Текст книги "Избранные произведения"

Автор книги: Ахмедхан Абу-Бакар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 9 страниц)

Никогда, быть может, не сошлись бы пути-дороги Султанат и Мурада, если бы не один странный и вызывающий до сих пор у них обоих улыбку случай. А было это два года назад. Мурад ехал к себе домой в старый Чиркей проведать родных. Автобус довез его до Дубков, и он решил сойти осмотреть окрестности. Ему очень правился этот маленький, уютный городок. Побродив вдоволь, он пришел в кафе «Гнездо», где второй этаж был отведен под гостиницу. Светло, просторно и уютно в этом кафе. Он заказал себе салат, сто граммов коньяку, люля-кебаб и кофе. За соседним столом сидело четверо крепких парней, которые, как потом выяснилось, приняли Мурада за… диверсанта; то ли начитались детективов и насмотрелись фильмов о шпионах и разведчиках, то ли поведение и физиономия Мурада показались им подозрительными, только решили они задержать его и проверить документы. Как бы то ни было, а пришлось объясняться, чтобы развеять их подозрения.

Оставив Дубки, Мурад добирался в Чиркей на случайном, попутном «газике», за рулем которого сидел не обычный шофер, а сам председатель Чиркейского сельсовета – молодая красивая женщина по имени Султанат. Она приезжала сюда по делам. Уверенно сидя за рулем, она с интересом слушала эту историю и от души смеялась, поглядывая на незадачливого «диверсанта».

– Вот так в горах Чика-Сизул-Меэр был пойман первый шпион, – говорила с иронией Султанат. Как тут было не смеяться?

– Какая нелепая история! – Мураду было и смешно и горько.

– Интересно. Такое здесь случается раз в сто лет.

В ущелье сгущались сумерки. Султанат уверенно разворачивала машину на поворотах, оставляя клубы пыли на грунтовой дороге, выехала на ту колею, которую лихачи проложили напрямик, для сокращения пути. Здесь, на повороте, уверенность подвела Султанат, и машина на скорости с пологого берега съехала в реку. Мотор заглох. «Этого еще не хватало!» – подумал Мурад, открыл дверцу… Воды было почти по колено. Обогнув машину, он взял Султанат на руки и понес к берегу.

– Что это со мной? – удивляясь, спрашивала Султанат.

– Нельзя смеяться над неудачей другого, – с иронией заметил Мурад и, отойдя в сторону, начал снимать мокрую одежду.

– А могла ведь и утонуть, как слепой котенок.

– Оба чуть не отдали богу душу. – И Мурад вымученно рассмеялся.

– А может, было бы и лучше, – грустно сказала Султанат.

– В таком случае никогда не надо просить о помощи.

– Растерялась… Вот бы узнали об этом парни в Дубках, – голос у Султанат дрожал, она легко выжимала край намокшего платья, – несомненно, сказали бы, что это проделки шпиона.

Потом долго сидели они возле орехового дерева на траве, пока обсыхала одежда Мурада. Султанат вдруг вспомнила детство: когда она была еще маленькой, то иногда ходила с тяжелым кувшином к роднику, и однажды кувшин разбился. От страха Султанат боялась вернуться домой, убежала из аула и забрела к взрослым ребятам, которые пасли лошадей в ночном. Возле костра они угостили беглянку печеной картошкой, и, поудобнее устроившись на бурке, она сладко уснула. Утром ее вернули домой. «Сейчас тоже бежала бы куда-нибудь без оглядки», – думала про себя Султанат и молчала, когда в разговоре вопрос коснулся мужа, Хасрета, с которым она разошлась…

– Хорошо, что ты приехал, – обрадованно сказала Султанат, глядя на Мурада.

– Что с моим отцом? – спросил он.

– Я боялась зайти к нему, он уже знает о нас. Из Дубков я вызывала врача, который сказал мне, что отцу стало лучше.

– А что у него?

– Старость… Вот ключ от квартиры в Новом Чиркее. – Султанат достала из сумки ключ. – Передай матери.

– А ты как? Решила?

– Да! Конечно, я привыкла здесь, муж мой, но раз тебе так хочется… – Султанат согласно склонила голову и показала ключ от своего дома. – А этот передам кому-нибудь.

– Вот и хорошо… Ты что-то еще хочешь сказать?

– Да, – смущенно прошептала Султанат.

– Что, дорогая?

– Потом… потом… Торопись к отцу.

– Что случилось?

– Ничего. Иди. – Долго Султанат смотрела Мураду вслед, провожая его ласковым взглядом. Так и не осмелилась она сказать ему о том, что у них будет ребенок. Об этом и позже можно сказать, главное, ведь они будут вместе, она переедет к нему в город.

