Текст книги "Избранные произведения"
Автор книги: Ахмедхан Абу-Бакар
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)
Пусть будет он и она.
Пусть будет любовь.
Какое-то время все шло хорошо. Но вдруг случилось такое, отчего во взаимоотношениях «палаточных» людей с чиркейцами наступил период настороженности. Долго не понимали чиркейцы, какие цели у «палаточных» людей, хотя и следили за ними с неистощимым упорством. А цели у них, о которых они, видимо, забыли упомянуть в своих основополагающих соглашениях, оказались просто вероломными, да, да. Они, эти «странные» люди, цыгане или кто там еще они – геологи, геодезисты, географы… Они посягают на самое незыблемое, на твердое, устоявшееся, на самое святое, прочно стоящее пятьсот лет.
– Слыханное ли дело?
– Что вы, люди, разве же такое бывает?
– Успокойтесь, это вести для легковерных.
– Не позволим! Советской власти будем жаловаться.
– Кто вам сказал?
– Кайтмас, сын Мухтадира.
– И отец полоумный, и сын, как видно, пошел в отца, нашли кому верить. Человек, который влюбился в девушку в брюках, может все, что угодно, придумать…
– А кто ему сказал?
– Девушка в брюках.
– Вот времена!
– Я вам говорил, не к добру эти люди появились у нас, ох не к добру. Хорошие люди останавливаются, как кунаки, в ауле, а они… – пояснял Ашурали на гудекане у родника, где сидели почтенные и грели на солнце свои кости. – Куш – стоянку они разбили под ореховым деревом, а ведь под ореховым деревом нельзя спать, все знают, после этого мозги кружатся, вот и закружились…
– Нас еще не спрашивали.
– Если мы не хотим, нас никто не сдвинет с места.
– Подобное насилие противозаконно. Где такой закон?
– Да что вы говорите, все это пустое.
– Как это пустое?
– Ты замолчи, без ветра и камыш не шумит.
– И твоя правда.
Да это просто невообразимо, и поверить в возможность такого, конечно же, горцам было трудно.
Чтоб здесь над аулом было море.
Чтобы целый аул пустить под воду.
Чтоб здесь была построена плотина.
Чтобы переселили чиркейцев на новое место, в новый современный поселок.
Чтоб были асфальтированные дороги, белые набережные, белые паруса в горах.
СТАРИКИ И ДЕТИ
Ума не приложишь, зачем этим изыскателям понадобилось выбрать для себя именно это место, дикое и далекое, недоступное и трудное. По их замыслу встанет здесь, меж отвесных скал, арочная бетонная плотина, выпуклая, словно грудь атланта, и преградит путь Сулаку, который прогрыз себе глубокое каменное русло. Плотина поднимется более чем на двести тридцать метров! Разольется водохранилище на два миллиарда семьсот тысяч кубометров – кто знает, что это такое? И, говорят, эта вода оросит четыреста тридцать тысяч гектаров земли. Вода, вот эта вода Сулака будет вращать гигантские турбины. А мощность станции миллион киловатт! Можете вы все это себе представить здесь, в горах Чика-Сизул-Меэр? Старые люди, которых давно ничего не удивляло, и те вдруг заговорили:
– В наше время все возможно.
– А что? Век такой.
– Ничего в этом нет удивительного, удивляйтесь другому: вот сейчас мы сидим здесь, разговариваем, а придет время – на этих самых камнях будут сидеть и разговаривать рыбы. А?
– Рыбы не разговаривают.
– Это Мухтадир так думает. У дельфина, говорят, есть свой язык.
– Дельфин не рыба.
– А что это?
– Это зверь.
– Сам ты зверь. Добрее дельфина ничего на свете нет.
– А люди?
– Люди, люди разные бывают.
У Мухтадира непременная ушанка с оборванными ушами, изъеденная кое-где молью, он время от времени снимает ее и гладит локтем, будто она у него из лучшего золотистого каракуля, а не из шкурки какого-то дешевого зверька. И на гудекане у него чаще, чем у других, бывает обнажена лысая голова с несколькими бородавками, очень похожая на макушку птицы марабу. У Мухтадира хитрые, лукавые глаза, как говорят, ненасытные.
