Текст книги "В сердце моем"

Автор книги: Алан Маршалл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

Я не нуждался во врачебной помощи Флори, но мне нужна была дружба Артура. Иногда мне казалось, что она именно тем и крепка, что мы можем делиться друг с другом всеми своими несчастьями и тем самым облегчать их.

Впрочем, несчастья, которые обрушивались на нас, разделяло с нами большинство населения Австралии – мы просто не могли избежать общей участи. Если рушатся надежды всех окружающих, можно ли сомневаться в том, что неудача постигнет и вас?

Над Мельбурном, над всей Австралией сгустилась атмосфера безнадежности, ей поддались все, даже те, кто не имел оснований опасаться за завтрашний день. Никто не мог избежать ее губительного' воздействия.

Днем по улицам города и предместий бродили мужчины и женщины в поисках работы. По вечерам на перекрестках собирались группы людей, погруженных в мрачное раздумье или же обсуждавших – где искать работу. Они без конца наведывались и в нашу "Модную обувь" с неизменным вопросом: "Нет лп работы?"

Они заранее знали, что ответ будет отрицательный, были к этому готовы, и все же каждый раз, получив отказ, больно воспринимали его – словно надежда на какое-то мгновение позволяла им забыть о положении вещей.

По вечерам я ужинал в каком-нибудь дешевом кафе, а затем принимался бродить по улицам, записывая в свой блокнот все, что видел и слышал.

Рядом с гостиницей на Элизабет-стрит находился узкий переулок. Я заметил, что каждый вечер около половины девятого в этом переулке выстраивается длинная очередь к черному ходу гостиницы. Очередь доходила обычно до самой Элизабет-стрит. В свете уличных фонарей были видны лица людей, стоявших в конце очереди, тех же, кто был ближе к боковой двери, скрывал полумрак.

Меня заинтересовало, зачем они собираются здесь. Стояли они молча, кое-кто курил, достав из жестянки от табака подобранные на улице окурки, другие, сгорбившись, мрачно смотрели вдаль.

Все это были далеко не молодые люди, большинству из них перевалило за сорок. Долгая безработица лишила их всякой надежды на лучшее будущее. Небритые, в потрепанной одежде, они давно уже перестали заботиться о своей внешности. У них не было денег на мыло, на зубной порошок, на стрижку. Их потрескавшиеся башмаки и не стоили того, чтобы наводить на них блеск. Эти люди согнулись под грузом безнадежности. Еда! Как бы раздобыть еду – вот единственное, о чем они помышляли. Больше их ничто не интересовало.

Я занял место в хвосте очереди. Передо мной стоял человек в сером свитере, с локтями, заштопанными синей шерстью. Можно было догадаться, что в его давно не чесанных, спутанных как сено волосах немало песка и пыли.

Лицо его было изрыто глубокими морщинами, сухие губы запеклись. Он стоял, прислонившись к стене, уставившись в землю. Вскоре, однако, он поднял голову и поглядел на меня.

– А как же ты без газетки, приятель, – сказал он после беглого осмотра.

– Что? Да-да – газеты у меня нет, – произнес я. В руках он держал газету. Он вынул вкладыш и дал его мне со словами:

– Можешь взять.

Я взял газетный лист, сложил его и продолжал стоять, в ожидании чего-то "непонятного. Теперь я заметил, что газеты были у всех. Вся очередь чего-то ждала, зажав их под мышкой.

Человек, стоявший первым в очереди, разложил несколько газетных листов на камнях перед собой. Белый квадрат резко выделялся в темноте.

Неожиданно дверь, отделенная от этого квадрата двумя каменными ступеньками, открылась. Очередь пришла в движение; пассивное ожидание сменилось возбуждением, словно у всех появилась какая-то цель. Продвинувшись немного вперед, очередь распалась и обступила разостланные на земле газеты.

На пороге открывшейся двери показался человек в грязном белом переднике. Он нес на плече помойное ведро, придерживая его обнаженными выше локтя руками. Ведро было так набито всякого рода отбросами, что крышка съехала набок.

– Отойдите, – сказал человек в переднике.

