Текст книги "В сердце моем"

Автор книги: Алан Маршалл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)

В следующий раз эта ищейка не дожидается чека, У него, видите ли, нет времени.

"Нет, не надо чека, спасибо. Я тороплюсь на поезд".

В результате у Карлсона оказываются нигде не записанные пятнадцать шиллингов и пять пенсов, – он берет их себе.

В третий раз Карлсон выписывает контролеру чек за домашние туфли; тот уже уходит, но вдруг вспоминает о креме: "Ах, совсем забыл – дайте мне две банки сапожного крема!" Контролер не ждет, чтобы стоимость крема вписали в чек, и Карлсон кладет в карман и этот шиллинг.

Вся беда в том, что Карлсона соблазнили опуститься до нашего уровня, до уровня администрации, и он не выдержал искушения. Карлсона надо было предупредить, чтобы возможность воровать он предоставил нам. Мы специалисты этого дела, он – только жалкий любитель.

– Что вы несете, черт бы вас подрал?! – закричал Фулшэм, вставая.

– Я говорю дело, – возразил я. – Мы все катимся под гору – Карлсон, вы, я – так какого же черта! Вы его уволите, но ведь и наш черед близится. Давайте будем искренни хоть раз!

Но по какой-то непонятной причине гнев Фулшэма уже иссяк. Напряжение его спало, и он вдруг улыбнулся мне, как наивному ребенку.

ГЛАВА 15

Стоило только нашей "Модной обуви" получить крупный заказ, как мистер Фулшэм немедленно проникался верой в будущее. Фургон, нагруженный коробками с обувью для отправки розничным торговцам, становился в его глазах символом процветания; в такие минуты мистер Фулшэм пружинистой энергичной походкой шагал по фабрике, с особым удовлетворением останавливаясь перед полками с готовым товаром.

Но когда я входил в его кабинет с бухгалтерскими книгами, лицо Фулщэма выражало глубокое недовольство,

Отчеты, которые я приносил, показывали убыток на заказах по предложенным им расценкам, и это неизменно раздражало его.

– Ну, что там опять? – хмуро встречал он меня.

Он часто не соглашался с моими цифрами и предпочитал обсуждать значение заказа для фирмы, а не убыток, неизбежный при пониженных ценах.

– Если Картер идет на это, мы тоже пойдем, – заявлял Фулшэм.

Признаться, я подозревал, что соперничавшая с нами фирма Картера тоже работала в убыток, продавая обувь по более низким ценам, чем ее конкуренты, но эта фирма была мощнее нашей и могла позволить себе продавать товар ниже себестоимости "до лучших времен".

Фулшэм упорно цеплялся за эти слова. Они оправдывали его надежды на будущее. Каждый внушительный заказ он рассматривал как конец кризиса и наступление "лучших времен".

Он не терял веры в то, что в один прекрасный день все изменится, и огромные правительственные заказы на сапоги для солдат, которые уже однажды обогатили его, снова посыплются, как из рога изобилия.

– Новая война – вот что нам нужно, – как-то сказал он. – Тогда денег было бы хоть завались. И мы ее дождемся.

Мне казалось невероятным, что существуют люди, готовые радоваться войне; я ее ненавидел. Мысль о богатстве, построенном на страданиях и смерти, вызывала во мне отвращение.

Не обманывало меня и периодическое увеличение заказов. Я видел положение фирмы сквозь призму цифр. Заказы, которые казались Фулшэму спасением, в моих книгах представлялись губительными.

Я понял, что банкротство "Модной обуви" неизбежно еще за год до того, как оно грянуло, и старательно гнал от себя мысль о печальных последствиях, которые принесет мне самому эта катастрофа. Я живо представлял себе, как стою без гроша в кармане на перекрестке улиц, лишенный работы, лишенный машины, привязанный к своей убогой комнате, так как у меня нет денег даже на трамвайный билет.

Когда я впервые понял, что банкротство "Модной обуви" неотвратимо" я поделился своими опасениями с Артуром, и тот неожиданно посоветовал мне взять в аренду доходный дом.

