Текст книги "Воспоминания"

Автор книги: Альберт Шпеер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 42 страниц)

Глава 12
Начало скольжения вниз

Примерно в начале августа 1939 г. беззаботной компанией с Гитлером направлялись мы в чайный домик на скале Кельштайн. Длинная кавалькада машин взбиралась по извилистой дороге, пробитой по приказу Бормана в горе. Через высокий, отделанный бронзой портал мы вошли в одетый мрамором влажный холл, а затем – в лифт из отполированной до блеска меди.

Во время 50-метрового подъема Гитлер как-то вне всякой связи, словно продолжая какой-то внутренний монолог, сказал: «Вероятно вскоре произойдет нечто огромное. Даже если бы я и должен был послать туда Геринга. В крайнем случае я и сам мог бы поехать туда. Я ставлю все на эту карту». Этот намек повис в воздухе.

Ровно через три недели мы услышали, что германский министр иностранных дел ведет переговоры в Москве. Во время ужина Гитлеру передали записку. Он пробежал ее глазами, какое-то мгновение, краснея на глазах, он окаменел, затем ударил кулаком по столу так, что задрожали бокалы и воскликнул: «Я поймал их! Я их поймал!» Но через секунду он овладел собой, никто не отваживался задавать какие-либо вопросы, и трапеза пошла своей обычной чередой.

После нее Гитлер пригласил лиц из своего окружения к себе: «Мы заключаем пакт о ненападении с Россией. Вот, читайте. Телеграмма от Сталина». Она была адресована «Рейхсканцлеру Гитлеру» и кратко информировала о состоявшемся единении. Это был самый потрясающий, волнующий поворот событий, который я мог себе представить – телеграмма, дружественно соединявшая имена Гитлера и Сталина. Затем нам был показан фильм о параде Красной армии перед Сталиным с огромной массой войск. Гитлер выразил свое удовлетворение тем, что такой военный потенциал теперь нейтрализован и повернулся к своим военным адъютантам, собираясь, обсудить с ними качества вооружения и войск на Красной плошади. Дамы оставались попрежнему в своем обществе, но естественно тут же узнали новость от нас, которая вскоре была обнародована и по радио.

Вечером 23 августа после того, как Геббельс прокоментировал сенсационное известие на пресс-конференции, Гитлер попросил связать его с ним. Он хотел знать реакцию представителей зарубежной печати. С лихорадочно блестящими глазами Геббельс сообщил нам услышанное: "Сенсация не могла быть грандиознее. А когда снаружи долетел звон колоколов, представитель английской прессы произнес: «Это похоронный звон по британской империи». На эйфорически упоенного Гитлера это высказывание произвело самое сильное впечатление в этот вечер. Теперь он верил, что воззнесся над самой судьбой.

Ночью мы вместе с Гитлером стояли на террасе и восхищались редкостной игрой природы. Очень интенсивное полярное сияние (1) в течение целого часа заливало красным светом расположенный напротив, овеянный сказаниями Унтерсберг, тогда как над ним полыхало небо всеми цветами радуги. Невозможно было себе представить более эффектную постановку финала «Сумерек богов». Наши лица и руки казались неествественно красными. Внезапно Гитлер сказал одному из своих военных адъютантов:"Похоже на поток крови. На этот раз без применения силы не обойтись".

Еще несколькими неделями ранее центр интересов Гитлера заметно переместился в военную область. Часто в многочасовых беседах с одним из четырех своих военных адъютантов (полковник Рудольф Шмундт от руководства вермахта, капитан Герхард Энгель от сухопутных сил, капитан Николаус фон Белов от люфтваффе и капитан Карл-Йеско фон Путкаммер от военно-морского флота – Гитлер стремился добиться ясности в своих собственных планах. Молодые и не скованные казармой офицеры были, повидимому, к нему особенно приближены, тем более что он, все время искавший поддержки своих планов, находил ее среди них легче, чем в кругу скептических генералов, отвечавших за конкретные участки.

