Текст книги "Бунтари и бродяги"

Автор книги: Алан Силлитоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

Дядюшка Эрнст

Из общественной уборной, расположенной в центре города, вышел человек в грязном плаще. Он держал в одной руке холщовый мешок с инструментами. Он был немолод, очень давно небрит, и вообще выглядел так, будто не мылся уже по меньшей месяц. На мгновение он остановился на краю тротуара, чтобы поправить шляпу (самый чистый предмет его туалета), посмотрел направо, затем – налево, и когда убедился, что на проезжей части нет машин, перешел на другую сторону улицы. Это был обивщик мебели Эрнст Браун – его всегда называли только так, с упоминанием профессии, – даже тогда, когда о профессии речь не заходила. Каждый день, возвращаясь к себе домой, он оставлял мешок с инструментами у человека, который следил за общественной уборной, находившейся недалеко от центра города. Он делал это из боязни потерять их, и к тому же не был уверен, что дома его не обворуют, ведь если бы это произошло, ему не на что было бы жить.

Часы на здании городского совета пробили десять минут одиннадцатого. Над театром сквозь осенние облака едва проглядывало голубое небо, а куски бумаги и пустые коробки из-под сигарет летели вдоль сточных канав, подхваченные сильными порывами ветра. У Эрнста во рту сегодня еще не было ни крошки, поэтому он, чтобы позавтракать, зашел в кафе. Перешагивая через порог, он непроизвольно пригнул голову, хотя между его головой и дверной перекладиной был целый фут.

В просторном обеденном зале уже почти не было свободных мест. Эрнст приходил завтракать обычно в девять утра, однако вчера ему заплатили десять фунтов за перетяжку мебели в трактире, поэтому он решил расслабиться и провел остаток вечера в пивной, выпивая одну кружку за другой, медленно, сосредоточенно, как обычно делают люди, привыкшие к одиночеству. В результате утром ему пришлось с большим трудом вытягивать себя из безмятежного и глубокого сна. У него было бледное лицо, а глаза отдавали нездоровой желтизной; когда он разговаривал, было видно, что его рот остался почти без зубов.

Пройдя вдоль полудюжины шумных посетителей, он очутился рядом с ободранным и прилавком. Высокая и полная официантка с темными волосами была занята, поэтому он торопливо прочел меню, написанное большими белыми буквами на стене позади прилавка. Он сделал робкое движение рукой: «Чашку чая, пожалуйста». Брюнетка повернулась к нему, и затем налила из огромного коричневого носика чай в чашку с трещиной, похожей на волосинку в молоке. Потом туда же со звоном упала ложка. «Что-нибудь еще?»

Эрнст произнес неуверенным голосом: «Помидоры с гренками, если можно». Он взял в руки блюдо, которое перед ним поставили, и медленно вышел из толпы, затем обернулся и направился к свободному столику в углу столовой.

Еда на тарелке пахла очень аппетитно. Он взял нож и вилку и быстрым, точным движением человека, привыкшего к занятиям ремеслом, отрезал кусочек гренка с помидором и медленно отправил его в рот, с наслаждением, практически не замечая ничего, что происходило вокруг него. Все, что он делал за столом: подносил нож с вилкой к тарелке, отрезал кусочек гренка и отправлял его в рот – все это слилось в одно сложное и последовательное движение, которое, по всей очевидности, поглощало его целиком без остатка. Он ел медленно, тихо и сосредоточенно, занятый только собой, ощущая, как еда согревала и успокаивала все его существо. В переполненном кафе стоял обычный шум от позвякивания ложек, чашек и прочей посуды: он, раздавался со всех сторон, как разноголосая мелодия.

Эрнст ел один уже на протяжении многих лет, однако все еще не мог смириться с одиночеством. Он никак не мог привыкнуть к нему, постоянно повторяя себе, что это всего лишь временно, и что в один прекрасный день все наконец изменится. Он мало что вспоминал из своего пошлого и жил теперь, практически не замечая течения собственной жизни. Да он и не помнил почти ничего из того, что произошло с ним ранее, за исключением убитых или тяжело раненых людей, разбросанных между колючей проволокой и окопами во время Первой мировой войны. Все последующие годы он постоянно повторял две фразы: «Я не должен сейчас жить здесь, в Англии. Я должен был погибнуть с ними со всеми там, во Франции». Однако со временем он перестал повторять их, и перед его мысленным взором остались только эти беззвучные, нелепые образы.

