Текст книги "Воспоминания"

Автор книги: Альберт Шпеер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 42 страниц)

Если сам Гитлер о своих подлинных замыслах в области архитектуры хранил молчание, то уж о том, что становилось известным, говорилось и писалось вдоволь. В результате в архитектуре воцарилась высокая конъюктура. Если бы Гитлер увлекался коневодством, то можно с уверенностью сказать, что среди правящего слоя разразилась бы мания разведения породистых лошадей. А так возникло серийное производство всякого рода эскизов в «гитлеровском стиле». Хотя невозможно говорить о каком-то архитектурном стиле третьего рейха, а – только лишь о получившем предпочтение общем направлении, несущем отпечаток определенных, эклектичных элементов, но оно заполонило все. При этом Гитлер отнюдь не был доктринером. Он разбирался в том, что павильон для отдыха на автобане или сельский дом Гитлер – югенд не должны выглядеть как городские постройки. Ему также никогда не пришло в голову построить фабричное здание в парадном стиле; он по-настоящему мог загореться строительством промышленного объекта из стали и стекла. Но общественные сооружения в государстве. которое намеревается создать империю, должны, как он полагал, нести вполне определенный отпечаток.

Бесчисленные эскизы, появившиеся в других городах, были прямым продолжением берлинского проектирования. Отныне любой гауляйтер стремился увековечить себя в своем городе. Почти в каждом из этих проектов угадывался берлинский эскиз креста из пересекающихся осевых линий, даже сориентированных по сторонам света. Берлинский образец превратился в схему. На совещаниях по тем или иным планам Гитлер неустанно набрасывал собственные эскизы. Они были сделаны ловкой рукой, точны в перспективе: контуры, разрезы и общий вид – все им выдерживалось в масштабах. Лучше не мог бы сделать и профессиональный архитектор. Нередко в первой половине дня он показывал добротно выполненный эскиз, над которым он проработал всю ночь. Но большинство его рисунков в несколько штрихов возникли в ходе наших дискуссий.

До сих пор я храню все наброски, которые Гитлер сделал в моем присутствии, я надписывал на них дату и сюжет. Интересно, что из имеющихся у меня ста двадцати пяти эскизов добрая четверть посвящена его градостроительным замыслам в Линце, которые были ему ближе всего. Столь же часто среди его рисунков можно обнаружить эскизы театральных зданий. Однажды утром он ошеломил нас эскизом, начисто выполненным за одну ночь, изображавшим «колонну движения» для Мюнхена, которая в качестве городского символа обрекла бы знаменитые башни собора богородицы на убогое прозябание лилипутов.

Этот проект, как и берлинскую триумфальную арку, он рассматривал как свою личную собственность и поэтому не смущался вносить детальные улучшения в проекте своего мюнхенского архитектора Германа Гислера. Я и сегодня полагаю, что при этом речь шла о действительных улучшениях, которые выразительнее передавали переход от статики цоколя к динамике колонны, чем в замысле Гитлера, который, впрочем, тоже был самоучкой.

Гислер великолепно изображал несколько заикающегося рабочего вождя д-ра Лея. Гитлер был в таком восторге от этого, что снова и снова просил показать, как чета Лей посетила выставку макета генерального плана Мюнхена. Сначала Гитлер рассказывал, как вождь немецких рабочих, в элегантнейшем летнем костюме, в белых простроченных перчатках и шляпе из соломки, в сопровождении не менее претензиозно одетой супруги переступил порог мастерской и как он, Гислер, представлял ему генеральный план развития Мюнхена, пока Лей не прервал его:

– Вот тут я застрою весь блок. Что будет это строить? Несколько сотен миллионов? Да, это будем строить мы…

– А что Вы хотели бы здесь построить?

– Огромный дом моды… Вся мода создается мной! Эти занимается моя жена! Для этого нам нужно большое здание. Да, мы создаем. Моя жена и я, мы определяем направление немецкой моды… И… И… И девки нам тоже нужны. Много, полный дом, по-современному оборудованный. Мы все возьмем в свои руки, несколько миллионов на строительство – это не играет никакой роли.

