Текст книги "В сердце моем"

Автор книги: Алан Маршалл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 16 страниц)

Я улыбнулся ему.

– Вот это мне нравится, – сказал он. – За долгие годы у вас выработалась защитная реакция, которая вызывает у меня интерес. Сожалею, что не могу пригласить вас остаться пообедать. Я – диабетик и сижу на специальной диете. Да и вообще предпочитаю есть в одиночестве.

Я сделал движение, намереваясь встать.

– О нет, не уходите! – Он остановил меня, подняв огромную бледную руку с длинными пальцами. – Мы выпьем по рюмке мадеры. Ваше общество доставляет мне удовольствие,

Он достал из шкафа бутылку вина, наполнил две рюмки и одну из них протянул мне. Потом закурил вторую сигарету.

– Это сигареты особого сорта. Вероятно, вы с большим удовольствием будете курить свои.

– Их делают специально для вас? – спросил я.

– Да. На них моя монограмма.

Большими шагами он стал мерить комнату.

– Не думайте, – продолжал он, – будто мне неизвестно, что такое голод. Известно! Мой отец был поляк; он бежал из Польши, перешел границу под выстрелами. Мне тогда было двенадцать лет. Сначала мы жили в Англии, а когда мне исполнилось восемнадцать, переселились в Австралию.

Здесь отец разбогател на торговле готовым платьем. Я был младшим сыном, и мне единственному удалось извлечь какую-то пользу из отцовского состояния. Он смог дать мне университетское образование. Братьям повезло меньше. Я вернулся в Англию и открыл врачебный кабинет на Харли-стрит. Первое время пока я не завоевал прочного положения – я мог позволить себе тратить только шесть пенсов на завтрак и шесть пенсов на обед. Так что я знаю, что значит жить впроголодь. Я знаю, что значит сидеть без денег. И именно поэтому умею их ценить.

Он перестал шагать по комнате, выглянул в окно, потом снова повернулся ко мне.

– Я многого добился, – сказал он. – Перед тем как я покинул Англию, у меня было двадцать слуг, дом на Харли-стрит и загородный особняк.

Недавно я получил письмо от моего лондонского агента с предложением продать эти два дома за пятнадцать тысяч фунтов каждый. Я принял предложение; но сегодня утром узнал, что фунту угрожает девальвация. Я немедленно телеграфировал, чтобы продажа была приостановлена. Зачем мне эти тридцать тысяч, если фунт обесценится!

– Но ведь девальвация коснется всех без исключения, – возразил я. – Вы все равно останетесь богатым человеком.

– Вы – полный профан в денежных делах, – резко сказал Колин Стрит.

Он на мгновение задумался, глядя в пол. Потом прошептал:

– Деньги... – Повернув голову, он посмотрел мне в глаза. – Интересно, что стали бы с ними делать вы?

– Я знаю одного человека, – продолжал он с живостью, расхаживая по комнате, – меня уговорили лечить его даром. Он долго был без работы и устроился наконец на службу с жалованьем в двенадцать фунтов в неделю. И вы знаете, что сделал этот человек? Еще не начав работать, он купил радиоприемник за двадцать семь фунтов десять шиллингов.

– У вас есть радиоприемник, – заметил я. – Почему бы и другому не иметь его?

– То есть как это? – удивленно воскликнул он. – Даже я хорошенько подумал бы, прежде чем заплатить двадцать семь фунтов десять шиллингов за радиоприемник.

– Уж не хотите ли вы сказать, что согласны отказывать себе в желаниях. Ну скажите, положа руку на сердце, – вы ведь покупаете все, что вам захочется?

– Ничего подобного.

– В таком случае, вы просто копите деньги, как обыкновенный скряга.

Он начал оправдываться:

– Должен же я подумать и о старости. Приходится заботиться о будущем.

– Совершенно верно; и я тоже должен заботиться о своем будущем, потому-то я и обратился к вам.

– Вам нечего терять, – заявил он. – А когда терять нечего, нет причин для беспокойства. Если произойдет крах, на вас это не отразится, а я пострадаю. Мои деньги помещены недостаточно надежно. Я должен все время думать, как бы не потерять их. Богатство налагает огромную ответственность; вы и понятия о ней не имеете. Вам не требуется никаких усилий, никакого напряжения, чтоб сохранить свое положение. Всю жизнь вы будете вести существование, к которому привыкли. Я вовсе не уверен, что то же самое можно сказать обо мне.