Ведро было тяжелым. Оп наклонил его и вывалил на разложенные газеты объедки, накопившиеся за день.

Из этих остатков пищи образовался неровный холмик, обведенный по краю коричневой жижей – у меня на глазах он уменьшился в объеме и стал расползаться по газетному квадрату.

– Вот вам, – сказал человек в переднике.

Он скрылся за дверью, унося пустое ведро.

Теперь взялся за дело тот, кто стоял в очереди первым. Он был сед и производил впечатление человека бывалого.

– Сколько нас здесь? – спросил он.

– Двенадцать, – ответил кто-то.

Он быстро нагнулся над холмиком и погрузил в него обе руки. Уверенными движениями он разделил объедки на двенадцать отдельных порций.

– Готово, – произнес он. – Кто первый?

Старик с распухшими суставами протянул ему руки, на которых лежал газетный лист.

Седоволосый приподнял небольшую кучку мокрых объедков и опустил на газету. Старик отошел в сторону.

– Так. Кто следующий? Поживей.

В кучках отбросов, среди которых чернели разбухшие чаинки, можно было разглядеть кости от телячьих отбивных, жир, срезанный с краев бифштекса, корочку от пирога, куски пропитанного подливкой хлеба, кусочки жилистого мяса и жирной солонины, недоеденные картофелины, испачканные соусом, комочки рисовой драчены, капусту, несколько морковок, надкусанные ломтики сыра. Кое-где прямо на обглоданных косточках белело быстро таявшее мороженое. Вся эта масса была густо полита кофейной гущей.

Каждый из стоявших в очереди, получив свою долю, отходил в сторону и поворачивался спиной к соседям. Никто не хотел, чтобы другие видели, как он ест. Ведь это значило бы утратить последние крупицы чувства собственного достоинства.

Люди пожирали пищу, как голодные псы,

Я отошел в сторону.

– Мне что-то нездоровится, – сказал я одному из них. – Возьмите мою долю себе.

Эти люди очутились на дне не из-за каких-либо пороков, не из-за лени, пьянства или неспособности к труду. Они были доведены до такого состояния безработицей и ее спутниками – отчаянием и голодом. В хорошие времена они работали, содержали семьи. Что сталось теперь с их женами и детьми?

Я вышел на Элизабет-стрит, где ярко горели огни, где было весело и людно. Мимо переулка, смеясь и болтая, шли люди. Они понятия не имели о том, что происходит у них под боком. Никто из них даже не поглядел в сторону переулка. Все спешили домой. Надвигался вечер.

Через несколько минут из переулка стали выходить люди и вливаться в толпу прохожих. Куда лежал их путь – я не имел представления.

Раньше мне казалось, что даже голод не может заставить человека съесть то, что обычно вызывает у него отвращение. Впоследствии я понял, что до такого состояния люди доходят постепенно, шаг за шагом опускаясь до уровня животного.

На Фицрое было несколько кафе, где за семь пенсов можно было получить обед из трех блюд. Ранним утром возле одного из таких кафе останавливалась двуколка, запряженная костлявой лошаденкой. Тележка была нагружена джутовыми мешками, в которых лежали овощи и фрукты, выметенные из-под ларьков на рынке Виктории или же подобранные в канавах, куда их выбрасывали и где они лежали до появления метельщиков.

Я разговаривал со стариком – владельцем тележки и лошади, я своими глазами видел все, что он проделывал, прежде чем подъехать к кафе.

Ходил он медленно, с трудом передвигая ноги. ("Проклятый артрит! Доктора говорят, нет от него лекарства; черт бы их всех побрал".)

По вечерам, когда рынок был открыт и зеленщики со всего города скупали овощи, привезенные огородниками, он со своей метлой и мешками обретался поблизости и подбирал наружные листья капусты, ободранные и выброшенные в канаву.

Возле палаток и ларьков валялись морковь и пастернак, растоптанные копытами лошадей, доставлявших овощи с окрестных ферм в Мельбурн.

Яблоки, покрытые коричневыми пятнами гнили, проросшие луковицы, старые картофелины валялись в канавах вперемешку с влажным конским навозом.

