Текст книги "В сердце моем"

Автор книги: Алан Маршалл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)

– А зачем им это надо, – ответил Рэд. – Им хочется поволноваться, получить удовольствие.

– Ты что, всегда вызываешь одного и того же парня? – продолжал расспрашивать я,

– Нет, бывает, что я дерусь со всеми.

– Как так?

– Видишь ли, в труппе обычно четыре боксера. Надо, чтобы они были разного веса, разной категории – на все случаи жизни. Один – совсем зеленый, который только учится боксу. И надеется пробить себе дорогу на настоящий городской ринг. Другой – любитель; по большей части – это здоровенный верзила, у нас сейчас есть такой парень. Боб его зовут. Третий – так сказать, полупрофессионал, это молодой Дэвис, он участвовал и в настоящих матчах. Говорят, что он трус, не знаю... Он – абориген...: Ну, и, наконец, чемпион, звезда труппы. У нас это Джонни. Его обычно толпа не любит. Мало кто из местных Может с ним тягаться. Иногда, если ему захочется подбодрить какого-нибудь паренька, в боксе мало что смыслящего, но имеющего много дружков среди зрителей, Джонни надевает тяжелые перчатки и некоторое время поддается ему.

Беда вся в том, что среди местных иногда попадаются хорошие боксеры, которые могут покалечить наших ребят. Местные обычно предпочитают драться с нашим Новичком. Хозяин должен в оба смотреть, против кого он его выставляет. Я тоже часто начинаю с Новичка. Он обычно падает в начале третьего раунда или если после одного из моих ударов ему удается отдернуть голову, как будто стукнул я его со страшной силой.

Потом мы снова выходим на ринг, тут я начинаю скандалить, из себя лезу вон, и хозяин выставляет против меня Боба. Ну, и так дальше, пока под конец я не затеваю драку с чемпионом. Он прыгает с подмостков и врезается в толпу, где я стою. Я осыпаю его ругательствами, он дает мне в зубы. В пылу драки мы сбиваем с ног несколько человек. Они это любят – когда им самим перепадает. Да завтра ты все это сам увидишь.

– А что ты делал сегодня? – спросил я.

– Ходил в пивную, трепался там до одури; рассказывал здешним, что копаю картошку. Ну и хвастал, конечно: "Вот подождите, откроется ярмарка, я не я буду, если не уложу кого-нибудь из этих приезжих парней".

– Ты всегда говоришь, что копаешь картошку?

– Нет, иногда хозяин заставляет меня водить на веревке быка. Берет на время у какого-нибудь фермера – а люди думают, что я веду быка на ярмарку. Когда я прохожу мимо нашего балагана, хозяин начинает кричать: "Где тот здоровенный скотовод, о котором все говорят? Где тот верзила, который всюду похваляется, будто его нельзя сбить с ног? Может, он сейчас здесь?" – "Это я! – кричу. – Давайте мне любого из ваших шалопаев, я ему покажу".

Хозяин делает вид, что рассвирепел.

"Привяжи где-нибудь своего быка и иди сюда!" – орет он.

Толпа ужасно любит такие фортели.

– Неужели тебе нравится такая жизнь? – спросил я. – И что ждет тебя впереди?

– А ничего, – пожал плечами Рэд Маллиген. – Что может меня ждать? Кончаешь тем, что спиваешься или превращаешься в идиота. Если посчастливится, устроишься дворником при пивной. Некоторым удается поступить на фабрику или еще куда-нибудь, но это только если глаза еще видят и уши слышат и не ходишь, спотыкаясь, как будто под тобой земля качается.

Он замолчал и запустил широко растопыренные пальцы в волосы.

– Не знаю, – сказал он; потом, приняв вдруг какое-то решение, добавил другим тоном: – Сейчас я тебе кое-что покажу.

Он вытащил из кармана сложенный в несколько раз лист бумаги, развернул его и протянул мне:

– Вот мой контракт. Прочти.

Это было соглашение, изобилующее юридическими терминами – Рэд Маллиген, "нижеименуемый, работающий по найму", обязывался на протяжении девяти месяцев служить боксером у Вильяма Хадсона "и ломимо того выполнять другие работы, связанные с установкой, разборкой и упаковкой оборудования, палаток, багажа и присмотром за таковыми, а также нести любые другие обязанности по усмотрению хозяина".

