Текст книги "Такой смешной король! Повесть третья: Капкан"

Автор книги: Ахто Леви

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

Глава VII

Алфред с утра разъезжал по Острову и уставший от гонки с одного конца в другой гнал «мерседес». Что и говорить, дорога – не автобан германского рейха: ухабы, ямы, бесконечные повороты.

В машине с Алфредом Эдгар и Хуго. Эдгар скупо передал историю освобождения Хуго. Она и не требовала пространного описания: благодаря неразберихе военного времени, когда человеческая единица в лице военнопленного эстонца в масштабе огромного государства может быть приравнена, скажем, к стоимости мешка картошки, который вполне доступно, в свою очередь, поменять на подержанный трофейный автомобиль, – в такое время канистра спирта стоит примерно пяти Хуго, у Эдгара же с собою были две канистры…

Всегда можно в таком случае отыскать чиновника сумевшего не уберечь казенное «барахло» во благо собственного благополучия…

Сам Хуго молчал и щипал свои уши. На вопрос Алфреда, каково ему жилось в очередном плену, он ответил так же, как писал Эдгару: был бы он немецким офицером, то идеально, к последним в русском плену, оказывается, трогательное отношение; но и он, Хуго, тоже не жалуется. Хуго поинтересовался Королем.

– То появится, то пропадет, – неопределенно ответил Алфред.

Братья, конечно, знали о сложностях жизни Алфреда, но деликатно обходили их в разговоре. А судьба Хелли? Алфред сухо рассказал о ее последнем письме, которое больше похоже на прошение о помиловании – мольба об успокоении ее сердца: хорошо ли живется Королю? Обещала вернуться на Остров, как только кончится война, хотя, как видно, война не помешала приехать на Остров Хуго… О себе ничего не писала. Алфреду показалось, что между строк он вычитал просьбу о возобновлении их прошлой жизни, даже ее обещание вернуться, казалось, выражало ожидание его реакции: что напишет он в ответ? Наверное, ждала, что он сам попросит ее вернуться или надеялась, что хоть в письме он признает себя виноватым, попросит простить его? Впрочем, в душе Алфред всегда считал себя виноватым.

Понимал уже давно: и красные, натруженные руки от вечной стирки, и запахи жареного, и все другое неженственное – результат их совместной жизни, в которой он сам распределял занятия и образ быта. Но что теперь толку о том думать, когда сидишь… в этом «мерседесе».

Хорошо ли Королю? А что ему делается? Со временем, если жизнь как-нибудь определится, заставят и этого свободного господина пойти в школу, если приедет она – пусть поступает с ним по своему усмотрению.

Конечно, братья удивились роскошной машине Алфреда.

– Казенная, – коротко объяснил он, не вдаваясь в подробности. Проехав пограничный контрольный пункт, он признался: эмгебешная, дали пользоваться… Придется, однако, сдать, не по моим зубам эта вещь.

Разговор трех братьев состоял как бы из одних пауз. Каждый имел к жизни свое особенное отношение. Но в чем они различны? Алфред служил в эстонской армии, потом в немецкой обороне; Хуго мобилизовали русские – немецкий плен, потом мобилизовали немцы – русский плен; Эдгара тоже мобилизовали русские, но ему повезло: эти побеждают. А если бы нет? Так чем они различны? Отношением к жизни или только везением? Каждый подчинялся обстоятельствам, но в результате: один виноват во всем, и его бьют, топчут тело и душу, стремятся сделать предателем; другой виноват наполовину – всюду пленник, жертва, но в результате, пожалуйста, дергай себя за уши сколько влезет, начинай пахать, никому до того нет дела, и всего лишь за две канистры спирта; третий всю жизнь молится Богу и в результате кругом прав, строит с Божьей помощью коттедж, детей нет – и забот никаких.

«Э, нет! Нечего им рассказывать про свои дела, – соображал Алфред, – нет от них для него пользы. Здесь канистры со спиртом не помогут, а Бог…»

Эдгар тоже обладал интуицией не хуже, чем осмотрительный Алфред. Она ему подсказала, что из-за решения Алфреда отказаться от машины у него могут быть неприятности.