Старик собирал все эти отбросы в мешки, иногда стирая рукой прилипшую к ним грязь. Их покупали у него владельцы дешевых кафе и клали в суп или же отваривали в качестве гарнира к мясным блюдам, – вместо того чтобы пользоваться свежими, неиспорченными овощами, которые продавались на тех самых ларьках, из-под которых был выметен весь этот мусор.

Капуста была обязательным гарниром к каждому мясному блюду, подававшемуся в этих кафе. Твердая и малосъедобная, она тем не менее была овощным блюдом, и это давало право владельцу кафе утверждать, что в его заведении обеды состоят из трех блюд.

Такого рода кафе обычно посещались людьми, у которых в кармане были считанные пенсы.

Я постоянно обедал в одном из таких кафе. Там стояли столики с мраморными неприятно-холодными крышками; линолеум, застилавший пол, был зашаркан и грязен. Но еда, которую подавал владелец, была немного лучше, чем у его конкурентов, и, вдобавок, не обязательно было уходить тотчас после обеда. Можно было подолгу сидеть, коротая время в беседах с такими же горемыками, которых страшило одиночество улицы.

Однажды вечером я заказал бифштекс с жареным луком. Хозяин принес еду, поставил тарелку на стол и протянул руку за деньгами.

Платить надо было сразу. Слишком велик был понесенный им убыток от того, что люди, пообедав, выворачивали перед ним пустые карманы, – теперь он требовал деньги вперед. Я заплатил и принялся за еду.

Нож, которым я орудовал, был острым. Хозяин был убежден, что если бифштекс разрезается без труда, клиенты никогда не догадываются, что он жесткий. Поэтому ножи у него всегда были хорошо наточены. И все же мой бифштекс сопротивлялся ножу с необычайным упорством.

Положив в рот большой кусок, я стал жевать, уставившись прямо перед собой и сосредоточившись на движении своих челюстей, которые уже через несколько минут устали от непосильной работы. Тогда я пальцами вытащил изо рта непрожеванное мясо и стал его разглядывать. Оно было жилистое, сероватое, безвкусное; разодрать его на куски оказалось невозможным, и я снова сунул его в рот и принялся жевать. Но через минуту извлек мясо изо рта и положил на край тарелки – я был не в силах довести кусок до таких размеров, которые позволили бы его проглотить.

Я решил, что с меня достаточно мясного сока и что жилы можно и не есть; однако, когда полчаса спустя я сидел с разболевшимися челюстями и смотрел на сероватые комки изжеванного мяса, венком окружившие жареный лук и обрезки бифштекса, я почувствовал, что меня надули. Разве могут такие обеды придать мне сил и энергии, в которых я так нуждался? Я сидел понурившись, не в силах побороть уныние.

Между тем лук на моей тарелке совсем остыл и подернулся тоненьким слоем беловатого жира – обмякшие полоски лука пробивались кое-где через этот покров, но тут же никли и увязали в нем. С отвращением я отодвинул от себя это блюдо, лицо мое искривила гримаса.

В это время ко мне подошел человек, сидевший в одиночестве за столиком у стены, и тронул меня за плечо. Его нельзя было назвать ни молодым, ни старым, у него были впалые щеки и усталые глаза; он взглянул на меня глубоким и проникновенным взглядом, в котором со всей очевидностью отразились страдания, известные лишь тем, кто познал голод и нищету.

– Ты станешь это есть, приятель? – спросил он, указывая на тарелку.

– Нет, – сказал я. – Я уже пообедал.

– Можно, я возьму?

– Пожалуйста.

Он унес тарелку на свой стол и начал есть. Он съел все – и жеванные мной куски мяса, и застывший в жире лук.

Затем он поднес тарелку ко рту и вылизал ее.

ГЛАВА 12

Постепенно я понял, что искусству показывать правдивые картины жизни и рисовать живые образы нельзя научиться, следуя готовым рецептам, заимствуя у других писателей накопленные ими знания и жизненный опыт; понял, что овладеть этим искусством я смогу, лишь принимая близко к сердцу жизнь других людей, читая их еще не написанные романы.

