Текст книги "Бунтари и бродяги"

Автор книги: Алан Силлитоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

Мой приятель Майк отделался условным сроком, потому что это была его первая кража (по крайней мере первая, о которой они узнали). Они сказали, что если бы я не подстрекнул его, он никогда бы не пошел на это преступление. Еще они сказали, что я представляю угрозу для таких честных парней как Майк, которые расхаживают, засунув руки в карманы, чтобы казалось, что те пусты, и наклонив голову, как будто пытаются найти полкроны, чтобы в них положить, носят рванье и длинные патлы, словом, имеют такой вид, что могут спокойно подойти к какой-нибудь женщине и попросить у нее шиллинг на еду. И таким образом вышло, что я являюсь организатором преступления, что именно я внушил Майку обворовать вместе со мной булочную, – однако я могу поклясться, что не делал этого. Ведь судя по тому, как по-дурацки я спрятал деньги после кражи, мозгов у меня в голове не больше, чем у комара. И хоть я и не был таким крепышом, как Майк, меня все же отправили в колонию, потому что, по правде говоря, я уже однажды сидел в доме предварительного заключения для малолеток, но это – другая история, и возможно, я когда-нибудь ее вам расскажу, но она будет такой же нудной, как и эта. Все же я был рад, что мой приятель не загремел вместе со мной, безмозглым кретином, и надеюсь, что он все еще на свободе.

Так вот, этим туманным вечером мы, еле оторвавшись от телевизора и выйдя из дома, застряли посреди нашей широкой улицы как буксиры на речке, у которых сломались сирены: мы не знали, куда идти, потому что стоял собачий холод, а из-за густого тумана ничего не было видно. Я был без пальто, и у меня зуб на зуб не попадал от холода: мама, лихорадочно опустошая магазины, забыла мне его купить. Тогда я подумал, что она плохо со мной обошлась, – но деньги у нас все равно уже кончились. Рискуя околеть от холода, мы насвистывали песенку «У Тедди вечеринка». И тогда я сказал себе: ты купишь пальто, даже если это будет последнее, что ты сделаешь в жизни. Майк сказал, что думает о том же самом, и добавил, что ему нужны новые очки с позолоченной оправой, потому что его собственные, с проволочной оправой, ему сделали много лет назад в школьной больнице, и они уже порядком износились. Сперва он не заметил тумана и протирал линзы каждый раз, когда я оттаскивал его от фонарного столба или проезжающей мимо машины, но когда он увидел огни на Альфретон Роуд, он, наконец, положил их в карман и надел только после того, как мы сделали дело. Проходя мимо кафе, где продавали жареную рыбу с картошкой, мы глотали слюнки, вдыхая аппетитные запахи уксуса и жареного жира, но в карманах у нас не было и полпенса. Да, пара шиллингов нам бы определенно тогда не помешала! Я не могу утверждать, что мы прошли через весь город, но бродили очень долго, и если бы мы не смотрели постоянно себе под ноги в надежде найти оброненный бумажник или часы, то, без сомнения, увидели бы какое-нибудь открытое окно или незапертую дверь, куда бы без труда могли залезть.

Мы почти все время молчали, но каждый из нас знал, о чем думает другой. Я не знаю – и готов поклясться, никогда об этом не узнаю, – кто из нас первым обратил внимание на двор булочника. Конечно, я могу сказать, что это был я, но в действительности нельзя отрицать, что это мог быть Майк, потому что я на самом деле не видел, что окно магазина открыто, пока Майк не толкнул меня в бок и не указал на него.

«Видишь?» – спросил он.

«Да, – сказал я. – Ну что, полезли?»

«Но как, тут же стена высокая!» – прошептал он, прищурив глаза.

«Я стану тебе на плечи», – ответил я.

Он продолжал смотреть вверх: «Слушай, а у тебя получится?» Это был единственный момент, когда он проявил живой интерес к чему-либо.

«Будь спокоен, – сказал я, готовый к делу, – на твоих дубовых плечах я куда хочешь залезу».