– Может, и надо теперь им послужить, раз такое дело? Всякая власть от…

– На людей показывать! – прервал Алфред.

Хуго тянул себя за уши, он молчал.

Эдгар высказал соображение относительно сказанного про «людей» – кто такие? Ведь самообороновцы и другие, служившие немцам, не дураки здесь дожидаться…

– Кого же выдавать? – спросил Алфред. – Сказано: давай списки…

Оставив ненадолго свои уши в покое, Хуго пробубнил, что у «нас» всегда находили, за счет кого делать карьеру или спасать шкуру свою… Эдгар с этим не согласился, сказал такие же слова, как и недавно Чуть-Чуть, что предатели и подлецы есть во всем мире, не только у «нас»; но он, по-видимому, догадался, что сам себе противоречит, что сам только что предлагал брату положиться, страшно и осмыслить, на волю Божью…

– Предатели в любом народе есть, но в многомиллионном они меньше заметны, – объявил Алфред после размышления. Ему вспомнилось сказанное Чуть-Чуть относительно сталинизма, возникшего в мире задолго до Сталина, и ему хотелось этой мыслью оправдать свою позицию, – в маленьком же народе предательство – непростительное достоинство, как и малодушие, вообще мелочность… Нас и так мало, но мы себя губим… сами. Самооборона… В России, говорят, в лагерях заключенные тоже сами на вышках, тоже сами себя охраняют. Осталось учредить еще и самозахоронение… Все чтобы сами!.. Теперь истребительный батальон. Вполне впору назвать и его самоистребительным…

Дальше братья ехали опять каждый в своей особенности, различности: один с «мерседесом», другой с Богом, третий тянул себя за уши. Приехали на Сааре, где же еще жить Хуго? Не зря и Мелинда сюда перевилась, не зря их комнату ежедневно прибирала, словно уверенная, что Хуго придет-появится. Она даже не удивилась: была уверена, что будет так, хотя и не стал Хуго называться Хугх Уильяме…

Юхан сдержанно встретил сына. Не в обычае старых крестьян, серьезных и суровых, какими были отец, дед и прадед Юхана, проявление слезливости и болтливости о чувствах. Баня – да, нужна, а как же? Люди-то с дороги.

Но Вилка, Лейда и Манчи танцевали вокруг Хуго и Эдгара. Мелинда с достоинством готовилась к главному: улыбаясь, прибиралась в их спальне, меняла белье везде. Хуго и Эдгар – герои. Один в плену был, другой спасал. Конечно, Манчи разделял общую радость, хотя… Ему трудно было оторвать глаза от «мерседеса». Алфреда поздравляли с машиной все, кроме Хуго: в то время, когда к хору удивленной хвалы даже Эдгар присоединился, он молчал, дергал задумчиво свое ухо. Остальные же: «Ох и проныра этот Алфред! Всегда умеет достать себе что-то такое, о чем другие и мечтать не могут». Примерно так выразил свое восхищение «мерседесом» Манчи.

На машину и Юхан обратил внимание: какая бы польза от нее в хозяйстве? Вроде никакой: сена на ней не привезешь, дров – тоже, навоз на поле не свозить… Но Алфред, подумалось про старшего сына, все-таки самый смекалистый, хотя учился лишь в начальной школе, где только и было-то всего четыре класса. Особенно девки в школе не преуспевали, всегда с помощью Алфреда с уроками справлялись. А Сесси… Больно все-таки вспоминать младшенькую.

Перед отъездом Эдгар выговаривал отцу этак строго-покровительственно, с особой почтительностью – как принято верующими в Господа Бога родственниками, – выговорил отцу за то, что тот чересчур переживает судьбу Ангелочка, словно не понимает, что Бог с правым человеком худого не допустит, ведь известно же – многих заключенных из тюрьмы отправили на Большую Землю, в лагерь, так что она, может, и не сгорела; Эдгар пожурил отца, что тот не бережет здоровье, много по хутору «старается»… Обещал, что будет с Аидой приезжать помогать. «Ханжа!» – решил про него Алфред.