В те же дни, сразу же после обнародования германо-русского пакта, адъютанты, однако, были заменены политическими и военными ведущими лицами Рейха, включая Геринга, Геббельса, Кейтеля и Риббентропа. Геббельс первым заговорил открыто и с озабоченностью о вырисовывающейся военной опасности. Странным образом этот, в остальном столь радикальный пропагандист, считал риск очень серьезным и пытался рекомендовать окружению Гитлера мирную политическую линию, он позволял себе весьма несдержанные высказывания о Риббентропе, которого считал главным представителем партии войны. Мы, из частного окружения Гитлера, видели в нем, как и в Геринге, выступавшим также за поддержание мира, слабых людей, разложившихся в благоденствии власти, просто не желающих ставить на карту приобретенные привилегии.

Хотя именно в эти дни под откос была пущена реализация главного дела моей жизни, я полагал, что решение вопросов национального масштаба должны иметь приоритет над частными интересами. Мои сомнения перекрывались самоуверенностью, которую излучал в те дни Гитлер. Он казался мне героем античной легенды, который без колебаний, сознавая свою силу, пускается на самые рискованные приключения и с гордой независимостью преодолевает все преграды (3).

Собственно военная партия, кто бы помимо Гитлера и Риббентропа к ней ни принадлежал, оперировала следующей аргументацией:"Допустим, что сейчас мы, благодаря нашему быстрому перевооружению, имеем соотношение сил 4 к 1. Со времени оккупации Чехословакии противная сторона сильно вооружается. Но прежде, чем ее военное производство полностью развернется, пройдет полтора – два года. Только начиная с 1940 года она начнет ликвидировать наше солидное превосходство. И лишь когда она выйдет на наш количественный уровень нашей военной продукции, начнется постепенное ухудшение превосходства немецкого потенциала. Ибо, для того, чтобы сохранить его, нам пришлось бы учетверить объемы производства. Но это нам не по силам. Даже если противник выйдет на половину нашей продукции, общее соотношение постепенно будет меняться не в нашу пользу. К тому же именно сейчас у нас во всех родах войск поступает вооружение нового типа, тогда как у противной стороны – устаревшая техника" (4).

Соображения такого рода вряд ли подействовали на принятие Гитлером решений как главный аргумент, но они, несомненно, повлияли на выбор момента. Поначалу он говорил: «Я задержусь в Оберзальцберге возможно дольше, чтобы набраться энергии для надвигающихся тяжелых дней. Только когда дело дойдет до принятия роковых решений, я поеду в Берлин».

Но уже несколькими днями позднее колонна автомашин Гитлера двинулась по автобану в Мюнхен. Десять машин с большими, в целях безопасности, интервалами. Моя жена и я где-то в середине. Было прекрасное безоблачное воскресение уходящего лета. Население необычно тихо реагировало на проезд Гитлера. Почти никто не махал приветственно руками. И в Берлине, в окрестности Рейхсканцелярии было на редкость спокойно. Обычно же, как только над зданием поднимался личный штандарт Гитлера, извещавший о его прибытии, здание осаждалось людьми, приветствовавшими его при въезде и выезде.

От дальнейшего хода событий я, естественно, оказался исключенным; тем более, что в эти напряженные дни распорядок работы Гитлера существенно смешался. С переездом двора в Берлин все его время было занято сменявшими одно другим совещания. Совместные трапезы по большей части выпадали. Среди наблюдений, которые удержались в моей памяти, со всей свойственной ей прихотливостью, сохранилась четкая, в чем-то комическая картина: итальянский посол Бернардо Аттолико за несколько дней перед нападением на Польшу, хватая воздух на бегу, врывается в Рейхсканцелярию. Он примчался с известием, что Италия на первых порах не сможет выполнить своих союзнических обязательств. Дуче облек этот отказ в невыполнимые требования немедленных поставок такой массы военных и народнохозяйственных товаров, следствием которых могло быть только резкое ослабление вооруженных сил Германии. Гитлер высоко оценивал военный потенциал Италии, особенно ее военного флота, реорганизованного и располагавшего большим количеством подводных лодок; того же мнения он был и относительно итальянских ВВС. На какой-то момент Гитлеру показалось, что гибнет вся его стратегия, поскольку он исходил из того, что решимость Италии вступить в войну дополнительно припугнет западные державы. Заколебавшись, он на несколько дней отложил нападение на Польшу, о котором уже был отдан приказ.