Надо слить свою волю к жизни и к победе с волей моих героев – только тогда истина откроется мне по-настоящему, и, познав ее, я испытаю потребность выразить ее словами.

Недостаточно наблюдать жизнь глазами художника, преданного лишь своему искусству. Написанные на основе таких наблюдений книги могут иметь значение только для их автора. Я же хотел создавать произведения важные и нужные для всех.

Я взялся за учебники грамматики, стал изучать правила, знакомые любому школьнику, но которые самому мне, поскольку я учился в глуши, постичь не удалось. Мне казалось, однако, что правила, на соблюдении которых настаивали эти учебники, могли скорее лишить меня дара слова, чем помочь мне высказать свои мысли и чувства.

Я узнал, что нельзя начинать фразу со слов "и" или "но", расчленять сложные времена, ставить предлог в конце предложения. А между тем, желая иной раз выразить свою мысль, мне хотелось нарушить все эти правила.

В одном сборнике цитат я прочитал: "Когда мысль захватывает, говорить о грамматике – кощунство". Эти слова придали мне бодрости. Но я понял, что для того чтобы отступать от правил, надо сначала их твердо усвоить.

Талант писателя не расцветет от того, что он постигнет правила расстановки слов, принятые в его время; нет, для того, чтобы научиться писать, он должен разделить с людьми все тяготы, до конца прочувствовать их. Только тогда он познает жизнь и сможет стать глашатаем правды.

Писать – значит понимать жизнь и уметь находить верные слова для выражения своих мыслей. Это умение приходит с жизненным опытом, а вовсе не достигается тренировкой в сочинении образцово правильных фраз.

Только глубокая заинтересованность в судьбах людей и проникновение в эти судьбы создают почву, на которой может родиться настоящее литературное произведение, чтобы дать этому произведению расцвести, автору надлежит отказаться от всякого личного честолюбия,

– Да нет, правда, он такой трус! Ненавидит трамваи. И людей боится, думает, кто-нибудь обязательно наступит ему на лапу.

– Вот так пес!

– Он таким и будет, пока не покроет сучку, – сказала рыжеволосая девушка.

– Фи, Глэдис! Как можно!

– Правда – Фил мне говорил.

– Ты все еще с ним гуляешь? – спросила Мэйбл, наклоняясь вперед, чтобы, лучше видеть девушку в синем джемпере.

– И буду гулять, пока не найду кого-нибудь другого. Он хочет, чтобы у нас с ним было по-честному, без обмана. Поглядеть на него – никогда не подумаешь, что он может говорить серьезно. А он долго толковал со мной – все про то... чтобы без обмана.

– Только об этом они и могут говорить, – сказала с усмешкой девушка по имени Бидди. – Обхаживают тебя, пока ты поверишь им и они добьются своего, тогда они начинают плести ахинею другой дурочке.

– Надо же о чем-то говорить, – возразила Глэдис.

– Почему же не поговорить о чем-нибудь интересном?

– Они и это умеют.

– О чем? О мотоциклах? О том, какие они молодцы?

– А о чем ты хочешь, чтобы они говорили? – упорствовала Глэдис.

– Не знаю... Во всяком случае, о чем-то таком, что помнилось бы и на другой день. Что заставило бы позабыть об этой проклятой фабрике.

– Ах, ты хочешь, чтобы он тебя просвещал? – съязвила Мэйбл. – Ты что же думаешь, что парень приглашает тебя, только чтобы побеседовать?

– Ну ладно, хватит, – с раздражением сказала Бидди, – Я просто хотела вам сказать, каких парней я предпочитаю. Чтобы с ними поговорить можно было. Это для меня главное. Но где их найти, таких парней?

– Все мы с этого начинаем. Каждой хотелось бы найти такого парня, но где его возьмешь? – сказала Мэйбл с покорностью в голосе. – В наше время таких нет. Без гроша в кармане не очень-то разговоришься.

– Беда в том, что никто даже сводить тебя никуда не может. Все сидят без работы, все на мели.