За эту работу Рэду полагалось вознаграждение в раз-" мере двух фунтов в неделю и пропитание.

"Он должен будет отдавать все свое внимание и время своим обязанностям – гласило соглашение – и честно и преданно служить хозяину".

Далее следовала оговорка, что контракт расторгается в случае болезни Рэда; что контракт может быть расторгнут и по другим причинам, и что Рэд "не должен разглашать или обсуждать с кем-либо содержание контракта". В заключительном абзаце Рэд ставился в известность, что хозяин имеет право уволить его за проступок или пьянство, ничего при этом не заплатив.

– А кому дается право решать, что такое проступок? – спросил я Рэда.

– Хозяину. Мы до конца сезона не получаем ни гроша. Предполагается, что хозяин произведет расчет после окончания сезона, но на последней неделе он выбирает день и ставит нам выпивку, мы, конечно, на нее набрасываемся – что поделаешь, уж такие мы уродились! А после выпивки объявляет представление. Мы не являемся – потому что все вдребезину пьяные. Это – уже проступок. И всех нас по шапке – да еще без гроша!

Маллиген налил себе еще кружку чая и стал ложку за ложкой накладывать сахар.

– Интересно, что дает человеку сахар? – спросил он.

– Говорят, сахар дает энергию.

– Черт возьми, как раз то, что мне нужно.

– Сколько раз за сезон тебе приходится выходить на ринг?

– Сейчас соображу. – Он прищурил глаза, устремил их в небо и, беззвучно двигая губами, начал считать. – Около ста пятидесяти раз. Вот, смотри сам: два представления в неделю, девять месяцев, два выхода на ринг в каждом представлении, четыре выхода в неделю, тридцать девять недель. Всего сто пятьдесят шесть выходов, верно? – Он замолчал. – Да, правильно – сто пятьдесят шесть. На деле получается еще больше.

– И если бы еще только бокс, – продолжал Рэд. – За сезон мы покрываем расстояние больше двадцати тысяч миль. Выезжаем из города часто в восемь вечера, едем всю ночь, чтобы поспеть к утру в другой город, где в тот же день выступаем. Чтобы поставить балаган, надо два часа. Это, доложу я тебе, работенка!

– Интересно, сколько ударов падает на твою голову в течение сезона, сказал я, все еще думая о цифрах его печальной статистики.

Рэд улыбнулся:

– Да с тысячу, я думаю. – Он потер пальцами щеку. – И все они дают себя знать...

На следующий день я стоял среди нескольких любопытных перед боксерским балаганом и наблюдал, как

Вильям Хадсон готовится зазывать зрителей на свое представление. Был он невысокий, толстый, с растрескавшимися губами и ярким цветом лица. На нем был костюм в клетку, красный галстук бабочкой и серая фетровая шляпа, сдвинутая на затылок.

Чувствовалась в нем уверенность человека, который привык, чтобы его слушались, который нажил много денег и собирается нажить еще больше.

– Сюда, Джонни! – отрывисто скомандовал Хадсон чемпиону, пальцем указывая на место рядом с большим барабаном в конце помоста.

Джонни, засунув руки в карманы синего халата, накинутого поверх трусов, прошел вдоль помоста к барабану.

Остальные три боксера встали в ряд на помосте. Все они были в халатах, лица их не выражали никакого интереса ни к приготовлениям Хадсона, ни к людям, собиравшимся внизу. Они смотрели поверх голов зрителей, занятые своими мыслями. Эти привычные невеселые мысли помогали им не думать о надвигающейся жестокой схватке.

– Давай, – сказал Хадсон.

Джонни начал бить в барабан, ритмичные звуки привлекли внимание людей на площади. Многие оторвались от забора и пошли по направлению к балагану.

Хадсон, сложив руки рупором, стал взывать к толпе! "Спешите! Спешите! Спешите!"

"Бум! Бум! Бум!" – вторил барабан.

– К нам, к нам! Вы увидите мировой бокс! Превосходные боксеры! Знаменитая труппа Хадсона. Спешите! Спешите!

Хадсон дал сигнал боксерам.

– Гей, гей, гей! – выкрикнули они в унисон. – Гей, гей! Гей! Закричали они еще громче, затопали ногами, замахали руками. Барабанный бой участился.

