирателя.

Я выкрасил прихожую в ярко-красный цвет, а кабинеты – в интенсивный желтый, в сочетании с которым красные драпировки выглядели довольно кричаще. Мнения по поводу этого продукта деятельности стосковавшегося по работе архитектора, по всей видимости желавшего изобразить революционный дух, разделились.

В начале 1932 г. оклады ассистентов были понижены; небольшая лепта в уменьшение напряженности бюджета прусского государства. Большие строительные работы не предполагались, экономическая ситуация была безнадежной. Три года ассистентства были нам вполне достаточны, мы с женой решили оставить Тессенова и переехать в Мангейм. Мое финансовое положение было прочным благодаря средствам, получаемым от принадлежащих семье доходных домов. Я хотел там всерьез заняться архитектурой; до сих пор мне не удалось стяжать славы на этом поприще. Я разослал бессчетное число писем местным фирмам и деловым партнерам моего отца, в которых называл себя «самостоятельно работающим архитектором». Но, конечно, я напрасно дожидался, чтобы нашелся застройщик, который бы захотел (рискнул) связаться с 26-летним архитектором. Ведь даже известные в Мангейме архитекторы в то время не получали заказов. Я пытался привлечь к себе какое-то внимание, участвуя в конкурсах; но мне не удалось подняться выше третьих премий и продажи одного -двух проектов. Перестройка магазина в принадлежавшем родителям доходном доме осталась единственной строительной акцией в это неутешительное время.

В партии все было по-баденски уютно. После кипучей жизни берлинской организации, в которую я постепенно втягивался, в Мангейме мне казалось, что я попал в какой-то кегельный клуб. Не было автомобильного клуба, поэтому Берлин приписал меня к моторизованному корпусу СС, как я тогда считал, в качестве полноправного члена, но, по всей видимости, в качестве всего лишь гостя. Дело в том, что когда я в 1942 г. захотел восстановить свое членство, выяснилось, что я не состоял на учете в моторизованном корпусе СС.

Когда началась подготовка к выборам 31 июля 1932 г., мы с женой поехали в Берлин, чтобы слегка окунуться в атмосферу выборов и, по возможности, быть полезными.

Дело в том, что перспективы в профессиональной деятельности по-прежнему отсутствовали, и это очень оживило мой интерес к политике или то, что я называл интересом к политике. Я хотел внести свой вклад в победу Гитлера на выборах. Правда, речь шла всего лишь о паузе продолжительностью в несколько дней, поскольку из Берлина мы намеревались поехать дальше, чтобы совершить уже давно запланированное путешествие на байдарках по озерам Восточной Пруссии.

Вместе со своим автомобилем я явился к своему руководителю автомобильного клуба берлинского окружного руководства Вест Виллю Нагелю. Тот задействовал меня для осуществления курьерской связи между штабами различных организаций нашей партии. Если речь шла о «красных» кварталах, мне нередко становилось очень не по себе. В подвальных помещениях, больше напоинающих норы, ютились всеми преследуемые национал-социалистические отряды. Точно также чувствовали себя коммунистические форпосты там, где господствовали национал-социалисты. Никогда не забуду бледное от недосыпа, угрюмое и измученное от переживаний лицо командира отделения в Моабите, в то время одном из опаснейших районов. Эти люди рисковали своей жизнью и жертвовали здоровьем во имя идеи, не зная, что их использовали для осуществления фантастических представлений алчущего власти человека.

27 июля 1932 г. Гитлер должен был прибыть на берлинский аэродром Штаакен после утреннего митинга в Эберсвальде. Я должен был отвезти связного из Штаакена к месту следующего митинга, на стадион в Бранденбурге. Трехмоторный самолет остановился, из него вышли Гитлер с несколькими сотрудниками и адъютантами. Кроме нас, на поле почти никого не было, правда, я держался на значительном удалении, но тем не менее я видел, как Гитлер нервничал и выговаривал адъютанту за то, что автомобили еще не поданы. Он гневно ходил взад и вперед, бил собачьей плетью по высоким голенищам своих сапог и производил впечатление не умеющего владеть собой, брюзгливого человека, который пренебрежительно относится к своим сотрудникам.