Майк не выглядел силачом (как и я), но под его потрепанной грязной курткой скрывались стальные мускулы. Когда он шел в очках по улице, засунув руки в карманы, то казалось, что он и мухи не обидит. Но я бы ни за что на свете не захотел сойтись с ним в драке, потому что он такой человек: то за неделю слова не проронит, сидит себе перед телевизором, почитывает книжки о ковбоях или просто спит, а то вдруг р-р-раз – и может чуть ли не убить человека непонятно за что. Он, например, был способен избить человека, если прошлым субботним вечером тот болел за другую футбольную команду, или если тот наступил ему на ногу на остановке, или просто случайно толкнул его, когда он мечтал о какой-нибудь соседской красотке. Я однажды видел, как он вцепился в одного парня только за то, что тот косо на него посмотрел. Позже выяснилось, что этот парень был косоглазый, но ведь этого никто не знал, потому что он впервые тогда появился на нашей улице. Но когда Майк настроен миролюбиво, ничего такого не происходит, и мне кажется, я вожу с ним дружбу только потому, что он может молчать целыми днями.

Он поднял руки, как будто на него наставили пистолет, и присел, прислонившись к стене, как будто его застрелили. Я залез на него как на стремянку или на стул, после чего он поднялся, подставил мне свои крепкие, как у боксера, ладони, и повернулся так, чтобы я мог подняться на них как на ступеньки автобуса. За все это время он ни разу не проронил ни звука и не закряхтел от напряжения. Я, не тратя время попусту, взял плащ, который держал в зубах, и накинул его на стекла в стене, чтобы они не были такими острыми, – поскольку зубцы со временем были сбиты камнями. Когда я уселся на них, я с трудом представлял, где нахожусь. Затем я прыгнул во внутрь и чуть не поломал себе ноги, потому что там было очень высоко. Мне показалось, что я приземлился с парашютом: один приятель говорил, что, когда прыгаешь с парашютом, то бьешься об землю так, как будто свалился со стены в двадцать футов. Так вот, там наверно и были все эти двадцать футов. Затем, придя в себя, я пошел открывать ворота Майку, который только усмехнулся, потому что самая трудная работа была уже сделана. «Пришел, взломал, вошел» – прямо как в одной дурацкой тюремной песне.

Тогда я ни о чем не думал, потому что, когда я чем-то занят, я никогда ни о чем другом не думаю. Когда я лезу поздним туманным вечером по водосточной трубе, сбиваю засовы, взламываю замки, поднимаю щеколды, что-нибудь толкаю своими костлявыми руками и тощими ногами, я едва ощущаю даже собственное дыхание, я не помню, открыт или закрыт мой рот, голоден я или нет, чешется ли у меня кожа и произношу ли я грязные ругательства. И если я ничего об этом не знаю, как же я могу об этом думать? Когда я обдумываю, как легче залезть в открытое окно или как взломать дверь, как я могу одновременно размышлять о чем-нибудь еще? Это никак не мог понять холеный очкастый тип с записной книжкой, когда целыми днями задавал мне вопросы – после того, как я попал в исправительную колонию. Я не смог ничего ему объяснить, как не могу сделать и сейчас. Но даже если бы я и мог, он вряд ли что-нибудь понял бы, потому что в эти минуты я и сам себя не понимаю, хотя всеми силами стараюсь сделать это, уж поверьте мне.

До того, как я понял, где нахожусь, я успел впустить Майка в булочную. Он между тем зажег спичку, осмотрелся, и схватил ящик с выручкой. Его лицо расплылось в довольной улыбке, когда он сжал в ладонях эту коробку – так сильно, будто старался ее раздавить. Он потряс ящик, чтобы убедиться, что тот не пустой, и неожиданно произнес: «Пошли отсюда».

«Послушай, может быть, здесь еще что-нибудь есть», – заметил я, вытаскивая тем временем один за другим выдвижные ящики шкафа.

«Нет, – сказал он, похлопав по ящику с таким видом, будто обчищал магазины уже двадцать лет, – это все».

Я вытащил еще несколько ящиков, набитых книгами, чеками и письмами. «Да откуда ты, кретин, знаешь?»