Толпа росла, заполняя дорожку вокруг арены, мешая проходить. Женщины с детскими колясками, ребята с шарами, целые семьи с термосами и корзинками с едой, наткнувшись на препятствие, останавливались послушать.

– А где ваши собственные боксеры? – взывал Хадсон громовым голосом. Желающие, поднимите руку. Кто первым поднимет, тот пойдет первым.

– Гей, гей, гей! – кричали боксеры.

Местный паренек, стараясь скрыть робость под лихим видом, поднял руку.

– Рискну, пожалуй!

– Как тебя зовут, сынок?

– Том Филдс.

– Когда-нибудь занимался боксом, Том?

– Немножко.

– С кем хочешь драться?

– А вон с тем парнем. – Том показал на Новичка, который сразу сбросил с себя скучающий вид и окинул паренька быстрым оценивающим взглядом.

– Он твой, сынок. Поднимись на помост.

Когда Хадсон начал выкликать боксеров из публики, я подумал, что Рэд сейчас появится, но он, видимо, хотел прежде посмотреть, сколько здешних парней отзовется на приглашение помериться силами с приезжими боксерами.

Хадсон, закончив приготовления к первому поединку, занялся подысканием противника для чемпиона, – схватки, которая должна была стать гвоздем программы.

– Кто примет вызов? Кто рискнет? Где этот картофельный землекоп, который похвалялся уложить чемпиона? Как же, как же! Я слышал об этом. Или он только трепался? Где этот горе-боксер из пивнушки? Тут он или нет? Пускай выходит! Где он?

Стоявший позади толпы Рэд поднял могучую руку и угрожающе потряс кулаком.

– Не беспокойтесь, мистер, я и не думаю прятаться. Я вас самого двину как следует, если не заткнетесь. За одну пятерку разделаю под орех вон ту здоровенную обезьяну, которая вертится около вас!

Рэд указал на Боба, который, по всей видимости, не обладал актерскими способностями, – по лицу его было видно, что оскорбление только позабавило его. Джонни оказался куда опытнее. Презрительно махнув рукой, он сердито крикнул:

– Проваливай отсюда, дурень! И картошку-то ты копать умеешь только из миски с жарким.

Рэд сделал вид, что пришел в ярость. Расталкивая толпу, он быстро двинулся к помосту, выкрикивая на ходу:

– Слезай оттуда, брехун проклятый, я с тобой расправлюсь. Тут же, на месте! Ну, давай, прыгай, чего стоишь? Струсил, а?

Джонни шагнул вперед, делая вид, что сейчас прыгнет с помоста, но Хадсон обхватил его руками и оттащил назад.

– Перестань сейчас же, – отрывисто приказал он, лицо его искусно выражало беспокойство, движения были резки и энергичны.

Зрители напряженно ждали. Женщины быстро хватали на руки детей и выбирались из толпы. Мужчины кричали:

– Пусти его, пусть подерутся! Хадсон успокаивающе поднял руку.

– Спокойно, ребята, спокойно. Не волнуйтесь. – Он посмотрел вниз, на Рэда, и лицо его исказилось презрительной гримасой.

– Не беспокойся, любезный, хочешь драться – пожалуйста, сколько твоей душе угодно, только не здесь, а в балагане. На улице мы не боксируем.

– Пустите меня, я ему покажу! – вырывался Джонни.

– Замолчи, Джонни, – оборвал тот. – Сейчас мы все устроим. – И, обращаясь к Рэду, сказал: – Так ты готов помериться силами с нашим чемпионом?

– Я же сказал, что хочу драться вот с этим парнем. – Он указал на Боба. – А если боитесь, как бы я его не покалечил, то так прямо и скажите.

– Никого ты не покалечишь, любезный. Значит, драться с чемпионом тебе не с руки, так я понял? А он как раз твоего веса. Сколько ты весишь?

– Двенадцать стоунов {Стоун – 6,36 килограмма.} или около того.

– За пятерку я выставлю против тебя чемпиона.

– Не пойму, к чему это вы клоните? – нетерпеливо выкрикнул Рэд, в голосе его звучала злость.

Они громко заспорили, а Джонни подливал масла в огонь, то и дело ввязываясь в спор и вставляя иронические замечания по адресу Рэда. Кое-кто из зрителей начал покрикивать на Хадсона.