В старые времена Мухтадир непременно пошел бы в какой-нибудь гарем евнухом, так думают многие. Как увидит где-нибудь на картинке красивую женщину, обязательно вырежет и сохранит; у него уже целая коллекция картинок. Эх, было когда-то и его время, с ума сводил степных кумычек, правда, говорят, и сам ходил от них без ума. Бедовый был парень, джигит что надо. Только сварливая попалась ему жена, скрутила его, и он запел: «О, что делать мне, люди, у первой жены был один недостаток, у второй – два, а у третьей – четыре». Люди сочувствуют Мухтадиру, но вместе с тем и смеются над ним, острят, но кожа у Мухтадира толстая, дубленая, так просто его не возьмешь.
– Люди, а как же наше кладбище? – вдруг замечает Ашурали. – Мы-то живые, с нами можно все, что угодно, сотворить, но с мертвыми… как же наши покойные предки?
– Кто посмеет нарушить их покой?
– Нет, они не потерпят такую неблагодарность потомков.
– Думаешь, поднимутся из могил и восстанут?! – в желчной усмешке задвигались губы Мухтадира.
– Не они, их память восстанет, завопит, сотрясется в лихорадке гнева… Это я вам говорю, я, Ашурали из рода Каттаган!
– А где их память? Если на этих разноцветных лоскутках, что вешают на святые деревья, то бедна же эта память!
– Не кощунствуй, сын дьявола, – щурит глаза Ашурали в сторону Мухтадира. – Память предков в нас, это их кровь течет в наших жилах, раз течет кровь – они живы, жива их память, она бессмертна.
– Бессмертно только солнце!
– Хотят построить здесь солнце. Пожалуйста, но при чем тут аул? – после долгого размышления замечает старик с золотыми зубами, которого зовут Рабадан. Это у него вчера волки растерзали теленка, это его прозвали в ауле «Фу-ты ну-ты!» из-за частого употребления этих слов, которые он не забыл добавить и сейчас – Фу-ты ну-ты!
– Вам добра хотят…
– Добро, а зачем нас возмущать? – говорит Амирхан.
– Люди мы или не люди, пошли, все пойдем! – вскакивает с места, опершись о палку, Ашурали, резкий в своих движениях, как и в поступках.
– Куда? – спрашивает Хромой Усман.
– К Советской власти, к Султанат, пусть она объяснит нам.
– Правильно, уважаемый Ашурали, очень правильно, пусть и парторг нам объяснит.
– Парторга нет, он уехал сегодня на пастбища.
– Пошли, пусть выложат все на ладонь… – говорит Дингир-Дангарчу, он тогда еще был жив и о смерти не думал, жил-был, и солнце грело его.
– К Султанат так к Султанат, – встает и Мухтадир, – к ней я с удовольствием, любо на нее посмотреть – просто жизнь светлеет…
– А если и муж ее, Хасрет, окажется там?
– Пусть. А что, он запретит, что ли, мне любоваться ею?
И вот старики бредут гуськом по узкой, как теснина скал, улочке: впереди Ашурали, за ним Дингир-Дангарчу, Хромой Усман, Рабадан, Чантарай, Амирхан, Мухтадир, Али, Вали, Шапи, Рапи, Ашрани, я бы сказал: и другие, но других не было, а дети ведь не в счет. Дети – лопоухие и лупоглазые, опрятные и чумазые, босиком и голышом – есть дети, они пока не знают жизни, они ее еще узнают. Дети думают, что старикам хорошо, а старики думают, детям хорошо. Пусть думают, это развивает ум.
Направились почтенные прямо туда, где размещается сельсовет, – к ветхой, но большой двухъярусной сакле, с нехитрыми, без узоров, деревянными перилами на втором ярусе. Шли они, решительные, нетерпимые к насилию воли, кто в ватной телогрейке, кто в бараньей шубе, кто в современном, уже поношенном костюме – не подобает почтенному горцу щеголять в новом костюме. Прежде чем надеть купленную обновку, старики сначала дают ее поносить молодым или сами надевают, но только в темноте, чтоб никто не видел, а когда поносят таким образом недели две, тогда только решатся выйти на люди. Вот и убеди их после этого в преимуществе нового. Некоторые идут в галифе образца военных лет. Сколько времени прошло, а к солдатскому особая любовь. У некоторых богатая папаха, да, да, папахи сейчас шьют новые из лучшего каракуля сур, новая папаха – это гордость, у иных победнее и полохматее. Детей собралась целая ватага: неспроста мол, старики всполошились, значит, что-то будет.