– Мы с Филом немного походим взад и вперед, а затем приткнемся в дверях какого-нибудь магазина и стоим, – сказала Глэдис, наклонившись и рисуя пальцем по пыли. – Мы и разговариваем-то немного. Он, правда, любит иногда поговорить о странных вещах. – Она выпрямилась и посмотрела на Бидди. – Ты пробовала когда-нибудь говорить о луне, стоя в подворотне? – спросила она.

Бидди промолчала.

– Посмотрели бы вы на того красавчика, что живет в одном доме с Энни на втором этаже, – сказала небольшого роста девушка, безостановочно что-то вязавшая. Она постоянно напевала "Любовь в цвету", и девушки прозвали ее "Цветиком".

– Да, я его знаю, – пренебрежительно сказала девушка в джемпере, познакомилась с ним на танцах. Танцует как медведь. Все ноги мне отдавил.

– А все равно он красивый. Плевать, что он плохо танцует, – решительно произнесла та, которую звали "Цветик".

– Я бы не стала водиться с парнем, который не умеет танцевать, заметила Глэдис.

– А как Фил по этой части? – спросила Мэйбл.

– Неплохо, – ответила Глэдис. – Но вот тот парень, с которым я встречалась раньше, так он даже в конкурсах участвовал.

– И как только ты их находишь? – спросила Мэйбл.

– Сама не знаю, – пожала плечами Глэдис с легкомысленным видом.

– Хочешь, скажу? – произнесла девушка в синем джемпере.

– Знаешь что – заткнись! – огрызнулась Глэдис.

Девушки засмеялись, но в смехе их не было радости, он даже не был веселым. Рассмеявшись, они словно признавали, что всех их волнуют одни и те же заботы и что им хочется на время забыть о них, шуткой отделаться от тяжелых дум.

Из ворот помещавшейся напротив фабрики папиросной бумаги вышли несколько девушек. Там работа была легче, менее напряженной, чем на обувной фабрике.

Девушки были в одинаковых синих спортивных костюмах из бумажной ткани; в руках у одной был баскетбольный мяч. Они стали перебрасываться им со смущенным смехом, словно стыдясь этой детской игры.

– Вот это да! Поглядите только на них! – выкрикнула девушка в синем джемпере. – А ну убирайтесь отсюда, вертихвостки!

В ответ одна из девушек высунула язык.

Девушка в синем джемпере окинула быстрым взглядом своих подруг. От удивления она даже открыла рот. Затем, словно убедившись, что ее чувства разделяют остальные, она приложила руку рупором ко рту и закричала:

– Эй вы, я кому говорю? Убирайтесь вон!

– Помолчи, Элли, – с досадой сказала Глэдис.

– А что они о себе воображают, – проворчала Элли, не спуская недовольных глаз с игравших в мяч девушек.

– Ты только себя унижаешь, когда так орешь, – заметила ей Глэдис, поглядывая то в одну, то в другую сторону.

– Эй, Биддп! Что ты скажешь о новой девчонке, – ну тот, что работает рядом с тобой? – спросила Мэйбл. – Лила Хэйл, что ли, ее зовут? Как она ничего? Вон они с Сэди идут.

Бидди посмотрела на девушек, приближавшихся к ним.

– Неплохая девочка, кажется. Ребенок еще, совсем ничего не смыслит. Похоже, что она Рону Хьюзу приглянулась.

– Рону! – презрительно усмехнулась Мэйбл.

– А что, – ведь и ты с ним когда-то гуляла. Мэйбл умолкла, погрузившись в воспоминания, не позволявшие ей отчитать Бидди как следует.

– Надо будет предупредить ее, – сказала Бидди.

Лила и Сэди присоединились к отдыхавшим девушкам. Лиле было лет пятнадцать, у нее были мягкие белокурые волосы и почти детская фигурка.

Она присела рядом со мной; когда я улыбнулся ей, она смутилась, и я почувствовал, что она не способна ответить мне такой же дружеской улыбкой. В замешательстве она отвернулась и стала смотреть на Сэди. Подруга продолжала прерванный разговор.

– Почти целых две недели он каждый вечер поджидал меня на углу,

– О ком ты говоришь? – с интересом спросила Мэйбл.

– О том парне, который приезжает за тобой после работы в своей машине, чтобы отвезти домой? – вмешалась Бидди.