– Пусть дерется, с кем хочет!

– Довольно ловчить!

Продолжая препираться с Рэдом, Хадсон наклонился было с помоста, но, услышав крики, распрямился и окинул толпу зорким взглядом.

– Послушайте, ребята! – начал он. – У этого землекопа как будто и впрямь есть хватка, да и вес подходящий. Ему скорее под пару будет...

Рев толпы заставил его замолчать, зрители с криками подступали к помосту.

Хадсон внезапно сдался. Циничная усмешка скользнула по его губам.

– Ладно, ладно, – сказал он и с подчеркнутой неохотой обратился к Рэду: – Ну, давай сюда, на помост. Будешь драться с Бобом.

Опершись рукой о край помоста, Рэд подпрыгнул и встал рядом с Хадсоном. Рэд был в потрепанных штанах, подхваченных кожаным поясом, рукава линялой рабочей рубахи были засучены выше локтей. Скрестив руки на груди, он с улыбкой глядел на толпу.

Его приветствовали громкими криками, аплодисментами – они считали его своим. Это он должен был отомстить за высокую входную плату, за пренебрежительную осанку и стальные мускулы боксеров на помосте – за все, что было даровано этим свободным бродягам и их хозяину и чего были лишены они сами.

– Условия вам известны, – говорил между тем Хадсон. – Три раунда по две минуты. Если после этого ребята, вызвавшие моих боксеров, будут стоять на ногах, они получат приз – два фунта этот паренек и пятерку – землекоп.

И тут же громко возвестил:

– Билеты покупаются у входа в балаган. Не устраивайте давки. Места хватит всем.

В кассе рядом с помостом седовласый мужчина с сигарой в зубах предупреждал:

– Пять шиллингов. Дети платят половину. Спокойно, спокойно, не толкайтесь.

Хадсон спрыгнул с помоста и, заняв свое место у входа, стал проверять билеты. Мне он только кивнул. Мне билета не требовалось. Хадсон считал меня членом циркового мирка. Он показал пальцем в сторону – там возле столба стояли Рэд и местный паренек.

– Пойди туда, – почти не разжимая губ, бросил он мне. – Надо бы подбодрить того мальца.

Я остановился рядом с Рэдом и пареньком. Не глядя на меня, Рэд спросил:

– Ну, как у меня получилось?

– В порядке.

Он снял с себя рубашку. Под ней оказалась белая спортивная майка. Местный паренек искоса поглядывал на Рэда. Паренек явно нервничал. Сжав зубы, он пытался сдержать судорожное подергивание лица.

– Успокой его, – шепнул я Рэду.

Рэд наклонился и заговорил с пареньком:

– Старайся держать его на дальнем расстоянии, сынок. Тогда тебе нечего бояться. Не слушай, если твои дружки станут орать, давай, мол, свали его одним ударом. Если ты их послушаешь, он тебе обязательно влепит.

Спустя немного времени паренек сидел, прислонившись спиной к столбу, и тяжело дышал; лицо его было в крови, один глаз заплыл. Это было после второго раунда. Крики дружков и пассивность противника подстегнули его; забыв про осторожность, паренек нанес Новичку сильный апперкот. Тот разозлился и стал гонять его по кругу, беспощадно молотя кулаками, пока не прозвучал сигнал к концу раунда и не спас беднягу.

Хадсон, склонившись над пареньком, массировал его пониже ребер. Тот сидел с открытым ртом, зубы были испачканы кровью.

Хадсон невнятно и торопливо советовал ему:

– Не входи в ближний бой. Старайся все время уходить в оборону. Ничего, ты продержишься.

– Черт побери! – бормотал паренек. – Сколько же можно бить одного человека!

Но к концу третьего раунда он все еще держался на ногах. Толпа бурно приветствовала его – отныне он был героем. Он выдержал испытание. Теперь все дружки будут ему завидовать.

Рэд с непроницаемым лицом выслушивал инструкции Хадсона, пока тот шнуровал ему перчатки. Должно быть, он уже много раз слышал эти инструкции. Они, конечно, менялись в зависимости от обстоятельств, но сводились все к одному – надо довести зрителей до белого каления, привлечь их на сторону Рэда, обеспечить на следующем представлении полный сбор.