– К счастью, у меня есть деловая хватка. – Он прошелся из конца в конец комнаты, размахивая гибкой, сильной рукой. – Я доказал это в Англии. Мои дома по-прежнему принадлежат мне. Да. – Он задумался. – В Англии у меня был свой "роллс-ройс", и я нанимал шофера за тридцать шиллингов в неделю.

– Какая нищенская плата! – заметил я.

– Со временем я повысил ее до двух фунтов, и шофер мой жил как король. Он был великолепный шофер. В этом заключалось его призвание – быть шофером, и ничем иным.

– А каково ваше призвание? – спросил я.

– Я – прирожденный буржуа, – сказал он.

– Любопытно, что вы говорите это с гордостью, – заметил я. – Какое тяжелое детство, должно быть, выпало вам на долю, сколько горькой зависти и неудач вы, наверное, испытали!

Он остановился и взглянул на меня с интересом. Некоторое время он внимательно рассматривал меня.

– А вы могли бы неплохо писать, – сказал он наконец; и добавил, как бы про себя: – Странное сочетание – мужчина и ребенок. Проблески безошибочной интуиции... – Потом, уже обращаясь прямо ко мне: – Вы ведь не получили образования?

– Не получил.

– Жаль.

Он снова закурил.

– Я часто думаю, – сказал он, – что пути господни неисповедимы. Каждый раз, как церковь обрушивает на меня свой гнев, мои доходы возрастают. Сейчас этот доход равен десяти тысячам фунтов в год. После того как некоторые католические патеры стали поносить меня с амвона, моя практика настолько выросла, что мне пришлось купить второй "роллс-ройс". А когда и протестантские священники включились в травлю, я вынужден был добавить 'К приемной еще одну комнату, так увеличился наплыв пациентов. Потом в бой вступила христианская ассоциация женщин, – в результате чего я нанял еще одну сиделку. Все это чрезвычайно радует меня. Одна церковная община послала депутацию к редактору с требованием перестать печатать мои статьи. Он исполнил это требование – и тираж журнала сразу же упал на несколько тысяч. Ему пришлось снова обратиться ко мне – предложив, разумеется, повышенную оплату.

Мои публичные лекции о проблемах пола тоже встречают в штыки. Однажды я узнал, что на мою лекцию придет целая группа религиозных фанатиков, чтобы освистать меня и добиться моего ареста. За два дня до этой лекции я послал комиссару полиции двадцать бесплатных билетов и учтивое письмо, поясняющее, как важно, чтобы полицейские, которым по службе приходится сталкиваться с сексуальными извращениями, послушали мою беседу, где в доступной форме я растолкую самую суть дела.

Я подчеркнул, что считаю своим долгом посвятить часть лекции разъяснению обязанностей полицейских, имеющих дело с сексуальными преступлениями. Словом, это было очень хорошее письмо. И вот перед началом лекции первые два ряда заполнились полицейскими в форме. Когда в задних рядах начался шум, полицейские, все, как один, поднялись с мест. В зале сразу же воцарилась полная тишина. Это была, пожалуй, самая удачная из моих лекций.

– Вот вы говорили о ненависти, которую возбуждаете в некоторых людях, сказал я. – Как вы относитесь к этому?

– Собака лает – ветер носит, – отозвался он. – Люди – те же скоты. Всех их следовало бы истребить. – В первый раз на лице его появилась улыбка.

– Включая вас, разумеется?

– Нет, немногие исключительные личности должны быть сохранены. – Он картинно взмахнул рукой. – Но у большинства людей разума не больше, чем у животных. Без них земля стала бы куда более приятным местом.

Эти типы звонят мне, – не называя себя; они ругают меня ублюдком и всячески поносят. Я не возражаю против того, чтобы меня называли ублюдком, так как, в сущности, ничего не имею против ублюдков. Скорей, они мне даже нравятся. Большинство людей почему-то бросается на вас с кулаками, стоит назвать их ублюдками. Я не из их числа.

Но против некоторых ругательств я возражаю из принципа. Одно время мне регулярно звонил какой-то субъект и, злобно прошипев: "Абортмахер проклятый", – тут же вешал трубку. Я безошибочно узнавал его голос, его звонки стали для меня своего рода развлечением. Я притворялся, будто ничего не слышу. Беседы наши обычно проходили в таком духе:

"Это доктор Стрит?"