– Ага, – подтвердила Сэди.

– Почему же ты не хочешь поехать с ним? – спросила Бидди.

– Я бы не заставила себя ждать, – сказала Мэйбл.

– Неужели? Чтобы потом возвращаться домой пешком? – заметила Сэди.

В ее голосе звучал цинизм, – видно было, что она хорошо знает, чем кончаются подобные прогулки.

– Днем он с тобой ничего не сделает, – сказала Бидди, – пока не стемнеет, ты в безопасности.

– Да, конечно, но он предлагает сначала поужинать где-нибудь.

– Ну, – всегда можно заставить его что-то рассказать, можно сидеть нога на ногу, можно курить и держать сумку на коленях... – Бидди готова была дать еще множество советов, но Сэди ее перебила:

– Довольно трудно болтать без умолку, если в мыслях у тебя одно – что он сейчас сделает. А в машине только об этом и думаешь. Вдруг он свернет в какой-нибудь пустырь. И как бы это помешать ему остановить машину, прежде чем доедем до нашей калитки. Смогу ли я с ним справиться? Запомни: эти кавалеры на одну ночь знают все ходы и выходы. На этой неделе у него ты, а на следующей уже другая. Думаешь, они станут слушать о том, что ты хочешь учиться играть на пианино или что-нибудь в этом роде? Все они на один лад, не дают тебе прохода, пока ты не уступишь, ну а акушерку искать, чтобы она тобой занялась где-нибудь в темной каморке, тебе уж придется самой: кто тебе тогда поможет?

– А почему бы не пойти к маме? – робко произнесла Лила, желая показать, что и она кое-то смыслит и что такие разговоры ей не в новинку.

Ее слова были встречены смехом:

– Вот-то было бы представление, – сказала Мэйбл. – Воображаю, как набросились бы на тебя старики.

– Если тебе когда-нибудь придется обратиться к матери, – сказала Сэди, положив руку ей на плечо, – знай наперед, что она тебе ничем не поможет. Она от тебя отвернется, – а зачем это тебе надо? Стоит только рассказать ей о своих похождениях в парке – и пиши пропало. Добром это не кончится.

Лила повесила голову.

– Мужчины! – прошептала Мэйбл, о чем-то задумавшись. – Мужчины!

– А как твой кавалер, Мэйбл? – спросила Бидди.

– Ты имеешь в виду Леса? Все хорошо.

– Ты с ним часто видишься? – спросила Сэди.

– Каждую среду – вечером.

– А по другим дням вы не встречаетесь?

– Нет.

– Значит, он женат.

– Ничего подобного.

– А он не говорит тебе, почему вы не можете видеться чаще?

– Он занят на работе.

– Чепуха! Все они это говорят.

– Я уверена, что он не женат. – В голосе Мэйбл звучала тревога.

– Сколько ему лет?

– Года тридцать три. – Конечно, женат. Это тот парень, с которым я тебя встретила в прошлую среду, верно?

– Да.

– По виду он явно женат. Выглядит усталым. Давно не стрижен, донашивает свой свадебный костюм. Он хоть раз приглашал тебя в кино?

– Он не любит кино.

Сэди иронически рассмеялась:

– Не любят кино женатые. Боятся, что их кто-нибудь там увидит. А где он живет?

– В Футскрэй.

– Ты знаешь, на какой улице?

– Нет, я никогда его не спрашивала. Конечно, он бы

мне сказал.

– Спроси у него улицу и номер дома, скажи, что тебе хотелось бы как-нибудь написать ему. Пари держу, – он тебя отошьет.

– Никогда он этого не сделает.

– А ты попробуй.

– Обязательно попробую.

Прозвенел звонок. Через пять минут он зазвонит снова, и тогда девушки уже должны будут стоять у своих машин, в ожидании, когда завертятся шкивы и заработают приводные ремни.

Девушки встали и пошли к воротам. У входа образовался затор – задние положили руки на плечи стоявших впереди и, медленно переставляя ноги, двигались, словно узники, устремив взгляд на мрачное здание фабрики, где их ждали пока еще безмолвные машины.