Отрезвление тех дней уже вскоре сменилось, однако, новым эмоциональным подъемом и интуитивно Гитлер пришел к выводу, что даже и при выжидательном поведении Италии объявление войны Западом отнюдь не предрешено. Предложенная Муссолини дипломатическая инициатива была им отвергнута: он не позволит более удерживать себя от решительных действий. Войска, уже давно приведенные в боевую готовность нервничают, сезон благоприятной погоды быстро промелькнет, следует помнить и о том, что при затяжных дождях соединениям будет угрожать опасность завязнуть в польской грязи.

Произошел обмен дипломатическими нотами с Англией по поводу Польши. Гитлер выглядел переутомленным, когда в один из вечеров в зимнем саду канцлерской резиденции он в узком кругу с убежденностью заявил: «На этот раз мы не повторим ошибки 1914 года. Теперь все дело в том, чтобы свалить вину на сторону противника. В 1914 году это было сделано по-дилетантски. Сейчас все бумаги министерства иностранных дел просто никуда не годятся. Я сам пишу ноты лучше». При этом у него в руке была исписанная страница, возможно – проект ноты из министерства иностранных дел. Торопливо он попрощался, не приняв участия в ужине, и исчез в верхних помещениях. Впоследствии, в заключении я прочитал этот обмен нотами; при этом у меня не сложилось впечатления, что Гитлер преуспел в своих намерениях.

Ожидание Гитлера, что после капитуляции в Мюнхене Запад снова проявит уступчивость было подкреплено секретной информацией, согласно которой некий офицер британского генерального штаба проанализировал потенциал польской армии и пришел к выводу, что сопротивление Польши будет быстро сломлено. С этим Гитлер связывал надежду, что генеральный штаб сделает все для того, чтобы отсоветовать своему правительству ввязываться в столь бесперспективную войну. Когда же 3-го сентября за ультиматумами западных держав все же последовало объявление войны, Гитлер, после короткого замешательства, утешал себя и нас мыслью, что Англия и Франция, очевидно, объявили войну только для видимости, чтобы не потерять лица перед всем миром. Он совершенно уверен, что, несмотря на объявление войны, до боевых действий дело не дойдет. Поэтому он приказал вермахту придерживаться оборонительной линии и, приняв это решение, мнил себя чрезвычайно умным и тонким.

За суматошностью последних дней августа последовало какое-то странное затишье. На некоторое время Гитлер вернулся к своему обычному дневному ритму, он даже вновь заинтересовался архитектурными делами. В своем кругу за столом он объяснял: «Мы хотя и находимся с Англией и Францией в состоянии войны, но если мы с нашей стороны уклонимся от активных боевых действий, то все уйдет в песок. И напротив, если мы пустим на дно какое-нибудь судно и будут многочисленные жертвы, то там усилится партия войны. Вы понятия не имеете, каковы эти демократы: они были бы рады как-нибудь выпутаться из этой истории. А Польшу они просто бросят в беде!» Даже когда немецкие подлодки оказались в выгодной позиции против военного французского корабля «Дюнкерк», Гитлер не дал разрешения на атаку. Британский налет на Вильгельмсхафен и гибель «Атении» ничего не оставили от его расчетов.

Ничему не наученный, он оставался при своем: Запад слишком жидок, слишком дрябл и упадочен для серьезной войны. Возможно, ему было очень неприятно признаться себе и своему ближайшему окружению в том, что он ошибся. У меня свежо воспоминание о том удивлении, с которым было встречено известие о вступлении Черчилля в качестве военно-морского министра в военный кабинет. Со злосчастным сообщением прессы в руке Геринг появился на пороге из апартаментов Гитлера, плюхнулся в ближайшее кресло и сказал устало: «Черчилль в кабинете. Это означает, что война действительно начинается. Теперь у нас с Англией война». Поэтому и некоторым иным наблюдениям можно было понять, что такое начало войны не соответствовало предположениям Гитлера. Временами он заметно терял так успокоительно действовавшую ауру непогрешимого фюрера.

Иллюзии и принятие желаемого за действительное связаны с нереалистическим складом ума и способом работы Гитлера. На деле он ничего не знал о своих противниках и отказывался пользоавться той информацией, которая была в его распоряжении. Он больше полагался на свои спонтанные озарения, как бы ни были они, взятые по отдельности, противоречивы. В соответствии со своей поговоркой, что всегда существуют две возможности, он хотел войны в этот как-будто бы самый благоприятный момент ив то же время не готовился к ней должным образом. Он видел в Англии, как он однажды выразился, (5) «Нашего врага номер один» и все же надеялся на мирное урегулирование" с ним.