ПОСЛЕДНЕЕ ЗАВЕЩАНИЕ

Ашурали лежал худой, ослабевший. Никогда бы он не подумал, что человеку могут мешать свои собственные кости, что они могут ныть и болеть. Это была старость.

Мурад спешно поднимается по лестнице, бросает на перила плащ и на веранде встречает мать.

– Что с ним, мама?

– Что бывает со стариками, сынок, – плачет, обнимая сына, Заза. «Какая она стала маленькая, хрупкая, легкая, еще больше согнулась», – подумал Мурад. – Неугомонный был всю жизнь, – продолжает мать, – если все болезни от головы, то это чудо, что столько лет живет… Другие о себе думали, а он все о других.

– Братья не ответили, едут они?

– Нет. Ответа пока не было. Он трижды спросил у меня о вас. Перепугалась я: окна закрыл, говорит, к темноте пора привыкнуть… Ничего не ест, что только я не готовила ему, а сегодня вдруг говорит: «Давай, старуха, раз мы никому не нужны, раз все покинули нас, ложись, умрем вместе…» Я-то готова, сынок, но некому корову подоить… Тем более соседи-то наши все перебрались…

– Эй, кто там? – раздался голос Ашурали из тавхана.

– Это я, отец! – Мурад открывает окна, подходит к отцу, пожимает его исхудавшую, костлявую руку. – Что с тобой, отец, не знавший болезни, как себя чувствуешь, что ты от дневного света прячешься?

– Сразу столько вопросов, сынок… – Ашурали рад, очень рад приезду любимого сына, руку его не отпускает. – Хорошо, что ты приехал, ты мне снился, сын мой, подойди поближе ко мне.

Да, здесь художник подобрал бы новые, совершенно иные краски, чтобы нарисовать старика – бледного, вернее, белого и светлого. Как ни странно, перед смертью человека окружает больше белое: бледный матовый цвет лба, нос заостренный, борода и усы седые, а вот мочки ушей почему-то синие, какие-то неестественные. Белая подушка, белые простыни, белое одеяло, только глаза живые, глядящие из глубины…

– Отец, поедем в столицу, там хорошие врачи.

– Спасибо. Этого уже не надо. Возьми стул, сядь сюда, чтоб лицо твое я видел. Вот так…

– Согласись со мной, поедем в город.

– Мне указана другая дорога, сын мой, дальняя дорога в вечность, на покой… Ты у меня самый младший, твоим рождением была украшена моя старость. Больше всех душой я близок к тебе, – говорит, тяжело дыша, Ашурали.

– Не узнаю я тебя, отец. Что с тобой?

– Да, таким слабым себя я и не помню. Ты прости меня, сын мой, порой я, возможно, бывал излишне суров к тебе. Выслушай меня… Почему-то мне хочется предостеречь тебя от тех ошибок, какие допустил я в жизни. Ты характером своим пошел в меня, это и радует и вместе с тем настораживает, ты горяч и упрям. Такой характер обрекает человека в конце концов на одиночество, а что может быть тяжелее, чем быть одиноким среди людей?.. Такой характер рождает много трудностей, препятствий, на преодоление их приходится тратить большие силы. И мне подумалось: я бы большего достиг в жизни, если бы эти силы направил на пользу. Пусть рассудок опережает твои поступки, будь терпим к слабостям людей…

– Отец, ты просишь, чтоб я прощал людям недостойные деяния?

– Нет, не сбрасывай с кручи споткнувшегося, помоги ему подняться… Учись ладить с людьми, терпи недостатки,

– Не могу кривить душой, отец.

– Трудно тебе будет, – вздыхает отец, сожалея, что сын не понимает его.

– А легкой жизни я не хочу. Чем ползать, лучше не жить. Чьи это слова, отец?

– Мои, но ты забудь их.

– Нет. Прекратим, отец, этот разговор. Оставайся до конца каким ты был. Иначе ты разочаруешь меня, – пытался улыбнуться Мурад.

– Тебе, сын мой, я скажу о своей последней воле.

– Слушаю тебя, отец.

– Не торопи меня.

– Я позову людей, отец.

– Нет людей, все покинули меня. Да и не нужны они сейчас.

– Ты ни с кем не хочешь проститься?

– Не хочу!

– Почему же ты не молишься?

– Не хочу. Я тебя понимаю. Ты хочешь сказать, что вот Дингир-Дангарчу был коммунистом, а в конце… Поверь мне, сын мой, и для меня самого это было…

– Неожиданностью, хочешь сказать?

