сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)
«Двое против одного – борьба не равная, – рассуждал про себя Мартынов, – так бы я подавил этого Генриха, один на один он бы сломался, а теперь этот адвокатишка, подлец, (и зачем только позволили принять такой закон!) – будет всякий раз останавливать его от опрометчивых компрометирующих его ответов. Чёрт!»
Наконец секретарша доложила о прибытии подозреваемого господина Фридланда.
― Прошу вас, Генрих Львович, – с самой располагающей улыбкой встал из-за стола Андрей Степанович, – проходите, садитесь.
Они вошли. Генрих Львович обрюзг за последнее время, был бледен, подавлен и все его чувства играли на его лице. Одет он был в темно-синий добротный костюм тройка, с галстуком в тон. Рядом же с ним присел наоборот, очень уверенный в себе молодой человек, высокий, загорелый, с копной густых русых волос и острым, пронизывающим взглядом светло-серых глаз. Стального цвета костюм с расстегнутым воротничком голубой рубахи без галстука демонстрировали его независимость и свободу выбора решений. Он был бы красив по–своему, если бы не слишком крупный нос, напоминающий картошку.
― Позвольте представиться, Илья Арсеньевич Развозов, адвокат Генриха Львовича.
Он только привстал, но не протянул Мартынову руку для пожатия, как того ожидал следователь, и тот остался разочарован.
― Итак, господа, господин Фридланд Генрих Львович приглашен мною по делу (он сообщил формальный номер дела), как подозреваемый в попытке организации покушения на жизнь родного отца - Льва Давидовича Фридланда, а потом и на следователя полиции при исполнении служебных обязанностей Мартынова Андрея Степановича, то есть меня, о чем есть ясные и точные показания в деле.
Генрих Львович, мы уже обсуждали с вами вопрос вашей причастности к смерти вашего отца. Вы отрицаете всякое своё соучастие в заговоре против Льва Фридланда с целью овладеть его наследством и разделить его между всеми детьми. Это так?
― Так… конечно так… Какое может быть подозрение вообще… – начал было лепетать Генрих Львович, пока адвокат не похлопал его по плечу.
― Продолжайте, продолжайте, Генрих Львович,– пытался надавить Мартынов.
― Простите, но мой клиент слишком потрясен произошедшими событиями . Это его личная трагедия, смерть отца, как для всякого из нас, и он даже не понимает на каком основании вы подозреваете его в столь тяжком преступлении, – вступил адвокат в беседу.
― Пока только в замысле.
― Приведшему к преступлению, сам факт которого, не доказан абсолютно! – уверенно, глядя в глаза следователю, произнес адвокат.
― Факт убийства отца ещё не доказан,– заерзал на своем месте следователь, – но факт покушения на полицейского – доказан.
― Факт убийства полицейским гражданина Коконина Ивана Федоровича доказан абсолютно и неопровержимо!
― Как так убийства!? – подскочил Мартынов.
― Из отчета расследования инцидента дорожной полицией следует, что автомобиль Волга находился на проезжей части Приморского шоссе вне зоны пешеходного перехода, когда на проезжей части появился объект или субъект, заставивший водителя резко затормозить, о чем ясно свидетельствуют следы протекторов шин на асфальте шоссе. Далее в это же время торможения перед препятствием в голову водителя, прямо в лицо было выпущено три пули калибра такого–то, которые привели к немедленной смерти водителя. После этого автомобиль Волга съехал в кювет и врезался в дерево.
― Вот, значит, как повернули дело, господин Развозов! Я ещё и преступник? – в глазах Мартынова кипела ненависть к этому лощеному наглому московскому адвокату, точно как и к его подопечному, сидевшему с перекосившимся от страха лицом.
Действительно, Генрих Львович не ожидал, что его новый защитник, рекомендованный Юрием Ивановичем, так быстро и так скрупулезно изучит дело да ещё начнет атаковать следователя!
― Баллистическая экспертиза показала, что выстрелы были сделаны моментально, один за другим с целью не остановить водителя, а поразить до полного уничтожения.
― Правильно, именно стрелял на поражение! В преступника! А как бы вы повели себя, когда вас пытаются убить?
― Я бы сделал предупредительный выстрел в воздух, по колесам, а вы даже не сделали предупредительного выстрела, как положено при задержании подозреваемого. В обойме вашего оружия не хватает именно трех патронов, обнаруженных в теле убитого.