– Тебе надо иметь жилье, из которого тебя не вышвырнут за неплатеж, сказал Артур. – Ведь ты можешь несколько лет просидеть без работы. А так, ешь ты мало, можешь прожить и на десять шиллингов в неделю.

Мысль стать хозяином – пусть даже временным – доходного дома была неприятна. Эта профессия представлялась мне паразитической. Я считал, что хозяин и жильцы обязательно должны быть враждебно настроены друг к другу, как бы они ни старались замаскировать свои чувства. Мне предназначается роль сурового угнетателя, им – затаивших злобу жертв.

Кроме того, в этом случае я как бы становился на сторону тех самых сил, против которых энергично восставал прежде; выступал в поддержку нездоровых общественных отношений, способствовавших нищете и лишениям, столь хорошо мне знакомым.

С другой стороны, я ясно сознавал, что найти новую работу будет невозможно, а ведь я должен буду как-то жить до того времени, пока смогу зарабатывать хлеб писательским трудом.

Я пытался закрыть глаза на то, чем в действительности является шаг, который я собрался сделать. Я рисовал себе идиллические картинки: после банкротства "Модной обуви" я пишу в своей уютной комнате или принимаю друзей. Квартиранты улыбаются мне, возвращаясь с работы. Они в срок приносят мне квартирную плату, а потом пьют у меня чай. А там, глядишь, вернутся хорошие времена, и я с выгодой для себя уступлю кому-нибудь право на аренду дома.

Желая спустить меня на землю, Артур пробовал рассказывать истории о квартирантах, которые ссорились и дрались по ночам, но я, хоть и слушал его внимательно, считал, что все это может случиться в его доме, но никак не в моем.

И все же Артур видел в аренде дома единственный выход для меня. Дом, который арендовали они с Флори, кормил их обоих. Только значительно позднее я понял, что это было всецело заслугой Флори. Она была неумолима, деловита, очень трудолюбива и никогда не заводила дружбы со своими квартирантами.

Флори каким-то особым чутьем сразу догадывалась, что жилец намерен сбежать, не уплатив за квартиру. Неожиданная любезность, которая должна была усыпить бдительность хозяйки, заставляла ее немедленно настораживаться. Квартирант – говорила она, – который уходит на работу с полным чемоданом и возвращается без него, просто понемножку выносит свои вещи, с таким расчетом, чтобы последний сверток был совсем легким и не возбуждал подозрений.

Флори не раз перехватывала жильцов – даже если побег происходил глубокой ночью, – и требовала хотя бы частичной оплаты счета, а заодно и новый адрес квартиранта. Очень немногим удавалось обвести ее вокруг пальца. Я же хорошо знал горькие обстоятельства, которые толкали квартирантов на такие поступки, и понимал, что вряд ли смогу справиться в подобных случаях.

Вскоре Артур нашел дом, который сдавался в аренду.

Напротив вокзала Альберт-парк под острым углом сходились две улицы, и на стыке их, заполняя все пространство между ними, стоял двухэтажный кирпичный дом. Острие угла занимал крохотный треугольный газон, а дом, начинавшийся сразу за газоном, расширялся в глубину, точно следуя линиям ограничивающих его улиц; позади него находился небольшой дворик с железной оградой.

На одну улицу дом выходил глухой кирпичной стеной, подпиравшей шиферную крышу. Вход был с другой улицы. Там, прямо напротив тяжелой громыхающей калитки, находилась верандочка, выложенная разноцветными плитками и украшенная витыми чугунными столбиками.

Когда-то входная дверь была окрашена в зеленый цвет, но дожди и ржавчина расписали ее темным мозаичным узором, покрыли паутиной трещин, сквозь которые проглядывало старое дерево.

В центре двери торчал массивный бронзовый шар, заменявший ручку, по бокам были вставлены витражи с матовыми розами. На веранде многих плиток не хватало, и в углублениях скапливалась пыль и сухие листья.

Окна верхнего этажа скрывал балкон с резной чугунной решеткой. Балкон этот шел и вдоль усеченной части дома, выходившей на треугольную лужайку.