Он понял, что люди стали относиться к нему так, как будто он был призраком, как будто не был создан из плоти и крови (или, по крайней мере, ему так казалось). И с тех пор он стал жить в одиночестве. Жена ушла от него – разумеется, из-за его отвратительного характера, а братья уехали в другой город. Сперва он хотел повидать их, но потом передумал: ему казалось, что лучше будет оставить все как есть и просто продолжать жить. Он был уверен, что не стоит возвращаться в прошлое и разыскивать старых друзей, идти туда, где бывал в молодости, пытаться воссоздать в памяти свои лучшие годы, ведь это похоже на смерть. Он решил, что пока о них лучше не вспоминать, поскольку после смерти, когда бы она не пришла (по крайней мере, ему так казалось), он снова обретет их, и теперь уже раз и навсегда.

Он не был ранен, хотя получил контузию, и поэтому, как часто случается после окончания войны, ему не стали выплачивать пенсию. Однако мысль о несправедливости ни разу не пришла ему на ум. Однако теперь он уже ни о чем не беспокоился: навалившиеся годы сломили его, и благодаря этому он стал относиться к своей жизни с безразличным спокойствием. Когда началась следующая мировая война, он вел вполне беззаботное существование. Да, он провел в тюрьме не один день, и не раз платил штраф за то, что у него не было при себе удостоверения личности или продовольственных карточек, которые он запросто отдавал с легким сердцем какому-нибудь дезертиру, но и это не выводило его из равнодушной подавленности. По ночам в его памяти всплывали кошмарные, нелепые картины артиллерийского огня и рвущихся бомб, – в то время, как он неподвижным, невидящим взглядом смотрел на стены своей комнатки в полуподвале, которую он снимал. Он старался забыть их, но они преследовали его так же, как и безумные словах тех двух фраз. Но война вскоре закончилась (в его долгой жизни она заняла не так уж много времени) и снова ничего не происходило. Он кое-как сводил концы с концами, зарабатывая себе на жизнь тем, что обивал кресла, диваны и стулья, которые его, впрочем, совершенно не интересовали. Когда работу было найти трудно и жизнь становилась совсем уже тяжелой, он едва это замечал. И теперь, когда у него все ладилось и было достаточно денег, он не почувствовал большой разницы по сравнению со своим предыдущим существованием. Все, что у него было, он тратил на пиво, не разу не задумавшись над тем, что стоило бы собрать денег на новый плащ или купить пару хороших башмаков.

Он отправил в рот последний кусочек гренка с помидором, и, допивая чай, почувствовал на губах чаинки. Закончив жевать, он закурил сигарету и еще раз оглядел людей, сидящих вокруг него. Пробило уже одиннадцать часов, и кафе потихоньку пустело: в нем осталось не больше двенадцати человек. До его слуха доносились разговоры за соседними столиками, и он понимал, что за этим столом говорят о породах лошадей, а за тем – о войне, однако эти слова проходили как бы мимо его сознания. Он все так же довольно и спокойно, отсутствующим взглядом продолжал смотреть на пустые столики, которые образовывали в комнате определенный узор. Ему совершенно нечего было делать до двух часов дня, поэтому он был не прочь провести в этом кафе остаток времени. Однако ему внезапно показалось не совсем прилично сидеть за столиком столько времени без еды, и поэтому он направился к прилавку за чаем и пирожными.

Пока его обслуживали, в кафе зашли две маленькие девочки. Одна отправилась выбирать место, а вторая, которая, очевидно, была старшей, пошла к прилавку. Когда он вернулся за свой столик, то увидел, что за ним сидит младшая из девочек. Он смутился и застеснялся, но несмотря на это сел на свое место, чтобы выпить чай, и разрезал пирожное на четыре части. Девочка подняла на него глаза и продолжала смотреть не отрываясь до тех пор, пока старшая не принесла две чашки несвежего чая – настоящие опивки.

