Текст книги "Избранные произведения"
Автор книги: Ахмедхан Абу-Бакар
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)
– Что вы охаете, ахаете? Эй, я к вам обращаюсь, носящие папахи! Чего дрожите, как хвост у ручной синицы, – тихо возмущался Ашурали, и к его голосу все молча прислушивались. – Подумаешь, большое дело! Землетрясение? Ну и что? Земля всегда трясется, только мы не замечали.
– Так никогда не бывало, почтенный Ашурали, – сказал Амирхан, все время шептавший молитвы, прислонясь к каменному надгробию.
– Нашли чего бояться. Ничего не случится, кроме того, что должно случиться. – Ашурали толкнул локтем Амирхана. – А ты знаешь, на чей памятник облокотился?
– На чей?
– На памятник моего деда.
– Потому, видно, ты и храбрый такой, – заметил Амирхан. – Был бы я у могил своих предков, небось набрался бы и я смелости.
– Набей-ка табаком мою трубку! – попросил Амирхана разговорившийся Ашурали.
– На кладбище не курят, – возразил тот.
– Это в обычные дни, а когда под тобой останки предков твоих не находят места – можно. Набей! – Он сунул в руки Амирхану трубку и обернулся на плачущие голоса женщин: – Эй, раскудахтались, хватит вам причитать, за детьми лучше присмотрите.
– Пожалуйста, Ашурали, твоя трубка. Зачем такая беда сейчас, а?
– Да у тебя, Амирхан, руки трясутся. Тебе-то чего терять?
– Дрожит ведь, – сказал Амирхан, поминутно оглядываясь.
– Чувствую. – Ашурали прикурил и, затянувшись сладким дымом, добавил задумчиво: – Землю под собой всегда надо чувствовать. Забыли о ней люди, зла стало много, вот она и напоминает о себе.
– Смотрите, смотрите, минарет качается…
– Вай, чья это сакля, сейчас завалится. – К собравшимся подошел Дингир-Дангарчу.
– Моя сакля, брат мой, моя, не тревожься, – глубоко вздохнул, поднимаясь с сырой земли, Ашурали. – Старая была сакля, особенно правая сторона, да и руки не дошли подкрепить эту стену подпорками.
– Ты удивляешь меня, Ашурали.
– Чем, Дингир-Дангарчу?
– Спокойствием. Неужели ты не думаешь, что с нами будет?
– Почему не думаю? Думаю, что после таких испытаний люди подобреют, станут лучше… Да успокойтесь вы, ну потрясет и утихнет.
– Не успокаивается ведь земля, гудит, дрожит.
– Это вы дрожите, а не земля…
В это время яростный свет фар прорезал участок улицы, и к кладбищу со стороны ореховой рощи подъехала грузовая машина. Из кабины выскочила Султанат, из кузова спрыгнули люди. Прибыла аварийная группа парторга Мустафы, да вот и он сам помогает разгружать машину. С машины снимают тяжелые тюки, узлы. Султанат подошла к собравшимся и, едва переведя дух, заговорила:
– Дорогие мои, милые мои, пожалуйста, вон там, на той стороне, где ореховые деревья, есть ровная поляна, мы привезли палатки и матрацы. Палатки, правда, старые, но ничего…
– В такое-то время и старые палатки нелегко найти, – заметил Ашурали.
– Очень трудно, всем надо, а их не хватает… Тут не на всех. Уважаемые Ашурали и Дингир-Дангарчу, на вас у меня большая надежда, уж вы, пожалуйста, распорядитесь.
– Да ты не беспокойся… они тут сами, – подбадривая аульчан, сказал Мустафа. – Я тоже останусь здесь.
– Вот спасибо. А мне в больницу еще надо успеть, там у них беда…
– И долго такое будет продолжаться, сельсовет?