И совершенно логично, что присутствовавшему Манчи такой разговор пришелся против шерсти: значит, старик «старается» в одиночку, словно ни Манчи, ни Манчиты здесь и нет! Про Мелинду, действительно… что от нее проку, когда секретарь в сельсовете!.. Но ничего не сказал Манчи, подумал: еще посмотрим.

Опять, как уже бывало, стали жить-поживать двумя парами при живом владельце хутора, и Манчи это ох как не нравилось, ведь каждый теперь лез из кожи в стремлении доказать Юхану именно свою полезность в хозяйстве.

Когда после бани, за ужином – в виде исключительного случая за общим столом, – все разговоры были наконец переговорены; когда даже Манчита устала от своих бесконечных «Иссанд Юмаль!»; когда Мелинда могла наконец убедиться, что она в кровати не одна, приобретя способность устало, но трезво проанализировать обстановку, она и высказала Хуго такую мысль: пока не поздно, надо ему устроиться работать на железную дорогу оборонного значения, поскольку там самые большие заработки – объект военный! Но не туда, где заканчивают, а в тот конец дороги, который уже ломают. Потому что и дураку ясно: ломать всегда легче, чем строить. А Мелинда не дура, ибо она все знает-понимает и всегда права. Тем более что в смысле оплаты разницы нет: платят одинаково хорошо – как там, где кончают строить, так и там, где ломают.

Хуго с умным лицом принялся интенсивно тянуть себя за уши, это означало, что ему решительно ничего не понятно. Мелинда в отчаянии пересказала еще раз все с самого начала: военное начальство приказало строить железную дорогу – построили, она почти готова. Когда же начальство приказало дорогу ломать, потому что военная техника шагнула, или скакнула, или прыгнула вперед, так что стало ясно – дорога более не нужна, тогда стали ее ломать. Разве непонятно она объясняет? Хуго продолжал тянуть себя за уши. О, Господи! Пойми же наконец, чтобы построить – команду дали, чтобы ломать – тоже, но чтобы перестали строить – команды не было. Разве не ясно?! Так теперь на Острове и строят и ломают одновременно, стремясь выполнить квартальные планы. За завершение стройки дадут награды, если только строителей не обгонят разрушители, которые тоже хотят награды.

Хуго продолжал тянуть себя за уши. Но он уже понял, что ему втолковывала Мелинда. Он видел в России всякое, его уже не удивишь, да разве только у русских такая путаница… Здесь, как у Господа Бога, тоже ведь сначала сделали черта, теперь же стараются его изжить. Но Мелинда, давая совет Хуго идти ломать дорогу, показала себя, как всегда, практичной: те, кто ломал, должны были сдавать рельсы государству, шпалами же можно было распорядиться по своему усмотрению, а они – первоклассная древесина.

Алфред и Эдгар наконец уехали. Алфред гнал «мерседес», чтобы не отвлекаться на разговоры, чтобы занять себя дорогой и машиной. О чем им говорить? Каждый знал, что другой его не поймет. Или не захочет согласиться. У каждого своя истина. Оба друг друга осуждали. Один – за веру в божественный мир, другой – за неверие в этот мир…

А война продолжалась. Люди, еще вчера диктовавшие условия жизни другим, сегодня изобретали способы спасти свою шкуру. Датские журналисты обратили внимание, что через их страну из Германии в Швецию следовали странные «беженцы», которых в Швеции направляли в специальные лагеря, полагали, что спасаются недавние «спасители» Европы.

Несмотря на ожесточенное сопротивление германских частей, союзные войска окружили Нюрнберг. В Швейцарию тайно прибыл известный германский террорист и доверенное лицо фон Папена – майор Вольдемар Пабст; в Париже же командир особого отряда «Давид» обвинен в пытках и убийстве ста двадцати (всего-то!) давидов и моисеев – французских патриотов, и спасти свою шкуру не сумел. Советский Союз опять заключил пакт о взаимопомощи с Польшей (обожают, однако, некоторые специалисты заключать пакты) и, надо полагать, о ненападении… Сталин по этому поводу произнес речь, сказал много теплых слов, полных сочувствия, в адрес многострадального польского народа. Молотов же, говорили, упаковывал чемоданы, собираясь посетить американского президента Трумэна. До чего беспокойная жизнь у дипломатов! А диапазон контактов каков! Вчера заверения в вечной дружбе высокопоставленным нацистским вождям, сегодня – к Трумэну надо…