Я не верю, чтобы Гитлер в те первые сентябрьские дни полностью отдавал себе отчет в том, что он непоправимо развязал мировую войну. Он просто хотел сделать еще один шаг вперед; он был готов, как и год назад, во время чехословацкого кризиса, рискнуть, но он только и готовил себя к риску, а не к собственно большой войне. Его программа перевооружения флота была намечена на более поздний срок, боевые корабли, как и первый авианосец еще только строились. Он знал, что эти суда смогли бы в полной мере показать противнику свои боевые свойства, действуя только в примерно равноценных по составу и силе соединениях. К тому же он также столь часто говорил о недооценке подводного оружия в первой мировой войне, что он вряд ли бы сознательно начал Вторую, не выставив сильный флот подлодок.

Но все тревоги, казалось, рассеялись в первые же дни сентября, когда польский поход принес немецким войскам ошеломительный успех. Вскоре к Гитлеру как будто бы вернулась его былая уверенность, а позднее, в самый разгар войны я неоднократно от него слышал, что польскому походу обязательно нужно было быть кровавым: «Вы что думаете, это было бы счастьем для армии, если бы мы заняли Польшу снова без борьбы, после того, как мы заполучили Австрию и Чехословакию без боя? Поверьте мне, этого не вынесет и самая лучшая армия. Победы без пролития крови деморализуют. Так что это было не просто счастье, что дело пошло по-другому, но мы должны были бы видеть тогда в бескровной победе и известную ущербность и поэтому я в любом случае нанес бы удар» (6).

Впрочем, не исключено, что подобными высказываниями он хотел замаскировать свой дипломатический просчет в августе 1939 г. Генерал-полковник Хайнрици рассказывал мне где-то в конце войны об одной давней речи Гитлера перед генералитетом, имевшей ту же направленность: «Он, Гитлер, – как я записал для памяти примечательное сообщение Хайнрици, – впервые со времен Карла Великого снова сосредоточил в одних руках неограниченную власть. И он не растратил ее понапрасну и сумеет употребить ее во благо Германии. Если же война не будет выиграна, значит Германия не выдержала противоборства и тогда она должна погибнуть и погибнет» (7).

Население воспринимало положение с самого начала войны гораздо серьезнее, чем Гитлер и его окружение. Из-за всеобщей нервозности в один из первых дней сентября в Берлине была объявлена ложная воздушная тревога. Вместе со многими берлинцами я отсиживался в общественном бомбоубежище. Они с испугом смотрели в будущее, настроение в помещении было подавленным (8).

Совсем иначе, чем при начале Первой мировой войны, полки не засыпали цветами. Улицы оставались пустыми. На Вильгельмплац не собирались толпы людей, которые вызывали бы Гитлера. Вполне в соответствии с общим распустившимся настроением Гитлер однажды ночью приказал запаковать его чемоданы и погрузить их в машину, чтобы выехать на Восток, на фронт. Три дня спустя после нападения на Польшу я был через одного из его адъютантов призван для прощания в Рейхсканцелярию и застал там, во временно затемненном жилом помещении Гитлера, взрывавшегося по пустякам. Подъехали машины, он коротко попрощался со своими остающимися придворными. Никто на улице не обратил внимания на это историческое событие – Гитлер уезжал на им же инсценированную войну. Конечно, Геббельс мог бы организовать ликование масс в любом объеме, но, видать, и ему было не до того и не по себе.

Даже во время мобилизации Гитлер не забыл своих деятелей искусств. В конце лета 1939 года адъютант Гитлера по сухопутным войскам затребовал из военных округов военно-учетные документы, разорвал их и выбросил. Таким весьма оригинальным способом они как бы перестали существовать для армейских столов учета. В списке, составленном Гитлером и Геббельсом, архитекторы и скульпторы занимали, впрочем, скромное место: основную массу освобожденных от воинской службы составляли певцы и актеры. Открытие, что для будущего очень важны молодые ученые, было сделано с моей помощью только в 1942 г.