Девочки пили чай и разговаривали, совершенно не замечая присутствия Эрнста, который, между тем, чувствовал, как его постепенно захватывает их естественное детское оживление. Время от времени он украдкой поглядывал на них, и ему казалось, что он им мешает, хотя он смотрел на них по-доброму, а его глаза улыбались. Старшая из девочек, лет двенадцати, была одета в коричневый плащ, который был для нее велик. Почти все время она весело щебетала и смеялась, но Эрнст заметил, что она выглядит слишком бледной, а ее большие, широко распахнутые глаза, показавшиеся ему такими красивыми, лихорадочно блестят от возбуждения, как бывает у детей, живущих в бедности и не ожидающих ласкового обращения. Младшая не была такой оживленной: она только коротко отвечала на вопросы, которые задавала ей сестра. Она быстро выпила свой чай и теперь грела руки о пустую чашку, так и не поставив ее обратно на стол. Старшая тоже сжимала свою чашку в худеньких, покрасневших от холода пальцах и пила из нее маленькими глотками. Постепенно разговор двух девочек затих и они продолжали сидеть молча. С улицы доносились звуки проезжающих мимо машин, а брюнетка-посудомойка гремела чашками и тарелками, спеша перемыть посуду до обеденного перерыва, когда в кафе нахлынут толпы людей.

Эрнст подсчитывал в уме, сколько ярдов кожзаменителя ему придется израсходовать, чтобы выполнить сегодняшний заказ, но когда младшая из сестер заговорила, он невольно стал вслушиваться в болтовню своих соседок.

«Альма, у тебя же есть еще деньги, купи мне пирожное.»

«У меня нет денег», – раздраженно ответила старшая.

«Нет есть, и я хочу пирожное.»

Та приняла строгий вид, даже, пожалуй, злой. «Тебе может хотеться сколько влезет, но у меня только два пенса.»

«Этого хватит на пирожное, – настойчиво повторила младшая, не выпуская из рук теплую чашку. – Нам не нужен автобус, мы пойдем домой пешком».

«Нет, мы поедем на автобусе: может начаться дождь».

«Пожалуйста!»

«Мне тоже хочется пирожного, но я не собираюсь добираться домой пешком», – ответила старшая тоном, не терпящим возражений, чтобы положить конец этому спору. Младшая уступила, ничего не сказав в ответ, и стала безучастно смотреть прямо перед собой.

Эрнст все доел и допил, достал сигарету, чиркнул спичкой о железную ножку стола, глубоко затянулся и выдохнул табачный дым через рот. И в этот момент его захлестнуло щемящее чувство одиночества, такое сильное, что он, наверное, не смог бы даже расплакаться. Обе девочки все так же сидели напротив него, и все так же спорили, что лучше сделать: купить пирожное или добираться домой на автобусе.

«Становится прохладно, – заметила старшая, – пойдем домой.»

– «Нет, я не хочу», – ответила младшая, но ее слова уже не звучали так убежденно, как прежде. Звук их голосков еще раз напомнил Эрнсту, насколько он одинок: каждое их слово заставляло его все сильнее ощущать собственную заброшенность, отчего он как никогда остро почувствовал всю безрадостность и пустоту своего существования.

Время тянулось медленно, минутная стрелка часов как будто застряла на месте. Девочки смотрели друг на друга и не замечали его; он снова стал думать о своей жизни, об окружающей его пустоте, и о том, чем заполнить ему все эти дни, которые проходят перед ним, как детали на сломанной конвейерной ленте. Он попытался вспомнить какое-нибудь событие из своей жизни и с ужасом обнаружил тридцатилетнюю пустоту. Его прошлое было как бы затянуто серой дымкой, а впереди все застилал густой туман, за которым, впрочем, ничего не существовало. Ему внезапно захотелось уйти из кафе и поискать такое занятие, которое могло бы оставить какой-то след в его жизни, как-то обозначить уходящие дни, но у него не было силы воли сдвинуться с места. Он услышал свой внутренний голос, который уговаривал его бросить эту бессмысленную затею. Вдруг он заметил, что младшая из девочек плачет, вытирая мокрые от слез глаза руками.

«Что случилось?» – спросил он ласково, наклонившись к ней через стол.