– Во втором раунде, перед самым концом, падай. Покатайся немного по полу. Подними шум, кричи, что Боб ударил тебя ниже пояса. В свой угол ковыляй еле-еле. В последнем раунде кинь его в публику. Не останавливайся, когда зазвонит колокольчик, подожди, я сам вас разведу.

Рад с точностью выполнял указания. Когда Боб нацелил ему в ребра, Рэд как бы взлетел в воздух и грохнулся, хватая ртом воздух.

Толпа была всецело на стороне Рэда. Боба она ненавидела. Боб стоял под градом оскорблений, тяжело дыша, и мрачно глядел на поверженного Рэда. Хадсон сдерживал его.

В последнем раунде, когда боксеры стали осыпать друг друга ударами, вырываясь порой за пределы ринга, так что толпа отшатывалась в страхе, а Хадсон отчаянно звонил в колокольчик, крики и вопли были слышны так далеко, что люди стали сбегаться к балагану со всех концов площади.

Во время второго представления Рэд снова дрался с Бобом; бой шел с переменным успехом – это было задумано специально для того, чтобы подогреть интерес к решительной схватке Рэда с чемпионом, завершавшей выступление боксеров.

– Приходится поднять цену на билеты, – кричал Хадсон. – Это будет бой на славу – вы такого еще и не видывали.

Так оно, вероятно, и выглядело со стороны. Наверное, схватка эта казалась более реальной, жестокой, отчаянной и неистовой, чем любой подлинный бой.

Рэд был на ногах, когда битва закончилась. И получил свою пятерку, получил от Хадсона под торжествующий рев толпы, – получил только затем, чтобы вернуть ее, когда балаган опустеет, и в нем останутся одни лишь боксеры, молча сидящие на ящиках, обхватив голову руками.

Забрав раздувшийся от выручки портфель, Хадсон ушел в свой фургон. Я присел на жестянку из-под бензина. Рэд и Джонни посмотрели друг на друга.

– Ты уж прости меня, Рэд, за то, что я тебя так двинул, – сказал Джонни. – Я думал, ты успеешь отскочить.

– Понимаешь, реакция у меня уже не та, что прежде, – ответил Рэд. – Я же видел, к чему дело идет, – да не хватило проворства отскочить.

– Вот черт! Все тело ноет, – сказал Джонни. – А ты как?

– Фасад немного побаливает, – сказал Рэд, ощупывая щеки и подбородок. Ну да ничего, заживет.

– Завтра мы что, в Гамильтоне выступаем? – спросил Боб.

– В Гамильтоне, – ответил Рэд.

– И опять все снова-здорово, – сказал Джонни. – Доколе же это!

Они немного посидели молча. Боб поднялся первым.

– Ну ладно, пошли разбирать балаган. В восемь мы отчаливаем.

ГЛАВА 23

Я поставил свою машину неподалеку от барака для путников, находившегося за городской чертой, и прожил там несколько дней, пока не записал свои последние впечатления, а потом двинулся по шоссе, к Босуэллу, процветающему городку на юге земледельческого района. Через четыре дня в Босуэлле открывалась ярмарка, там я снова должен был встретиться с бродячими труппами, которые гастролировали в этом округе.

Милях в четырех от Босуэлла река делала крутой поворот, в излучине ее росли старые эвкалипты и кусты акации. Я затормозил недалеко от этого места и стал приглядываться к травянистым кочкам между деревьями, соображая, пройдет ли по ним машина.

Под одним из эвкалиптов была раскинута палатка. Перед ней горел костер, над которым висел закопченный котелок. Из котелка поднимался пар. Крышка котелка валялась тут же, у костра.

Близ палатки стоял изрядно потрепанный "додж". Видимо, первоначально это был обыкновенный легковой автомобиль, но задняя часть кузова была снята, и вместо нее к шасси приладили небольшой фургон со стенками из размалеванного брезента.

Краска, покрывавшая брезент, давно пересохла и превратилась в ломкую корку, испещренную трещинами. В одном из углов брезент был продырявлен, и сквозь бахрому серых ниток виднелся край доски, лежавшей внутри фургона.