Братья въехали в Журавли. Город жил, казалось, безмятежной, обыденной жизнью, в таком же мирном течении от восхода до захода солнца, как и речка Тори течет зимою и летом из года в год. По улицам прохаживались военные, лишь изменился цвет и покрой мундиров; сновали женщины, дети гонялись за собаками, собаки – за кошками, кошки – за воробьями, вполне мирная жизнь.

Выехав на площадь перед старой ратушей, Эдгар обратил внимание на толпу людей на Новой улице, как раз там, где друг против друга стояли штаб истребительного батальона и городской комитет партии – и тот и другой с красными флагами над подъездами.

Что там такое могло быть? Обычно в этом месте не митинговали. Алфред повернул туда: что ему бояться, ведь кому в конце концов принадлежит «мерседес»?..

Людей – несколько сотен. Военные и гражданские, мужчины, женщины, дети. В отдалении взвод солдат с винтовками. Опять, что ли, людей отправляют? Близко подъехать нельзя было, «мерседес» пришлось оставить. Скоро они прямо на тротуаре увидели ряд гробов, покрытых венками, еловыми ветками. Эдгар шепотом расспросил незнакомого крестьянина.

– Перезахоронение… С леса Смотригора, из ям. Другие с восточного берега Сырве, из Закатного леса тоже… которых немцы и самообороновцы расстреляли, – разъяснял словоохотливый крестьянин, – лесник эти ямы показал. Он как-то услышал в лесу стрельбу. Взял ружье и пошел смотреть. Продираясь сквозь кустарник, наткнулся на самообороновцев у большой ямы, а в ней наполовину песок, из песка же торчали ноги, руки, волосы. У самообороновцев как раз перекур был. Когда лесник к ним вышел, на него нацелили винтовки, велели убираться и помалкивать, если жизнь дорога…

На крыльце исполкома произносила речь знакомая фигура: Алфред разыскивал его в сорок втором по приказу майора Майстера. Было известно, что тогда он состоял начальником НКВД и был задушевным другом самого Павловского, начальника военной разведки, – Рииз!.. А может, его брат? Хорошего про этих братьев в народе не говорили.

Рииз с пафосом кричал о жертвах фашистских убийц, которыми пали лучшие люди Острова. Надрываясь, он призывал не забывать злодеяния фашизма. Народ аплодировал, как аплодировал и в сорок первом. Все повторяется. Гробы стали погружать на грузовики. Братья Рихарды, верующий в Бога и неверующий, осторожно расталкивая людей, пробирались к оставленному в стороне «мерседесу». Траурная процессия медленно двинулась в направлении парка. Играл оркестр. «Мерседес» следовал за процессией. Пришли в парк, дошли до древнего равелина, здесь вырыта общая могила. В стороне валялись плоские, из доломита выпиленные блоки – части огромной монументальной стенки с выгравированными фамилиями захороненных.

«Этим хоть памятник поставят, – мелькнула у Алфреда мысль, – а тем, предыдущим, которых убили в замке, кто поставит памятник им?»

Построились солдаты, готовясь дать залп из винтовок. Залп раздался, когда «мерседес» уже подъезжал к дому Эдгара. Братья коротко попрощались, и Алфред включил зажигание. Он понял: с «мерседесом» необходимо расстаться как можно быстрее.

Схема будущих действий представилась ему тут же. Все очень просто, он ведь с пользой для себя эксплуатировал эту машину: разъезжая по Острову, он нашел себе место, где при надобности можно отсидеться, переждать, пока в городе улягутся страсти, обычные при перемене власти; кончится война, а там, может, все как-нибудь образуется. Это небольшая деревня в нескольких километрах от Кишмялягушки. Называется Пэйду (Прятки). Всего шесть дворов на разном расстоянии друг от друга. Расположена деревня в лесу, дорог приличных сюда нет, вполне соответствует своему названию.