– Да.

– Нет, отец. Это больше, это похоже на предательство.

– Сурово судишь. Помню, ты мне говорил, что люди послушны, что они пойдут за мной… Я разуверился в этом. Я вынужден идти за людьми…

– Что ты хочешь сказать?

– Вот тебе моя последняя воля, сын мой: похорони меня там, на новом месте, пусть новое кладбище начнется с меня… со старика.

– Больше чем удивлен, – после долгой паузы произнес Мурад.

– Ну, что же ты скажешь? Тоже предательство?

– Не знаю. – И сын снова замолчал.

– А почему не спросишь, зачем я это делаю? Не надо, ибо все равно не поймешь. Может быть, я хочу исправить ошибку друга Дингир-Дангарчу. Могу я это сделать или нет?

В это самое время к больному Ашурали вошли старики аула, среди которых были Амирхан и Хромой Усман. Они поздоровались, молча пожали руку Мураду, приветствуя его приезд. Больной был приятно удивлен их появлением, ведь ему казалось, что все переехали, переселились и даже не попрощались с ним.

– Как хорошо вы сделали, друзья, что зашли именно сейчас! – сказал Ашурали.

– А знаешь, старик, что в ауле теперь только мы и остались?

– Все переехали?

– Все.

– А вы почему остались?

– А как же мы без тебя?

– Спасибо. Хотя и неправда это, но утешительно для меня. Завтра вечером вы похороните меня там, на новом месте, я уже сказал свою волю сыну, пусть с меня, со старика, начинается новое кладбище. Вы слушаете меня, почтенные люди Нового Чиркея?

– Ну что ты, Ашурали, кто об этом думает?.. – Старики смущенно переглянулись.

– Не надо лгать себе самому и другим. Вот битый час я разговариваю со своим сыном, хотя бы одним словом спросил он себя, чем же омрачены были мои последние дни… Ни слова. Почему я приветствую ваш приход, почтенные? А потому, что представляется мне возможность перед вами упрекнуть сына в том, что он ускорил мою смерть!

– Отец, что ты говоришь, отец?

– Вы согласны со мной, старики? Наступила тягостная пауза.

– Не стесняйтесь, скажите правду.

– Да, – тихо говорит Амирхан.

– Слышишь, Мурад, сын мой. Ты еще не понял или, понимая, делаешь вид? Ты знаешь, что твоего отца оскорбил человек твоих лет, что позволил он перед людьми поиздеваться надо мной? Ты знаешь? Прошу только правду…

– Знаю.

– Спасибо. А знаешь, что человек, оскорбивший отца, достоин смерти?

– Знаю.

– Так почему же ты явился ко мне раньше, чем слух о том, что ты спас честь отца?..

– Но это старые предрассудки, как это можно в наше время убить человека, отец, – сказал до глубины сердца пораженный Мурад.

– Спасибо, я это признание и хотел получить от тебя. Ты говоришь: «Как это можно в наше время убить человека?» Да, я с тобой согласен. Но знаешь ли ты, что своим поступком обрекаешь на мучительную смерть его, Хасрета, который, быть может, не менее достоин, чем ты?

– Не надо, отец, об этом.

– Нет, надо… Человек споткнулся, и, вместо того чтобы дать ему руку и помочь, ты толкаешь его в пропасть…

– Я люблю ее, отец!

– Нет уж. Вот тебе моя вторая воля: ты простишься со мной навсегда, но так же навсегда ты простись и с ней, оставь ее.

– Отец, это невозможно, отец, отступись. Это поздно, отец!

– Нет.

– Это жестоко, отец!

– Вы слышали, старики? Что вы скажете?

– Хасрету мы поможем, почтенный Ашурали.

– О чем это вы? Я говорю о моем сыне…

– Твой сын любит Султанат, почтенный Ашурали. И будет ладная семья.

– Вы так думаете?.. Сын мой, иди, оставь меня с почтенными. Прощай, дай пожму твою руку. Обними меня, только осторожно – могу рассыпаться… Вот так… Спасибо. Прощай, сын мой!

– Пожелай мне счастья, отец!

– Прощай!

– Прощай, отец!