Этот Гитлер очень отличался от того внешне спокойного и цивилизованного человека, которого я видел на студенческом собрании. Особенно не задумываясь над этим, я в то время впервые столкнулся со странной многоликостью Гитлера: с большой актерской интуицией он умел приспосабливать свое поведение на людях к изменениям ситуации, в то же время не особенно церемонясь со своим ближайшим окружением, своими слугами и адъютантами.

Автомобили прибыли, я с моим связным уселся в свою спортивную тарахтелку и поехал с максимальной скоростью, на несколько минут опрежая колонну Гитлера. В Бранденбурге по краям дороги вблизи от стадиона стояли социал-демократы и коммунисты, и мы – мой спутник был в партийной форме – вынуждены были пробираться мимо раздраженной живой цепи. Когда спустя несколько минут прибыл Гитлер со своей свитой, толпа превратилась в клокочущую яростную массу, заполнившую улицу. Машине пришлось протискиваться со скоростью пешехода, Гитлер, выпрямившись, стоял рядом с водителем. В тот момент я отдал должное его мужеству и до сих пор испытываю это уважение к нему. Негативное впечатление, возникшее у меня на аэродроме, вновь исчезло под воздействием этого зрелища.

Вместе со своим автомобилем я ждал за пределами стадиона. Поэтому я не слышал речь, зато я слышал бурные овации, на несколько минут прерывавшие речь Гитлера. Когда партийный гимн возвестил конец, мы снова пустились в путь. Потому что Гитлер в этот день выступал еще и на третьем митинге на берлинском стадионе. Здесь тоже все было переполнено. Снаружи на улицах стояли тысячи людей, которым не удалось войти. Толпа терпеливо ждала уже несколько часов, Гитлер опять прибыл с большим опозданием. Мое сообщение Ханке, что он вскоре прибудет, немедленно передали через громкоговоритель. Раздались неистовые аплодисменты – первый и единственный случай, когда их вызвал я.

Следующий день определил мой дальнейший путь. Байдарки уже были в камере хранения на вокзале, билеты в Восточную Пруссию куплены, отъезд назначен на вечер. Но днем раздался телефонный звонок. Руководитель национал-социалистического автомобильного клуба Нагель передал мне, что меня хочет видеть Ханке, ставший заведующим организационным отделом берлинского гау. Ханке встретил меня радушно: «Я повсюду искал вас. Не хотите ли перестроить здание берлинской организации НСДАП? – спросил он, едва я вышел. – Я прямо сегодня предложу это Доктору. 1 „“ Дело очень спешное». Еще несколько часов – и я сидел бы в поезде, и никто бы в течение многих недель не смог найти меня среди уединенных восточно-прусских озер; гау пришлось бы подыскать другого архитектора. Долгие годы я считал этот случай счастливым поворотом в моей жизни. Веха была поставлена. Спустя два десятилетия я в Шпандау прочитал у Джеймса Джинса: «Ход поезда на подавляющем большинстве отрезков пути определяет только то, как проложены рельсы. Но время от времени встречаются узловые пункты, где сходятся различные пути, где можно перевести стрелку в одном, а можно в другом направлении, затратив на это совершенно ничтожную энергию, необходимую для установки вех».