Население Прятки – пожилые люди, напуганные войной, – два старика да несколько старух. Село бедное именно потому, что почти нежилое. Дом себе Алфред высмотрел у самого леса. Соседи – беззубые старик со старухой. Расспрашивая их, он установил, что владельцы хутора Куриный Нос подались через море, осталась одна их родственница, одинокая женщина, служит в аптеке Кишмялягушки, если, конечно, аптека еще функционирует, – старые сельчане из Прятки там давно не были.

Алфреду не составило труда отыскать эту родственницу и договориться относительно аренды. Заодно подробно выспросил про Прятки и узнал, что таких, кого бы ему опасаться, в деревне нет. Он несколько раз заезжал к Хермине в Кишмялягушки, привозил денег, сколько сумел наскрести, достал для нее керосина, сахарина и стал ей почти близким человеком. Теперь, похоже, настала пора туда переселяться.

В тот вечер, перед переселением в Прятки, Земляника, как уже повелось, раскладывала карты, и вышли у нее опять бубновая шестерка, десятка крести и червовый туз острием сердечка вниз – перемена места жительства. Сказать, что такая перспектива ей нравилась, – не скажешь. В городе ей все же веселее. Но в душе она не сомневалась: этим кончится. Не станет Алфред служить у… «мерседеса», не таков. И в глубине души она этим гордилась: женщине все же небезразлично, кому дарить свою нежность, ей все-таки предпочтительнее, чтобы то был Мужчина.

Собираться им было недолго. Грузовик не понадобился. Даже без «мерседеса» можно было обойтись. Но все же шикарно ехать в укрытие от НКВД за счет… НКВД: в народе эту организацию по-прежнему называли так в память того времени, когда Рииз был ее начальником.

Они сели в этот роскошный лимузин поздно вечером, чтобы ехать на запад столько, сколько возможно. Хорошо, что в старом крестьянском доме сохранились необходимая утварь и изъеденная жучком деревянная мебель. Сохранилась потому, что такое старье никому не нужно, к тому же его тут некому растаскивать. Да, ценности эта мебель не представляла, но как удобно для тех, у кого теперь ничего не стало.

Доставив в Прятки Землянику с вещами, он вернулся в город, оставил «мерседес» в гараже, куда обычно пригонял машину каждый вечер, не сомневаясь, что его маневры у гаража не оставались незамеченными в коричневом коттедже.

На следующее утро, когда сотрудник коричневого коттеджа на Новой улице, еще сонный, отправился в гараж и обнаружил там «мерседес», он не смог осмыслить факт присутствия ключей, торчавших в замке дверцы. Забыл Алфред? Сотрудник представил ключи начальству. Прождав напрасно Алфреда два дня, начальство решило, что благоразумно доставить ключи Алфреду домой, и направили сотрудника на Малую Гавань.

Долго стучал сотрудник в желтую дверь на втором этаже – не достучался. Три дня приходил сотрудник. Тогда дверь сломали. Здесь пришлось убедиться, что Алфред по этому адресу больше не живет. А где? Куда переехал? О том никаких сообщений не сделал и не оставил даже записочки, не то чтобы какого-нибудь списка…

Сильно обиделись на Алфреда люди в коричневом коттедже: какая невоспитанность!

Глава VIII

Мир был очарователен в этот час. Белая тишина на земле, черное, усыпанное золотыми точками небо и большое бледно-желтое колесо, осветившее прозрачный ночной воздух, которым так легко дышалось Королю. Но вот и они, о которых рассказывал ему Калитко, существующие везде, видимые и невидимые тени.

Король стоял и смотрел на кусты можжевельника, от них на снегу стелились тени. Они тянулись, словно гоняясь друг за другом, догоняя тут и там другие кусты, от которых тоже отбегали тени, и действительно, как и объяснил Калитко, они играли в догонялку при свете луны; где-то здесь же, наверное, присутствовали тени Лисы и Совы. Но если даже их не было – мир теней ожил и заиграл-развеселился в вечерней прохладной красоте.