– Откуда знать. Дожди могут быть, пожалуйста, разбейте палатки, разожгите костры, не жалейте ничего, детей берегите, милые. – Султанат была крайне взволнована, она уже кое-что знала о причиненных бедах первыми сильными толчками. – Хасрета не видели? – тихо, как бы между прочим, но с заметной тревогой в голосе спросила она.
– Нет, не примечал. Да ты не беспокойся, он, наверное, со строителями, – ответил Мустафа, чтобы успокоить ее. Но женское чутье Султанат подсказало что-то неладное, и щеки у нее в эту минуту вспыхнули огнем.
– Если вернется, задержите его здесь…
– Все сделаем! – сочувственно улыбнулся Ашурали, видя, как нелегко сейчас этой женщине.
Когда разгрузили машину, Султанат уехала, но сквозь ночную темень она ехала вовсе не в больницу, как сказала людям, а в поселок Новый Чиркей, полностыо разрушенный землетрясением: почти ровное место – ни одного целого здания. Вестью она не хотела будоражить и без того смятенные души горцев.
Как только Султанат уехала, старики подозвали остальных мужчин и общими усилиями возле ореховых деревьев, как советовала Султанат, разбили семь больших и две маленькие палатки. Все стали размещаться в них, потому что надвигалась черная туча, словно то, что происходило на земле, было связано с небом. И вскоре обрушился сильный ливень с громом и навесными молниями. Одна молния вонзилась в ореховое дерево и расколола его. будто топором.
С БЕДОЙ В ОБНИМКУ
Дождь вскоре прошел. Но люди оставались в палатках, многие, прислонившись друг к другу, заснули. Не спали только старики да молодые мужчины. Они выбрались наружу и увидели удручающую картину: ливень завершил то, что не успело сделать землетрясение.
– Смотрите, вон тоже чья-то сакля осела, – замечает Дингир-Дангарчу. Зоркие еще, должно быть, у него глаза, если он под светом редких звезд так хорошо видит. Дингир-Дангарчу тогда еще был жив, о смерти, как говорится, не думал. Амирхан такой зоркостью, к сожалению, не обладал, он уже лет девять носил очки, которыми очень дорожил, потому что за ними пришлось ездить в Одессу, к известному профессору.
– Валится, рушится все вокруг… Что это? Конец света? – вглядываясь сквозь очки, проговорил он.
– Гнев небесный, но за что?
– За грехи.
– За какие? У каждого свои грехи, – строго заявил Ашурали и вдруг, выйдя чуть вперед, оглянулся, пристально рассматривая всех в синем свете звезд, потом скинул бешмет, постелил его на лежащую рядом каменную плиту и, разувшись, стал на колени.
Все умолкли, не смея нарушить его молитву. Да, Ашурали часто любит говорить: «Вы как хотите, но я верю в своего бога, он у меня есть!» Его слова вспомнились и в эту минуту. Те, кто помоложе, чувствуя некоторое смущение, первыми нарушили неловкую тишину.
– Братцы, – попросил звонкий голос, – растолкуйте мне, как понимать грех.
– Как хочешь, так и толкуй.
– А вот если хорошенько помозговать…
– Лекцию на эту тему пусть прочитает секретарь сельсовета.
– Почему я? – удивился Абала Абдал-Урши.
– Потому что ты ближе к начальству, тебе виднее. – Кто-то подхватил его, маленького человечка, под мышки и посадил на старое надгробие.
– Что вы, с ума сошли?!
– Ничего, сегодня можно.
– Итак, грех.
– Грех… – вынужденно повторил Абала Абдал-Урши, не лишенный природного дара воображения. – Если вдуматься, то получается, что человек – плод греха? Так или нет? – осмелел вдруг Абала.
– Так! – подтвердили окружившие его, зная, что он в таких вопросах в самом деле слыл знатоком.
– Значит, – размышлял вслух Абала Абдал-Урши, – такая простая вещь, как опыление цветка, тоже грех, а? Так или нет?
