Текст книги "Такой смешной король! Повесть третья: Капкан"

Автор книги: Ахто Леви

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)

Ахто Леви
Такой смешной король!
Повесть третья: Капкан

Глава I

Король бежал по дороге, Франц рядом перелетал с дерева на дерево, иногда опережая бегуна, иногда отставая. Франц – ворона, а какого пола, мужского или женского, было неизвестно. Король как-то спросил у Элмара с хутора Нуки, как можно определить пол Франца – Элмар все-таки специалист по воронам. Но и специалист ничего путного не смог объяснить, сказал только, что яйца высиживает ворона, а ворон этим не занимается. Еще уточнил, что ворон, то есть «муж» вороны, не торопится обеспечить свою семью пропитанием, пока «жена» сидит на яйцах, и, если что и достанет, сам все и проглотит. Свою ворону Король прозвал Францем из-за ее сходства с денщиком майора Майстера, приходившего в небесно-синий дом в немецкое время; этого денщика окрестили Францем где-то во Франкфурте неизвестно когда.

Король и с Иваном советовался, как установить все-таки пол своей вороны, но и Иван не помог, даже наоборот: у него с воронами вообще вышла путаница, он и каарена (по-эстонски «черный ворон») называл вороной, хотя каарен есть каарен, а ворона – это ворона. Ориентируясь исключительно на сходство с Францем из Франкфурта, Король и решил вопрос. А сходство имелось точное: Франц – немолодой немец с длинными седыми волосами, падавшими всегда на черные с густыми бровями насмешливые глаза. Его большой рот с выпяченными губами, когда раскрывался, извергал хриплые, ревущие звуки, а длинноватый прямой нос напоминал клюв. Был всегда взлохмаченным, этот Франц, шинель на нем топорщилась, и это удивительно, учитывая, что родом он из Франкфурта. Что стало с этим Францем, Король не знал, пернатый же Франц пристал к Его Величеству давно, и установились между ними престранные отношения.

Первый раз они встретились недалеко от хутора Кури-Мури в деревне Розвальни. Король обратил внимание на крупную серую взлохмаченную ворону, сидевшую на заборе и с весьма наглой усмешкой следившую за ним. Он тогда сразу обратил внимание на сходство наглой птицы с денщиком майора Майстера. Но у Короля были срочные дела, и он пошел своей дорогой. Ворона, однако, полетела за ним. Она то опережала его, то отставала, садилась на забор, или на камень, или на ветку дерева и ждала; минует ее Король, она опять за ним, опять обгонит и ждет, изредка каркнет в точности голосом денщика Франца. Король принялся бросать в нее чем попало – палками, камнями, – она лишь поднималась выше на дерево и оттуда каркала издевательски, словно хохотала. Наконец она отстала и исчезла, и Король о ней забыл. Но много ли, мало ли миновало дней, он опять встретил ее на заборе. Встречи стали повторяться. Это стало забавлять Короля, и, уже когда Франца долго не было, он даже скучал.

Обычно находясь где-нибудь один в пути, Король мысленно беседовал с Марви или с Вилкой. С появлением Франца стал разговаривать и с ним. У человека должны быть достойные собеседники, но таковых не везде можно найти. Король не сказал бы, что беседы с Францем были дружескими. Похоже, Франц над ним все время издевался, смеялся или даже ругался. Не ворона, а черт пернатый.

Король почти всегда передвигался бегом. Порою казалось, и вороне нелегко за ним угнаться. Когда же он думал о жизни, то обычно шел не спеша. Ведь когда бежишь – не думаешь. Сейчас же, несмотря на то, что думать было о чем, ноги несли его в наступающую вечернюю темень на предельной скорости, так что болтать с вороной было некогда. Снежная дорога в сумраке синела под ногами, ельник рядом казался черным. Но он кончился, и ворона отстала.