Новый партийный дом находился на фешенебельной Фосс-штрассе в окружении представительств немецких земель. Из задних окон я видел прогуливающегося в прилегающем парке восьмидесятилетнего рейхспрезидента, нередко его сопровождали политические деятели и военные. Партия, как мне сказал Ханке, хотела уже зрительно выдвинуться в непосредственную близость центра политической силы и, таким образом, заявить о своих политических претензиях. Моя задача была скромнее: я опять выложился на покраске стен и косметическом ремонте. Зал заседаний и кабинет гауляйтера также были обставлены относительно просто, частично из-за недостатка средств, частично потому, что я все еще находился под влиянием Тессенова. Но эта скромность компенсировалась помпезной лепниной и деревянными панелями времен грюндерства. Я работал день и ночь и очень спешил, потому что партийная организация настаивала на очень жестких сроках. Геббельса я видел редко. Боевая кампания по подготовке выборов 6 ноября 1932 г. отнимала у него все время. Замученный и совершенно охрипший, он несколько раз осмотрел помещение, не проявив особого интереса.

Перестройка была закончена, смета значительно превышена, выборы проиграны. Число членов партии сократилось, казначей ломал руки при виде поступавших к оплате счетов, мастерам он мог предъявить только пустую кассу, а те, будучи членами партии, вынуждены были согласиться на многомесячную отсрочку.

Через несколько дней после официального открытия Гитлер также посетил названный в его честь партийный дом. Я слышал, что ремонт он одобрил. Это известие наполнило меня гордостью, хотя не было ясно, относились ли его похвалы к простоте, к которой я стремился, или к перегруженности вильгельмовской постройки.

Вскоре после этого я вернулся в свое мангеймское бюро. Все оставалось по-старому: экономическое положение и тем самым перспективы получения заказов скорее еще ухудшились, политическая обстановка становилась все более запутанной. Один кризис следовал за другим, а мы этого даже не замечали по той причине, что ничего не менялось. 30 января 1933 г. я прочел о назначении Гитлера рейхсканцлером, но и этому я вначале не придал значения. Вскоре после этого я участвовал в собрании мангеймской организации НСДАП. Мне бросилось в глаза, насколько ничтожен социальный статус и интеллектуальный уровень людей, объединившихся в партию. «С такими людьми нельзя управлять государством», – мелькнуло у меня в голове. Я напрасно беспокоился. Старый чиновничий аппарат и при Гитлере бесперебойно продолжал вести дела. 2 «»

Потом наступили выборы 5 марта 1933 г. и спустя неделю мне позвонили из Берлина. Звонил заведующий орготделом берлинского «гау» Ханке. «Хотите приехать в Берлин? Здесь для Вас обязательно найдется дело. Когда Вы сможете приехать?» – спросил он. Мы смазали свой маленький спортивный БМВ, собрали чемоданы и всю ночь без остановки ехали в Берлин. Невыспавшись, явился я утром в партийный дом и предстал перед Ханке: «Немедленно поезжайте с Доктором. Он хочет осмотреть свое министерство». Так я вместе с Геббельсом очутился в прекрасном здании на Вильгельмсплатц, построенном Шинкелем. Несколько сотен человек, ожидавших там чего-то, может быть, приезда Гитлера, приветствовали нового министра. Не только здесь я почувствовал, что в Берлин вошла новая жизнь – после продолжительного кризиса люди выглядели посвежевшими и обнадеженными. Все знали, что на этот раз речь шла не об обычной смене правительства. Казалось, все понимали величие момента. Люди группами собирались на улицах. Не будучи знакомыми друг с другом, они обменивались ничего не значащими замечаниями, смеялись и выражали политическую поддержку происходящему, в то время как где-то вдали от человеческих глаз аппарат беспощадно сводил счеты с противниками в многолетней борьбе за власть, сотни тысяч дрожали от ужаса из-за своего происхождения, своей религии, своих убеждений.

После осмотра здания Геббельс поручил мне перестройку своего министерства и создание интерьеров различных помещений, таких, как его кабинет и залы заседаний. Он дал мне четкое задание немедленно начать работу, не дожидаясь предварительной сметы и не выясняя, имеются ли для этого средства. Как выяснилось позднее, это было в некотором роде самоуправство, потому что не был еще составлен бюджет вновь созданного министерства пропаганды, не говоря уже об этой перестройке. Я постарался выполнить свое задание, по возможности не нарушив интерьеры Шинкеля. Однако Геббельс нашел обстановку недостаточно представительной. Несколько месяцев спустя он поручил Объединенным мастерским в Мюнхене переоборудовать помещения в стиле «океанских лайнеров».