– Так! – весело поддакивали ему ребята.
– Значит, и нерест грех?
– А искусственное осеменение вдвойне грех!
– Но, братцы, получается странная вещь: природа как таковая по сути своей грешна, существование жизни грешно, все грешно… А что же не грешно?
– Никто не ожидал от него такого крутого поворота.
– Что же не грешно? Я вас спрашиваю! Прах, тлен? Ведь все началось с воды, значит, вода грешна и солнце!
– Не трогайте солнце! – вырвался откуда-то, словно из-под земли, отчаянный крик, похожий на вопль. Абала Абдал-Урши даже слетел с надгробья. – Солнце не грешно! – Это кричал Ашурали, отвешивая поклон. Значит, он и молитву читал, и внимательно слушал их.
– Ребята, помогите, я подвернул ногу! – жалобно застонал Абдал-Урши.
– Небо, небо осудило тебя! – буркнул Ашурали, поднимаясь с плиты. – Говорите, все грешно, все рушится? – тихо продолжал Ашурали. – Вам-то чего огорчаться? Вам же строят или уже построили Новый Чиркей? – выкрикнул он.
– Нам? – удивились почтенные. – А почему только нам? И тебе!
– Нет! Мне не надо ничего! Я останусь здесь, вот здесь! Эту плиту я готовлю себе сам! Здесь будет моя могила!
– Так ты думаешь, пророк восстал против нас?
– Я ни о чем не думаю, на все воля его! Я ни о чем но думаю! – закричал, противореча сам себе, Ашурали. – Я… я думаю о детях, чем их кормить завтра, где брать продукты?!
– В домах. С собой никто ничего не успел взять.
– Так чего же вы стоите здесь на святом месте и рассуждаете о грехах? Или страх вышиб из вас всякое здравомыслие, чувство стыда и уважения? Вы, я к вам обращаюсь, дети послевоенных лет, чего смеетесь? О чем вы думаете? Землетрясение одно не приходит, за ним по пятам идут другие беды, подумайте о людях, о детях, о сестрах и матерях. – Ашурали гневно потряс кулаком. – Женщина, сельсовет, о вас печется, покоя не зная, а вы – носящие папахи…
– Как же войти сейчас в сакли, все валится?
– Кто это говорит? Ах, это ты, Амирхан… ну, с тебя какой спрос, а они!
– Прости нас, Ашурали, мы пойдем, мы сделаем… – засуетились молодые.
– Видите, холодно, дети в палатках мерзнут. Что скажешь, брат мой, Дингир-Дангарчу?
– Твоя правда, уважаемый Ашурали. Что, и мы пойдем?
– И мы пойдем!
Как-то неловко стало тем, кто долгом своим призван был стать помощником и защитником всех на случай беды, тем, кому от семнадцати до сорока пяти. Им стало стыдно оттого, что сами не догадались выполнить то, к чему призвал их Ашурали. Теперь им понятно, почему сельсовет Султанат положилась именно на него.
Человек тридцать из тех, кто был на кладбище, разбрелись по аулу и стали вытаскивать из саклей все, что могло пригодиться: и продукты, и ковры, и паласы, и бурки, и подойники (ведь утром надо доить коров), и всякую утварь… Подбодрив односельчан, Ашурали подошел к Дингир-Дангарчу.
– Мы свое сделали, пусть они теперь покажут, на что способны. Нам бы впору свои ноги таскать… Ты не хочешь ли чарку вина со мной выпить?
– Хочу.
– Так пошли! – Ашурали взял за руку Дингир-Дангарчу и кивком пригласил стариков, оказавшихся неподалеку от них. А в это время мимо спешили люди со всяким скарбом, с подушками и матрацами. – Эй, смельчаки, – окликнул их Ашурали, – мы у Дингир-Дангарчу будем. Ищите нас там.
– Хорошо, отцы!