Король мчался в направлении города. Еще не поздний час, но зимою темнеет рано. Правда, луна над островом светит ярче, чем где бы то ни было на свете, и звезды огромные, а потому порою красиво очень, и не заметить этого нельзя, даже когда бежишь. Рассказывали моряки, что самые большие звезды в Африке. Он там не бывал – мечтает когда-нибудь побывать, но звезды… Нет, самые красивые они здесь – над Островной Землей.

Он бежал легко, хотя преодолел уже приличное расстояние: из деревни Рэо девять километров. Бежит, пока не захватит дух, тогда метров двести шагом и опять в бег. Такой способ передвижения стал для него привычным. Ему нравилось так перемещаться по земле не потому, что Арви Сверчок назвал его однажды непропорциональным – бег пропорций не выровняет – и не потому, что думать ему надоело, тем более что думать о жизни стало постоянной необходимостью, – он стал передвигаться бегом от инстинктивного стремления больше успеть во всем доступном.

Сейчас Король так торопился потому, что в Рэо увидел такое, чего разум объяснить не в состоянии, о чем необходимо скорее рассказать Алфреду или… Кому еще? Был бы жив Тайдеман… Единственно Маленькому Ивану и остается. С вороной поделился – та лишь захохотала… Дура она, эта ворона. То есть дурак, если Франц.

В том, что Король, следуя из Звенинога, очутился в Рэо именно в тот час, когда истребительный батальон производил там облаву, не было ничего удивительного – облавы были не редкостью, люди к ним привыкли, и к тому, как все в их жизни чередуется: то истребительный батальон рыщет, то немецкая самооборона ищет, то опять истребительный батальон… Это стало нормой жизни, тем более что только-только одна власть сменила другую. Так и для Его Величества Короля в этом факте ничего удивительного не было. Но он увидел людей, которые потрясли его самим своим существованием, особенно один, о котором Королю было известно, что он давно уже… Одним словом, с людьми истребительного батальона Король увидел Векшеля, а с ним бывшего старшего инспектора криминальной полиции господина Лыхе.

Векшель?! Как такое может быть? Разве не собственными глазами видел Король этого господина у острова Лаямадала под водой в водорослях с веревкой на шее? Но вот он – в Рэо с этим полицейским, Лыхе.

С возвышенности Тахула он бежал легко и мчался без передышки до поворота на Лейси, еще немного – и он в городе. Уже пошли первые дома, расположенные за чертой города, хотя целых домов здесь оста лось мало: по обеим сторонам шоссе источали запах гари руины. Но вот Король добежал до места, где когда-то в дорожной пыли нашел человеческую руку… Отсюда уже начинался город Журавлей.

Впереди небольшой строй русских солдат молча шагал к центру, наверное в казарму. Механически про себя отметил: «Спать идут». Король обогнал их – что ему стоило! Прибежал на улицу Малая Гавань к старому деревянному двухэтажному дому, запыхавшись, вбежал по скрипучей лестнице на второй этаж, постучал в единственную желтого цвета дверь, но ему не открыли. Он стучал еще и еще – за дверью молчание. Следовательно, ни Алфреда, ни Земляники, ни даже Йентса в квартире нет. Значит, если ему приспичило кому-нибудь рассказать о своем потрясении, необходимо бежать дальше – на Кривую улицу.

Но почему именно здесь за желтой дверью искал он Алфреда? Как же небесно-синий дом, как же торжественная комната? В торжественной теперь проживала семья русского военнослужащего. И почему бы им там не жить? Раз дом пустует… Ведь во все пустовавшие дома и квартиры заселялись новые жильцы, не обязательно русские, но и эстонцы, которые пришли на Остров с фронтом и здесь остались.

А если в этих домах оказались чьи-то вещи или мебель – не выбрасывать же! Тем более хорошие вещи, красивую мебель. Владельцам этих домов жалко было оставлять красивую мебель и хорошие вещи, но они предпочли пуститься в скитания по белому свету, захватив лишь самое необходимое, а тогда к кому и какие могут быть претензии?