Он толкнул меня так, как будто я был входной дверью: «Знаю и все».

Но нам некогда было выяснять, кто прав, а кто виноват, ведь мы были заняты одним делом. Я посмотрел на новенькую дорогую пишущую машинку, но, понимая, что не смогу унести ее незаметно, только послал ей воздушный поцелуй и вышел вслед за Майком. «Да не беги так, – сказал я ему, толкая дверь, – нам некуда спешить».

«А мы и так не спешим», – бросил он через плечо.

«Этих денег нам хватит на много месяцев», – шепнул я ему, когда мы шли по двору, – «только не стучи воротами, а то нас может засечь какой-нибудь легавый».

«Ты думаешь, я совсем рехнулся?» – ответил он, хлопнув с такой силой, что, кажется, нас услышала вся улица.

Не знаю, как Майк, но я теперь принялся думать о том, как нам без проблем дойти до дому с этой коробкой, которую я спрятал себе под свитер. Возможно, он тоже задался этим вопросом, потому что, как только мы вышли на центральную улицу, он сунул мне ее в руки. Любопытно получается, но и впрямь – пока вы сами до чего-то не додумаетесь, вам и в голову не придёт, что кто-нибудь способен размышлять об этом же. Я и представить себе не мог, что может случиться с нами дальше, но я немного струхнул при мысли, что нам может встретиться легавый и поинтересоваться, что там у меня под свитером.

«Что это такое?» – спросил бы он, и я бы ответил: «Опухоль». – «Да ты что, какая опухоль, сынок?» – переспросил бы он с подозрительным видом. Тогда я кашляю и хватаюсь за бок, как будто меня скрутил приступ жуткой боли и закатываю глаза, как я уже однажды делал в больнице. Майк тем временем берет меня за руку с таким видом, как будто он – мой лучший друг. «Рак», – с трудом отвечаю я легавому, от чего в его тупой голове возникает сомнение: «У парнишки твоего возраста?» – Тогда я стону еще раз в надежде, что после этого он посчитает себя последним ублюдком на свете, если усомнится в моих словах. Но он не хочет думать о себе так плохо. А я тем временем продолжаю: «Это наследственное. Мой папа умер от рака месяц назад, и я чувствую, что тоже умру через месяц от этого.» – «У него что, был рак желудка?» – «Нет, горла. Рак желудка у меня», – и тут я опять издаю стон и кашляю. «Послушай, ты не можешь в таком состоянии расхаживать по улицам, ты должен лежать в больнице». Тогда я говорю ему слабым голосом: «Я как раз шел туда, но вы меня остановили и стали задавать кучу вопросов. Не правда ли, Майк?» – и тот что-то невнятно бормочет в ответ. Но тут коп предлагает нас проводить в больницу. Конечно, теперь он – само милосердие и сострадание: поликлиники закрываются в двенадцать, может быть, вызвать такси? Если я хочу, он сделает это и даже заплатит водителю. Но мы просим его не беспокоиться и говорим, что он – замечательный человек, хоть и полицейский, добавив при этом, что знаем кратчайший путь. Но когда мы заворачиваем за угол, в его недоразвитые мозги приходит мысль, что идем-то мы в противоположную сторону, и он окликает нас. Тогда мы принимаемся бежать… В общем, события могли развиваться именно так.

У меня в комнате Майк открыл коробку с помощью молотка и ножниц, и до того, как мы сообразили, где находимся, мы разложили свою добычу на моей кровати, разделив на две равные доли по семьдесят восемь фунтов пятнадцать пенсов и четырнадцать полпенсовых монет. Перед нашим мысленным взором, как в рождественской сказке, предстали все те вещи, что мы сможем за них купить: пирожные и трюфели, салаты и сэндвичи, пироги с повидлом и плитки шоколада. Мы все поделили поровну, потому что были за равный труд и равный заработок, как и профсоюз, в котором состоял мой папаша, пока он был способен бороться и пока у него были силы спорить. Я подумал о том, как замечательно, что парни вроде этого бедняги булочника не хранят деньги в каком-нибудь большом банке с мраморным фасадом, какие построены на каждом углу. Нам крупно повезло, что они не доверяют банкам, хоть на их строительство угроханы миллионы тонн бетона, хоть в них полно стальных засовов и дверей, и хоть их неустанно охраняют толпы копов. Как здорово, что они доверяют только копилкам, несмотря на то, что многие владельцы магазинов считают это старомодным и несут свои сбережения в банк, который не оставляет ни малейшего шанса таким честным, искренним, трудолюбивым и совестливым ребятам, как мы с Майком.