Я стоял позади, рядом с Лилой Хэйл, что-то искавшей в своей сумочке.

– Итак, снова за работу, – сказал я, безнадежно махнув рукой. – А на солнышке так хорошо!

– Еще бы!

– Вы здесь ведь недавно работаете?

– Всего четыре дня.

– Ну и как вам нравится?

– Да как вам сказать, – она помедлила, не зная, стоит ли говорить мне правду: ведь еще неизвестно, как я к этому отнесусь. – Не очень.

– Не очень, – повторил я и добавил: – И мне тоже.

– Но это работа, – твердо сказала она, словно кладя конец своим сомнениям и неудовольствию. ("Раз ты работаешь, а другие нет, – значит, тебе повезло", – говорил ее тон.)

– Работа-то работа, – сказал я, – да только хорошо бы иметь занятие по душе. Вот если бы вы, например, могли выбрать работу по своему вкусу – что бы вы предпочли?

– Я бы стала балериной.

– Вот это да! – воскликнул я. – Подумать только. Это было бы замечательно. А вы когда-нибудь видели балет?

– Нет, но у меня есть книжка о балете, там много всяких фотографий.

– И среди них, наверное, очень красивые?

– Да, балерины такие изящные, воздушные. Можно подумать, что они ничего не весят. Они совсем особенные, непохожие на других.

– Они очень много занимаются, – сказал я.

– Да, и мама тоже так говорит.

– А почему вы не пошли учиться, раз вам так нравится балет?

– Слишком дорого. Но я танцую дома. И уже многому выучилась. Смотрю на фотографии и танцую.

– Правильно, – сказал я. – Танцуйте, как они. Прыгайте и кружитесь. – Я помахал руками. – Как будто у вас выросли крылья. Я могу без конца смотреть на фотографии балерин и мечтать. Иногда я и сам чувствую себя легким, воздушным – как вы говорите, и тогда мне кажется, будто я порхаю на сцене под звуки музыки.

Лила бросила на меня быстрый взгляд. На лице ее отражалось удивление и радость. Мимолетная улыбка преобразила ее лицо.

– И у меня бывает такое ощущение, – воскликнула она. – Как, странно! Подумать только, что и вам так кажется – точь-в-точь как мне.

Она смущенно засмеялась:

– Наверное, это глупо.

– Ничего глупого тут нет, – сказал я.

– Не-ет, – протянула она с сомнением в голосе, а затем решительным тоном заявила: – Я накоплю денег и буду учиться.

Лила на минуту задумалась, оживление ее погасло, и она тихо сказала:

– Только тогда я буду уже старой. В той книжке сказано, что надо начинать учиться с детских лет.

– Вы ведь получаете двенадцать с половиной шиллингов?

– Да, но мама оставляет мне только половину. Последние замешкавшиеся девушки исчезали за дверью фабрики.

– Мне надо идти.

Она побежала вслед за подружками и скрылась из виду.

Я же пошел в свою контору и сел за стол. Глаза бегали по колонкам цифр, но в ушах по-прежнему звенели девичьи голоса; я продолжал слышать их и назавтра, и во все последующие дни, и они словно голос совести определяли каждую мою мысль, каждый мой шаг.

Под крышами фабрик в широко раскинувшихся промышленных пригородах Мельбурна работало очень много молоденьких девушек. Все они постепенно, шаг за шагом, постигали уроки жизни, пока наконец у них не складывались взгляды, определявшие их поступки. Они выносили свои знания из секретов, поверявшихся шепотом на школьном дворе, из признаний подруги, сидевшей с ними за одной партой, из рассказов, услышанных во время перерыва во дворе фабрики, из встреч с присяжными соблазнителями, поджидающими девушек в своих машинах и в подъездах домов, из захватанных книжек, которые передавались из рук в руки и вели к пропасти.

Знания, таким путем приобретенные, не просвещали ум, не поощряли талант, не вдохновляли на благородное дело, не утверждали истинных ценностей. Складывая их, как кирпичики, девушки воздвигали в своей душе крепость, тщетно надеясь укрыться за ее стенами, когда на них наступало одиночество, одолевали мечты, когда от них требовали подчинения общим правилам, когда их терзала зависть и, наконец, когда они испытывали отчаянную потребность быть любимыми.