Еще тогда, из Оберзальберга я отдал моему бывшему начальнику, а в то время секретарю моей приемной Вилли Нагелю распоряжение подготовить создание группы срочной технической помощи под моим руководством. Мы собирались наш хорошо сработавшийся аппарат строительных управлений использовать для восстановления мостов, расширения шоссейных дорог или для иных надобностей в районах боевых действий. Впрочем, наши представления были весьма смутными. Поначалу все ограничилось тем, что приготовили спальные мешки и палатки, да перекрасили мою БМВ в защитный цвет. В день объявления всеобщей мобилизации я отправился в Верховное командование сухопутных войск на Бендлерштрассе. Генерал-полковник Фромм, как это и следовало ожидать в прусско-немецком учреждении, сидел спокойно в своем кабинете, тогда как вся машина крутилась по плану. С охотой он принял мое предложение; мой автомобиль получил военный номер, а я сам – военное удостоверение личности. На этом, впрочем, на первый раз и закончилась моя воинская служба.

Гитлер сам без долгих разговоров запретил использовать меня во вспомогательных частях армии и потребовал от меня дальнейшей работы над его планами. Тогда я, по крайней мере, предоставил в распоряжение армии и ВВС рабочих и технические службы с моих строек в Берлине и Нюрнберге. Мы взяли на себя строительство экспериментального ракетного центра в Пенемюнде и срочные объекты авиапромышленности. Я проинформировал Гитлера о столь, на мой взгляд, само собой разумееющее использование наших возможностей. К своему изумлению, однако, я вскоре получил необычно резкое письмо от Бормана: как мне могло придти в голову подыскивать себе новые задачи, приказа на это не было дано. Гитлер поручил ему передать мне распоряжение о продолжении всех строек без всякого ограничения.

Этот приказ тоже показывает, насколько нереалистично и двусмысленно было мышление Гитлера: с одной стороны, он неоднократно рассуждал о том, что Германия бросила вызов судьбе и ведет борьбу не на жизнь, а на смерть, с другой же – он не хотел отказаться от своей грандиозной игрушки. Не учитывал он при этом и настроения людей, взиравших на возведение роскошных зданий с тем меньшим пониманием, что именно сейчас экспансионистские устремления Гитлера в первый раз начали требовать жертв. Хотя и я видел Гитлера в первый год войны значительно реже, но если он появлялся на несколько дней в Берлине или на несколько недель в Оберзальцберге, то всегда требовал планы строительства, настаивал на их дальнейшей разработке. Однако, с консервацией строек он, как я думаю, вскоре, молча примирился.

Примерно в начале октября германский посол в Москве граф фон Шуленберг сообщил Гитлеру, что Сталин лично проявил интерес к нашим стройкам. Серия фотографий наших макетов была выставлена в Кремле. Но наши самые масштабные объекты по указанию Гитлера остались в тайне, чтобы, как он выразился, «не навести Сталина на вкус». Шуленберг предложил мне слетать в Москву для пояснений к фотографиям. «Он может Вас там задержать», – заметил Гитлер полушутя и не разрешил поездку. Несколько позднее германский посланник Шнурр сообщил мне, что Сталину понравились мои проекты.

29 сентября из Москвы вернулся Риббентроп со второй московской встречи с германо-советским договором о границе и дружбе, которым закреплялся четвертый раздел Польши. За столом у Гитлера он рассказывал, что еще никогда не чувствовал себя так хорошо, как среди сотрудников Сталина: «Как если бы я находился среди старых партейгеноссен, мой фюрер!» Гитлер с каменным лицом промолчал на этот взрыв энтузиазма обычно столь сухого министра иностранных дел. Сталин казался, как рассказывал Риббентроп, довольным соглашением о границе, а после окончания переговоров собственноручно обвел карандашом на приграничной, теперь советской территории район, который он подарил Риббентропу под огромный охотничий заказник. Этот жест тут же вызвал реакцию Геринга, который не мог согласиться с тем, чтобы сталинская прибавка досталась лично министру иностранных дел и выразил мнение, что она должна отойти Рейху и, следовательно, ему, Имперскому егерьмайстеру. Из-за этого разгорелся яростный спор между обоими господами-охотниками, окончившийся для министра иностранных дел тяжелым огорчением, так как Геринг оказался более напористым и пробивным.