Королю представлялось, что он филин и взлетел высоко, чтобы взглянуть вниз на оба хутора Ару вместе с их пристройками, окруженные можжевеловыми рощами и старой мельницей между ними. Сверху они выглядели как нарисованные на рождественской открытке разноцветными красками: бело-снежные крыши на домах с желтыми глазницами окон. И летал Король-филин в красоте ночной, кружил над лесом и восхищался природой – как прекрасен мир! Как хорошо летать! Как хорошо быть филином! Вдруг чья-то тень в пространстве вернула его память в сосняк, где с вытянутым изо рта длинным языком в лунном освещении на сосновой ветке висел одиноко Векшель, поворачиваемый из стороны в сторону слабым ветерком… Филин опустился на землю и, став опять Королем, побежал по дорожке, ведущей к усадьбам Ару. Скоро дорожка раздвоилась. Королю куда? Направо или налево? Он повернул направо – на Малый Ару.

Эха и Усатый Таракан всегда рады высочайшему гостю. Сейчас они заняты делом, как обычно, когда бы Его Величество ни изволило здесь очутиться. В данное, позднее для городского жителя время Эха варила клецки. В такой час клецки уже не едят, но кто говорит, что их сейчас же необходимо съесть? Усатый Таракан при свете керосиновой лампы возился с сапожными колодками, на столике перед ним дратва, крючки, прочие сапожные инструменты. Королю нравилось, что Усатый Таракан сам лично чинит свою обувь. Ведь и он, хотя и король, тоже это умеет, и Алфред… Правда, Алфред умел все.

Конечно же так уж заведено везде на Островной Земле, что гость первым делом должен рассказать новости: что повидал в мире, где побывал? Нет, не мог Король не рассказать своим друзьям, как они с товарищем нашли в лесу повешенного.

Новость произвела впечатление: у плиты раздался такой привычный возглас: «Иссанд Юмаль!» Усатый Таракан даже отставил колодки, зашевелились его усы – весь внимание.

Они попросили еще раз подробно рассказать, как все было. И он повторил: работали с товарищем-полуверником из русских на Кури-Мури, рубили поросль. Потом Старая Хильда послала сосновые шишки собирать, обещала дать перловой крупы…

– Откуда у нее перловка-то! – не утерпела Эха. – Она же ячмень целиком на муку смолола… на Вальялаской мельнице.

Король признался, что насчет крупы не знает, потому что заработанную провизию они не взяли. Так вот, послала их Хильда за шишками. Дурачились, конечно, в снегу и вдруг увидели…

– Главное, его уже раньше вешали… и топили, – закончил Король. Пришлось разъяснить насчет «раньше». Он рассказал про Векшеля в воде у острова Лаямадала с веревкой на шее.

– А еще раньше он в лоханке валялся и смотрел оттуда.

Тут уж, конечно, никому ничего невозможно было понять.

– Калитко так нарисовал, – объяснил Король, уплетая клецки, оказавшиеся будто бы случайно на столе перед его носом. – Калитко рисует будущее, – говорил он удивленной аудитории, – не то, что Заморский, у которого единственно «Истерия» и ничего не понятно… Кусающиеся коровы! Для чего они? Пограничник тоже спрашивал: при чем тут коровы?

– Ни при чем, – согласился Усатый Таракан. Эха лишь смеялась. – Они, собственно, откуда? Эти… Заморский… Пограничник?

Ну и бестолковые вопросы задают иногда взрослые! Как откуда?

– Из России, разумеется.

Откуда же еще берутся русские?! Так и немцы появились из Германии, а эстонцы в Эстонии зарождаются. Что же тут непонятного? Островитяне потому и островитяне, что на Острове живут, а негры потому негры, что в Африке. Чтобы разобраться в таких простых вещах, вовсе не обязательно ходить в школу.

– Но глаза он уже загрунтовал, – рассказывал Король с набитым ртом как-то нечетко, все-таки трудно говорить с клецкой во рту. – Он сначала нарисует, а потом загрунтует.

– Наверно, не хватает холста, – высказался Усатый Таракан, ставший серьезным, задумчивым. Король чуть не подавился:

– Правда! Как ты угадал? Калитко говорил, что хорошего холста негде взять. Иван предлагал достать старые простыни, а Калитко сказал, что и новые – не холст. А нас с Иваном они чиграшами называют… «Вы здесь, чиграши?» «Живы-здоровы, чиграши?» А что такое «чиграш» – сам Иван толком не знает.