Плата за аренду этого дома была три фунта десять шиллингов в неделю. В нем размещались четыре квартирки: каждая – комната с кухонькой. Плата за все четыре квартирки могла составить шесть фунтов десять шиллингов в неделю. Уборная была только одна, и та во дворе. Единственная ванная комната находилась на втором этаже против лестницы.

Одну из этих квартирок я намеревался занять сам и мог рассчитывать поэтому лишь на четыре фунта пятнадцать шиллингов в неделю, при условии, что остальные три квартиры будут сданы.

Двадцать пять шиллингов в неделю, остающиеся у меня после взноса арендной платы, должны были, казалось, обеспечить мне безбедное существование, когда я потеряю работу. Мне не приходило в голову, что я должен буду покупать кухонную посуду, постельное белье и многие другие вещи, пришедшие в негодность или украденные жильцами. Двадцать пять шиллингов представлялись мне незыблемым доходом; они лежали у меня в кармане. Я мог тратить их, как мне вздумается.

За право на аренду дома и за мебель нужно было уплатить сто фунтов. Я взял эти деньги в долг у моей сестры Джейн, которая работала сиделкой в деревенской больнице; она без разговоров отдала мне все свои сбережения.

Я внес агенту эти сто фунтов и стал хозяином мебели и всякой домашней утвари, находившейся во всех четырех квартирках. Агент настоял на том, чтобы я проверил и принял по описи имущество этих квартир.

Квартира э 1.

Кухня:

4 ножа

4 чайные ложки

4 вилки

6 кастрюль

1 газовая плита и так далее, целая страница.

Затем следовала опись вещей в спальне (она же гостиная):

1 кресло

4 одеяла

4 простыни

1 пуховое стеганое одеяло

2 медных подсвечника

1 фарфоровая статуэтка (пастушка – одна рука отбита)

3 картины

2 ночных горшка.

Список, отпечатанный на машинке, аккуратно перечислял предмет за предметом. Казалось невероятным, что я – обладатель такого количества вещей. У меня мелькнула мысль, что, по всей вероятности, в мире очень мало людей, имеющих сразу восемь ночных горшков.

Я терпеливо проверял и отмечал галочкой каждый предмет. Агент предупредил меня, что, сдавая комнату, я каждый раз обязан буду проделывать эту процедуру. Каждый новый жилец должен подписать опись, прежде чем займет квартиру, а при выезде жильца я должен принять от него все предметы по этой описи.

Агент, благочестивого вида человек, с опущенными уголками рта и смиренным выражением лица, сказал:

– Вы оградите себя от краж, если будете добросовестно проделывать это.

Я твердо решил быть добросовестным и с благодарностью потряс ему руку. Он ответил слабым рукопожатием и выжидающе посмотрел на меня, но поскольку я понятия не имел, какой ответ ожидается от меня по правилам его ордена, то агент явно остался мной недоволен.

– Я буду приходить к вам за арендной платой по пятницам, – сказал он на прощанье.

Когда я стал арендатором этого дома, занята в нем была только одна квартира – на нижнем этаже, через коридор от меня.

Жили в ней мистер и миссис Персиваль Скрабс. Мистер Скрабс был бледен и худ, как стебелек травы, выросший под кадкой. У него были сутулые плечи, а шея, не выдерживавшая тяжести головы, была согнута под прямым углом.

Разговаривая, он то и дело кивал головой, словно сам себе поддакивая. Висевшие на нем пиджак и брюки пестрели затеками от пятновыводителей; ботинки его, хоть и сильно потрескавшиеся, были начищены до блеска.

Мистер Скрабс служил кладовщиком на складе, но никогда не говорил о своей работе. Охотнее всего он говорил о своей жене, о ее слабом здоровье и о неизбежности ее ранней смерти, а также о том, как тяжело ему сознавать все это.

– Она очень хрупкая, болезненная женщина, – сообщил он мне в передней, стоя около жардиньерки, сделанной в виде витого столбика из черного дерева, поддерживавшего окованный медью ящик для растений, в который мистер Скрабс осторожно стряхивал пепел своей сигареты. – У нее язва желудка...

Это сообщение, естественно, требовало нескольких секунд сочувственного молчания. Выждав положенное время, он продолжал:

– Мою жену нельзя волновать; это убьет ее. Помните об этом, пожалуйста, мистер Маршалл.