– Киш, киш! Голопузые… А вы куда?
– Туда.
– Куда туда?
– Туда, куда и вы.
– Зачем?
– Посмотреть.
– На что?
– На то, как вы сельсовета будете колошматить! – говорит босоногий, с черным от спелой ягоды тутовника лицом мальчуган.
– Откуда ты это взял?
– Дедушка Мухтадир сказал.
Вот так-то, разве что-нибудь от кого-нибудь скроешь в нашем ауле. Ха! Старики будут колошматить… Разве это не смешно, а? Да еще кого – Султанат! Какое грозное имя дано родителями самой, казалось бы, нежности и ласке, а может, это имя и надо понимать в том смысле, что она в самом деле Султанша добра, нежности и ласки. Даже просто глядеть на нее – истинное удовольствие.
СЕЛЬСОВЕТ СУЛТАНАТ
Из раскрытого окна конторы сельсовета доносится голос: «Да, да, это я говорю. Кто я? Председатель сельсовета Чиркея. Да, я женщина… Эй, слушай, ты, безусый красавец среди уродов, это твои тракторы портят наши пастбища на зимовье? А ты спросил меня? Ты не геолог-разведчик, а геолог-разбойник… Брось эти свои любезности и комплименты… Да, я пошлю своего мужа… чтоб он вытряс твою душу. Что? К дьяволу!» – и слышно, как Султанат со звоном бросает на рычаг трубку. Да, это говорила она, вот тебе и нежность и ласка. Послушаешь ее – уши хочется заткнуть, но такое с ней случается нечасто.
– А это что еще за шум во дворе? – спрашивает Султанат у своего секретаря Абала Абдал-Урши – очень худого, низенького роста молодого человека. Она недавно хотела его отправить учетчиком на кутаны, договорилась было и с председателем колхоза, но секретарь ни в какую, взмолился: «Не гони меня в колхоз, оставь здесь, я готов хоть бесплатно работать, но только тут, Султанат». И она уступила. Но вместе с тем заинтересовалась, что же его удерживает, почему этот молодой человек, неженатый, хочет работать только здесь. И вскоре поняла. Эх, мужчины, мужчины, и почему только вас называют сильным полом? Султанат всегда вела себя в присутствии секретаря совершенно свободно, не обращая внимания на него, распускала, когда надо, и вновь сплетала косы, гляделась в зеркальце. Она иногда даже спрашивала у него, идет ли ей то или иное платье. И подобные вопросы окрыляли Абала Абдал-Урши. Он каким-то образом достал и хранит у себя ее фотографию. Как он хочет, желает, чтобы она была с ним совсем откровенна, не стеснялась его ни в чем. Только бы любоваться ею… «Бедный ты человечек, несчастный ты, Абала Абдал-Урши», – скажете вы ему. «Почему же? Нет. Я самый счастливый! Мне светит яркое солнце!» – воскликнет он.
– Это люди, товарищ Султанат! – отвечает секретарь, выглянув из окна во двор, готовый всегда исполнить любое ее желание. А вы прислушайтесь к сочетанию слов: «Товарищ Султанат!» А как он их произносит! Он не только к ней так обращается, но и к ее мужу: «Товарищ Хасрет». Он гордится им, ее мужем, радуется за него, всегда с любопытством рассматривает его, смотрит на его большие руки, которые имеют право обнимать ее, ласкать, гладить волосы, на губы, которыми он целует это солнце, – ведь он единственный на белом свете, кто имеет на это право. Правда, Абала Абдал-Урши бывает и недоволен им, когда тот является в контору навеселе, как говорят горцы, наладив нежные струны души на мелодию грубых желаний, приходит в контору к ней как к жене… Разве же можно? Он даже ревнует ее здесь к мужу. Там, дома, после работы пожалуйста, а здесь…
– Слышу, что люди, а что за люди? – Султанат отрывает глаза от бумаг и смотрит на секретаря, стоящего у окна.
– Старики и дети, дети и старики.
– А что им-то нужно? – спрашивает Султанат и направляется к выходу на веранду.