Правда, в небесно-синем доме мало что осталось – Алфред успел тайком вывезти отсюда все нужное на Сааре, в Карула, часть же на улицу Малая Гавань, где у бывшего церковного служителя нанял на время маленькую квартирку, поскольку сам церковный служитель, оказавшись не у дел, предпочитал отсиживаться в деревне.

Алфред с Вальве тоже сначала скрывались на ее хуторе, но, на его беду, здесь нашлись люди, знавшие о его службе в самообороне. Они не выказывали Алфреду враждебности, понимали, что многие служили как немцам, так и русским не из-за политического расположения, а чтобы живу быть. А в данном случае проявлялось любопытство к его связи с Земляникой, которую знали как весьма пикантную женщину: интересно все же, возьмет Алфред ее насовсем или как?

Алфреду такое внимание со стороны односельчан Земляники представлялось опасным – мало ли что! Сегодня просто любопытство, а завтра?.. Могут возникнуть какие-то обстоятельства: или сама Вальве с кем-нибудь повздорит, и ей захотят навредить; или кто-нибудь случайно проболтается, намекнет кому следует, и неизвестно тогда, как обернется. Лучше жить там, где тебя не знают. Но где на Острове отыскать такое место? Он решил рискнуть, поселиться под носом у властей: и в большой массе людей тоже можно быть незаметным, если не высовываться. Кому придет в голову, что он в Журавлях? Что же до Вальве, она человек малозначительный, на ее присутствие в городе не очень обратят внимание.

Так представлялось Алфреду. Это не значит, что он перестал искать более идеального выхода – не находил. В городе хоть не будут посещать Вальве эти несчастные страдалицы: в деревне она гадала на картах – ее любимое занятие в свободное время, которого у нее оказалось в изобилии. При немцах пасьянсы не столь усердно раскладывала: запрещалось. Так и случилось, что поселились они на Малой Гавани, но без Короля.

Уже известно, что Йентс и Король – несовместимы. В этом-то и дело. Но не только…

Его Величество значительно повзрослел с того дня, когда впервые увидел целующихся Алфреда и Землянику, ему скоро исполнится тринадцать, он уже многое видел в жизни и многое в состоянии понять. Потому-то стало неловко Алфреду жить с Земляникой в присутствии Его Величества. А как быть?

И Король сам за Алфреда эту задачу решил: он объявил, что хочет жить на Сааре. А что могло быть более естественным, чем такое желание! Вероятно, Алфред догадался о действительной причине высочайшего пожелания, потому что Король, державшийся в присутствии Вальве хоть и корректно, как и подобает воспитанному человеку, тем не менее оказался душевно недосягаем для нее, как и для Алфреда, кстати.

Он относился к взрослым даже деликатно, но в то же время отчужденно, так что было очевидно: они, взрослые, – сами по себе, он – сам, отдельно. Когда Вальве высказала свои соображения на этот счет, Алфред словно удивился:

– Да что ты?! Мал он еще, обойдется со временем.

А как, собственно, обойдется? Когда сам Алфред не мог уже сказать относительно себя и Вальве что-нибудь определенное? Может, из-за ее дурацкой манеры обсуждать с ним свои бесконечные бабские идеи касательно платьев, юбок, фартуков, которые она себе шила на старенькой ручной машинке: «Отсюда, видишь, соберу – здесь тогда опустится, чтобы со сборками…» Или: «Вот таким сделаю перед, здесь зигзаги, здесь перекрутится и будет лежать свободно, с боков затянется, а зад…» И она вертится перед его носом, демонстрируя собственные изделия. На кой черт это ему? Он в свое время помогал Хелли кроить, но то были нужные в семье вещи, здесь же… Какое ему дело до каких-то сборок! Который раз ловил себя Алфред на мысли, что не так уж не правы немцы, оставившие женщинам кухню, детей и церковь… Чтоб не путались в мужских делах, хотя дела… Эх, не надо было учить ее шить на машинке…

Алфред отпустил Короля жить на Сааре. Но там он тоже никому не был нужен. И Король понял, что свободным может считать себя тот, кто нигде и никому не нужен.