Они вошли в саклю Дингир-Дангарчу, сели, скрестив ноги, на подушки в кунацкой. То ли от нового толчка, то ли от их шагов мелодично звякнула на стене медная посуда. Дингир-Дангарчу зажег свою допотопную керосиновую лампу, которую когда-то купил в магазине. Разжег огонь в очаге, обдав керосином поленья.
– А ну давай, где тут у тебя согревающее?
– Сейчас, Ашурали, сейчас, – засуетился хозяин.
– Я совсем продрог после дождя…
– А чем закусим?
– Тащи что есть. Мир рушится, а ты спрашиваешь, чем закусим. Хорошей беседой…
Старики заметно повеселели.
Дингир-Дангарчу скинул бешмет. Всем известно в ауле, что Дингир-Дангарчу любил носить навыпуск гимнастерку с нагрудными карманами, подпоясав ее широким ремнем со звездой. А поверх – старинный бешмет, чтобы не ярко бросалось в глаза его пристрастие к военной одежде. Каждый год он приезжал в город к одному и тому же портному и заказывал себе гимнастерку из добротного материала защитного цвета. Глядя на его одеяние, и другие старики испытывали тревогу, связанную с памятью о минувшей войне. А разве забыты годы гражданской войны? Вместо бешмета Дингир-Дангарчу с удовольствием носил бы комиссарскую кожанку, но где ее достать?.. Да, с годами все меньше и меньше становится тех, кто шел на штурм старого мира, тех, кто когда-то ставил на колени мироедов. Теперь героев тех дней единицы.
Дингир-Дангарчу протянул всем эмалированные кружки с вином.
– Будьте здоровы, чтобы все кончилось благополучно!
– Да будет так!
Ашурали сидел лицом к огню, быстро разгоревшемуся в камине. Мастер акварели, взявшись рисовать его, на этот раз достал бы другие краски. Лоб, нос, скулы и мочки ушей он нарисовал бы пламенно-красным цветом, усы и бороду обдал бы белой краской, отмечая густую седину, а бритую щетинистую голову изобразил бы серой краской. И все это – на фоне темно-синей стены, на которой играют тени языков пламени.
Да, только теперь все оценили спасительное значение того дневного предварительного толчка, который, как предупреждающий сигнал, призвал людей к бдительности и готовности. Позже сообщили, что землетрясение 14 мая 1970 года в Дагестане зарегистрировано всеми сейсмическими станциями Советского Союза. Эпицентр его находился в 30 километрах к западу – юго-западу от столицы республики – Махачкалы. Энергия, выделившаяся в очаге этого землетрясения, в сто раз превосходит энергию очага ташкентского землетрясения.
«Разъяренная стихия нанесла тяжелые раны шестнадцати районам и четырем городам Дагестана, занимающим двадцать пять процентов территории республики, на которой проживает более половины населения. Без крова осталось около сорока пяти тысяч человек».
С каждым часом распространяются новые слухи и подробности. У всех на устах одно слово: землетрясение!
Слухи рождались, преувеличивались, росли, как снежный ком, катящийся с горы. Рассказывали очевидцы: загудела земля, засветилась ядовито-фиолетовым светом и задрожала. Пастухи в предгорьях по дороге в Эки-Булак заметили бегущие прямо на них земляные волны, словно пшеницу в ноле колыхнуло ветром.
ГЛАВА ПЯТАЯ, в которой грозная стихия преподносит людям все новые и новые загадки
У СТРАХА ХУРДЖИНЫ, СШИТЫЕ ИЗ СОМНЕНИЙ
Мощное землетрясение почему-то мало повредило ветхие сакли старого аула, стены которых были возведены из мелких камней на глиняном растворе, выветрившемся во многих местах, балконы держались на покривившихся подпорках, а плоские крыши – на сучковатых балках, утрамбованные после дождей небольшими каменными катками, имеющимися на каждой крыше. Эти похожие на пчелиный улей дома выстояли над обрывом, эти двух и даже кое-где трехъярусные строения устояли, если не считать образовавшихся трещин, нескольких покосившихся стен и рухнувшего минарета мечети.