И выбрался Мурад на веранду в странном, мучительном состоянии, еще не укладывалось в сознании то, что случилось, то, что должен сделать он, следуя воле отца. Это же невозможно! Как так, из-за каких-то предрассудков он должен отречься от самого дорогого в жизни?! Да это же его личное, и никого это не касается…

Глядит на Мурада суровый мир, суровая природа, породившая эти суровые законы. И самое тяжелое – быть одиноким среди людей. Что имел в виду отец? Не отталкивать людей, не показывать им своего превосходства, а быть другом. Но всем ведь одинаково не угодишь… Растерян Мурад, охвачен тревогой, мысли зажаты в тиски, но в глубине сознания рождалось нечто похожее на этот рассветный луч, прорезающий утренний сумрак, это чувство, похожее на зарево, рассеивающее все тяжкое, кажущееся невозможным.

Из всех времен суток в горах самое таинственное, поражающее воображение – наступление утра, предрассветный час. В эту пору вас охватывает какое-то необъяснимое волнение, желание разгадать тысячи неразгаданных тайн. Природа… Какая в ней чарующая непостижимость, даже в ее суровости нечто величественное и гордое, и, кажется, в каждой травинке есть твоя частица, и в каждом цветке, что, просыпаясь, стряхивает с себя капли росы, и в тумане, что, по склонам подбирая свой сизый шлейф, сжимается в ущелье, и в каждом муравье, что с утра суетится, полный забот… Великое чудо стать и быть частицей всего этого, частицей, обладающей разумом, стремящейся постичь эту тайну. Особенно это ощущаешь в горах Чика-Сизул-Меэр, где рождается новый человек, воздвигнувший эту гигантскую плотину и эту станцию солнца, рабочий человек, создавший здесь свое земное солнце, обуздавший силу горного потока.

Встает над горами Чика-Сизул-Меэр новый день, не похожий ни на какой другой день за все прошедшие годы и века. На фоне огромного, поднимающегося солнца стоит над плотиной человек, восхищенный деяниями рук своих, правнук пастуха, внук лудильщика и сын кузнеца. Да, этот человек рожден для того, чтобы стоять обеими ногами твердо и уверенно на земле с обращенным вдаль взором. Солнцем озарено лицо его, и похож он на памятник, на символ торжества человеческого разума. Вот он парусиновой рукавицей вытирает со лба пот. И глядит вокруг, будто хочет воскликнуть: «Горы и вершины, я приветствую вас, поклон вам. Вы прекрасны, но я явился сюда сделать вас еще более прекрасными!»

Стоит этот человек, как Прометей, – живое олицетворение нашего века, свободного духа, будто готовый шагпуть по невидимым дорожкам, сотканным из солнечных лучей, к своей мечте.

А небо над ним голубое, бездонное.

И большое, утреннее солнце, солнце весеннее, солнце приветливое в горах Чика-Сизул-Меэр, в горах, где рождается рукотворное солнце – Чиркейская ГЭС.

 
Солнце в «Гнездо Орла».
На солнце не глядят.
Его отражение надо искать в своем сердце.
Нашедший да будет счастлив!
 

– Откуда ж я знала…

Хасбулат молчал, он боялся открыть письмо, адресованное Хартумом почему-то не матери, а ему.

– Ну открой же, читай, что пишет наш сын! – не выдержала Рабият. – А вдруг он вернется? Как ты думаешь, Сибхат, может нее быть такое, что он жив, жив мой Хартум?!

«Нет, Рабият, такого не может быть, ведь прошло тридцать с лишним лет!» – в отчаянии думал Хасбулат, не смея сказать это вслух.

Он осторожно развернул две мелко исписанные тетрадные страницы и начал читать:

– «Здравствуй, учитель мой!

Я все вспоминаю тебя и думаю о тебе. Ведь ты был первым, которому я доверил свою тайну, и твои добрые слова вдохнули в меня сто новых жизней, одну прекрасней другой. Ты помог мне увидеть из маленького окна горской сакли весь мир людей, с его сложностью и несовершенством. А здесь я вижу каждый день две грани мира: ночь и день, тень и свет, зло и добро, падение и взлет. Мне недосуг здесь писать стихи. Но, учитель мой, я ничуть не сожалею об этом. Пусть я не стал поэтом, но я боец за справедливое, за великое наше дело. И я учусь смело смотреть смерти в глаза…

Готовимся к штурму, седьмому по счету, высоты, похожей на ту высоту, на которой стоит наша школа. Где ты сейчас, учитель мой, ты, который, грея у маленькой печи свои озябшие руки, читал нам Некрасова, Лермонтова, Маяковского? Ты назвал меня поэтом, когда я осмелился прочитать свои несовершенные стихи. Поэтом, может, я пока и не стал, но честным солдатом я могу сегодня назвать себя, а это труднее. Вспоминаю я стихи Батырая:

 
Пусть у храброго отца
Не родится робкий сын,
Ибо должен будет он
Дать отпор врагам отца.