На Сааре тогда жили только Юхан с Вилкой. Бывая здесь, Король бегал в окрестностях с собакой. Они навещали старую Иду на хуторе У Большой Дороги, с Элмаром искали патроны в лесах вдоль Сухоместового шоссе. Патроны нет-нет да и попадались, поскольку их не касались статьи в газетах, в которых печатались распоряжения и призывы к населению, чтобы очищали леса и поля от мин и другого взрывного материала. Ведь не станет же старая Ида рыскать по полю с граблями, чтобы обезвреживать мины, а больше вроде некому, поскольку военные искали в лесах не мины, а… людей.

Питался Его Величество чем Бог послал: то салакой в рассоле и черным хлебом, – единственное, что имелось у Юхана, то у Элмара перехватит что-нибудь, то у Иды вареной картошкой угощался или мучной кашей. Надо сказать, из всех королей мира Люксембургский – самый неприхотливый в питании, обходился даже без личного повара, что у королей не было принято.

О еде и едоках особенно обожал толковать старый Зайцев на Большом Ару, когда ему удавалось завладеть вниманием Короля. Он рассказывал всяческие истории об обжорах и всегда забывал, что какую-то историю уже рассказывал:

– Жил один римский обжора, Лукулл Лукуллович, – начинал он всякий раз, – ел из золотой посуды, а рядом стоял золотой тазик и…

– Петушиное перо, им слуги щекотали его глотку, чтобы его рвало, а то другим блюдам не хватало места, – заканчивал обычно Король. После чего обоим было ужасно весело.

Ночевал Король на Сааре в большой комнате в постели Хелли и Алфреда. Здесь предавался чтению книг, журналов, даже довольствовался «Детской радостью», которая в давнее время доставляла ему и на самом деле большую радость. Когда же ему это надоедало, он уходил в большую жизнь, начинавшуюся каждое утро с появлением солнца где-то над деревней Розвальни. Вечером солнце исчезало за горизонтом в районе Брюкваозера, совершив без малого полный круг; в соответствующее время года, разумеется.

Желтая дверь на стук Короля отвечала молчанием. Лунный свет слабо освещал лестничную площадку через небольшое окошечко, воняло мышами. Он сбежал вниз и направился в сторону Кривой улицы – в ателье Жоры Калитко, чтобы хоть с Иваном поделиться впечатлениями дня, ежели тот, конечно, не коротает время с Лилиан Вагнер.

Маленького Ивана постоянно тянуло к Лилиан, причем эта тяга привела Ивана Родионовича к трудно объяснимому, по мысли Короля, результату: к занятиям арифметикой! Невозможно такое понять, но факт есть факт. Когда Иван притащил к Калитко учебник арифметики и тетрадь с домашними заданиями, потрясенный Король потребовал объяснений:

– Что это значит?!

На Короля страшно было смотреть, его глаза в праведном гневе метали молнии.

Иван Родионович достал кисет из кожи антилопы, как он уверял, не сумев при этом рассказать, что собой представляет антилопа и где обитает, но кисет у него был, и табак в нем наличествовал, и трубка небольшая. Он уже давно бросил возиться с цигарками, перешел на трубку. У Короля возникло подозрение, что и в этом не обошлось без влияния дома Вагнеров, поскольку отец Лилиан тоже курил трубку. Когда же Иван закуривал, то манерой держать трубку становился похожим на человека с огромного портрета в центре города, стоявшего на том месте, где когда-то находился бронзовый солдат с саблей в руке.

Набив коротенькую трубку, откашлявшись, Иван объяснил:

– Ей хочется, мне же не жалко. Пусть…

Король возмущен:

– Она тебя еще в школу завербует.

Иван пожал плечами, прежде чем подтвердить такое подозрение:

– Она хочет. Да когда это еще будет!

Король онемел от неожиданности. Затем принялся убеждать Ивана:

– Если я не люблю арифметику, значит, и школу не люблю. Как можно делать то, что не любишь! Но разве я из-за этого дурак?