Столь серьезное предостережение, сопровождавшееся намеком на то, что на меня возлагается некая ответственность, заставило меня задуматься.

– Но чем же я могу ее взволновать? – спросил я. Это был вопрос честного человека, готового защитить слабое существо, однако быстрый взгляд, брошенный на меня мистером Скрабсом, свидетельствовал, что он сомневается так ли это.

Мы поглядели друг другу в глаза, – причем я изо всех сил стремился сохранить простодушно-наивное выражение, с которым задал свой вопрос, хотя это было нелегко.

Однако я выдержал испытание.

– Если будете скандалить с ней, – сказал он.

– О!.. – только и мог воскликнуть я.

С минуту мы очень тихо стояли друг против друга, потом повернулись и быстро разошлись в разные стороны: он – в свое окруженное печальной тайной жилище, а я – в кухню, где довольно долго стоял перед шкафчиком и, уставившись на треснутую чашку, размышлял о язвах желудка.

Встретился я с миссис Скрабс только на следующий день – вернее, я оказался в поле наблюдения одного ее глаза. Глаз этот смотрел на меня в щелку приотворенной двери ее квартиры, за которой смутно намечалась половина лица. Я невольно обернулся, успев поймать ее взгляд прежде, чем она отскочила от двери.

Потом я очень часто видел и хорошо узнавал этот глаз. Он появлялся в просвете между матовыми розами парадной двери, когда я шел провожать домой кого-нибудь из своих знакомых девушек и железная калитка с грохотом захлопывалась за нами. Глаз миссис Скрабс с самых выгодных позиций наблюдал за моими уходами и возвращениями, прикидывал, что и как, делал определенные выводы и своим заключениям явно радовался.

Жизнь миссис Скрабс заключалась в наблюдении за жизнью других людей. Ее ничуть не интересовали людское благородство и великодушие, она старательно выискивала в жизни окружающих все скандальное, порочное, неприятное, это было ее утешением и духовной пищей. Когда она говорила об "интрижках" жильцов, в ней с новой силой разгоралось желание жить. Миссис Скрабс, вероятно, зачахла и умерла бы в атмосфере благопристойности.

Первый мой разговор с миссис Скрабс состоялся у подножия лестницы; я с трудом спускался, неся щетку и банки "Изиуорк" – коричневой мастики для пола, которой я обычно натирал деревянные ступеньки лестницы по обе стороны ковровой дорожки.

Надо сказать, что лестницы во всех домах Мельбурна натирались в те времена мастикой "Изиуорк". После многолетнего наслоения мастика лежала пластами; случалось, я ножом отковыривал кусочек такого пласта – он был похож на плитку шоколада.

– Я люблю чистоплотных людей, – сказала миссис Скрабс.

Ей нравилась мастика "Изиуорк", я ее терпеть не мог.

Она начала разговор с заявления, что ее зовут миссис Скрабс и что у нее язва желудка.

– Да. Ваш муж говорил мне об этом, я очень огорчен, – сказал я. Надеюсь, вы скоро поправитесь.

– Я никогда не поправлюсь, – ответила она, и я вдруг живо представил себе миссис Скрабс ночью, когда жильцы безгрешно спят, и тишину не нарушают крадущиеся шаги, которые могли бы питать лихорадочное воображение этой дамы и не дать ей впасть в отчаяние и зачахнуть.

Это была очень худая, почти бесплотная женщина с плоской грудью, похожая на насторожившуюся птицу. Одевалась она во все черное и выглядела старше своих лет, – как мне кажется, ей было лет сорок.

Желая расположить к себе, она огорашивала собеседника тем, что сообщала ему доверительно про кого-нибудь разные гадости, в надежде встретить понимание и сочувствие. Она пригревала единомышленников, – возмущалась вместе с ними вероломством других и возбуждала в них подозрительность по отношению к окружающим.

Впрочем, такого рода союзы обычно бывали кратковременными. Осуждающий взгляд ее неизменно обращался на тех, кто только что поддерживал ее и разделял ее возмущение, и тогда они, в свою очередь, переходили на положение обвиняемых.