Конечно, любой нормальный человек поймет, что мы сделали дело так чисто, как только возможно, потому что булочная находилась по меньшей мере в миле от нашего дома, и нас не видела ни одна живая душа, – а на дворе стоял густой туман. К тому же мы вернулись к себе меньше чем за пять минут, поэтому копы никак не могли нас выследить. Но все-таки мы допустили какую-то ошибку, хотя теперь и непонятно, когда именно.

Мы с Майком решили не сорить деньгами сразу, потому что в этом случае некоторые могли бы подумать, что мы взяли нечто, что нам не принадлежало. И у нас наверняка возникли бы неприятности, потому что даже на такой улице как наша есть типы, которые не прочь услужить копам, хотя я и не знаю, зачем они это делают. Просто есть такие подлые натуры, которые, даже если получают всего на полпенса больше вас, убеждены, что вы только и мечтаете о том, как бы их обокрасть. Они готовы сдать вас копам, даже если заметят, как вы выносите дерьмо из сортира (и не важно при этом, чей сортир), – только чтобы вы сидели в тюрьме и не добрались до их монет. Поэтому мы решили поступить разумно и не показывать, что у нас есть большие деньги. Например, мы могли бы поехать в центр и вернуться, разодетые в пух и прах, как, например, те парни, которые проработали в заводской конторе больше полугода. Но нет, мы отложили шиллинги и пенсы, а крупные купюры сложили в пакет и засунули его в водосточную трубу за дверью во дворе. «Никто не станет их там искать», – сказал я Майку. «Мы просидим тихо неделю-другую, а затем будем брать по несколько фунтов в неделю, пока они не закончатся. Возможно, мы и жулики, но совсем не дураки».

Однако через несколько дней в нашу дверь постучался переодетый шпик и спросил обо мне. Было девять часов утра и я еще нежился в постели, поэтому мне пришлось вылезти из под мягких белых простыней и выйти к нему, когда меня позвала мама. «Какой-то человек хочет поговорить с тобой, – сказала она, – поторопись, а то он уйдет».

Я услышал, как она попросила его подождать у дверей. Она говорила ему, какая хорошая погода была накануне, но теперь она испортилась, и с утра собирается дождь. Он отвечал ей кратко, только «да» или «нет». Натянув штаны, я вышел к нему и поинтересовался, что ему от меня надо, хотя и так знал, что «человек, который хочет с тобой поговорить» в нашем доме – это всегда коп. Если бы я знал, что такой же «человек в штатском» пришел и к Майку в то же самое время, я бы всерьез насторожился, потому что сто пятьдесят фунтов были спрятаны в водосточной трубе рядом с дверью, и всего лишь в нескольких дюймах от них стояла нога переодетого шпика. Мамочка продолжала удерживать его там, занимая дурацкой болтовней, ведь ей казалось, что этим она делает мне добро, – а я молил Бога, чтобы она попросила его зайти. Однако я тут же подумал, что подобное гостеприимство с нашей стороны могло бы показаться ему довольно подозрительным, – ведь эти типы знают, как мы их ненавидим, и сразу чувствуют подвох, если им покажется, что мы обходимся с ними любезно. Моя мама не вчера родилась, подумал я, спускаясь по скрипучей лестнице.

Возможно, я видел этого типа раньше: какого-нибудь Бернарда в полицейской фуражке из исправительной колонии, или Роланда в скрипучих сапогах из дома предварительного заключения, или инспектора Пита в форменном плаще. Пожалуй, он был больше похож на Гитлера, особенно его усики щеточкой, однако из-за своего роста в шесть футов выглядел намного хуже. Но я только пожал плечами, взглянув в его пустые голубые глаза – я так всегда веду себя с копами.