За нее строгим голосом ответила старшая сестра: «Ничего. Она просто капризничает».

«Но ведь она из-за чего-то плачет. Что же все-таки произошло?»

Эрнст все настаивал, спокойно и ласково, еще ближе наклонившись к ней. «Ответь мне, что стряслось?» И тут ему удалось кое-что вспомнить. Недавно услышанные им слова стали медленно оживать в его памяти, которая с трудом отделяла воображаемое от реальных событий, поэтому для Эрнста было не так-то просто восстановить у себя в голове разговор девочек.

«Я принесу вам что-нибудь поесть, – осмелился он предложить. – Можно?»

Младшая убрала от глаз сжатые в кулачки руки и посмотрела на него. Между тем старшая, бросив на него сердитый взгляд, быстро ответила: «Нам ничего не надо. Мы уже уходим.»

«Нет, не уходите, – воскликнул он. – Подождите минутку, я вам что-нибудь принесу». Он встал и пошел к прилавку, а девочки, перешептываясь, остались сидеть за столом.

Он вернулся с блюдом пирожных и двумя чашками хорошего чаю, поставил их на стол перед девочками, которые молча смотрели на все это. Младшая теперь недоверчиво улыбалась. Ее большие глаза светились от радости, а сама она внимательно следила за каждым его движением. Старшая, хотя и не была настроена так же дружелюбно, тоже постепенно прониклась доверием к нему, к его ласковым словам и добродушному выражению лица. Он был совершенно увлечен этим добрым делом и одновременно внутренней борьбой со своим одиночеством, – но теперь оно представлялось ему кошмаром, который был уже в прошлом.

Обе девочки с восторгом поглощали пирожные, запивая их чаем. Они то и дело переглядывались друг с дружкой, а затем поднимали глаза на Эрнста, который сидел рядом и курил сигарету. Кафе уже почти совсем опустело, а те немногие посетители, которые еще оставались, были или полностью заняты собой, или торопились управиться с едой и уйти, поэтому никто не обратил внимание на маленькую компанию в углу. Теперь, когда девочки смотрели на Эрнста более дружелюбно, он решил поговорить с ними.

«Вы ходите в школу?» – спросил он.

К старшей вернулась ее прежняя сдержанность, и она ответила: «Да, но сегодня мы должны были поехать в город, потому что нас об этом попросила мама».

«Значит, ваша мама работает?»

«Да, – сообщила она ему, – каждый день».

Эрнст почувствовал себя уверенней. «И она готовит вам обед?»

«Только очень поздно», – снова ответила она.

«У вас есть отец?» – продолжил он.

«Он умер», – сказала младшая из девочек, продолжая жевать. За все время она заговорила с ним впервые, но старшая сестра неодобрительно взглянула на нее; она была уверена, что младшая сказала глупость и что ей дозволено говорить только с ее разрешения.

«Сегодня днем вы пойдете в школу?» – снова спросил Эрнст.

«Да», – ответила старшая, которая, очевидно, считала себя главной.

Он улыбнулся из-за ее недоверчивости. «А как вас зовут?»

«Альма, – ответила она, – а ее – Джоанна», – добавила она, кивнув в сторону сестры.

«Вы часто бываете голодны?»

Она прекратила есть и взглянула на него, не зная, что ответить. «Нет, не очень часто», – наконец сказала она уклончиво. И жадно ухватилась за второе пирожное.

«Но сегодня как раз такой день?»

«Да», – сказала она, забыв обо всякой дипломатии, которую она отбросила так же, как выкинула на пол обертку от пирожного.

Некоторое время он не произносил ни слова, а только сидел, подперев подбородок руками. Потом внезапно он произнес: «Послушайте, я прихожу сюда поесть каждый день, примерно в половине первого, и если вы будете голодны, то можете прийти сюда и я вас накормлю».

Девочки согласились, и даже взяли у него шесть пенсов на автобус, затем горячо поблагодарили и ушли.