– Я не какая-нибудь сплетница, мистер Маршалл. Я – порядочная женщина, это знают все. Я всегда держусь в стороне. Перси, мой муж, постоянно повторяет: "Не сиди ты все время дома, гуляй, побольше встречайся с людьми". Ему легко говорить, мистер Маршалл, у него нет язвы желудка. А у меня есть, и мне приходится быть осторожной. Да, я держусь в стороне от всех и не вмешиваюсь в чужие дела, но чего только я не насмотрелась в этом доме, мистер Маршалл. Уму непостижимо! Я видела замужних женщин, подумайте только – замужних! Правда, мужья их... не буду договаривать, сами понимаете! Но я сама видела, как эти женщины по ночам приводили мужчин в свои спальни. И, боже мой! – что они только не выделывали! – пьянствовали, хохотали, развратничали – отвратительно, позор, вот что это такое! Да, да, да, отвратительно!

Я – порядочная замужняя женщина, мистер Маршалл, и я не могу рассказать вам обо всем, что делается тут, это слишком неприлично. Но предупредить вас я считаю себя обязанной: вам следует быть очень осторожным в выборе жильцов. Ведь люди просто приходят, спрашивают – не сдается ли комната, а вы даже не знаете, что они собой представляют.

Я видела, как у одной женщины за одну ночь перебывало четверо мужчин, а когда я утром спросила у нее, кто они такие, она сказала, что это ее дяди. Дяди! Слышали вы что-нибудь подобное? И один из них выскочил без штанов! Я это собственными глазами видела, и мой муж – тоже. Выскочил на площадку второго этажа. Перси втащил меня в кухню. Мне стало плохо от этого зрелища, а ведь мне никак, никак нельзя волноваться. Доктор не раз предупреждал: ни в коем случае не волнуйтесь, с такой язвой желудка надо всегда сохранять полное спокойствие.

И муж мой все время повторял: "Не волнуйся, дорогая", а я и не волновалась, просто мне было противно. Этот человек был ужасен. Он все горланил:

Я затащу ее в кусты,

Это уж как пить дать,

Вот только вернусь опять

В Шотландию – край красоты...

Перси еще тогда заметил, что этот человек, наверное, родом из Шотландии, ну а я тут же заявила, что раз там живут такие люди, то я ни за что, никогда в жизни туда не поеду.

Это только один случай, мистер Маршалл. А я могла бы целый день рассказывать вам про ужасы, которые творились в этом доме. Вы молоды и не знаете людей – приходите ко мне всякий раз, когда захотите что-нибудь узнать про жильцов, не обращайтесь ни к кому другому, от меня ничего не укроется.

Мне нужен был человек, который выходил бы на звонки, пока я был на работе. Висевшее на крыльце объявление "Сдаются комнаты" привлекало внимание людей, ищущих жилье; кто-то должен был показывать им комнаты и убеждать, что за такую цену лучшего не найти.

По субботам и воскресеньям я принимал посетителей сам, однако при этом не мог заставить себя сообщить им что-нибудь помимо основных сведений о квартирах, которые хотел сдать. Меня не покидала мысль о единственной уборной в доме, о скверной ванной комнате, где к газовой горелке было прикреплено объявление: "Каждая ванна стоит три пенса".

Я кратко отвечал, на вопросы, которые мне задавали приходящие пары, и не делал никаких попыток уговорить их, что эти безличные комнаты лучше, чем сотни других, сдававшихся в районе Альберт-парк.

Я молча ждал, пока они решат этот вопрос, и если они приходили к решению снять у меня квартиру, брал с них плату за неделю вперед и уходил к себе.

Однако найти жильцов было не так-то легко, тем более что в будни некому было отвечать на звонки приходящих, и мне поневоле пришлось просить миссис Скрабс принимать посетителей в мое отсутствие.

Я предложил ей уменьшить на пять шиллингов в неделю плату за квартиру, если она согласится заменять меня. Миссис Скрабс такая перспектива улыбалась: отныне она сама могла выбирать угодных ей жильцов, и это давало ей ощущение собственной важности и власти.