Затем он принялся задавать мне вопросы, и мама, стоявшая позади меня, сказала: «Последние три месяца он целыми днями просиживал перед телевизором, поэтому, мистер, вам не в чем его обвинить. Вам лучше поискать кого-нибудь другого, потому что сейчас, когда вы здесь без толку стоите, вы только зря тратите деньги, которые я плачу в виде налогов». Но это, конечно, была насмешка, потому что на моей памяти она никогда не платила налогов, и надеюсь, не будет этого делать.

«Ты ведь знаешь, где находится Пэпплевик стрит, не так ли?» – спросил меня коп, не обращая внимания на маму.

«Рядом с Альфретон Роуд?» – смело и открыто спросил я в свою очередь.

«И ты, конечно, знаешь, что там по левую сторону дороги находится булочная, примерно на полпути вниз по спуску?»

«Рядом с пабом, да?» – поинтересовался я.

На этот раз в его голосе прозвучало раздражение: «Нет, черт возьми!» Копы всегда очень быстро теряют терпение, особенно, когда их работа не клеится. «Ну, тогда не знаю», – сказал я ему.

Он водил своей большой ногой по порогу.

«Где ты был вечером в прошлую пятницу?» – спросил он опять, и я почувствовал себя хуже, чем после проигранного боя на боксерском ринге.

Мне не нравилось, что он обвинял меня в том, в чем не был уверен, и я продолжал тянуть: «Вы думаете, я был рядом с булочной? Или около паба?»

«Ты получишь пять лет в исправительной колонии, если сейчас не ответишь мне», – сказал он, расстегивая свой макинтош, хотя там, где он стоял, было холодно.

«Я сидел целый день перед телевизором, мама вам уже сказала», – клятвенно заверил я. Но он продолжал задавать мне свои идиотские вопросы: «У тебя есть телевизор?»

Подобные вещи глупо было бы спрашивать даже у двухлетнего малыша, поэтому я ухмыльнулся в ответ: «А что, антенна с крыши упала? Если хотите, можете зайти в дом и на него посмотреть.»

Мои последние слова понравились ему еще меньше. «Нам известно, что никто не слышал, чтобы твой телевизор работал в прошлую пятницу вечером, и ты об этом прекрасно знаешь, ведь так?»

«Возможно, что и никто не слышал, но я смотрелтелевизор, потому что мы иногда ради шутки вырубаем звук». Я услышал, как мама засмеялась на кухне над моими словами и понадеялся, что мамаша Майка сделает то же самое, если копы придут и к ним.

«Нам известно, что тебя не было дома», – настаивал он, нервно подергивая дверную ручку. Они всегда говорят «мы, мы», и никогда «я, я». Они как будто чувствуют себя более уверенными и смелыми при мысли, что их целый полк против одного бедняги вроде меня.

«У меня есть свидетели, – ответил я ему. – Во-первых, мама, во-вторых, ее дружок. Разве этого не достаточно? Я вам могу привести их еще целую дюжину, или чертову дюжину, если речь идет об ограблении булочной».

«Мне не нужна твоя ложь», – сказал он, не обращая внимания на мои слова о дюжине свидетелей. (И откуда только берутся такие дотошные копы!?) «Я только хочу узнать, куда ты спрятал те деньги».

Не сходи с ума, только не сходи с ума, сказал я себе. Тем временем с кухни доносился звон посуды: мама ставила на стол чашки, блюдечки и доставала из печи куски жареного бекона. Я отошел назад и помахал ему изнутри, как лакей: «Заходите и обыщите дом. Конечно, если у вас есть ордер на обыск».

«Послушай, сынок, – сказал мне этот самоуверенный, наглый ублюдок, – мне надоела твоя дерзкая болтовня. Учти, ведь если мы сейчас поедем в Гайдхолл, то тебе там просто набьют морду за подобное поведение». И я знал, что он не врет, потому что слышал обо всех их приемах. Я только надеюсь, что однажды его и парней вроде него тоже отмутузят и наставят им синяков; но ничего нельзя знать наперед. Это может произойти еще раньше, чем вы думаете, как, например, в Венгрии. «Скажи мне, где деньги, и ты отделаешься условным наказанием».