Гитлер, уже к неудовольствию Гислера, заставлял его повторять эту сцену бесчетное количество раз и смеялся до слез над умонастроением своего распустившегося рабочего вождя.

Гитлер непрестанно и не одного меня подгонял в строительных хлопотах. Он постоянно занимался утверждением проектов форумов для столиц гау, он поощрял партийный руководящий слой активно выступать в роли инициаторов строительства парадных сооружений. При этом меня часто раздражало его стремление разжечь среди них беспощадную конкуренцию. Он верил, что только таким образом можно добиться высоких результатов. Он не хотел понимать, что наши возможности были небезграничны. На мое возражение, что скоро начнут срываться все сроки, так как гауляйторы израсходуют все находящиеся у них строительные материалы на собственные объекты, он никак не отреагировал.

На помощь Гитлеру пришел Гиммлер. Прослышав о надвигающемся дефиците кирпича и гранита, он предложил привлечь к их производству заключенных. Он предложил Гитлеру построить мощный кирпичный завод под Берлином, в Заксенхаузене, под руководством и в собственности СС. Гиммлера всегда интересовали разного рода рационализаторские идеи, так что очень скоро объявился некий изобретатель со своей оригинальной установкой по производству кирпича. Но поначалу обещанная продукция не пошла, так как изобретение не сработало.

Подобным же образом кончилось дело и со вторым обещанием, которое дал неутомимый охотник до новых проектов Гиммлер. С помощью заключенных в концлагерях он собирался наладить производство гранитных блоков для строек в Нюрнберге и Берлине. Он тотчас же организовал фирму с непритязательным названием и начал вырубать блоки. Как результат немыслимого дилетанства предприятия СС блоки оказывались со сколами и трещинами, и СС пришлось, наконец, признать, что они могут поставить только лишь небольшую часть обещанных гранитных плит. Остальную же продукцию забрала себе дорожно-строительная фирма д-ра Тодта. Гитлер. который возлагал большие надежды на обещания Гиммлера, все больше огорчался, пока в конце-концов не заметил саркастически, что уж лучше бы СС удовольствовалось изготовлением войлочных тапочек и пакетов, как это традиционно делалось в местах заключения.

Из большого числа запланированных строек я по желанию Гитлера должен был сам разработать проект площадки перед Большим дворцом конгрессов. Помимо этого я взял под свое кураторство стройку Геринга и Южного вокзала. Это было более, чем достаточно. Тем более, что я же должен был работать и над проектом форму для партийных съездов в Нюрнберге. Поскольку реализация этих проектов должна была растянуться примерно лет на десять, я мог после сдачи технического обоснования, обходиться небольшой мастерской с восьмью-десятью сотрудниками. Мое частное бюро располагалось на Линденалле в Вестенде, недалеко о площади А.Гитлера, бывшей площади рейхсканцлера. Однако, вплоть до позднего вечера я систематически занимался градостроительной работой на своем служебном месте у Парижской площади. Здесь я распределял самые ответственные заказы среди, по моему мнению, лучших архитекторов Германии. Пауль Бонатц, после целой серии эскизов мостов, получил свой первый надземный строительный объект (заказчик – Главное командование военно-морского флота), его талантливый проект был удостоен аплодисментов Гитлера. Бестельмайер получил работу над проектом новой ратуши, Вильгельм Крайс – над зданием Верховгного командования сухопутных сил, над Мемориалом солдатской славы и несколькими музеями; Петеру Беренсу, учителю Гропиуса и Миса ван дер Роэ, были по предложению концерна АЭГ, его традиционного заказчика, поручена работа над новым административным зданием фирмы на Великой улице. Само собой разумеется, что эта работа вызвала протест Розенберга и его блюстителей культуры, считавших недопустимым, что такой застрельщик архитектурного радикализма увековечивает себя на «улице фюрера». Однако Гитлер, высоко ценивший здание немецкого посольства в Петербурге, оставил все же этот заказ за ним.