Когда-то на фургоне красовалась надпись, но солнце и дожди почти стерли желтые буквы. Надпись располагалась дугой через всю стену фургона. Мне удалось разобрать лишь слова – "Предсказатель судьбы" и пониже, внутри дуги еще "Гипнотизер" и "Хиромант".

В палатке обитали двое. Один – худой, долговязый молодой парень с буйной шевелюрой, помешивал в котелке длинной вилкой; другой – уже пожилой человек с морщинками у глаз, стоял у входа в палатку и внимательно следил за моим приближением.

Я подъехал и остановился в нескольких ярдах от костра.

– Вы не будете возражать, если я расположусь здесь? – обратился я к старшему.

– Конечно, нет. Места хватит. Давай располагайся. Ты куда путь держишь?

– В Босуэлл.

– На ярмарку?

– Ага!

– А сам ты из каких мест?

– Из Мельбурна.

– А, из Мельбурна! Что ж... Сидней, тот неплохой городишко, только, по мне, улицы узковаты. Вот Аделаида – это да! И улицы красивые, широкие. Может, конечно, кому и Мельбурн по вкусу, только...

Он помолчал и, угрюмо уставившись в землю, добавил:

– Ладно, провались он, этот Мельбурн. Как ты сказал – чем на жизнь зарабатываешь?

– Я пока еще ничего не говорил.

– Ладно уж! Короче – чем промышляешь?

– Получаю иной раз фунт-другой за статьи в газетах.

Старик улыбнулся:

– Значит, ты здоров врать.

– Не сказал бы.

– Еще бы ты сам признался. Могу предсказать тебе судьбу. Интересуешься?

– Нет.

– Нет так нет, – безропотно согласился старик. – Да, простачки теперь все реже попадаются. Образование – вот что нас губит. Спроси хоть у Альберта, он у нас тоже с придурью. – И старик кивнул головой в сторону парня у костра.

– Спорить не стану, умом не вышел, – добродушно подтвердил Альберт. Все его внимание было явно сосредоточено на содержимом котелка.

Три дня я прожил бок о бок с этими людьми. Я узнал, что старший носит кличку "Цыган".

– Это потому, что он всю жизнь бродяжит, – пояснил Альберт.

Альберт был сыном Цыгана. Ему было, вероятно, за двадцать, но на вид я дал бы ему не больше восемнадцати. Волосы у него были рыжеватые, а глаза ярко-голубые, они смотрели на все спокойно, с сочувственным любопытством. Глаза Альберта смеялись, даже когда его веснушчатое лицо оставалось серьезным. Смеялся он охотно, но беззвучно, запрокинув голову и прикрыв глаза.

На меня этот беззвучный смех производил странное впечатление. Казалось, он говорит вовсе не о радости, а о скрытой иронии.

Тем не менее Альберт был счастлив. Отец и сын относились друг к другу с ласковой терпимостью, хотя постоянно переругивались. Споры и перебранки вносили разнообразие и оживление в их жизнь, которая без этого могла бы стать пресной и монотонной, и давали возможность оттачивать довольно-таки соленое чувство юмора.

Настойчивое утверждение Цыгана, что Альберт не в своем уме, основывалось на полном отсутствии честолюбия у этого юноши. Он отказывался даже зазывать посетителей в палатку или учиться предсказывать судьбу. Его вполне устраивало ставить и разбирать палатку, готовить еду и возиться с машиной.

Альберту нравилось наблюдать людей и рассуждать о жизни. Он любил смотреть на луну, на звезды и мог часами изучать обыкновенный муравейник. А иногда он высказывал какую-нибудь нелепицу и смотрел, как я на это реагирую.

Однажды он спросил меня:

– По-твоему, ты чем живешь – умом?

– То есть как это?

– Есть у тебя душа – ты как считаешь?

Цыган сидел поблизости, штопая яркую хламиду, в которой он предсказывал судьбу. Услышав слова Альберта, он поднял голову:

– Ну, в тебе-то души не больше, чем вот в том чертовом булыжнике.

– Мой старик боится духов, – доверительно сказал Альберт, – он ни за что не хотел бы встретиться с духом лицом к лицу.

– Пошел ты к черту, – громко сказал Цыган,

– Я вот о чем, – продолжал Альберт. – Ведь когда человек умирает, душа вылетает из него как дым. Вот так, понимаешь. – Он помахал рукой, изображая полет мотылька.