Про повешенного они словно забыли. Но Король вспомнил, что встретили еще и военных, что Иван считает, будто это были энкаведешники. Усатый Таракан, по-прежнему задумавшись, сказал, обращаясь к Эха, что, вероятно, эти военные разыскивают Рууди, который единственно разве у Терезы и может скрываться в Розвальнях, больше негде, хотя… Вряд ли они здесь задержались, тем более, если уже рыщут военные.

– Ушли, конечно, – подумал вслух Усатый Таракан, – уже в другом месте где-нибудь эти хищники…

Королю сказанное Мартином, откровенно говоря, ничего не объяснило. Но расспрашивать не в его правилах. Про Ниргит все же не удержался.

– Что-то давно, – Король зевнул безразлично, – ни Сесси, ни Ниргит не видно…

И опять зевнул эдак равнодушно: дескать, вспомнилось случайно.

Мартин взглянул на него внимательно и молча занялся сапожными инструментами. Эха протараторила скороговоркой, что перед самым, мол, фронтом девочки собирались на материк, а с ними и Антс и Калев, что сейчас им даже лучше где-нибудь там, пока война не закончится. Королю оставалось думать, что «материк» – укромное место, где хорошо жить, как на Земле Мулги, про которую уже давно не насвистывает дед Юхан, но не потому, что на Земле Мулги жизнь стала плохой, как она стала скверной повсюду, где шла война…

Протараторила Эха свою сказку про материк и собралась скотину на ночь устраивать: поросенку захватила ведро с болтанкой из муки и отрубей. А что делать Королю? Кому в чем помочь?

Мартин, Усатый Таракан, посоветовал ему взобраться на свое место, «мохнатых» встречать. Король, было дело, рассказывал про друзей с носами Микки-Мауса из страны сновидений. «На свое место» означало залезть на сохнувшие под кухонным потолком доски, которые предназначены для хозяйских нужд. Король вспомнил: точно так же сушились доски в производственном доме Алфреда; к стене пристроены брусы – лапы, на них в два ряда уложены доски, они здесь долго равномерно высыхали.

Спать на досках превосходно. Внизу люди могут при свете лампы делом заниматься, а ему это не мешает, и он не мешает никому. Бывало, вслушивался в разговоры внизу, пока не засыпал.

Вот и теперь: взял он свою подушку, одеяло и шубу (принимал от Мартина уже наверху), взобрался на стоявший в углу кухни как раз под досками сундук, с него – наверх, здесь устроил свою постель, и скоро пришли к нему гости – три маленьких мохнатеньких существа с носами Микки-Мауса, его старые знакомые: Ник, Нак и Нарр.

Опять он с ними играл в прятки, и опять они ему дерзили, задирались и твердили, что они и есть его настоящие друзья, потому они не должны его оставить, поскольку именно они олицетворяют добро. Но его Величество рассердился на них за то, что бесконечно его преследуют какие-то олицетворения, он стал их ругать, обзывать, они, наконец, обиделись и ушли.

Когда Ник, Нак и Нарр ушли, в доме все уже спали. Луна через окно освещала кухню, внизу где-то царапалась мышь – и куда ей-то надо? За печью два сверчка устроили соревнование игры на собственных ножках. Впрочем, они зря старались: Его Величество тоже уже спал, и некому было оценить их музыку.

Вероятно, именно тогда, когда оставили Короля обиженные мохнатые с носами Микки-Мауса, он проснулся вдруг и показалось ему, что слышит приглушенные голоса, хотя знал, что это не Эха с Мартином, которые спят в комнате рядом с кухней. Дверь в комнату была приоткрыта, ее никогда не закрывали, и Королю отлично было слышно дыхание спящих.

Он сообразил, что разговаривают во дворе. Тут же до слуха донесся шепот из комнаты.

– Проснись же! Слышишь! Мартин! Проснись, – шептала Эха с тревогой в голосе. Сверчки все старались, но мышь, видимо, отказалась от затеи куда-то пробираться.