Объединенные одними мыслями, одним порывом, почтенные чиркейцы вошли во двор сельсовета. Двор широкий, вдоль стен – скамеечки. Все основные сельские сборы проходят здесь. Пришельцы были решительны и хотели раз и навсегда положить конец всякого рода хабарам, неприятным слухам. Все шумели, говорили, перебивая друг друга. И вот на балкон вышла Султанат. На ее спокойном лице тихая, светлая улыбка. И это простодушие придавало ее красоте неповторимый оттенок.
– Эх, что за женщина, – потирает руки Мухтадир. – Ведь есть, возможно, в ауле и покрасивее, но так подчеркнуть в себе все прелести.
– Друг мой любезный, ты опоздал ровно на семьдесят лет.
– Как это опоздал на семьдесят лет?
– Очень просто. Не надо было родиться так рано.
С ее появлением на балконе шум прекратился, притихли все, даже дети.
– Что случилось, уважаемые отцы? – обратилась Султанат к собравшимся, она старалась быть с ними особенно почтительной и ласковой.
– Ответ перед нами будешь держать, – выходит вперед Ашурали, думая, только бы не опозориться перед ней, как тот атаман, что хотел лихо выхватить из ножен саблю, да в руке оказался только эфес без лезвия.
– А я-то думала, весть мне принесли о том, что отары вернулись с чабанами, – иронически заметила Султанат. «Какой нежный, мягкий голос, напоминающий шорох тополиных макушек в лунную ночь», – подумал, прислушиваясь к ее речи, Мухтадир.
Султанат продолжала:
– Ну что же, ответ так ответ. Вы подниметесь ко мне или мне сойти к вам, уважаемые?
– Сойти, сойти… скажите, чтоб сошла, – повторил Мухтадир.
– Сходи к нам! Сюда… – И старики усаживаются, кто на скамейку, кто на каменные выступы, кто на бревно, на то самое кривое бревно в три обхвата, которое не нашло применения в строительстве, привезенное в аул из ущелья Каракан упряжкой из двенадцати быков. Из этого бревна вышел бы хороший желоб для водопоя скота или лодка для индейцев.
– Эй, ты… ты о чем шепчешь? При чем тут индейцы, лодка, скот, бревно? Ты туда смотри, туда. Но притворяйся слепым, – толкает соседа Мухтадир.
В просветах перил мелькало светло-голубое платье до колен, ох, эти коленки, с чем их сравнить, нет сравнения. Разве только с мраморными колоннами у райских ворот. А ты бывал там? Нет. Ты видел эти колонны? Не видел. Почему же сравниваешь ее ноги с невиденным? Потому что виденное все меркнет перед ними. Султанат в теплые дни не носит платка, косы у нее толстые, длинные, зачем же их прятать от солнца; в золотых подвесках, от которых тени на шее, прыгают солнечные зайчики. Вот она небрежно придержала край платья, чтоб ветер-озорник ненароком не поднял его, и стала осторожно спускаться с лестницы. Из почтительности некоторые отвернулись, потупили взор.
– Какие ноги, – не вытерпел Мухтадир. – Клянусь, ее мать родила на лесной опушке в лунную ночь, а может быть, на широком альпийском лугу, подперев небо ногами.
– Ты что бормочешь?
– Эх ты, чучело, луженая твоя башка. Ты же слепой, если не умеешь восхищаться прекрасным!
– А ты зрячий чурбан. Тут вопрос стоит: быть или не быть нашему аулу, а он, видите ли, о лунной ночи.
– Не о лунной ночи, а о ней.
– Подумаешь, ну и что из того, что у нее груди пышные и тугие…
– А какая прозрачная кожа, ей-ей, не нужен рентген. И вряд ли какой художник сможет подобрать краски, чтоб передать этот божественный цвет.
– Да что ты в ней нашел? Жена моего соседа куда красивее. Ну что в ней? Толстые бедра, большие груди.
– Ах, ты уже заметил все эти прелести, вот не думал…
Султанат спустилась на самую нижнюю ступеньку. От смущения немного зарделась, щеки стали более румяны, чем обычно, что не мог не заметить с балкона секретарь Абала Абдал-Урши. И в это время подбегает к ней грязный мальчуган и говорит:
– Сельсовет Султанат, дальше не идите, они хотят тебя расколошматить, я сам слышал, так они и сказали: расколошматить, как бычью шкуру.