Не раз приглашал я к участию в конкурсах и своего учителя Тессенова. Но он не хотел изменить своему скромному ремесленно-провинциальному стилю и упорно уклонялся от искуса крупномасштабного зодчества.

Для скульптурных произведений я приглашал чаще всего Йозефа Торака, работам которого генеральный директор музеев Берлина Вильгельм фон Боде посвятил целую книгу, также ученика Майоля Арно Брекера. В 1943 г. он от моего имени передал своему учителю предложение изваять скульптуру для памятника на месте Грюнвальдской битвы.

У историков сложилось мнение, что я в частной своей жизни держался несколько в стороне от партии (14); надо сказать, что крупные партийные функционеры сами сторонились меня; в их глазах я был посторонний выскочка. Меня мало заботили чувства руководителей гауляйторского или даже имперского ранга, ведь я пользовался доверием Гитлера. За исключением Карла Ханке, который меня «открыл», я ни с кем не сошелся ближе и никто из них не бывал у меня в доме. У меня был свой круг друзей из творческих людей, с которыми я сотрудничал, а также из их друзей. В Берлине я, насколько это вообще позволяло время, общался с Брекером и Крайсом, к которым частенько присоединялся пианист Вильгельм Кемпф. В Мюнхене я поддерживал дружеские связи с Йозефом Тораком и художником Германом Каспаром, которого поздними вечерами с трудом удавалось удерживать от громогласных изъявлений своих чувств к баварской монархии.

Близким для меня человеком остался мой первый заказчик д-р Роберт Франк, которому я еще в 1933 г., до работы на Гитлера и Геббельса, я перестраивал имение в Зигрене под Вильснаком. Всей семьей мы нередко проводили конец недели у него, в 130 км от Берлина. До 1933 г. Франк занимал пост генерального директора Прусских электростанций, но после прихода к власти НСДАП был с него отстранен и с тех пор жил уединенно как частное лицо. Подвергаясь притеснениям со стороны партии, он как мой друг был все же огражден от прямого преследования. В 1945 г. я доверил ему свою семью, когда я отправил ее подальше от эпицентра катастрофы, в Шлезвиг.

Вскоре после моего назначения на высокий пост я убедил Гитлера в том, что бы поскольку ревностные партейгеноссен уже все давно заняли прочное положение – я мог иметь в своем распоряжении членов партии невысокого уровня. Не колеблясь, Гитлер дал мне свободу в подборе кадров. Постепенно стали поговаривать, что в моей конторе можно найти надежное и спокойное пристанище, и к нам повалили архитекторы.

Как-то один из моих сотрудников попросил меня о рекомендации для вступления в партию. Мой ответ обошел в Генеральной инспекции по делам строительства все закоулки: «А зачем? Достаточно того, что в партии я сам». Мы хотя и относились к градостроительным планам Гитлера со всей серьезностью, но – не к бьющей на эффект помпезности гитлеровского Рейха, как все прочие. В последующие годы я почти не ходил на партийные собрания и почти не поддерживал контактов с партийными инстанциями, например, с руководством берлинского гау (и весьма халатно относился ко всякого рода порученным мне партийным должностям, хотя я мог бы без труда превратить их в позиции власти. Даже руководство Управлением «Эстетика труда» я из-за нехватки времени постепенно передал своему постоянному представителю. Этой сдержанности способствовало, впрочем, мои нелюбовь к публичным выступлениям.

В марте 1939 г. я в компании моих ближайших друзей (Вильгельм Крайс, Йозеф Торак, Герман Каспар, Арно Брекер, Роберт Франк, Карл Бранд с женами) предпринял путешествие по Сицилии и Южной Италии. К нам присоединилась по нашему приглашению и супруга министра пропаганды Магда Геббельс с паспортом на чужое имя.

В ближайшем окружении Гитлера не было недостатка в любовных приключениях, на которые он закрывал глаза. Так Борман нагло, наплевав на всех (что, впрочем не могло быть неожиданностью у столь безнравственной личности) пригласил в свой дом в Оберзальцберге одну киноактрису, где она провела несколько дней в кругу его семьи. Скандал удалось замять только благодаря непостижимой для меня мягкой терпимости фрау Борман.