"Алло, алло!"

"Абортмахер проклятый!"

"Алло, алло! Говорите же. Ничего не слышно".

"Я говорю – абортмахер проклятый!"

"Алло! Если вы звоните из автомата, нажмите кнопку".

"Абортмахер проклятый!"

"Алло, я вас все-таки не слышу".

"А-борт-махер про-кля-тый!"

"Алло! Постучите по аппарату!"

В конце концов "собеседник" бросал трубку.

– Меня чаще всего оскорбляют в письмах, – заметил я.

– О, таких писем я получаю несметное количество! Кто-то регулярно шлет мне письма из Америки. Должно быть, какой-то сиднеец отправляет их другу в Америку, а тот пересылает мне. Увы, приходится привыкать и к брани и неблагодарности человеческой. Одолжите человеку деньги, и он станет вашим врагом; займите у него – и лучшего друга вам не сыскать. Если вы свысока смотрите на людей, они сияют при первом знаке внимания с вашей стороны; проявите к ним уважение – и они станут вас презирать.

– В Австралии каждый поденщик воображает, будто он ничуть не хуже своего хозяина. В Англии у меня никогда не было хлопот со слугами; здесь же невозможно добиться, чтобы вас прилично обслуживали.

Некоторое время тому назад я дал в газете объявление, что ищу секретаршу. Явилась девица. По ее словам, она была сущим кладом. Я решил взять ее на испытательный срок. Не прошло и двух дней, как она прожгла мои резиновые перчатки. Дело не в цене, но их нелегко достать. Затем девица эта погубила весь мой запас редких медикаментов. А я выписываю их из Англии. Девица оказалась нерасторопной, печатала плохо, к тому же неграмотно. Я вызвал ее к себе.

"Я больна, – захныкала она. – Если бы вы знали, как я нездорова".

"Что с вами?" – спрашиваю.

"Вчера я три раза падала в обморок".

"Что-то я не видел, чтобы вы падали в обморок, – говорю. – Должно быть, это происходило в мое отсутствие".

"Я очень плохо питаюсь", – заявляет девица.

"Как плохо? – удивляюсь я. – Я же заплатил вам вперед четыре фунта десять шиллингов".

И, представьте себе, у нее хватило нахальства сказать:

"Мне этого мало".

"Сколько вы тратите в неделю на сигареты?" – спрашиваю ее.

"Пятнадцать шиллингов", – говорит девица.

"Раз вы позволяете себе тратить пятнадцать шиллингов в неделю на сигареты, вместо того чтобы прилично питаться, будьте любезны падать в обморок в свободное время, – заявляю я. – А в рабочее время – никаких обмороков".

– С тех пор девица немного подтянулась, но, боюсь, все-таки придется избавиться от нее.

То же самое и с моей служанкой. У меня диабет, и мне приходится ставить на ночь у постели две больничные посудины. Я попросил служанку опорожнять их каждое утро.

"Что? – возопила она. – Чтобы я выливала горшки?! Ну, знаете, это слишком!"

"Моя милая, – возражаю я. – Носили ли вы когда-нибудь свою мочу в больницу к доктору?"

"Как же, носила".

"Ему приходилось выливать бутылки, которые вы приносили. Так вот, я тоже доктор. Если вы отказываетесь делать то, что я говорю, вам придется взять расчет".

Служанка отправилась на кухню решать вопрос. Немного погодя она вернулась и опорожнила посудины. Надеюсь, что она и впредь будет это делать – мне очень не хотелось бы менять прислугу.

Закончив рассказ, он с видимым облегчением опустился в кресло.

Мои карманы были переполнены письмами от девушек. Я собирался обсудить с ним эти письма, если он согласится помочь мне. Я достал письма и попросил его высказать мнение о вопросах, затронутых в них; эти вопросы, – сказал я, – больше по его части, чем по моей.

Он очень быстро, внимательно разобрался в каждом письме: все, что он говорил, было дельно и справедливо.

Я заговорил о своем разделе в журнале и выразил удивление по поводу того, что письма, затрагивающие одни и те же проблемы, поступают циклически. Случается, что целыми неделями со всех концов Австралии все пишут мне чуть ли не об одном и том же. Внезапно поток таких писем прекращается, с тем чтобы через год-два опять возобновиться.