– Что? – раздался хрипловатый сонный голос Мартина.

– Кто-то ходит вокруг дома, – шептала Эха.

– Что?! – уже громче спросил Мартин.

– Тише! – зашикала Эха. – Кто-то разговаривает во дворе.

Шепот в спальне приумолк. Прислушался и Король.

Тут же раздался стук в дверь. Мартин, похоже, собрался вылезть из кровати, опять тревожно зашептала Эха:

– Не ходи! Ты… не ходи. Неизвестно что…

Теперь постучали в окно. Мужской голос проговорил:

– Мартин! Ты уже спишь?

И за окном кухни замелькали силуэты людей: их тени Король увидел на кафельной печи. Опять тени… Как их много, и какие разные. Кто-то светил фонарем в окно кухни.

– Кто там? – крикнул наконец Мартин, усевшись в кровати.

– Да ты меня знаешь, – крикнули в ответ за окном, – мы из энкаведе, заблудились тут, воды бы нам…

– Не ходи! – опять прошептала Эха, но заскрипевшая кровать свидетельствовала, что Усатый Таракан выбрался из нее. Было слышно, как он в коридорчике открывал замок двери и раскрыл ее. Тут же раздались выстрелы.

Король уже понимал, когда стреляют из винтовки, раздаются одиночные выстрелы, но когда так… то из автомата. Потом он уже мало в чем разбирался, все происходящее существовало отдельно от него, словно во сне, и он так сожалел, что обидел мохнатиков, хотелось позвать их обратно, но, как и бывает во сне, у него не было голоса. А сон продолжался: какая-то длинная тень вошла в дом, навстречу ей поднялась с кровати белая фигура – Эха в ночной рубашке.

– Где твой красный сукин сын? – глухо спросила длинная тень. Эха молчала, и тень повторила вопрос.

Эха говорила тихо, но во сне тихий разговор хорошо слышен, как наяву. Эха сказала, что Антс на материке, где жить хорошо…

– Неси топор! – громко приказала длинная тень. Вошел еще кто-то.

– Он тупой! – произнесла Эха хриплым голосом как-то безучастно.

– Ничего, голову как-нибудь отрубим. Зачем ему голова?

О чем-то стал бормотать другой низкий голос, вроде уговаривал. Женский голос тоже что-то произнес. Этот голос принадлежал не Эха. Королю показалось, что где-то там, далеко внизу, в полумраке о чем-то между собой заспорили длинные Тени. Затем опять раздались выстрелы. Одна тень женским голосом проговорила:

– Осмотреть бы дом…

– Нечего! – скомандовала Длинная Тень. – Они здесь вдвоем, а их барахло – дерьмо. Надо уходить, собак везде всполошили.

Длинная Тень встала в проеме двери, посмотрела мельком, и тут же они вышли из дома. Стало тихо, протяжно скрипнула раскрытая наружу дверь. Сверчки замолкли: какой уж тут концерт при такой трескотне!

Мохнатые ненадолго вернулись к Королю, но были очень сердиты: «Мы заблудились, – кричали они, – мы из-за тебя, из-за твоего упрямства потеряли даже свое значение! И где мы теперь? И кто мы?» Король не понимал смысла их криков, он осознал свет луны, который уже отодвинулся от печи. Порою ему казалось, что он на Сааре, ему слышался крик черной вороны на раките у колодца, но не было Вилки, не было друга, и затем мохнатики ушли – совсем никого из друзей! Наконец он окончательно проснулся и ощутил холод.

Как лунатик, спустился он на сундук, слез на пол, подошел к смежной двери. Здесь на полу лежала белая фигура, полоска света через окно осветила белые маленькие ноги. Король не осознавал себя, не ощущал своей плоти. Он шагнул в коридорчик, где на пороге лежал, скорчившись, Мартин, дверь во двор раскрыта настежь, голова Мартина свесилась наружу, низенькое крыльцо краснело при лунном свете от крови. Король… Это был он? Нет, нет – его не было. Здесь двигалась его тень… Тот, кто был, Король ли, тень ли, тот шагнул через тело Мартина и вышел во двор.