― Так вы что, – едва переводя дыхание, прохрипел следователь Мартынов, – обвиняете меня… меня в преднамеренном убийстве?!!
― Я подам жалобу с целью рассмотреть превышение вами ваших полномочий. Собственно, и задержание моего подзащитного не имеет никакой юридической основы.
Наступила томительная тишина. Между двумя мужчинами, следователем и адвокатом, на коротком расстоянии, что разделяло их, возникла электрическая дуга ненависти. Воздух в кабинете был наэлектризован и пропитан этой ненавистью, смешанной со страхом. Не только Мартынов трясся в душе, сбитый с толку, прямо таки растоптанный и униженный этим препротивным адвокатом, но и Генрих Львович, потрясенный столь неожиданным развитием событий, сидел и мелко дрожал и потел, утирая поминутно лицо и шею носовым платком.
29
Приближался веселый праздник Пурим. Артур уже говорил с отцом по телефону и вот пришел день его первого прилета на встречу с новой семьей. Это было тревожно, это было необычайно, это в общем–то не укладывалось ни в какие рамки! Что это, в самом деле, тридцатилетний Артур едет на встречу со своей тридцати трех летней мачехой!? И с пятнадцатилетним братом, которого в жизни не видел!? Да и отца он побаивался увидеть после пережитого по поводу его кончины и всех закрутившихся в результате этого вокруг событий. В душе его боролись два чувства: необыкновенной тяги к отцу и его новой семье, и, противоположные чувства неприязни и какой–то стыдливости. Нет, Артур не был пуританин, однако его подавляло это отсутствие рамок приличий у его отца. Он не понимал его. В его глазах он читал какую–то странную мысль: может быть о тщетности бытия, а может быть, лозунг «живи сегодня»! То есть психологических мотивов поведения и поступков отца он не понимал. Они были скрыты для него, как, впрочем, и для многих других. Но, что для него всегда было важно, так это чувство надежности вблизи отца.
Солнце брызнуло апельсиновым светом в глаза Артура, когда он спускался впервые по трапу самолета, принесшего его в Израиль. При выходе в зале ожидания к нему подошел некий сухонький старичок, наголо обритый и весьма скромно одетый и пристально вглядываясь в глаза, сказал тихо и даже, как показалось Артуру, скорбно:
― Артур, здравствуй, это я.
Артур остолбенел. Артур не узнал отца! Может быть, с минуту стояли они в безмолвии друг против друга, наконец, словно поняв, как много времени потеряли один без другого, они обнялись. Отец повел Артура на остановку поезда при аэровокзале. Они устроились рядом в конце тихого вагона. Помолчали.
Поезд бесшумно набрал скорость. Занималось утро. Они сидели рядом, отец и сын, такие близкие и такие далекие, и искали слова, чтобы начать беседу. Начать так, чтобы не обидеть и не уколоть с первого слова. Чтобы это их возвращение друг к другу стало их Воскресением! А не иначе.
― Папа, как ты?
― Спасибо, всё хорошо, Артур. Сынок…
― Я рад, что всё кончилось так.
― И я рад, что ты рад.
― Как Шай?
― Спасибо. Хорошо, что ты спрашиваешь о нем. Он очень…. Он замечательный мальчик.
― Я привез ему маленький компьютер в подарок.
― Я тебе благодарен. Он будет рад.
― Он мой брат.
― Спасибо, Артур.
Перестук колес и мягкое покачивание вагона успокаивали и настраивали на доверительный лад натянутые струны душ обоих мужчин.
― Я должен перед тобой исповедаться, сын.
― Ты ничего не должен, папа.
― Я решил изменить свою жизнь, а для этого необходимо очищение, каким бы болезненным оно ни было для меня... и, возможно, для моих близких. Ты видишь, мы едем на поезде, а не на машине. Ты мог бы подумать, что это очередная причуда богатого сумасшедшего старика, способного нанять себе Мерседес с водителем! Но, я уверен, ты, Артур, так не подумал. У меня нет машины. И нет Мерседеса с водителем. Я живу, Артур, со своей семьей, с моим сыном, младшим сыном Шаем и моей женой Номи, которых я очень люблю и хочу сделать счастливыми! Не так как я поступил с вами, Анной, Генрихом и тобою, сделав вас несчастными.