Ханке обеспечил себе в министерстве влиятельную должность «секретаря министра» и энергично и умело управлялся в его приемной. У него я увидел в те дни проект города Берлина для массового ночного митинга на Темпельхофском поле, который собирались проводить по случаю 1 Мая. План возмутил как мои революционные, так и профессиональные чувства: «Это выглядит как декорация к показательной стрельбе». На это Ханке: «Если Вы можете сделать лучше, пожалуйста!»

В ту же ночь родился проект большой трибуны, позади которой предполагалось натянуть между деревянными опорами три огромных флага, каждый выше десятиэтажного дома, два из них черно-бело-красные, в середине флаг со свастикой. С точки зрения устойчивости это было рискованно, потому что при сильном ветре эти флаги превращались бы в паруса. Они должны были подсвечиваться сильными прожекторами, чтобы, как на сцене, еще более подчеркнуть впечатление приподнятого центра. Проект был тут же принят, и опять я продвинулся еще на этап.

Исполненный гордости, я показал готовое произведение Тессенову; но тот обеими ногами остался на твердой почве «ремесленного» стиля: «Вы считаете, что чего-то добились? Это эффектно и все». Гитлер, напротив, как мне рассказал Ханке, пришел в восторг от этого сооружения – впрочем, плоды успеха пожал Геббельс.

Через несколько недель Геббельс переехал на служебную квартиру министра продовольствия. Не обошлось без некоторого применения силы; потому что Гугенберг требовал, чтобы она осталась за ним,??? продовольствия. Но этот спор вскоре разрешился сам собой, поскольку Гугенберг уже 26 июня вышел из состава кабинета. Мне не только было поручено обставить квартиру министра, но и пристроить большой жилой холл. Я несколько легкомысленно пообещал через два месяца сдать дом и пристройку. Гитлер не поверил, что мне удастся выдержать этот срок, и Геббельс, чтобы подзадорить меня, рассказал мне об этом. Я организовал работу круглые сутки в три смены, работы на различных участках были согласованы до мельчайших деталей, в последние дни я использовал большую сушилку и, наконец, дом был меблирован и сдан точно в обещанный срок.

У Эберхарда Ханфштенгеля, директора Берлинской национальной галереи, я одолжил несколько акварелей Нольде для украшения геббельсовской квартиры. Геббельс и его жена приняли их с восторгом, пока не явился Гитлер, чтобы осмотреть квартиру, и выразил свое самое решительное неодобрение по их поводу. Министр тут же подозвал меня: «Немедленно уберите картины, они просто невозможны!»

В эти первые месяцы после прихода к власти по крайней мере некоторые направления современной живописи, на которые затем в 1937 г. также навесили ярлык «выродившиеся», еще имели шанс. Потому что Ганс Вейдеман, старый член партии из Эссена, имевший золотой партийный значок, руководил в министерстве пропаганды отделом изобразительного искусства. Ничего не зная об этом эпизоде с акварелями Нольде, он составил каталог большого числа картин, примерно направления Нольде-Мунха, и рекомендовал их министру как образец революционного, национального искусства. Геббельс, получивший урок, приказал немедленно убрать компрометирующие картины. Когда Вейдеман отказался участвовать в этом огульном осуждении современного искусства, он вскоре был переведен на второстепенную работу в министерстве. На меня тогда произвел очень тяжелое впечатление такой симбиоз власти и покорности; зловещим был также тот безусловный авторитет, которым Гитлер пользовался даже в вопросах вкуса даже у давних и ближайших сотрудников. Геббельс проявил свою безоговорочную зависимость от Гитлера. Так было со всеми нами. И я, которому было близко современное искусство, молча принял решение Гитлера.