– Да нет…

Его Величество продолжал нажимать, доказывая, что читает книги и знает о жизни больше, чем те, которые в школу ходят и от зубрежки дуреют, так что пригодны разве что для битья.

– А ты в учебники суешься! Это же только предлог, чтобы у Лилиан побывать, – пожурил Король товарища.

Иван, конечно, отрицал.

– В нашем колхозе кто образованный, тот жил как барин, других и за людей не считали… Одно слово – колхозник.

Король не имел представления о колхозе, разве что доводилось услышать от заседавших некогда в торжественной комнате гостей Алфреда.

– А у вас в колхозе тоже спали под одним одеялом? – уточнял Король. – И это… – хотел еще кое о чем расспросить насчет колхоза с «одним одеялом», но постеснялся.

– Да нет! – Короля озадачило это «да нет», он был не в состоянии уразуметь: да или нет? Но Иван задумался и продолжал: – Ну да, кто очень бедно жил, то конечно… Спали на печи, и одеял не густо…

Эх, был бы хоть Иван дома, размышлял Король на бегу. Город уже покоился в тиши, улицы пустовали, встречались редкие прохожие, за иными воротами раздавалось собачье предупреждающее рычанье, тут и там каркали вороны, пахло дымом – типичным запахом городов, где в домах печное отопление…

У Калитко Король чувствовал себя больше по-домашнему, чем с Алфредом и Земляникой. Когда они одно время жили все в Карула у матери Вальве, вечно всем недовольной, Алфред наставлял Его Величество:

– Все мы теперь в трудном положении, и ты должен относиться к Йентсу, как к брату.

Но Его Величество не мог относиться к ничтожному Йентсу, как к брату.

В ателье Калитко люди тоже собирались, как когда-то в небесно-синем доме в торжественной комнате. Чудаковатые люди, по представлению Короля. Особенно его забавляло, как двое русских, Калитко и Заморский, время от времени разговаривали между собой по-эстонски.

Заморский – художник, как и Калитко. У него при немцах тоже было ателье, теперь не стало, но почему не стало – Король не знал, поскольку только наблюдал и не любил расспрашивать. Он по-прежнему предпочитал до всего доходить собственным умом. Заморский приходил к Калитко рисовать масляными красками большую картину, называл он ее «Мировая Истерия». С Калитко они вели беседы о жизни, о политике, о живописи. Заморского Король помнил еще с тех времен, когда тот только-только объявился в городе Журавлей. Он тогда часто встречался Королю – высокий и грузный, в коричневом костюме. Король поражался его манере ходить: на цыпочках.

Заморский передвигался по улицам, словно крался. Король с интересом следил за ним, надеясь увидеть, коснется он каблуками тротуара хоть раз, – не дождался.

Встречал он Заморского и в обществе других людей, мужчин и женщин, и установил, что между собой они говорили на языке, который ни на какой не похож; при немцах он встречался Королю с немцами и говорил по-немецки, в этом Его Величество уже разбирался, но всегда везде на цыпочках… Король не знал, что и думать – с какой планеты эта личность?

Он очень удивился, застав однажды Заморского у Калитко. Тогда-то, собственно, он и узнал, что этот странный тип есть Заморский, хотя никто ему не объяснил, что это означает. Надо сказать, что Жора Калитко говорил неплохо на родном языке Короля Люксембургского – на эстонском, но вместо «ты» он говорил «те», вместо «сюда» – «суйда», вместо «пришел» – «ушло» и так далее. Примерно так же великолепно объяснялся на эстонском и Заморский, которого никто не называл по имени. До чего же интересный получался у Жоры с Заморским говор, когда они оба спорили «по-эстонски»!

Часто бывали у Калитко красивая русская женщина, Ирина, и пограничный офицер Григорий. Что офицер – пограничник, Королю разъяснил Маленький Иван: такая ярко-зеленая форма с двумя рядами пуговиц на кителе принадлежит только пограничникам. Приходили к Жоре и другие люди, главным образом одалживать керосин для примуса.