– Я в это не верю, – сказал я.

– Откуда же тогда произошел человек?

– Когда-то давно землю населяли первобытные существа, – стал объяснять я. – Жили они в пещерах и были покрыты волосами. Изображения таких существ найдены на стенах пещер на севере Испании. Они охотились, убивали животных и питались ими. Вот из них-то мы постепенно и развились.

– Слыхал я это – насчет происхождения от обезьяны, да только я этому не верю, – возразил Альберт. – Опять же – Адам и Ева. Ведь их-то ты не можешь сбросить со счета?

– Конечно, могу, – отвечал я. – Это просто такая аллегория.

– Такая – что? – Аллегория.

– Наплевать мне на все мудреные слова. Как ни называй Адама и Еву, все ж таки человек произошел от них.

– Да не было их вовсе, – стоял я на своем.

– Хорошо. Допустим – не было. А для чего мы, например, живем?

– Это зависит от нас самих. К примеру, я должен решить, для чего я живу, – чтобы отнять у тебя твои часы или чтобы отдать тебе свои.

– Валяй дальше, – воскликнул он, улыбаясь. – Что же ты решил?

– Не торопись. Это еще не все. Может, я решу дать тебе за часы пять шиллингов и еще обещаю, что стану говорить, который час, каждый раз, как ты захочешь узнать время.

– Понятно. А как быть с моим стариком? Он ведь тоже хочет знать, который час. Он всегда спрашивает у меня. А у меня не будет часов, они будут у тебя.

– Верно. За шиллинг я и ему буду говорить, который час. Я захвачу монополию на часы и каждому, кто за пять шиллингов отдаст мне свои часы, буду отвечать, который час. Я построю башню и с ее верхушки буду выкликать время. А потом люди, у которых много денег, начнут платить мне, чтоб я говорил неверное время – для того, чтоб парни, которые на них работают, не знали, когда пора шабашить. В конце концов никто не будет знать верного времени.

– Но, между прочим, к вечеру ведь темнеет, – заметил Альберт. – По солнцу можно сообразить.

– Верно. Когда я стану объявлять полдень в полночь – люди меня наконец раскусят. Они объявят мне войну, а я заряжу пушки часами и стану стрелять в тех, у кого отобрал эти часы. И, может быть, убью тебя твоими же часами.

– Значит, для этого мы и живем?

– Нет, этого я не говорил.

– Тогда для чего же?

– Я хотел бы, чтоб у каждого были свои часы, и чтобы все люди знали верное время, – сказал я. – Тогда не из-за чего было бы затевать войны.

Альберт поковырял землю палочкой, улыбка слегка тронула его губы; он взглянул на меня:

– Думаешь, я не понял, куда ты клонишь?

– Ты прекрасно все понял.

Он сидел на корточках, подтянув колени к подбородку, как сидят аборигены. Пододвинувшись ко мне поближе, все также на корточках, он протянул руку и похлопал меня по груди. Глаза его озорно – как у мальчишки заблестели.

– Знаешь, я как раз посмотрел на твои часы, – сказал он. – Они отстают на пять минут.

И, откинув голову назад, беззвучно засмеялся. Потом он сказал:

– Мой старик считает, что человек только после тридцати лет начинает разбираться в жизни. А ты как думаешь?

– По-моему, он не прав. Если бы он был прав, мы с тобой оба ни в чем бы не разбирались. А сколько лет ему самому?

– Выходит, ты один из тех, кто у каждого спрашивает: сколько вам лет?

– Что ты хочешь этим сказать?

– Мой старик считает, что возраст тела и возраст души человека – вещи разные. Люди, которые судят на возрасту тела, обычно относятся к другим свысока. И ты лучше не спрашивай моего старика, сколько ему лет, он этого не любит.

– Ладно, – согласился я и спросил: – Он что, был гипнотизером? Я прочел это на фургоне.

– Ну это когда он в расцвете был. Да он сам тебе лучше расскажет. Эй, отец, – позвал он. – Иди, расскажи Алану, как ты заставлял меня глотать свечи.

Цыган кинул одеяние прорицателя в палатку и подошел к нам.

– Свечи делались из воска и сахарной глазури, – пояснил он. – Мы вставляли в них фитиль и зажигали с одного конца.