«Какие деньги?» – переспросил я его, хотя отлично понял, о чем идет речь.

«Ты сам знаешь, какие деньги».

«Но я совсем не понимаю, о каких деньгах идет речь», сказал я, ударяя себя кулаком в грудь.

«Деньги, которые были украдены, и о которых тебе все известно, – сказал он, – ты меня не обманешь, не трать силы понапрасну».

«Вы что, говорите о трех пенсах и восьми полпенсовых монетах?» – спросил я.

«Ты – маленький подлый воришка! Я научу тебя, как брать чужие деньги!»

Я повернул голову и крикнул: «Мама, позвони моему адвокату».

«Умно, не так ли? – сказал он очень недружелюбным голосом, – но мы тут перевернем все вверх днем, пока их не найдем».

«Послушайте, – обратился я к нему театральным голосом, – то, что вы нам говорите, звучит очень забавно, это почти похоже на игру, но ради бога, разъясните все попонятнее. Я только что встал с постели, а тут вы стоите в дверях и сообщаете мне, что я украл большую сумму денег. Денег, о которых я слыхом не слыхивал».

Я разнервничался так, как будто он схватил меня с поличным, хотя только что был уверен, что у него нет никаких оснований меня подозревать.

«Но кто говорит об ограблении и о деньгах? Уж, конечно, не я. Разве не ты почему-то решил упомянуть о них в нашей краткой беседе?»

«Нет, это вы начали первый, – ответил я. Мне показалось, что у него совсем крыша поехала и он окончательно озверел.

– Это вы думаете об украденных деньгах, как всякий полицейский. И о булочной тоже».

Его лицо перекосилось от злости: «Я требую четкого ответа: где те деньги?»

Но я уже был сыт по горло всеми его расспросами. «Ладно, сейчас принесу.»

Судя по его изменившейся физиономии, он посчитал, что дело сдвинулось с мертвой точки. «Что ты хочешь этим сказать?»

Я ему ответил: «Я принесу все деньги, что у меня имеются, то есть один пенс и четыре полпенсовых монеты, только прекратите, пожалуйста, этот бесполезный допрос и дайте мне возможность позавтракать. Честное слово, я умираю от голода. У меня сегодня во рту не было и маковой росинки. Слышите, как у меня урчит в животе?».

У него отвисла челюсть, но он все же еще промучил меня добрых полчаса. Обычная проверка на вшивость, как говорят в детективных фильмах. Но я уже знал, что в этот раз победа осталась за мной.

Затем он ушел, но ненадолго: вернулся во второй половине дня с обыском. И ничего не нашел, ни единого гроша. Он снова стал задавать мне вопросы, а я только и делал, что врал, врал, врал, потому что я могу заниматься этим делом часами, не моргнув глазом. Он все равно бы ничего от меня не добился, и мы оба это знали, ведь иначе я уже сидел бы в Гайдхолле, но он все же продолжал меня допрашивать, потому что я до этого уже побывал в доме предварительного заключения для малолеток за квартирную кражу. Майка также пропустили через эту мясорубку, потому что копы знали, что он – мой лучший друг.

Когда стемнело, мы с Майком уселись в общей комнате, Майк в кресле-качалке, а я – примостившись на диване. Мы зажгли неяркую лампу, выключили телевизор и стали думать о пакете с деньгами. Мы заперли на засов дверь, зашторили окна и шепотом стали обсуждать дальнейшую судьбу свертка, засунутого в водосточную трубу. Майк считал, что мы должны взять деньги и сбежать куда-нибудь в Скегнес или в Клифорпс, походить по магазинам, пожить как белые люди в домике рядом с дамбой, а затем на оставшееся закатить отличную пирушку, перед тем, как нас схватят.

«Слушай, недоумок, – сказал я, – нас вообще никогда не схватят, а повеселимся мы потом, когда все уляжется». Мы были так осторожны, что даже не ходили в кино, хоть нам очень трудно было удержаться.