Когда к Жоре приходили гости, почти всегда распивали водку. Гости сидели в передней комнате за длинным дощатым столом, в это время в задней, где у Калитко расставлены топчаны, коротали время Иван с Королем, валяясь на «кровати» за картинами, на той самой, которую Иван называл нарами, что также для уха Короля звучало непривычно. Таким образом, первая комната в ателье Калитко стала для Короля своего рода «торжественной»: здесь также говорилось про жизнь, следовательно, отсюда исходила информация о ней.

Очень скоро смекнул Король, что Ирина с Григорием каждый раз остаются вдвоем в ателье, остальные один за другим уходят, последний Жора. Уходя, он и Короля с Иваном прихватывает, говоря:

– Ну-с, лежебоки! Давайте проветримся на ночь…

Так бывало и среди бела дня. Спрашивается: зачем проветриваться днем? Правда, днем Калитко обычно гонял их в замок: «Сбегайте, ребята, в свой склад, может, там еще табачок завалялся».

Под складом разумелось родовое поместье Его Величества. Табак здесь уже давно не валялся, и об этом знали все – и Иван, и Король, и сам Калитко. То был предлог выпроводить их из дома. Король прекрасно понял: у Ирины и Григория любовь. Им необходимо прижиматься и тайно целоваться, но сада своего, как у Земляники, у них нет, вот и встречаются у Жоры.

Побывать в замке Королю всегда интересно. Казалось бы, что притягательного в нем? Вроде все здесь знает… А Иван? Он всегда с удовольствием провожал Короля. Едва оказавшись в стенах замка, Король преображался, становился значительным, даже по-своему величественным. Ему нравилось демонстрировать свое превосходство в знании как замка, так и всевозможных случаев из его истории, и держался так, словно сведения, какими был богат или какие выдумал, он получил как бы в наследство от своих предков – ушедших в иной мир давних владельцев замка; про герцога Магнуса говорил этак скороговоркой, называя его по-свойски просто Магнусом, словно какого-нибудь двоюродного-троюродного дядю. Кое-что он читал, кое-что слышал про шведских королей, имевших отношение к замку в Журавлях, и врал об этом безбожно, нес несусветную чушь. Как не соврать, когда эта ворона, темнота, то есть Иван, слушает, забывая закрыть рот…

Конечно, он счел возможным приглашать Ивана в свой замок как равного, потому что… Если честно признаться, других вассалов у него в данное время не было. Кроме того, очутившись без собственного двора, даже без повара, словно в изгнании, он был гостеприимно принят простыми людьми – народом в ателье Жоры, а ввел его сюда не кто другой, как Иван Родионович. Король Люксембургский не мог допустить, чтобы когда-либо в его адрес имелось основание сказать, будто он лишен благородства.

Табака и папиросной бумаги не хранили больше в замковой церкви – что поделаешь! Славно, что не ленился Иван, когда всего этого здесь хватало: он с помощью Короля натаскал большие запасы в ателье Калитко. Будучи в замке, Король попадал в машину времени и с ней в вечность – необъяснимое прошлое и таинство грядущего. Он даже не умел свои чувства расшифровать. Как-то пришла ему в голову фантазия остаться в замке на ночь: хотел сознательно испытать страх. Сначала страха не было. Потемнело. С моря дул сильный ветер, гудел в трубах, свистел в разбитых стеклах окон, на других этажах, в башнях грохотало, что-то где-то скрипело, стонало словно человеческим голосом, и тогда пришел страх.

Вспомнились замученные люди, дурные запахи поразили обоняние, шумы ветра трансформировались в крики о помощи, врезались в уши, затрепетало сердце. Он взобрался на широкий подоконник, здесь в сырости и дрожал до утра. Несмотря на пережитые страхи, он понял: замок – самое любимое место для него во всем мире. Пусть лишь в фантазиях он его собственность, но ведь сюда нет входа другим, кому неизвестны только ему доступные лазейки.