Бесконечные любовные истории числились и за Геббельсом. Статс-секретарь его министерства Ханке, полу-забавляясь, полу-возмущаясь, рассказывал, как его шеф обычно шантажировал киноактрис. Чем-то гораздо большим, чем любовная интрижка, оказалась его связь с чешской кинозвездой Лидой Бааровой. Госпожа Геббельс отреклась тогда от своего мужа и потребовала от министра, чтобы он оставил ее и их детей. Ханке и я были всецело на ее стороне. Но Ханке еще более обострил семейный кризис, влюбившись в жену министра, на много лет старше его. Я пригласил ее в путешествие на юг, чтобы помочь ей в столь неловком положении. Ханке готов был последовать за нею, засыпал ее в поездке любовными письмами, но она решительно отклонила все.

Госпожа Геббельс оказалась в поездке любезной уравновешенной дамой. Вообще жены высокопоставленных лиц режима были не в пример их мужьям куда более устойчивы к искусу властью. Они не заносились в мир фантазий, наблюдали за иногда прямотаки гротескным взлетом своих мужей с некоторой внутренней настороженностью, не были в такой мере захвачены политическим вихрем, высоко и круто возносившим их мужей. Госпожа Борман оставалась скромной, даже несколько запуганной домохозяйкой, впрочем в равной мере слепо преданной своему мужу и партийной идеологии. Фрау Геринг, казалось, была способна и поиронизировать над болезненной склонностью своего мужа к пышности. В конце-концов, Ева Браун также доказала свое внутреннее превосходство; во всяком случае она никогда не использовала в личных целях власть, которая прямо просилась в руки.

Сицилия с руинами дорических храмов в Сегесте, Сиракузах, Селинунте и Агригенте очень обогатила и дополнила впечатления нашей первой поездки в Грецию. При осмотре храмов в Селинунте и в Агригенте я снова, и не без внутреннего удовлетворения, отметил, что и античность не была свободна от приступов гигантомании; греческое население колоний определенно отошло от столь высоко ценимых на родине принципов меры.

В сравнении с этими храмовыми сооружениями бледнели все известные нам образцы мавританско-норманского зодчества, за исключением великолепного охотничьего замка Фридриха П и Отогона в Кастель-дель-Монте. Пестум я воспринял как нечто вершинное. Помпейя же, напротив, показалась мне гораздо дальше отстоящей от чистых форм Пестума, чем наши постройки от мира дорийцев.

На обратном пути мы еще на несколько дней задержались в Риме. Фашистское правительство раскрыло псевдоним нашей знаменитой спутницы, и итальянский министр пропаганды Альфиери пригласил нас всех в оперу. Никто из нас был не в состоянии внятно объяснить, почему вторая дама Рейха одна разъезжает по заграницам и поэтому мы, как можно скорее, отправились домой.

Пока мы как в полусне странствовали в мире греческой истории Гитлер повелел оккупировать Чехословакию и присоеднить ее к Рейху. В Германии мы застали довольно подавленное настроение. Всеобщая неуверенность в ближайшем будущем переполняла нас. Странным образом и сегодня меня волнует мысль о том, каким точным предчувствием надвигающегося может обладать народ, не поддающийся влиянию официальной пропаганды.

Несколько успокаивающе, впрочем, подействовало то, как Гитлер возразил Геббельсу, когда последний во время обеда в Рейхсканцелярии отозвался о бывшем министре иностранных дел Константине фон Нейрате несколькими неделями ранее назначенном Имперским протектором Богемии и Моравии следующим образом: «Фон Нейрат известен как тихоня. А в протекторате нужна жесткая рука, обеспечивающая порядок. Этот господин не имеет ничего общего с нами, он совсем из другого мира». Гитлер поправил его: «Только фон Нейрат мог быть подходящей фигурой. В англо-саксонском мире у него репутация благородного человека. Его назначение будет иметь успокаивающее международную общественность воздействие, так как в нем просматривается мое желание не лишать чехов их народной самобытности».