Это услышал Абала Абдал-Урши и вмиг оказался впереди председателя, встал с воинственным видом: «Никто не посмеет и пальцем ее тронуть». Она спокойно, положив руку на плечо своему секретарю, отстранила его и, ласково улыбнувшись, обратилась ко всем:
– К какому же ответу вы призываете меня, почтенные?
– Мы хотели спросить у тебя, сельсовет, – заговорил Ашурали, немного выйдя вперед.
– Спрашивай, почтенный Ашурали из рода Каттаган, – проговорила Султанат, обнажая ряд жемчужных зубов.
– Правда это? – спрашивает Ашурали, теребя бороду.
– Что? – Засветились нежным светом ее добрые, щедрые глаза.
– То, что услышали наши уши, что по аулу несется ветром горячим, холодной змеей заползает в душу, то, от чего нам стыдно перед памятью предков: говорят, что хотят нас затопить, что над нами… – Ашурали ткнул палкой в небо, – будет море.
– Да, уважаемые, это правда, – услышали все, к немалому своему огорчению, и сказала она это без всяких утаек, откровенно.
– II что нас переселят…
– Тоже правда.
– Что построят плотину.
– Правда.
– И это все окажется под водой? – развел он руки.
– Да, – ответила Султанат.
– Стало быть, все это правда, – глубоко разочарованным голосом говорит Ашурали и оглядывает всех непримиримым взглядом из-под бровей. Он хотел еще что-то сказать, став спиной к Султанат, но потом махнул рукой: «Пошли отсюда, люди!» – и направился к настежь открытым дощатым воротам, поняв, что напрасно обольщал себя надеждой, будто все это пустые сплетни.
За ним последовали остальные, недоумевая и теряясь в догадках, почему вдруг старик Ашурали так круто прервал разговор. Одно было несомненно, что он никак не ожидал категорических ответов от сельсовета и понял, что самое лучшее после этого бесплодного разговора в другом месте поразмыслить, как быть дальше.
– А я-то думал, что будет драка, – с досадой пробормотал мальчуган, вытер локтем под носом и побежал вслед за стариками.
Время было обеденное, и, прощаясь со всеми, Ашурали сказал:
– Вы не глухие, сами слышали. Теперь подумайте о том, что предпринять, чтоб предотвратить беду. Дело, как вижу, зашло далеко, и оно серьезнее, чем мы предполагали. Подумайте…
– Подумайте, люди, – говорит Мухтадир, копируя Ашурали. – Подумайте, может быть, снесете яичко мудрости, а я пошел доедать вчерашнюю жареную колбасу. Эй, кто со мной? Идем ко мне, Дингир-Дангарчу, чайком согреемся. – Дингир-Дангарчу тогда еще был жив и свое солнце носил с собой на земле.
РАЗГОВОР НАЧИСТОТУ
Недолго пришлось старикам раздумывать. Вечером к ним на гудекан пришел парторг Мустафа, средних лет мужчина из рода Мичихич, сын старого учителя, который никогда за всю свою жизнь не бывал на гудекане, считая, что это не для серьезных людей, что именно это место рождает разного рода сплетни, кривотолки и раздоры. Мустафа крупный мужчина, с круглым здоровым лицом, ворот рубахи у него всегда раскрыт, летом и зимой, из-под которого видна крепкая шея, широкие плечи. Все это на первый взгляд делает его неуклюжим, хотя в танце он стремителен, как вихрь… Сначала учился Мустафа в Тбилиси в театральном институте, но артиста из него не вышло. В студенческом спектакле играл он однажды Отелло и так вошел в роль, что онемел от ярости и чуть не наговорил глупостей, отсебятины. Несерьезным показалось ему это занятие для мужчины, и на третьем курсе он оставил учебу. К тому же среди студентов он выделялся начитанностью и исключительным знанием истории, это в конечном счете и определило ею дальнейшую учебу: он перешел в университет.
Мустафа не думал долго задерживаться на гудекане. Он, конечно, знал больше, чем другие, о будущей крупной стройке в горах Чика-Сизул-Меэр. И предстоящее глубоко радовало его, оно рисовалось ему прекрасным. Разговор о будущем старого аула он хотел начать с сочувствия тем, кому, по его словам, со многим привычным придется расстаться.