В течение нескольких последующих недель они приходили к нему в кафе почти каждый день. Иногда, когда у него было мало денег, он сам оставался голодным и довольствовался только чашкой пустого чаю, тогда как Альма и Джоанна наслаждались более основательной едой за пять шиллингов. Но он был счастлив и с огромной радостью смотрел на то, как девочки с жадностью поглощали яйца, бекон и пирожные. В конце концов ощущение того, что в его жизни наконец, появился смысл, заставило его забыть о тягостных днях одиночества, когда, что бы хоть с кем-нибудь поговорить, он должен был пойти в бар и напиваться там. Сейчас он был счастлив, поскольку мог заботиться о своих «малышках», как он их называл.

Теперь он тратил на подарки для них все свои деньги, так что у него часто было даже нечем заплатить за жилье. Он все так же не покупал себе новой одежды, но если раньше все его деньги уходили на пиво, то теперь он тратил их на подарки и на угощения для своих «малышек». Он все так же носил свой старый грязный макинтош, на его рубашке все так же не было воротничка, а его шляпа уже не выглядела такой чистой, как прежде.

Каждый день сразу после школы Альма и Джоанна бежали к автобусу и ехали в центр города, а спустя немного времени, улыбающиеся и запыхавшиеся, подходили к столику, за которым их поджидал Эрнст. Так проходили дни и недели, и когда Альма заметила, как сильно Эрнст дорожит их присутствием, как счастлив он их видеть и как он бывает печален, когда они не приходят (хотя теперь это случалось очень редко), она стала просить у него все больше и больше подарков, больше еды и денег. Но делала она это так по-детски наивно, что Эрнст, в своей блаженной забывчивости, ничего не замечал.

Однако некоторые из посетителей кафе, которые приходили туда каждый день, обратили внимание на то, что девочки просят его купить то или это, и что он безоговорочно выполняет их просьбы. Никому из них никогда в голову не приходило ничего подобного, и поэтому такая доброта показалась им крайне подозрительной, ведь они не способны были понять ее истинную причину. А он ни разу даже не подумал о том, в чем они его подозревали, ведь для него теперь эти две девочки были как родные дочери, как единственные близкие и любимые существа на свете.

Однажды Эрнст, едва начав есть, обратил внимание на двух хорошо одетых господ, сидящих за столом в нескольких ярдах от него. Они сидели на этом же месте и в прошлые дни, а так же вчера, но он перестал замечать их, потому что как раз в этот момент к нему подбежали Альма и Джоанна.

«Здравствуйте, дядя Эрнст! – весело воскликнули они. – Что у нас сегодня будет на обед?» Альма взглянула на меню, написанное мелом на стене, чтобы прочесть, какие блюда подавали в этот день.

Выражение его лица изменилось как по волшебству: если минуту до этого он был занят только едой, то теперь его глаза, губы и щеки светились счастливой улыбкой. «Все, что хотите», – ответил он.

«Но что сегодня подают? – раздраженно спросила Альма. – Я не могу разобрать их каракули!»

«Подойди к прилавку и попроси обед», – улыбнувшись, посоветовал он.

«А вы дадите мне денег?» – попросила она, протянув руку.

Джоанна молча стояла рядом: она не была такой уверенной, как Альма, однако на ее застенчивом лице отражалось беспокойство, поскольку она еще не могла понять, почему Эрнст дает им деньги. Она боялась, что однажды они подойдут к нему, а он с удивлением посмотрит на них и скажет, что ничего им не даст.

Он как раз закончил со старым мебельным гарнитуром и получил этим утром деньги за работу, поэтому смог вручить Альме пять шиллингов. Девочки направились к прилавку за едой. Когда они стояли у прилавка и ждали, пока их обслужат, два хорошо одетых господина, которые наблюдали за Эрнстом последние дни, встали и направились к нему.

Один из них заговорил, а второй стоял молча и смотрел. «Эти две девочки – ваши дочери или родственницы?» – спросил первый, кивнув в сторону прилавка.

Эрнст взглянул на него и улыбнулся. «Нет, – произнес он с нежностью в голосе, – они просто мои друзья, а что?»

Взгляд господина стал жестким, и он уточнил свой вопрос: «Друзья в каком смысле?»

«Просто друзья. А что случилось? Какое вам дело?» Он вздрогнул, смутно начиная чувствовать, в чем именно его обвиняют, но все же надеясь, что это ужасное обвинение – всего лишь ошибка.