― Папа…
― Подожди. А для этого необходима только человеческая любовь! Самая простая человеческая любовь! Внимание, ласка, терпение. О, очень много терпения! А деньги всё только портят. Деньги развращают! Но об этом не сейчас…. – он задумался и вдруг, словно вспомнив, где он и с кем он, продолжил, – И вот я живу на пособие для новоприбывших в Израиль, эту удивительную и непонятную мне страну, на заработок сторожа и на зарплату Номи, медсестры в госпитале. Скромно и трудно и… счастливо. Я просыпаюсь каждый день и молюсь, да, да, молюсь, чтобы завтра встать таким же бодрым и добрым, с таким же чувством покоя и справедливости в душе, какое было и вчера. – он опять задумался, – До пересечения границы физической и моральной, я жил Плохо! Я жил Дурно! Я жил Неправильно! Ты скажешь – толстовщина, я скажу – моя правда! Я, наконец, обрел её, истинную жизнь, истинную цель. Я очень надеюсь, что ты, сын, поймешь меня и поддержишь, и простишь за все годы моего фиктивного отцовства.
Арье говорил, сжимая с силою пальцы рук, до побеления суставов, и искренность его речи не вызывала сомнения. Более того, Артур прослезился, когда отец вдруг попросил у него прощения за своё фиктивное отцовство. Он был чрезвычайно взволнован, отец никогда в жизни не говорил с ним так! То есть так искренне, так открыто, так просто и так понятно. А главное так по-человечески! Ведь тридцать лет срок не шуточный, это целая жизнь, если хотите, и вот впервые за эти тридцать лет жизни его родитель говорил с ним как с очень близким человеком, истинно близким человеком, может быть даже самым близким человеком! Комок подступил к горлу Артура.
― Папа…. Я люблю тебя! – он обнял отца и прижался к нему.
В этот момент в поезде началась какая–то суматоха. Громко объявили о каком–то происшествии. Люди встали, начали куда–то собираться, брать свои вещи. Арье ничего не понял, о чем объявили в поезде. Артур с тревогой смотрел на отца. Поезд начал замедлять ход.
30
В душном кабинете следователя Мартынова опять стояла напряженная тишина.
― Мой подзащитный может быть свободен? – наконец сухо произнес адвокат.
― Может… Нет, не может! – неожиданно и зло выкрикнул следователь, – я ещё не провел дознания.
― Ну, пожалуйста, дознавайтесь,– откинулся адвокат на спинку стула.
― Где вы, Генрих Львович, были в день покушения на полицейского вашим братом Артуром Львовичем? – проговорил Мартынов ещё дрожащим от возбуждения голосом.
― Мой брат не покушался…
― Отвечайте на мой вопрос! Где вы были в тот день?! – сорвался следователь на крик.
― Я рекомендую моему подзащитному не отвечать более ни на один вопрос. ВЫ, господин Мартынов, ведете допрос с пристрастием, а это недопустимо в нынешних условиях.
Опять наступила пауза, некий тайм-аут, как в боксерском поединке после нанесения сильного удара одному из соперников. Мартынов собирался с мыслями. Это ему было совсем нелегко сделать, ибо он нервничал, и сердце стучало, как двигатель гоночного автомобиля, и кровь приливала к голове, как вода в Неве в наводнение. Наконец, Андрей Степанович решил, скрепя сердце, сменить тактику и не поддаваться более на провокации этого наглого адвоката, а вести себя так, словно его нет, и он не существует вовсе, тем более в его кабинете. Принятие этого решения успокоило следователя.
― Хорошо, – поразмыслив, продолжил Мартынов, – будьте любезны, Генрих Львович, сообщите следствию, где вы были пятого января 200… года?
― Я был дома.
― А где был ваш брат Артур Львович?
― … Не знаю…
― Вы его в тот день не видели?
Генрих Львович замялся с ответом.
― Мой подзащитный же сказал, что не знает, где был Артур Львович. Брат за брата не отвечает.
― А вы не спешите, господин Развозов, – небрежно бросил следователь адвокату, – я спрашиваю сейчас Генриха Львовича не, где был ваш брат в день покушения, а видели ли вы его в тот день? – обратился он к господину Фридланду, сгорбившемуся на своем стуле и глядевшему в пол.
― Нет.
― Не видели? И к вам домой он не приезжал?
― Нет.
― Гм… Но вы же знаете, Генрих Львович, вы сами адвокат, что за дачу ложных показаний…
― Это нажим! Вы оказываете давление на моего подзащитного!
― Это не нажим, это простое напоминание законов и уставов, – очень спокойно и даже торжествующе, произнес Мартынов, – вот ведь и вы изволили мне напомнить о моих правах и полномочиях.