– А что с него взять? У него два вола в упряжке, а за душой ничего, – тихо проворчал Ашурали, когда парторг свернул с дороги и направился на гудекан. Но Мустафа услышал слова Ашурали, и все с любопытством наблюдали, что будет дальше.
– Как это понимать? – Голос у Мустафы, однако, был спокоен.
– А так, как я сказал. У тебя в жизни, как видно, два главных пункта: агитпункт и заготпункт, а цель одна. В этом твоя задача. А вот что с людьми, чем они живут, о чем думают…
– А что тебя беспокоит, почтенный Ашурали?
– Меня? Всех в ауле беспокоит. Ты мастер организовать в колхозе выполнение плана, а колхозникам что? Тушенка свиная в магазине и килька? Вот и вся твоя забота.
– Если в магазин что-то не завезли, надо разобраться. Это райпо виноват.
– А райпо чей? Не твой? Ты парторг, тебе люди доверили свои надежды, – вмешивается Дингир-Дангарчу, – и правильно Ашурали говорит. А ты хоть видел, как зимуют на кутанах наши чабаны?
– Видел, сам спал с ними, – с некоторым раздражением сказал Мустафа и тут же подумал: «Раз они вдруг взяли не ту тему, значит, гром с молнией берегут на потом».
– Стыдно даже их небритые рожи в газетах печатать!
– Да, чабаны пока неважно устроены.
– А вы, парторг, о море думаете, о какой-то там невиданной плотине… Для овец шифером покрыты помещения, а чабаны как жили когда-то в землянках, так и живут. А простыни ты их видел?
– Видел, отцы, видел.
– Лучше бы, чем о море думать, для смены чабанам простыни приобрести.
– Право же, вы путаете разные вещи…
– Кто думает о том, что у колхозников есть свой личный скот? Где для него сено заготовить? Завтра люди станут на крышах люцерну сеять, другого выхода нет. Да. Говорили мы об этом на собрании, и не только об этом…
– Почтенные, понимаю ваше волнение, и я не раз говорил об этом в райкоме… Но не все же сразу. Будет вам и сено.
– А скажи, парторг, зачем нам сейчас эта большая стройка?
– Вот именно… Это же для блага делается! Все в корне изменится.
– Гм, да.
Наступила напряженная пауза. На небо надвигались полосой кучевые облака, низко над землей летали ласточки, доносился шум реки и журчание родника, где-то заблеяла испуганная коза. И эту неприятную, угнетающую тишину нарушает Мухтадир, лукаво улыбаясь и локтем гладя свою ушанку. Очень симпатичным делается старик, когда улыбается.
– А знаете, сельчане, что я вам предложу? – И он глядит из-под ладони на вершины гор.
– Знаем, что ничего путного не вырвется из твоей глотки, – шамкает беззубым ртом Амирхан.
– А вы подумайте. Давайте продадим весь свой личный скот… – Видно, что-то замышляет Мухтадир.
– Зачем?
– А на вырученные деньги купим знаете что? Ни за что не догадаетесь… фанеру. Ха-ха-ха, вот не думал, что я так скажу.
– Что-что, фанеру? Чудак, зачем нам столько фанеры?
– Мы построим из нее большой-пребольшой дирижабль.
– А зачем? Фу-ты ну-ты!
– Как зачем? Разместимся на этом дирижабле всем аулом и полетим знаете куда – ни за что не догадаетесь…
– На Марс! Ха-ха-ха, – смеется Дингир-Дангарчу. – Клянусь, дельное предложение, ведь все равно нас хотят отсюда выжить!
От души хохотал и Мустафа, он смеялся, сотрясаясь всем телом, даже уши побагровели.
– Нечего на всякую глупость зубы скалить. Таким был Мухтадир, таким и останется, – серьезным тоном заметил Ашурали.
– Валлах, не останусь! – А что сделаешь?
– Поступлю как все честные люди: умру. Оставаться я не намерен. Говорят, непривычная для нас жизнь придет сюда, надо улетать. Вон орлы улетают, уже чуют.