Замок уже не стал запретным после возвращения на Островную Землю «марсиан». Островитяне, конечно, боялись, и Король боялся, что опять будут стоять везде матросы с винтовками, но нет – не стояли. Люди могли ходить везде. Но все равно боялись: сегодня часовых нет – завтра поставят, и все станет, как тогда…

Пока же ничего такого не наблюдалось. Из его бывших верноподданных в городе обнаружился только Свен. Проживал он все там же, на улице Моря. Но, странное дело, Свен сторонился Короля. Он шлялся по городу в обществе субъектов, одного из которых звали Деревянная Нога, что вообще не означало, будто он обладал деревянной ногой; другого звали Комсюк. Так прозвал этого долговязого самоуверенного парня народ Тори. Хотя какой уж тут народ!.. Сплошная мелюзга. В свое время Король их даже не замечал: он был уже королем, а эти еще пи́сали в горшок. Но теперь уже и «эти» что-то из себя представляли. И народец этот прозвал Комсюка Комсюком за то, что он везде с апломбом заявлял, будто он комсомолец. Но что это такое – никто из людей Тори любого возраста не мог бы сказать. Непонятно, за какие достоинства Свен избрал такого своим сюзереном. Объяснимо лишь то, отчего он стал сторониться Короля: несомненно, в связи с Алфредом и его службой в немецкой самообороне. Одним словом, Свен изменил ему.

С Иваном тоже не сразу до конца определились отношения, в основном из-за невоспитанности последнего, к чему можно отнести его скрытность, мнительность, сомнения по поводу каких-нибудь рассказов Его Величества. Выражалось это обычно так: Король что-то рассказывал, а Иван…

– Врешь, наверное!

Разве так можно?! Разве не обидно? Разве не дерзость? Естественно, тут же следовало наказание, то есть оплеуха. Другие в таких случаях, Свен к примеру, извинялись, обещали больше не вызывать гнев Его Величества. Этот же стал сопротивляться!.. В результате после выяснения отношений Король и воспитуемый оказывались порядочно потрепанными, с синяками и царапинами, бывало даже что-нибудь разорвано из одежды.

Королю потом становилось стыдно собственной горячности и того, что он применил силу к меньшему, значит, более слабому, хотя собственный разбитый нос часто позволял в последнем определении усомниться. Следовало примирение, причем выяснялось, что, произнеся «врешь, наверное!», Иван Родионович вовсе не хотел обижать Короля: у них в деревне принято так относиться к «травле» среди своих, «врешь, наверное» может также считаться «до чего интересно»! Подобное толкование Короля удовлетворило. Но скрытность…

Заключалась же она в том, что Иван отказывался рассказывать о своем доме, про отца с матерью. Король уж сколько расспрашивал – Иван лишь сопел, отмалчивался и краснел. Бывало, даже выводил Его Величество из терпения: в конце концов он-то лично никаких секретов не имел, обо всем честно рассказывал, даже про то, как Земляника с Алфредом тайно целовались, что и привело к отъезду Хелли Мартенс, а в ответ такая неблагодарность!..

В доме, где ателье, за окнами свет. Война продолжалась, но за светомаскировкой уже не следили. Говорили, у немцев не осталось более ни одного самолета, говорили, что даже сам фюрер свой личный самолет отдал в распоряжение люфтваффе, чтобы служил он до последнего обожаемой им нацистской армии.

Дверь в ателье редко запирали, даже когда сам Калитко ночевал на Закатной улице в коричневом доме. Основным хозяином и сторожем был здесь Маленький Иван…

В общей комнате сидели за длинным столом друг против друга Жора и Заморский, говорили… на сей раз по-русски. Говорили очень громко. Король уже изучил: когда Калитко выпьет гехатипата, он начинает громко говорить. Заморский терпеть не мог гехатипата и всегда приносил свою бутылку с содержимым другого цвета. На приход Короля они не обратили внимания, взглянули и продолжали орать.