О, как ты красив, Рон Хьюз! Ты крепок и силен, и твои руки оградят меня от беды. Ты ведь не причинишь мне зла, когда мы останемся вдвоем в темноте, правда, Рон Хьюз? И не бросишь потом меня плакать в потемках, одну-одинешеньку, пока ты любезничаешь с другой?

Все, что о тебе говорят, Рон Хьюз, – ведь это же ложь? Я верю только твоим словам. Я верю тебе. Я хочу верить тебе. Я не могу не верить тебе!

Нет, совсем по-иному следовало познавать жизнь этим девушкам. Может быть, ее тайны должны были открываться им в песне, веселящей душу и радующей тело, или об этих тайнах должен был поведать им кто-то мудрый и чуткий?

Но им не приходилось встречаться с такими людьми, они не слышали ни чистых песен, ни умных слов. Они вступали в жизнь, вооруженные фальшивыми представлениями, которые мешали им осуществлять свои мечты, извращали их цели и в зародыше убивали таланты.

Правда, иные девушки выходили из жизненных испытаний закаленными и умудренными; в будущем они станут оберегать своих детей от повторения таких ошибок, но большинство из них так никогда и не подарит миру то прекрасное, что таилось в их душах.

– Эй, вы, вертихвостки! – Выше этого они не смогут подняться. А кое для кого это слово претворится в жизнь.

То, что я пережил и передумал после часа, проведенного с работницами, вдохнуло жизнь в мои рассказы, и на нескольких конкурсах я даже вышел победителем, однако напечатать их мне так и не удалось. Редакторы утверждали, что публика такими вещами не интересуется.

Один из рассказов, записанных в моем блокноте и сделанных, с учетом того, что "интересует публику", – я отправил в сиднейскую газету "Еженедельник Смита".

Я подписал его вымышленным именем, потому что мне было стыдно.

Его опубликовали. Это был мой первый рассказ, появившийся в печати.

ГЛАВА 13

Большинство рабочих и служащих "Модной обуви" были заняты неполный день. Даже в лучшие времена, когда они работали без ограничений, им едва удавалось прокормить семью. Теперь же в конвертах, которые они получали в день зарплаты, денег было вполовину меньше.

Штаты служащих сократили, и оставшимся приходилось работать больше. Девушки из машинного отделения по нескольку раз в день посылали рассыльного в контору за аспирином. В одном из шкафов специально для них хранилась большая бутыль с таблетками аспирина. Обычно ее хватало на месяц, теперь же она опорожнялась меньше чем за две недели.

Кредиторы становились все настойчивее. Поставщики сырья приходили в контору с озабоченными лицами, а уходили совсем расстроенными. Они уже не просили, чтобы с ними расплатились сполна. При создавшемся положении подобные требования только раздражали. Они просили лишь оплаты отдельных счетов, полагая, что, входя в положение владельцев фабрики, они, в свою очередь, вправе получить какую-то сумму наличными.

Среди кредиторов были и богатые люди, они-то зачастую и приставали с ножом к горлу, демонстрируя качества, благодаря которым когда-то разбогатели. Другие – владельцы захудалых фабрик – и сами находились на грани банкротства. Они упрашивали расплатиться с ними, выручить их.

Мне приходилось ежедневно иметь с ними дело. Я должен был уклоняться от прямых ответов, притворяться, лгать и лицемерить. Ведь я боролся за свое существование, неразрывно связанное с существованием фирмы.

Я учился этому шаг за шагом, так, как учатся своему ремеслу механики и другие фабричные рабочие. Все мы воображали, что наши знания смогут уберечь нас от поражений, на которые жизнь неизвестно почему обрекает людей.

– Никто не приходил, пока меня не было? – спросил я как-то у машинистки.

Я только что возвратился из банка, где сурового вида управляющий разговаривал со мной так, будто я был повинен в шаткости его теперешнего положения и не желал ничего сделать, чтобы укрепить его.

– Приходил один человек. Он сказал, что будет вас дожидаться. Вы никого не заметили на улице?