– На вкус они были не так уж плохи, – заметил Альберт. – Я и сейчас согласился бы сжевать парочку. Может, состряпаешь несколько штук завтра, а, отец? А вечерком у костра мы бы их пожевали.

– Брось валять дурака, – сказал Цыган.

– Скажите, вы и вправду могли гипнотизировать? – спросил я.

– Нет. Просто тогда у меня были деньги, и я нанимал целую труппу. Представления мы давали в провинции, в небольших залах. – Он повернулся к сыну. – Альберт, сходи в палатку, достань какую-нибудь программку. Они в старом чемодане.

Выйдя из палатки, Альберт протянул мне розовую программу, в центре которой была фотография сравнительно молодого Цыгана, облаченного в вечерний костюм и бархатную накидку.

– Таков был мой старик – пока жизнь его не стукнула, – представил Альберт отца.

– Не обращай на него внимания, Алан, пусть болтает, – сказал Цыган. Читай лучше, что там написано. Сверху стояло:

"Зрелище из зрелищ! Не пропустите!"

Чуть пониже значилось:

"Гипноз и сказочные видения!!!

Все это покажет вам цыган и его ассистенты, совершающие турне по Австралии!

Вы будете хохотать до упаду; и не поверите своим глазам.

Это ново, необычно, захватывающе!

Посмотрите на прекрасную девушку в стеклянном гробу в состоянии транса.

Посмотрите, как будет размозжена голова этой девушки! (Обман зрения под гипнозом.)

Посмотрите, как под ногти прекрасной девушки загоняют иголки.

Посмотрите, как пожилые люди пишут детскими каракулями.

Сто фунтов тому, кто поймает артистов на малейшем мошенничестве.

Тупые и рассеянные люди не поддаются гипнозу.

Чем одареннее человек, чем умнее, тем легче поддается он гипнотическому внушению.

Люди, имеющие отношение к медицине, приглашаются особо".

Прочитав программу, я спросил:

– Кто сочинил все это?

– Я, – сказал Цыган.

– Ну, и как проходили представления?

– У меня в труппе были прекрасные артисты, – сказал он. – Они впадали в транс при первом же моем пассе. Только обходилось это слишком дорого. А когда гадаешь, довольно и одного человека.

– Двух, – поправил Альберт.

– Я же сказал – "человека".

– Вот именно. Я и подумал, что и ты ведь тоже человек.

– И вы хорошо гадаете? – спросил я.

– Без хвастовства скажу – да.

– Хвастать он у нас не любит, – вставил Альберт.

– Расскажите мне, как вы это проделываете, – попросил я. – Меня это очень интересует. Главное – наблюдать и на основе своих наблюдений делать выводы, так ведь?

– Пожалуй, что так, – неуверенно сказал Цыган. – Впрочем, это далеко еще не все. Надо уметь разбираться в людях. Сейчас я все тебе объясню. На женщин, например, надо сначала нагнать уныние. Они это любят. А перед концом сеанса можно их и подбодрить – предсказать наследство, или выигрыш в лотерее, или еще что-нибудь. Но для начала – обязательно нагнать тоску.

– Я думаю, здесь вы ошибаетесь, – сказал я.

– Думай что хочешь, – я знаю, что прав. – Узнаю своего старика что-что, а прав он всегда, – заметил Альберт.

– Заткнись, – невозмутимо сказал Цыган. – Кого интересует твое мнение?

– Никого, – согласился Альберт.

– Вот и помолчи. Значит, на чем я настаиваю? Каждой женщине нравится воображать себя несчастной. Уж я-то знаю женщин.

– Узнаю своего старика – все-то он знает, – опять вставил Альберт.

– Что бишь я говорил, – продолжал Цыган. – Сейчас ты все поймешь. – Он сделал жест, указывавший на твердую решимость убедить меня в своей правоте. – Представь, что перед тобой сидит женщина – пусть сейчас это будет Альберт. Вот именно, сейчас он – женщина. Сиди прямо, идиот несчастный! "Ах, миссис, – говорю я ему – ей то есть. – Ах, миссис, – говорю я и кладу руку ей на плечо. – У вас была трудная жизнь".

– А ведь меня ты не так учил, – вмешался Альберт. – Ты говорил, никогда не хватай женщин руками во время сеанса.