Но вот сходите в новый город, да, да, перейдя несколько метров и преодолев крутые подъемы, поднимитесь на знаменитое плато, на берег будущего моря, туда, где построили Новый Чиркей… А ведь по-современному строили: жилые дома – крепкие, крытые шифером из синего сланца на цементном растворе, и на ровном месте, а не на склоне. И что всех удивило и поразило – многоэтажные дома, каменные и кирпичные, блочные и панельные, на альпийской высоте в Дубках выстояли (незначительные трещины не в счет), уцелели деревянные бараки и времянки, остались целы все сооружения в котловане, а вот Новый Чиркей, куда должны были переселиться жители старого аула, был уничтожен. Может, что-то недодумали те, кто выбрал это место для застройки.
Старик Ашурали безмятежно спал в своей полуразрушенной сакле, завесив одеялами брешь в стене, спал, усталый от тревог и волнений, и не слышал, как в покосившиеся ворота люди тревожно колотили кулаками. Старуха Заза с той первой страшной ночи не возвращалась из «табора» – так теперь назвали чиркейцы свой палаточный городок. Она была с внуками, со своей бесхвостой коровой.
– А может, нет его? – усомнился кто-то.
– Как нет? Ворота изнутри закрыты. Не беда ли с ним какая?
Еще сильнее заколотили, так, что чуть ворота не рассыпались. Наконец Ашурали проснулся, прислушался: что за шум, не снится ли это ему? Вспомнил о недавних тревогах, и сразу мелькнула мысль: «Неужели опять беда?» Он встал с постели быстро, насколько мог это сделать человек, старшему сыну которого уже под шестьдесят… Кстати, этот сын по имени Булат, что от первой жены, вырос сиротой: мать умерла при родах. И как обидно Ашурали, что живет он где-то очень далеко на Востоке – капитан дальнего плавания. Может быть, когда уйдет на пенсию, вернется в родные края. Наспех одеваясь, старик вспомнил о своих сыновьях, и в душе засветилась надежда: может быть, это один из них вернулся, отозвался на беду. А не средний ли это Хаджи, который служит в Заполярье? А может, младший, поздний цветок, как его называет мать, Мурад? Ведь он ближе всех, можно сказать, рядом – в Махачкале.
Стук в ворота повторился еще настойчивее.
– Сейчас я, сейчас, – проговорил старик тихо, будто тот, кто стучал, стоял рядом.
Он выбрался на веранду, но за воротами не было ни одного из тех, кого ему хотелось увидеть, – ни Булата, ни Хаджи, ни Мурада. Вместо них Ашурали разочарованно увидел шумную толпу аульчан, среди которых были и его почтенные друзья. Они махали ему, мол, выходи скорее, иди к нам.
Ашурали нашел на веранде кумган с водой и, поливая сам себе, стал умываться, предварительно, как всегда, заткнув уши ватой, выдернутой из прорехи в одеяле. Этим он сознательно смазал впечатление от новости, какую ему хотели сообщить возбужденные люди.
Старик не торопясь сошел с лестницы, подошел к воротам и открыл их. Все кинулись к нему и, размахивая руками, наперебой загалдели.
– Да подождите вы. Зачем разбудили? – Ашурали вынул вату из ушей, положил ее в карман и снова спросил: – Что случилось?
– Понимаешь… – начал было Рабадан.
Ашурали движением руки остановил его на полуслове и обратился ко всем:
– Старикам остаться, а всем остальным разойтись, и вам, женщины, – сказал он, но люди не хотели уходить. Тогда он по одному впустил своих друзей в ворота и закрыл их. – Так лучше… Я вижу, что вы хотите сообщить мне удивительную новость.
– Удивительнее не бывает, – начал Амирхан.