Утром похожий на Гитлера тип снова пришел меня допрашивать, на этот раз с одним из своих помощников, на следующий день они пришли опять, стараясь всеми силами вытянуть из меня хоть что-нибудь, но не продвинулись ни на дюйм в своем расследовании. Возможно, вам трудно поверить в то, как я лихо выкручивался, – но эта игра меня раззадорила, и я не разу правдиво не ответил ни на один из вопросов.

Они обыскивали дом целых два часа, из чего я понял, что они в самом деле надеются что-то найти, но я знал, что им это не удастся сделать и что все это было пустой затеей. Они перевернули весь дом вверх дном, прошлись сверху вниз и снизу вверх, короче говоря, вывернули его наизнанку как старый носок, но, разумеется, ничего не обнаружили. Один из копов даже засунул свою физиономию в камин (который не топился и не чистился много лет) и вышел из комнаты, похожий на Эла Джонсона, поэтому ему пришлось долго отмываться в мойке для посуды. Они даже стучали по горшку с азиатским ландышем, который достался маме в наследство от бабушки, и вертели его в разные стороны. Они поднимали его со стола, чтобы посмотреть, нет ли чего под скатертью, и двигали сам стол и даже заглядывали под ковер. Но этот тупоголовый ублюдок никогда бы не догадался высыпать из горшка землю: той же ночью, когда мы обчистили булочную, мы зарыли в этом горшке пустую копилку. Скорей всего, она там так и лежит, и я полагаю, мама до сих пор не поняла, почему растение стало чахнуть; но разве может оно быть таким же пышным как прежде, если его корни упираются в толстую жестяную банку?

Последний раз полицейский постучался в нашу дверь дождливым утром в пять минут девятого, когда я еще дрыхнул на своей старой кровати как ни в чем ни бывало. В этот день мама ушла на работу, поэтому я крикнул, чтобы подождали, пока я оденусь, и вышел посмотреть, кто к нам пришел. Там стоял опять этот тип ростом в шесть футов, весь мокрый насквозь. Я тогда впервые в жизни жестоко поступил с человеком, чего не могу себе простить до сих пор: я не пригласил его зайти в дом, потому что от души желал, чтобы он заболел воспалением легких и умер. Я полагаю, если бы он очень хотел войти, то оттолкнул бы меня и вошел без приглашения, но, возможно, он привык вести допрос на пороге дома и не хотел попадать в непривычную обстановку, хоть на улице и шел сильный дождь. Нет, я не люблю вести себя как злодей, но по какой-то непонятной причине иногда делаю мелкие гадости, от которых мне самому не бывает пользы. Возможно, я должен был обойтись с ним как с родным братом, которого не видел двадцать лет, пригласить его на чашку чая и угостить сигаретой, расспросить о фильме, который мне не удалось посмотреть накануне вечером, справиться о здоровье его жены после операции и узнать, сбрили ли ей перед этим усы, и, наконец, вытолкать его, счастливого и довольного, через парадную дверь. Вот хотелось бы мне узнать, что бы он подумал обо мне после такого радушного приема.

На этот раз он стоял прислонившись к дверному косяку, – или потому, что там меньше лило на голову, или потому, что хотел взглянуть на меня под другим углом, ведь ему, возможно, надоело все время смотреть прямо в лицо парню, который все время нагло лжет. «Тебя опознали, – сказал он, стряхивая дождевые капли. – Тебя и твоего дружка вчера видела одна женщина, и она может поклясться, что вы – те же самые парни, которые зашли тем вечером в булочную».

Я принял озадаченный вид, хотя и был на все сто уверен, что он продолжает блефовать, потому что вчера мы даже не виделись с Майком. «В таком случае эта женщина представляет собой угрозу для невинных людей, потому что единственная булочная, в которую я заходил в последние время, находится на нашей улице. Я там брал по маминой просьбе хлеб в кредит.»

Но вешать лапшу на его уши было не так-то легко. «А теперь я хочу знать, где деньги», – сказал он таким тоном, как будто не слышал моих слов.

«Думаю, мама взяла их с собой на работу, чтобы попить чаю в столовой».