Она выразила согласие, и уже через неделю две пустовавшие квартиры были сданы. Я почувствовал почву под ногами и, чистя по утрам ванну и уборную, уже не думал о бессмысленности этого занятия.

"Каждая ванна стоит три пенса" – вешая это объявление, я рассчитывал покрывать стоимость газа, который расходовался для согревания воды. Но ни один из моих жильцов не обращал на объявление ни малейшего внимания.

– А как насчет ванн? – спрашивал я каждого жильца, приносившего мне квартирную плату.

– Мы ни разу не пользовались ванной на прошлой неделе, мистер Маршалл, – неизменно отвечали они.

Выходило так, что люди, которые у меня жили, либо никогда не мылись, либо просто лгали. Иногда кто-нибудь из них выходил из ванной комнаты в халате, с мокрыми волосами и, как бы отводя от себя обвинение, мимоходом замечал, что вымыл голову холодной водой.

В довершение всего жильцы двух верхних квартир по утрам опорожняли горшки прямо в ванну, и это не было простым подозрением, я сам видел, как они входили в ванную комнату с полными посудинами, а возвращались к себе с пустыми.

Горшки выливались под шум льющейся из крана воды, я прекрасно слышал это, пока, пятясь вниз по лестнице, протирал влажной тряпкой ступеньки и ежился от отвращения.

Памятуя советы агента, я каждое утро тщательно чистил ванну, и каждый раз меня чуть не тошнило от запаха дезинфекционных средств и сознания, что приходится иметь дело с такими нечистоплотными людьми.

Миссис Скрабс могла быть довольна – поведение выбранных ею жильцов в течение нескольких месяцев немало обогащало ее жизнь: "скандальные происшествия" следовали одно за другим, а она с горящими глазами то и дело шмыгала ко мне, чтобы в подробностях рассказать об очередной ссоре или драке.

Одну из квартир миссис Скрабс сдала молодой женщине лет двадцати, которая пришла с мужем – здоровенным парнем, механиком каботажного судна; он подолгу не бывал дома – иногда по нескольку недель подряд.

Женщина эта – крепкая, упитанная, с полными губами, округлыми щеками и гладкой кожей – обычно вела себя тихо, хлопотала по хозяйству, мурлыча себе под нос модную песенку. Но временами ее охватывало беспокойство, тогда она слонялась по дому, выглядывала на улицу или стояла неподвижно у дверей моей комнаты, словно погруженная в транс, молчаливая и напряженная.

В такие дни лицо ее пылало, ее тянуло бродить ночью по улицам, противоречивые чувства словно толкали ее в коридор, когда оттуда доносились голоса мужчин, и одновременно предостерегали ее от их общества.

Однажды вечером кто-то постучался ко мне, я открыл дверь; на пороге стояла эта женщина в халате. По выражению ее лица видно было, что она на что-то решилась, и тут же испугалась своей решимости. В ее руках была расчетная книжка, из которой высовывались две ассигнации по фунту стерлингов.

– Я принесла вам плату за квартиру, – сказала она.

Я пошел к столу за ручкой, чтобы подписать квитанцию, она вошла вслед за мной в комнату, и, повернувшись, я оказался лицом к лицу с ней – халат ее был распахнут.

Она молча протянула мне книжку, я положил ее на стол и стал расписываться. Женщина резко запахнула халат и сердито смотрела на меня, очевидно стараясь спасти остатки гордости. Затем она выхватила из моих рук книжку с подписанной квитанцией и торопливо выбежала из комнаты.

Третью квартиру в арендованном мною доме занимала молчаливая толстая особа лет сорока, которая предпочитала оставаться невидимкой. Я редко видел ее, по часто встречался с ее мужьями.

Когда она вела переговоры с миссис Скрабс насчет квартиры, рядом с ней стоял коренастый мужчина, по виду рабочий, с чемоданом в руке. Он не сказал ни слова, пока они разговаривали, и миссис Скрабс естественно решила, что они муж и жена.

Но недели через две коренастый исчез, и появился другой муж. Это был пожилой жокей; однажды в субботу, уходя из дома, он назвал мне двух лошадей, которые должны победить на скачках в Флемингтоне. Больше я его не видел.