«Не имеет значения, кто мы. Я только хочу получить ответ на свой вопрос.»

Эрнст слегка повысил голос, однако не осмелился взглянуть в глаза высокомерному господину, который стоял перед ним. «Что случилось? – воскликнул он. – Что вам от меня надо? Почему вы спрашиваете меня об этом?»

«Мы из полиции, – сухо заметил мужчина, – и нам сообщили, что вы даете этим девочкам деньги и сбиваете с верного пути!»

И тут Эрнсту все происходящее с ним показалось настолько нелепым, что он чуть было не рассмеялся – как на клоунаде или дешевой комедии. Все же он постарался скрыть ухмылку, потому что не хотел злить полицейских. Он попытался было что-нибудь сказать, однако почувствовал, что слова застряли у него в горле, и выходило только: «Но… но…» Он хотел бы все объяснить, потому что твердо знал, что ему не в чем было оправдываться, но не мог – и в его глазах постепенно стало появляться тупое, животное изумление.

«Послушайте, – многозначительно произнес полицейский, – мы не намерены выслушивать все эти ваши жалкие оправдания. Мы все о вас знаем. Мы знаем, что вы за тип. В действительности нам все о вас известно вот уже много лет и поэтому мы требуем, чтобы вы оставили в покое этих девочек и не имели больше с ними никаких отношений. Мужчины вроде вас не должны давать деньги маленьким девочкам. Вы должны понимать, что вы делаете, и быть более сознательным».

Наконец Эрнст начал громко возражать: «Я повторяю вам, они только мои друзья. Я и не думал ни о чем дурном. Я забочусь о них и дарю им подарки только потому, что отношусь к ним как к родным дочерям. Только с ними я и могу поговорить. И в конце концов, почему я не должен заботиться о них? Почему вы должны забрать их у меня? Да кто вы такие?? Оставьте меня в покое… оставьте меня.» Он перешел на крик и его последние слова прозвучали как отчаянный вызов. В этот час в кафе было много посетителей, и многие из них обернулись и уставились на него, пытаясь понять причину этого скандала.

Полицейские действовали быстро и умело, даже без видимой спешки. Они стали рядом с ним по обе стороны, подняли его со стула и повели вдоль прилавка на улицу, крепко сжимая руками его запястья. Когда Эрнста вели вдоль прилавка, он увидел девочек, которые держали в руках свои тарелки и в страхе смотрели, как его выводят из кафе, не понимая причину этого.

Полицейские отвели его к концу улицы и остановились на несколько мгновений, чтобы еще раз повторить ему свои требования, продолжая крепко держать его за руки.

«Слушай внимательно. Мы тебя сейчас отпустим, однако если тебя еще раз увидят рядом с этими девочками, ты окажешься на скамье подсудимых.» Полицейский произнес эти слова таким угрожающим голосом, что Эрнст чуть не сошел с ума от страха.

Он не мог произнести ни слова. Ему надо было столько всего сказать, но слова застряли у него в горле. Он беспомощно дрожал от стыда и ненависти, и поэтому как будто онемел. «Мы просим тебя по-хорошему, – продолжил полицейский, – оставь их в покое. Тебе ясно?»

«Да», – вынужден был ответить Эрнст.

«Отлично. Теперь иди. И запомни, мы не хотели бы еще раз увидеть тебя рядом с девочками».

Он почувствовал, как земля уходит у него из-под ног. Его разум захлестнула волна ужаса и он ощутил невыносимую и уже знакомую пустоту, которая все увеличивалась в нем. И он возненавидел все и вся, а затем испытал острую жалость ко всему, что происходило вокруг него, и, наконец, еще более острую жалость к самому себе. Ему хотелось кричать, но он не мог: он мог только убежать от мучившего его стыда.

Со временем его страдания постепенно успокоились. Чувство невыносимой горечи прошло и вместо него возникла отчужденность, глубину которой он не знал доселе. Сейчас он безо всякой цели шел по мостовой среди толпы людей, которые спешили на обед. И когда он заходил в переполненный и шумный бар, ему казалось, что его уже больше ничто не волнует. И он неподвижно смотрел на выставленные в ряд пивные кружки, содержимое которых дарило ему единственное и самое надежное забвение.