Не всегда удавалось Королю без задержек проскочить в заднюю комнату, когда в первой заседали за длинным столом: приходилось отвечать на какие-нибудь дурацкие вопросы. Пограничник всегда интересовался одним и тем же – есть ли у него подружка. Про Ивана знали: у него Лилиан. Заморский не особо удостаивал Короля вниманием, обычно лишь произносил: «Ну, ну». Или, посматривая равнодушно, заключал: «Бегаешь, значит?» Король отвечал односложно: «Да». В крайнем случае: «Ну да». Ирина при виде Короля обычно восклицала: «Какой он милый!» В ее искренности он сильно сомневался. На такое лицемерное заявление пограничник, как правило, реагировал ревниво: «Но, но! Смотри у меня!» – и грозил Ирине пальцем.

Сегодня Короля никто не задерживал. Увидев спящего Ивана, он обрадовался.

Их «нары» наполовину загораживались картинами в рамах – целая стена. На картинах те самые, надоевшие однажды Королю глаза, в том числе Векшеля в лоханке с водой.

На «нарах» валялась груда старых одеял, подушек, все вперемешку. Постель не слишком изысканная, не сравнить с ложем Короля в свином корыте на Сааре. Здесь друзья спали как кому нравилось: валялись вдоль и поперек или валетом.

– Что… пьют? – спросил Иван, позевывая.

– Пьют, – подтвердил Король, – с Заморским. А я сегодня такое увидел!

И Король принялся рассказывать про Векшеля, который когда-то служил фирме «Зингер», или, быть может, «Золинген», или даже «Дунлоп», про того самого, любившего поговаривать, будто «Зингер» – всегда «Зингер», «Золинген» – всегда «Золинген», а Векшель – всегда Векшель, к чему Король мог бы добавить, что и… в воде. Но как он из нее вылез? Вот в чем вопрос.

Иван слушал, зевал, полез за трубкой и чуть не брякнул: «Врешь, наверное…» Спохватившись, произнес:

– Интересное кино!

По-прежнему благоговел Король перед колдовским искусством художника, чьи картины пользовались у горожан таким успехом, которым не пользовались бы полотна Рембрандта или Рубенса.

Жора Калитко, с точки зрения Короля, престранный субъект. В дни их знакомства Король его побаивался. Теперь, когда они все подружились, он выяснил что Калитко не злой. Мрачный – да, неразговорчивый – да, но не более. Своим маленьким квартирантам он нередко приносил в карманах гостинцы – бисквиты, сахар. Главное же его достоинство заключалось в том, что он совершенно не вмешивался в их жизнь.

Король спросил у него, почему получается, что на его картинах изображено то, что будет? Калитко усмехнулся, в черных глазах засветились искорки, погладил небритую физиономию и подтвердил:

– Конечно… Все, что я рисую, то будет…

– А глаза? – впервые полюбопытствовал Король. – Что будет, если их столько?

Калитко начал чесать щетину на подбородке, задумался.

– Глаза?.. Пройдет время, и будет так много глаз… От них негде будет спрятаться. Сам по себе глаз нехороший, если его смотреть отдельно. Да… Надо, пожалуй, сделать отдельно глаз… – Он сощурил собственный, – Глаз есть окно… в другое пространство. Я через него хочу видеть ЭТО пространство. Что ТАМ внутри? Что ОНО?

Когда Калитко пил гехатипат, он рисовал черт знает что, будучи трезв – пейзажи. Королю казалось, что таких ландшафтов не бывает: песок, трава, море, небо, птицы – все очерчено резкими контурами, как в жизни Королю не видится.

Из новых больших картин Калитко одна особенно привлекла внимание Короля. Он мысленно назвал ее: «Следы». На картине изображен зимний пейзаж: на черном небе полная луна, внизу дома, деревья, снег, а на переднем плане, в каком-то дворе на снегу, – три пары больших следов, но рядом – четвертая пара – маленькие, от босых ног; следы ярко-красного цвета, с множеством красных пятен вокруг, словно кровавые. Король подолгу рассматривал картину, она с магической силой притягивала к себе его внимание.