– Ты на нас не сердись, парторг, – сказал повеселевший Дингир-Дангарчу. – Мы так прямо говорим не потому, что хотим власть нашу в чем-то упрекнуть, нет. Мы сами ее установили, нашли справедливой. Только вот замечается у нас за последнее время: собрания и решения есть, а дела-то бывают с прорехами.
– А может, души людские мельчать стали? – насупился Ашурали. – Лень-матушка одолела? Ведь оно как бывает: если мысли свежей у человека нет, нечего сказать – мусолит, жует одно и то же. И получается странная вещь, вроде нас за Советскую власть-то агитируют… А нас не надо за нее агитировать. Мы ее знаем, и она нас. Вот скажи мне, кто лучше осведомлен о нашем ауле и колхозе? Ты или тот же райком, который за десятки километров отсюда?
– Я так думаю, кое-что мне видней на месте, конечно.
– Если так, то возьми и скажи им, в райкоме, все скажи. Не уходи от них, пока не решат все наши вопросы.
– Райком знает о предстоящих работах в каньоне?
– Конечно, знает, – отвечает Мустафа.
– А почему нас не спросили?
– Что, с нами уже перестали считаться?
– Поймите же, вопрос касается не только нашего аула, а будущего всей нашей республики, дело масштабное. А когда решается такое дело…
– Все равно и нас должны спросить.
– Спросят и вас.
– А если мы не захотим здесь никакого строительства?
– Мы просто не желаем.
– И тебе, как парторгу, об этом говорим.
– Ничего не выйдет, отцы, нельзя так узко думать и не видеть ничего дальше собственного носа, это называется ограниченностью мышления, местничеством. Но хочу вас заверить: то новое, что ждет нас, достойно восхищения.
– Нам, откровенно говоря, и со старым неплохо.
– Со старым неплохо, но с новым будет во сто крат лучше. Не рубите сгоряча, отцы, подумайте.
– Подумать, конечно, не мешает, – заметил Дингир-Дангарчу. Он был тогда еще жив и новое в глубине души своей приветствовал. – Всех подробностей мы пока не знаем.
– Я одно знаю, старики, что дело это не одного, не двух лет, на это потребуется время.
– А мы будем жаловаться! – заявил Амирхан, шумно высморкавшись в платок. – Я только что построил свою новую саклю и, значит, должен бросить ее? Кто мне возместит расходы?
– Построят новый аул, и каждой семье будет предоставлен бесплатно новый дом.
– И Мухтадиру?
– Да, и ему и всем.
– У меня новая сакля – мне новый дом, у него старая сакля, и ему тоже новый дом? Это же несправедливо, – не унимался Амирхан, – я все равно буду жаловаться.
– Ты на меня хочешь жаловаться? – сказал, гладя локтем свою шапку-ушанку, Мухтадир. – И не стыдно тебе будет бумагу марать? Вот не думал… – И, надев свою шапку, он пристально посмотрел на Амирхана, будто хотел узнать, насколько соответствует его решимость только что высказанной угрозе. По его разумению, мужичина вообще никогда не должен жаловаться.
– Ну а если будут жалобы и веские на то причины, я думаю, все учтется, в этом и я вам помогу. Интересы людей превыше всего, – говорит парторг Мустафа, поднимаясь с места и давая понять, что собирается уходить.
Спокойный, доверительный тон в разговоре парторга со стариками утихомирил почтенных, и их категоричности поубавилось. Как видно, ни та, ни другая сторона еще глубоко не осознала всех сложностей предстоящих событий. К тому же таким уступчивым, как сегодня, никогда ранее не казался сельчанам Мустафа. Нелегкую ношу взвалили на его плечи, избрав парторгом, сам Мустафа, признаться, не очень этого хотел. Тогда, во время выборов, кто-то ему язвительно заметил, что, мол, соглашайся: кто становится парторгом, часто перестраивает или строит новую саклю, и ты построишь себе, у вас ведь сакля совершенно старая. И об этом с иронической усмешкой вспомнил на гудекане Мустафа, подумав про себя: «Вот и не придется строить новую саклю, государство само построит в Новом Чиркее».