Еще через две недели на горизонте появился третий муж. Это был весьма медлительный, грузный мужчина, склонный смотреть на вещи философски. Комбинезон его всегда был испачкан глиной, у него были толстые короткие руки с неуклюжими пальцами, и он курил трубку. Он поселился у пас, и я решил, что он и есть настоящий муж – он мне нравился.

– Приходится принимать жизнь такой, как она есть, – сказал он мне однажды. – Каждый человек сам за себя.

ГЛАВА 16

В один прекрасный вечер работяга муж не вернулся домой. Молчаливая женщина выждала два дня и поздней ночью скрылась с чемоданом и свертком в коричневой бумаге – в свертке, как потом выяснилось, было одно из моих стеганых пуховых одеял. В чемодане же, который она унесла, лежало несколько моих ножей, вилок и пастушка с отбитой рукой.

Я обнаружил эту пропажу, сверив подписанный ею инвентарный список с оставшимися вещами. Сидя в опустевшей комнате со списком в руках, я задумался о нечестном поведении этой женщины.

Я видел для себя нечто унизительное в необходимости проверять вещи по списку, когда жильцы съезжали с квартиры. Мне казалось, что это кладет какое-то пятно не только на квартирантов, но и на меня самого: делает меня жадным и подозрительным в их глазах. Я верил людям на слово, и в результате должен был без конца покупать подержанную посуду, чтобы заменить пропавшую.

– Большинство людей готовы тебя без штанов оставить, – философски сказал мне однажды работяга.

С некоторым злорадством я решил оставить его без сапог. Они остались в шкафу – новехонькая пара полусапожек фабрики Хью Томпсон, со штампом "высший сорт" на подошве; прекрасные сапоги ручной работы из мягкой, хорошо выдубленной кожи. Рядом с обыкновенными сапогами они – пахнущие новехонькой кожей, подбитые гвоздями, с подковками на каблуках, – казались аристократами. Черт с ней, с украденной пастушкой!

Я отнес сапоги к себе в комнату и поставил в гардероб; я решил взять их в счет квартирной платы за две недели, которую молчаливая женщина так и не внесла. И я считал, что поступаю справедливо, так как муж – законный или нет, – должен нести ответственность за долги жены.

Но работяга держался другого мнения. Он пришел в конце недели за своими сапогами. Я не утаил, что они у меня, но прибавил, что он, как фактический муж, живший в моем доме, несет ответственность за квартирную плату.

– Если каждый, кто переспит с бабой, должен считаться ее мужем, что с нами со всеми будет? – спросил он, красноречиво воздев руки к небесам.

– Не знаю, – ответил я.

– В тюрьму все сядем.

– За что?

– За многоженство.

– Вернемся к делу! – сказал я. – Вы должны за квартиру. Угодно вам заплатить?

– Я вам ничего не должен.

– Но вы жили здесь?

– Ничего подобного. Я просто заходил в гости.

– Я бы сказал, что вы несколько загостились, черт бы вас подрал!

– Что верно, то верно. Но ведь человеку надо же иметь крышу над головой.

– А как насчет барахла, которое она стащила?

– Стащила? – удивился он. – Неужто она прихватила ножи?

– Да, и пастушку тоже.

– Что? Ту дрянную штучку? Ну за это вы ей спасибо сказать должны.

Он помолчал, потом задумчиво произнес:

– Вот уж никак не думал, что она такая. Говорят, никогда не узнаешь женщину, пока не поспишь с ней. А выходит, что и поспав не узнаешь. Из моих вещей она никогда ничего не брала – но могу пожаловаться.

– Верно, ваших не брала, – подтвердил я. – Я, признаться, даже удивился, почему она не взяла сапоги.

– Ну, это понятно – ей пришлось бы объяснять следующему мужику, откуда они у нее. А самой ей они не нужны. Что же теперь делать? Мне нечем заплатить вам за квартиру. Я ей отдал все деньги, которые у меня были, Послушайте, верните мне сапоги. На кой черт они вам? Все вы, домовладельцы, одинаковы: из-за гроша удавиться готовы.