Дождь лил так сильно, что мне показалось, его сметет с порога, если он не зайдет в комнату. Но я не слишком беспокоился о том, что с ним может произойти, и продолжал врать дальше: «Я припоминаю, что положил их в вазу над телевизором прошлым вечером. Это были мои единственные шиллинг и три пенса, и я собирался купить на них пачку сигарет этим утром. Но когда я полез в вазу, то обнаружил, что она пуста. А ведь я так рассчитывал на них; вы же понимание, как грустно жить на свете, когда нечего курить?»

Я с воодушевлением принялся трепаться, поскольку догадывался, что, возможно, это будет моя последняя ложь, и если я не использую этот шанс, то попаду за решетку. И тогда не видать нам с Майком этих развеселых деньков на берегу, когда можно только гонять в футбол и есть пирожные. «И вы же понимаете, что по такой погоде нельзя собирать бычки на улице, – продолжил я, – потому что они очень сильно вымокли. Конечно, их можно высушить у огня, но вы же знаете, у них уже не будет того вкуса и аромата. Дождевая вода превращает их в жуткую дрянь: после просушки они снова становятся похожими на листья табака, то уже без запаха…»

Наконец мне стало любопытно, почему он не прерывает меня так долго и не говорит, что у него нет времени слушать всю эту болтовню. И до меня дошло, что теперь он смотрит не на меня, и из-за этого взгляда в моих чокнутых мозгах сразу предстала картина Скегнеса. Я захотел провалиться сквозь землю, когда понял, на что направлен его взгляд.

Он смотрел на нее, на эту замечательную пятифунтовую банкноту. Я еще продолжал бормотать: «Главное, чтобы у тебя были настоящие сигареты, потому что свежий табак всегда лучше, чем тот, что высушили после дождя. Я знаю, как чувствует себя человек, который не может найти деньги, потому что шиллинг три пенса всегда останутся шиллингом тремя пенсами, неважно в чьем кармане. Естественно, если я увижу, где они находятся, я позвоню вам на следующий же день и скажу, где вы их можете найти…» И тут я почувствовал, как почва окончательно уплывает у меня из под ног: водой из трубы вынесло еще три зеленых банкноты, за которыми плыли остальные, сперва гладко стелясь по поверхности воды, а затем загибаясь по краям из-за ветра и дождя. Они были как живые и как будто хотели вернуться в сухую, уютную водосточную трубу, подальше от этого проливного дождя, – и вы не представляете, как мне хотелось, чтобы они смогли сделать это. Старый похожий на Гитлера полицейский стоял оторопев от неожиданности настолько же, насколько и я, и все продолжал стоять неподвижно и неотрывно смотрел на них, как завороженный. Я подумал, что лучше не молчать, хотя и знал, что теперь своими словами вряд ли смогу что-нибудь исправить. «Вы знаете, как трудно зарабатывать деньги, а на автобусных сиденьях или в мусорных ящиках и полкроны не найдешь. И я не видел их в своей кровати прошлой ночью, потому что в этом случае мне бы захотелось узнать, откуда они взялись. Невозможно спать с такими вещами в кровати, потому что они слишком твердые, и в любом случае…» Полицейскому потребовалось время, чтобы прийти в себя; тем временем банкноты, к которым пришло подкрепление в виде трехцветной десятишиллинговой купюры, начали расплываться по двору. Только тогда рука полицейского легла на мое плечо.

III

Пузатый пучеглазый начальник колонии сказал пузатому пучеглазому члену парламента, рядом с которым восседала такая же точно, как и он сам, шлюха-женушка, что я – его единственная надежда на то, что они получат Кубок и Синюю ленту за соревнования в беге на длинную дистанцию по пересеченной местности среди заключенных исправительных колоний, проходящие во всей Англии. Я в душе усмехнулся, но не стал ни о чем говорить ни одному из этих пузатых пучеглазых ублюдков, – хотя и знал, что начальник колонии убежден: раз я молчу, значит наверняка завоюю для него этот кубок, который он поставит на книжную полку среди прочих древних трофеев.