– Но, как бы сказать, радость это или печаль?
– Скорее всего большая беда, – заметил, войдя последним в ворота, Чантарай.
– Одним словом, сбылось то, что ты предсказывал, – проговорил Хромой Усман, вглядываясь в Ашурали, будто он видел его впервые. – Ты пророк!
– Может быть, без насмешек скажете, что случилось? Я ничего не предсказывал.
– Это ты говорил: «Мы еще посмотрим, на все воля его». Разве не ты? – заискивая перед Ашурали, начал издалека Амирхан.
– Все разрушено, – сказал и Рабадан, человек с золотыми зубами.
– Что все? – уставился на него Ашурали.
– Ну, все, все, что здесь затевали… – развел руками Хромой Усман, поворачиваясь лицом в ту сторону, где строилась плотина.
– Не может быть. – Переведя взгляд, оторопело посмотрел Ашурали вдаль. – И Новый Чиркей?
– И Новый. Дотла.
– И плотина?
– Плотины еще не было, но то, что сооружено, тоже разрушено.
– А город?
– Из города люди бегут, – подхватил Амирхан, сообщая весть, которую он сегодня где-то услышал.
После минуты раздумья Ашурали медленно опустился на камни; все, следуя его примеру, тоже сели, ожидая, что старик сейчас, с гордостью крутя ус, скажет: «Да, я говорил, я предсказывал вам, я предупреждал…» Но лицо Ашурали помрачнело, что не предвещало им ничего хорошего, потом оно сделалось пепельно-бледным…
– Беда, – глубоко вздохнув, сказал Ашурали неожиданно для всех. – И что же вы, уважаемые, злорадство в руках ласкаете? Вы спешили мне радость сообщить? – Его голос крепчал. – У народа беда, а вы… Как же это понимать?!
– Не горячись, Ашурали, – примирительно промолвил Чантарай. – Ты же не хотел, чтоб здесь строили море и на дно пускали аул…
– Сядь со мной, Чантарай. Пойми, против чего бы я ни возражал, вы же не можете сказать, что я хотел беды, и никогда никого из вас я не учил желать недоброго людям. – Старик немного успокоился; может быть, ему пришла в голову мысль о том, что, возможно, Чантарай искренне хотел обрадовать его, даже вопреки своей совести. – М-да, друзья мои, беда большая…
Услышав эти слова Ашурали, все печально умолкли.
– Нас теперь никуда не переселят, – после долгой паузы заметил Амирхан.
– Я должен все увидеть своими глазами. – Ашурали проворно вскочил. – Я не видел, я хочу увидеть.
– Мы с тобой.
– Тогда не будем терять времени. На попутную, и туда!
СУЕВЕРИЕ ПРОТИВ УБЕЖДЕНИЯ
«Непонятным стал наш Ашурали, – думали почтенные, отправляясь в путь, – хотя, впрочем, он всегда был таким». Старики гуськом перешли мост через Сулак и возле столовой поселка Дружба сели на попутный грузовик. Всю дорогу до плато, где лежал в руинах безжалостно искореженный стихией Новый Чиркей, противоречивые чувства обуревали Ашурали; что это на самом деле, неужели воля аллаха, неужели он так жесток, думалось ему. И тут же старик отмахивался от этой мысли, зовущей его усомниться в деяниях всевышнего. Видано ли, потерять столько человеческого труда. Ему больно было сознавать это, но вместе с тем мелькнула мысль: может быть, теперь свернут стройку и оставят их аул в покое?
– Будьте печальны, братья мои, потому что беда касается не одного человека, не двух, а всего народа, – сдержанно заметил, сидя в машине, своим сельчанам Ашурали. – Не подобает носящим папахи радоваться непредвиденной беде или, может быть, ошибкам ученых, строителей, которые выбрали для своей стройки не то место. Будь оно подходящим, предки наши не прятались бы в котловине, а построили аул там, на открытом плоскогорье, – вон как повернул Ашурали: значит, люди не виноваты, а наука виновата, ученые ошиблись, за что и приходится теперь дорого платить.