Гитлер потребовал у меня отчета о моих впечатлениях об Италии. Там мне бросилось в глаза, что все стены, вплоть до маленьких деревень, были размалеваны воинственными пропагандистскими призывами. «Нам это ни к чему, – заметил Гитлер. – Если дойдет до войны, немецкий народ достаточно для этого закален. Для Италии, может, такой вид пропаганды и уместен. Только поможет ли это чему, вот вопрос». (15)

Гитлер уже не раз предлагал мне произнести вместо него речь при открытии ежегодной архитектурной выставки в Мюнхене. До сих пор мне всегда удавалось под тем или иным предлогом уклониться от этого. Весной 1938 г. дошло даже до своего рода торга: я заявил о готовности нарисовать эскизы для картинной галереи и стадиона в Линце, если мне не вменят в обязанность речь на выставке.

А тут как раз накануне 50-летия Гитлера открывалась для движения часть «оси Восток-Запад», и он согласился лично перерезать ленточку. Дебюта в качестве оратора было не избегнуть – и сразу же в присутствии главы государства, на весь мир. За обеденным столом Гитлер провозгласил: «Большое событие. Шпеер будет держать речь! Любопытно, что он скажет».

У Бранденбургских ворот, посредине магистрали, на специально возведенной трибуне возвышались почетные лица, я на их правом фланге; теснилась в отдалении, на тротуарах, за канатами густая толпа. Издалека доносилось, нарастало, как шквал, – по мере приближения машины с Гитлером – народное ликование, вылившееся в оглушительный рев. Машина остановилась прямо против меня. Гитлер вышел, пожал мне руку, ответив коротким поднятием руки на приветствия высокопоставленных лиц. Передвижные киносъемочные камеры начали съемки чуть не в упор, Гитлер в двух метрах от меня смотрел с ожиданием. Я набрал в легкие воздуха и затем произнес буквально следующее: «Мой фюрер, докладываю о завершении строительных работ „оси Восток-Запад“. Пусть дело говорит само за себя!» Тут возникла затяжная пауза, прежде чем Гитлер произнес несколько фраз. Затем я был приглашен в его автомобиль и вместе с ним объехал семикилометровую щпалеру берлинцев, чествовавших Гитлера по случаю его 50-летия. Это было, вероятно, одно из самых крупных массовых мероприятий министерства пропаганды. Но аплодисменты казались мне искренними.

Уже в Рейхсканцелярии, в ожидании обеда, Гитлер заметил вполне дружески: «Своими двумя предложениями Вы поставили меня в довольно неловкое положение. Я ожидал более длинной речи, я привык, пока говорят, обдумывать свой ответ. А Вы кончили, не начав, и я не знал, чем ответить. Но я Вам это прощаю: это была хорошая речь, одна из лучших, которые я когда-либо в своей жизни слышал». В последующие годы этот эпизод прочно вошел в его репертуар, и он часто рассказывал его.

В полночь собравшиеся за столом поздравили Гитлера. А когда я сказал, что по случаю этого дня в одном из соседних залов я выставил почти четырехметровый макет Триумфальной арки, он немедленно предложил гостям подняться и устремился вперед. Долно, заметно растроганный, обозревал он макет, в котором обрели материальный облик мечты его молодых лет. Глубоко взволнованный, он молча протянул мне руку, чтобы затем в эйфорических тонах высоко поднять значение этого произведения зодчества в будущей истории Рейха. На протяжении этой ночи он еще несколько раз подходил к своему макету. На пути туда и обратно мы каждый раз проходили мимо зала заседания, в котором в 1878 г. Бисмарк возглавлял Берлинский конгресс. Сейчас на длинных столах громоздились подарки ко дню рождения фюрера – по большей части огромное собрание китча, поднесенного его рейхс– и гаулейтарами: беломраморные обнаженные фигуры, излюбленные малоформатные бронзовые копии, что-нибудь вроде римского мальчика, вытаскивающего занозу из пальца, писанные маслом полотна, по уровню соответствующие выставкам в «Доме искусств». Некоторые подарки вызывали у Гитлера аплодисменты, над другими он потешался, а вобщем-то они едва отличались друг от друга.