ДОРОГА – ЭТО ПЕСНЯ
Беспокойными были у чиркейцев сны в эту и последующие ночи. Еще бы, грозил нарушиться их многовековой уклад. Предстоящим переменам радовался лишь один человек, муж Султанат – Хасрет, который, конечно же, при нынешнем положении не мог в полной мере употребить своих инженерных знаний. К тому же родился он не здесь и единственное, что связывало его с аулом, – любовь к своей Султанат, чувство, которое он, как горец, нигде не подчеркивал и даже позволял себе иногда при случае демонстрировать этакое свое превосходство над женой и подчеркивать ее обязанность быть покорной. Вот, мол, какая послушная она у меня, хотя для вас она и сельсовет. Султанат и в самом деле исполняла все его желания.
И вот однажды в хмурое, неприветливое утро глянули чиркейцы на то место, где стояли палатки «странных» людей, и не нашли их. Не было палаток, не было людей, только следы костров и мокрая от моросящего дождя зола говорили о том, что здесь некогда обитала живая душа. В тот же день исчез из аула и Кайтмас, сын Мухтадира. Машина, на которой он работал, сиротливо стояла в колхозном гараже. «Да, вот какие времена настали в горах, девушки в брюках похищают из аула джигитов!» – сказал кто-то на гудекане, на что Мухтадир, горько усмехнувшись, ответил: «Голова о камень или камень в голову, какая разница! Вот не думал, что Кайтмас сваляет такого дурака».
Со временем горцы успокоились, тревоги улеглись, как туман, что исчезает по утрам в складках ущелий, привычные заботы их размеренной жизни заставляли забыть о многом. Продавали и покупали сакли, строили новые, сажали на своих маленьких участках деревья. В семьях рождались дети, умирали старики, все шло своим чередом, все было как всегда. Постененно затеплилась надежда: раз так внезапно исчезли «палаточные» люди, то, может быть, им показались неприемлемыми эти места для осуществления их планов, и они ищут теперь новые где-нибудь в других районах, на полноводном Тереке, у Кизляра или на реке Самур. Да, что-то ведь в газетах писали о намечающихся больших преобразованиях в дельте Самура.
Год-полтора после исчезновения палаточного стойбища на его месте никто не объявлялся, и мало-помалу об этой истории стали забывать. И если затевали разговор, то с насмешкой – от души хохотали, вспоминая о готовившейся стройке как о чистейшей выдумке.
– Эй, Мухтадир, не утонул ли случайно твой сын в том море, что над нами, а? – загадочно прищурив глаза, спрашивал на гудекане Амирхан.
– Как там Новый Чиркей рождается? Головой вперед или ногами?
– Где был? В новом белом городе в горах Чика-Сизул-Меэр? Ха-ха-ха!
– А плотину видели? А белые паруса, а? Эй, Дингир-Дангарчу, не ты ли в лодке на рыбалку вышел спозаранку?
– Кому шашлык из гидробарана? – Мухтадир злобно косился на Амирхана, но общее настроение поддерживал: – Гидробаран… вот не думал, что я так скажу.
– Вкусно, правда?
– Жирно. Ха-ха-ха!
Но их насмешки, выдумки и остроты оказались, к их глубокому сожалению, преждевременными, им пришлось вскоре понять свою оплошность. Ай-ай! Разве достойно так ошибаться почтенным! Надо же, как подвело их здравомыслие, проницательность. Неловко, некрасиво получилось. Все это спокойно прошедшее время оказалось лишь затишьем перед хорошо подготовленным и по-деловому серьезным штурмом освоения диких мест гидростроителями… И вот в одно обычное летнее утро всю округу в горах Чика-Сизул-Меэр огласил рокот десятков тяжелых машин. Сюда с завершенной стройки Чир-Юрта перебрасывали мощную технику, первые вагоны-времянки. От этого гула дрожала земля, звенели стекла в саклях, перед ним даже притих шум Ак-су и Сулака. Были разбужены, растревожены склоны остроконечных вершин, унылые каменистые склоны с полями-лоскутками, с ржавой травой.
Сконфузились старики: какая все-таки досада, им пришлось, как говорят, закусить удила на подъеме. А время торопило решение первоочередных проблем, важных и насущных, которые не терпели отлагательств. В первую очередь нужна здесь дорога. Дорога в первую очередь. А что такое дорога в горах? Сорок тысяч рублей – всего один километр… Ну и что же? Мы строители! Плохая дорога укорачивает жизнь. Жизнь – это дорога, а дорога – жизнь.
Дайте дорогу, новая жизнь идет в горы.