– Кто это тут домовладелец, черт вас подери? – рассердился я. – Я сам как рыба об лед бьюсь. А ну вас к черту с вашими сапогами! Только и смотрите, где бы что урвать! Ладно, забирайте!

Я достал сапоги из гардероба и поставил на стол:

– Вот, пожалуйста!

Мой гнев привел его в замешательство, но он справился с собой и взял сапоги.

– Хорошие сапоги, как по-вашему? – спросил он. – Я за них пятнадцать монет отдал.

– Высший класс, непромокаемые – лучше не бывает, – ответил я. Дайте-ка их мне. – Я взял у него сапоги. – Обратите внимание, как пристрочен язычок. Видите? Он доходит до самого верха. В таких сапогах можно стоять по щиколотку в воде, – ноги не промочишь.

– Как раз такие мне и нужны, – сказал работяга. – Я ведь целый день работаю в мокрой земле.

– Натрите их растительным маслом, – посоветовал я, – тогда кожа не затвердеет.

– Так и сделаю, – с готовностью сказал он. – Спасибо.

И, уходя, добавил:

– Вот что, я не из тех, которые любят урвать что-нибудь. Если вам надо будет выкопать яму для уборной, только скажите. Я выкопаю. И ничего за это не возьму. Она нас обоих облапошила, – меня на несколько фунтов, и вас тоже... что ж теперь делать!

Освободившуюся квартиру заняла буфетчица. У этой довольно полной женщины были черные волосы и невозмутимые глаза. Она обладала спокойствием человека, который видит правду и мирится с ней. Она прекрасно знала, что жизнь отнюдь не усеяна розами, она видела, как радостно вступают в нее люди и как жизнь их встречает. Звали ее Джин Оксфорд, работала она в баре небольшой гостиницы.

Пока я заносил некоторые сведения в ее расчетную книжку, она спокойно рассматривала меня. В ее взгляде не было любопытства, она не пыталась определить, что я робой представляю и как со мной следует держаться. Она рассматривала меня без всякой задней мысли, и я чувствовал себя с ней свободно.

– Подпишите вот здесь, – сказал я, протягивая ей книжку.

Она встала, подошла к столу, наклонилась, взяла ручку; на ней была блузка с глубоким вырезом, крестик на золотой цепочке, который она носила под блузкой, вывалился и повис, покачиваясь, над столом, словно приглашая заглянуть в охраняемый им заповедник.

Подписав бланк, она задержалась на минуту, как бы ожидая продолжения разговора, и я предложил ей сигарету.

– У вас, вероятно, интересная работа, – сказал я, зажигая спичку.

– Интересная. – Она снова уселась и затянулась сигаретой. – Я переменила много мест. Эта мне подходит больше всего.

– А интересно знать – почему?

– Ну... там ты будто во всем участвуешь – кипишь в самом котле.

– Встречаетесь со многими людьми, разговариваете с ними, – поэтому, да?

– Ага. Там никогда не соскучишься. Я работала в конторе, на фабрике, была официанткой. Торговала в собственной лавочке всякой всячиной – это, скажу я вам, была самая паршивая работа.

– Согласен, – сказал я. – Я бы возненавидел такую работу.

– Кое-чему она меня все же научила. Я даже рада, что испробовала это. Она задумалась. – Мужчины становятся совсем другими, когда заходят в лавку.

– Почему именно?

– Видите ли, они считают, что не их дело ходить в лавчонки. Это, по их мнению, должна делать жена. Они уже заранее злятся, когда идут туда. Всех покупок-то – бутылка-другая молока, пакетик аспирина да четверть фунта солонины. А платить надо из собственного кармана – из денег, припасенных на пиво и сигареты. Деньги на хозяйство у жены, и она их крепко держит, поэтому мужчины часто ведут себя грубо и ужасно торопятся. Ты для них пустое место, никто. Ты только и смотришь, как бы обобрать их. И не жди от них "спасибо". "Поскорее, я спешу", – ворчат они. В баре ты этих же мужчин не узнаешь: они относятся к буфетчице с уважением, приветливо. Если буфетчица простужена, они тут же дадут ей совет, как лечиться. Женам они таких советов не дают.