Развозов промолчал.
― Значит, вы его не видели в тот день? А как он улетел из Питера?
― Купил билет и улетел.
― Это не остроумно, господин Фридланд, его обратный билет был на 10-е января, а он вылетел 5-го в ночь на 6-е. И улетел не со своей американской компанией, а совершенно другой, Австрийской.
― От вас и на помеле улетишь! – бросил в сторону адвокат Развозов.
― Кто–то должен был помочь ему купить билет в ту ночь! Кто? Вы его, не знаете ли? У Артура Львовича нет в Питере таких солидных связей. Но у вас есть.
― Ничем не могу помочь.
― Значит, вы никак не помогали вашему брату скрыться от рук правосудия?
― Правосудием тут и не пахло. Это более походило на «суд линча», – ответил вместо клиента адвокат.
― Так как, Генрих Львович?
― Мой подзащитный не обязан отвечать на этот вопрос, он пользуется правом молчания.
― Что ж, – поразмыслив, произнес Мартынов, – на сегодня всё. Можете быть свободны.
31
― Папа, что происходит?
― Я не понял, что сказали, извини Артур.
В этот момент в поезде объявили на английском. Артур поднялся с места.
― Папа, идем. В одном из вагонов обнаружили какой–то подозрительный предмет, бомба что ли? Просят всех выйти из вагонов.
Поезд остановился посередине пути. Люди спрыгивали на землю, поддерживая друг друга. Раздался вой сирен машин служб безопасности и скорой помощи. Артур с интересом наблюдал процесс операции по обезвреживанию возможного взрывного механизма в вагоне. Саперы в защитных костюмах и шлемах вошли в вагон. Из служебной машины выкатился робот, похожий на игрушечный трактор с гусеницами, видеокамерами, винтовкой. Все замерли. Саперы вынесли на шесте черную дорожную сумку, отнесли её подальше в поле. Робот проследовал к месту. Сумку накрыли колпаком. Раздался выстрел. Ничего не произошло. Тревога оказалась ложной, а сумка просто забытой вещью кого–то из пассажиров. По радио объявили о необходимости быть внимательными и не забывать свои вещи в вагоне. Артура поразило спокойная деловитость саперов и людей вокруг. Ни паники, ни страха. Словно так и должно быть. Словно это их ежедневная действительность. И, однако, какие сильные и смелые люди должны здесь жить, чтобы зная об опасности изо дня в день, продолжать свою обычную жизненную рутину.
― Папа, я потрясен! У нас в Нью Йорке бы всё перекрыли, люди бы разбежались в панике, полиция бы остановила движение на полдня, как минимум. А у вас… нашли бомбу, обезвредили, взорвали и поехали дальше, как ни в чем не бывало!
― Ты видишь, как всё здесь непросто! И я тоже поражаюсь этой стране. И виню себя за то, что так пренебрежительно относился к ней раньше! Что ж, один из грехов прошлого! И вот я здесь…
Он посмотрел в окно, за которым зеленело море, и положил руку на руку Артура.
― Знаешь, здесь, даже не зная языка и ментальности местных жителей, я вдруг и довольно быстро, почувствовал себя дома. Странно, не правда ли? Не было во мне этой сентиментальности прежде. Цинизм и холодный расчет были. А тут вдруг обнаружил в себе и другие черты. Странно.
32
Когда Генрих Львович с адвокатом вышли от Мартынова, на улице стояло самое типичное питерское межсезонье. То есть, снег таял и лежал грязными клочьями на обочинах дороги, небо грозило то ли дождем, то ли мокрым снегом, дул колючий холодный ветер и прохожие, скользя и спотыкаясь, спешили укрыться от непогоды.
― Позвольте вас пригласить отобедать со мной, Илья Арсеньевич! Вы столько для меня сделали сегодня… Я просто потрясен!
― Отобедать с удовольствием, Генрих Львович, но в другой раз. У меня самолет в Москву. А вот выпить хорошего крепкого кофею, я с радостью. Ведите.
Они расположились в одном из уютных кафе близ Невского проспекта.
― Эспрессо двойной и стакан минеральной, – заказал адвокат.
― Очень рекомендую вам попробовать их пирожных, у них замечательный кондитер!
― Что ж, если настоятельно рекомендуете, я согласен, – рассмеялся молодой коллега Генриха Львовича, – с детства люблю сладкое.