Ашурали всегда обнаруживал в людях пристрастие к преувеличениям, но, когда перед его глазами предстала картина разрушения, у него самого сжалось сердце. Не успевший, как говорится, одеться и встать во всей своей красе, новый аул лежал мертвым. «Вот что получается, когда не прислушиваются к голосу разума, когда пренебрегают советами стариков, которые если не разумом, то хотя бы жизненным опытом понимают, что хорошо и что плохо», – снова заговорило сердце у Ашурали. Что было бы, если б люди, поддавшись уговорам сельсовета Султанат, переселились сюда? Ясно, что без жертв не обошлось бы. И теперь эти люди считают себя чуть ли не ясновидцами. А его, Ашурали, пророком. Но, видит аллах, он, Ашурали, не хотел столь горького пророчества…
– А аул-то наш старый стоит, стоит, как немой укор нынешним горе-строителям, – выразил свои чувства Чантарай, отец Асият, правда, все время оглядываясь вокруг, нет ли поблизости его зятя, с которым частенько ему приходится цапаться. Несносный этот Мустафа, о, как Чантарай сожалеет, что выдал свою младшую дочь за него.
– Предки много знали, хоть и грамоте не учились…
– Ашурали говорил, и не раз, что предки возмутятся, и правда это, вот их возмущение великое. – Лесть Амирхана и Хромого Усмана все-таки нашла место в душе Ашурали; она, эта лесть, запрыгала, как солнечный зайчик на глади озера. Удивительное дело, раньше он отвергал всякое лицеприятство, считал самым низким в человеке качество хвалить другого прямо в лицо. А тут…
– Священная память предков на земле! – сказал он многозначительно.
Среди развалин ходили несколько человек, что-то рассматривали и изучали, записывая на бумагу. Старики не могли не узнать среди них председателя сельсовета Султанат. На ней был необычный наряд: все темное, и платье и платок.
– Печаль не может рядиться в светлые одежды, – одобрили старики. – Правильно одета наша Султанат.
И никто из них не узнал всего горя, что сжимало сейчас сердце их Султанат. Вчера нашла она Хасрета бесчувственно пьяным в дубовой роще. Положив голову на колени смуглой, с распущенными черными волосами и совсем еще молодой женщине, он безмятежно спал, как будто не было никаких тревог и волнений на этой грешной земле.
Да, это была Хамис, женщина с большими печальными глазами. В минуты страха она не прогнала его от себя, она как бы нашла в нем утешение своему тайному горю. Она согласилась уединиться с ним в этом хаосе, в этом страхе, что объял людей; ничего не говоря, пошла и взглядом повела его за собой. Позвала, не вымолвив ни единого слова, позвала желанием, тем самым языком, который понятен без слов. И в этой всеобщей беде она будто находила себе утешение, ей казалось, что это ее большое горе взорвалось на земле, причинив людям боль.
«Пусть рушится все!» – В ней говорило накопившееся зло, в ней говорила глубокая обида, оскорбленная душа, которая искала выхода из несчастья, из большого горя, она мстила, и месть ее была беспощадной к самой себе.
Султанат долго искала своего Хасрета и нашла, нашла таким, каким не хотела бы видеть его никогда в жизни. Лучше бы мертвым, чем таким, лучше бы с ножом по рукоять в груди… Султанат увидела их, увидела сначала ее, счастливую в своей победе, красивую, как ядовитая змея. Она нежно гладила его голову на своих коленях, ноги ее были обнажены, загорелые, упругие ноги, ворот платья небрежно раскрыт, обнажая загорелую грудь. И наклонилась она к нему, как кормящая мать, которой нет дела до грубых посторонних взоров. Ее черные растрепанные волосы спадали на глаза. Султанат увидела их и в ярости оскорбленного самолюбия прикусила руку; метнувшись в каком-то вихре отчаяния, упала, поползла прочь, прочь… Ползла долго, она никогда не думала, что на четвереньках можно так легко передвигаться, – бежала, ползла, царапая руки, колени: «Прочь, прочь!»