Тем временем дела между Ханке и госпожой Геббельс продвинулись настолько, что, к ужасу всех посвященных, они задумали пожениться. Очень неравная пара: Ханке был молод и неопытен, она существенно старше, элегантная дама из общества. Ханке добивался у Гитлера разрешения на развод, но Гитлер по государственным соображениям отказывал. В самом начале Байройтского фестиваля 1939 г. Ханке как-то утром заявился в мой берлинский дом в полном отчаянии. Супруги Губбельс помирились, сообщил он, и вместе отбыли в Байройт. Я-то считал, что для Ханке это самый удачный выход. Но отчаявшегося влюбленного не утешить поздравлениями по такому поводу. Поэтому я пообещал ему разведать в Байройте, что же произошло, и тотчас же отбыл.

Семья Вагнеров пристроила к дому Ванфрида просторное крыло, в котором в эти дни остановился Гитлер и его адъютанты, тогда как приглашенные фюрером гости были размещены в частных квартирах. Между прочим здесь своих гостей Гитлер отбирал тщательнее, чем в Оберзальцберге, не говоря уж о Рейхсканцелярии. Не считая несущих службу адъютантов, он ограничивался приглашением нескольких знакомых с их женами, в отношении которых он мог быть уверенным, что они будут приятны семейству Вагнеров; в сущности, постоянными гостями были только д-р Дитрих, д-р Брандт и я.

В дни фестиваля Гитлер производил более раскованное впечатление, чем обычно. В семействе Вагнеров он определенно чувствовал себя уютно и избавленным от необходимости олицетворять собой власть, необходимости, подчиняться которой, он иногда считал себя обязанным даже при небольшом вечернем застолье в Рейхсканцелярии. Он был весел, по-отечески общался с детьми; по отношению к Винифру Вагнер держался по-дружески и предупредительно. Без его финансовой поддержки фестивали едва ли смогли бы продержаться. Каждый год Борман отсыпал из своих фондов сотни тысяч, чтобы фестивали достойно увенчивали очередной сезон немецкой оперы. Быть патроном этих фестивалей и другом семьи Вагнеров – возможно это было осуществление мечты, в которую Гитлер едва ли отваживался верить в дни своей молодости.

Геббельс с женой прибыли в Байройт в тот же день. что и я, и заняли квартиру в пристройке дома Ванфрида. Фрау Геббельс была, судя по всему, глубоко подавлена, она откровенно рассказала мне: «Ужасно, как мой муж запугивал меня. Я только собралась отдохнуть в Гаштайне, как он без всякого приглашения появился в отеле. Три дня он непрерывно уговаривал меня; больше я вынести не могла. Он шантажировал меня нашими детьми – он прикажет их у меня отнять. Что я могла поделать? Мы помирились только внешне. Альберт, это чудовищно! Мне пришлось дать ему слово никогда не встречаться более приватным образом с Карлом. Я так несчастна, но у меня нет выбора».

Что могло бы лучше всего соответствовать этой семейной трагедии, чем «Тристан и Изольда», которую мы, Гитлер, супруги Геббельс, госпожа Винифрид Вагнер и я, как раз слушали из большой центральной ложи. Госпожа Геббельс, справа от меня во время всего спектакля тихонечно плакала. В антрактах она сидела в углу одного из салонов, сломленная и всхлипывающая, в то время как Гитлер и Геббельс показывались через окно народу и старались не замечать неприятную ситуацию.

На следующее утро я раскрыл Гитлеру, которому поведение фрау Геббельс накануне осталось непонятным, подоплеку состоявшегося примирения. Как глава государства он, хотя и приветствовал такой поворот событий, но тотчас же, в моем присутствии вызвал Геббельса и немного – словно и сухо сообщил тому, что будет лучше, если он со своей супругой в этот же день покинет Байройт. Не дав возможности какого-либо возражения, даже не протянув руки, он попрощался с министром и после этого повернулся в мою сторону: «С женщинами Геббельс циник». Он и сам был циником, на другой манер, впрочем.