Создается впечатление, что по Австралии прокатывается волна недовольства чем-то, заставляя женщин и девушек из разных концов страны засыпать письмами журналиста, занимающегося этими вопросами. Потом волна спадает, жизнь входит в обычное русло.

Колин Стрит слушал меня с некоторым интересом, но чуть иронически, как человек, которому все это давно известно.

– Все журналисты, пишущие о том, что волнует женщин, сталкиваются с этим явлением, – сказал он. – Мне не раз приходилось беседовать на эту тему с журналистами в Англии и в Америке. И сам я тоже сталкивался с этим, – как и вы, очевидно. Истерия заразительна – вот возможное объяснение... Впрочем, никто в точности не знает, в чем тут дело. Да и вопросы, затрагиваемые в письмах, ничего не разъясняют. Вариантов много. То речь идет о грубом муже, то о девушке, притесняемой суровым отцом, о несчастной любви, о бегстве из дома – и так далее и тому подобное. Такого рода письма приходят всегда, но иногда они вдруг начинают идти потоком. Ваши корреспондентки, по всей вероятности, гораздо больше подвержены таким эпидемиям, чем мои. Ведь вы имеете дело с молодежью.

Меня не удовлетворили его слова, поскольку они ничего не объясняли. Причина этих эпидемий мне стала ясна лишь спустя два года, в течение которых я составлял своеобразные таблицы, пытаясь с их помощью проследить, в какой мере наплыв однотипных писем зависит от ряда факторов, оказывающих влияние на всю страну.

Скажем, в Австралии приобретала популярность песенка о неразделенной любви ("Я хотела б, чтоб кто-нибудь меня полюбил") или песенка о суровом отце, запретившем встречи с любимым ("Остались мне одни воспоминания"), и тотчас же на меня обрушивался поток писем, в которых речь шла именно о подобных вещах. И так до тех пор, пока эти песни не вытеснялись новыми.

Такой же поток писем вызывали и кинофильмы о проблемах молодежи, демонстрировавшиеся по всей Австралии.

Колин Стрит не стремился к новым открытиям в мире, который он однажды уже подверг исследованию; этого человека вполне устраивала тихая гавань, обретенная ценой прежних усилий.

– Существуют явления, которых мы не можем понять, – заключил он, вставая с кресла, и добавил: – А теперь пойдемте, я покажу вам свою коллекцию столового серебра.

Мы прошли в ту комнату, где шпалерами стояли буфеты, и тут он, как истинный знаток, стал говорить о своем увлечении.

– Почему вы питаете такую слабость к судкам? – спросил я.

– Потому, что из всего, что когда-либо украшало обеденный стол, они наиболее интересны и наиболее полезны. К тому же, они красивы. Очень жаль, что время их проходит. Вместе с ними уходит и изящная, красивая жизнь. Теперь соль у нас подается в солонках, перец в дешевых перечницах, горчицу мы покупаем в готовом виде – отвратительно!

Провожая меня к выходу, Колин Стрит сказал:

– Пожалуй, вы стоите больше, чем три фунта десять шиллингов в неделю. Потребуйте-ка семь фунтов...

На следующее утро я отправился к редактору Эдварду Рэмкину и получил свои семь фунтов; впрочем, он долго колебался, прежде чем согласиться на это.

– И все-таки я сомневаюсь, стоят ли ваши статьи таких денег, – угрюмо заметил он. – Я плачу деньги в зависимости от того, какую ценность статьи представляют для моего журнала; и тут мнение автора ни при чем. Я не допущу, чтобы мне навязывали свое мнение и диктовали, что ценно и что нет. Говорю это вам, чтоб вы не вздумали снова обращаться ко мне с просьбами о прибавке. Будь вы столь же благоразумны, как Колин Стрит, я был бы спокойнее за ваше будущее в моем журнале.

Слушая его, я испытывал странное чувство нереальности. Эдвард Рэмкин, Колин Стрит, я сам... Все мы были только марионетками, хотя и воображали себя независимыми, свободными людьми.

Мы все притворялись, все видели друг в друге врага, все были жертвами истории, которой сами же помогали повторяться. Освободиться, стать настоящими людьми мы могли, лишь избавившись от чего-то, что унижало каждого из нас.

И мне вдруг представилось, как я ползаю на коленях, бок о бок с другими, себе подобными, – ползаю, собирая монеты в комнате, за дверью которой слышится детский плач...

Любой ценой я должен вырваться из этой мрачной комнаты. Прочь отсюда, прочь!