Землетрясение! Все разрушено, все пошло прахом!
…Люди, среди которых была Султанат, приближались к тому месту, где стояли старики, опершись на свои палки. На глазах у Султанат были слезы, слезы горя, отчаяния, края губ вздрагивали, глубокая, еле сдерживаемая боль отражалась на ее лице. Раньше никто не видел ее плачущей. Оставив комиссию, Султанат подошла к сельчанам и обратилась, как всегда, к Ашурали:
– Беда-то какая, отец… – Голос у нее сорвался, и она уткнулась головой в грудь ему. Старик ласково положил ей на плечо свою сухую руку.
– Да, несчастье это, доченька, большое несчастье, – сказал он. И от его слов Султанат вздрогнула, она посмотрела на старика, будто желая найти в его взгляде оправдание. Неужели он догадывается о ее сокровенном горе?
– Вот, сельсовет, не послушались вы нас… теперь не нравится? – как сквозь сон, слышит она чей-то голос.
– А что было бы, если б мы, поверив вам, как безмозглые бараны, переселились сюда?..
– Эй! – крикнул Ашурали. – Замолчите вы, и впрямь бараны безмозглые.
Отпрянула Султанат, будто ее ужалила ядовитая змея, она пошатнулась, оглядела стариков, в ее затуманенных слезами глазах двоились лица.
– Люди, вы что?.. Вы пришли сюда потешаться над горем?
– Ты, сельсовет, успокойся, они сочувствуют, – хотел смягчить слова друга Ашурали.
– Кто? Они? Нет! Да будет проклят тот, кто греет за пазухой злорадство, да будет проклят тот, кого не трогает сегодняшнее наше горе… Как вы смеете? Стыдно мне за вас, стыдно… – И Султанат заплакала навзрыд.
– Аул-то наш старый стоит, сакли стоят, так как же в наше время могли построить такие непрочные дома? Вы, сельсовет, зря упорствуете, зря.
– Сакли стоят… а эти пробоины, а рухнувшие стены, а ваш минарет? Стоят? – обернулась Султанат, вытирая глаза краем платка. – Вы же говорите, на все воля его, так чего же он не сберег свой храм, ваше святилище?..
– Не наше, давно не наше. Там уже давно колхозный склад, – заявил Хромой Усман.
– Замолчите! – крикнул Ашурали, размахивая над головой палкой.
– А здесь нет мечети, нет храма, может, и выстоял бы, – вставил Рабадан.
– Руины – вот что осталось от вашего Нового Чиркея! Надо быть, слепыми, чтоб не видеть всего этого; я не поверю, что это не заставит вас призадуматься, – сказал Амирхан.
– Радуетесь!.. Как вы смеете? Пусть этот город разрушен, но мы построим новый, совсем новый город! Слышите вы, построим, именно здесь, сметем руины и построим! – Лицо Султанат вдруг преобразилось, прояснилось.
– Не будет здесь ничего! – возразил Амирхан.
– Будет!
– Не будет, потому что, я сам слышал, ученые ошиблись, избрав это место!
– Будет, не торопитесь желаемое выдать за действительность! Будет здесь плотина, старики, будет здесь электростанция, будет море. Солнце будет сиять в «Гнезде Орла». Солнце! Слышите вы меня, старики!
– Посмотрим.
– Запомните мои слова, будет здесь кипеть новая жизнь! Новая, новая, новая! – повторяла неистово Султанат.
И гордая женщина, выразив этими уверенными словами весь свой гнев и ярость, которые давно просились наружу, верная тому, что сказала, сознающая, что правда на ее стороне, отошла от них и заспешила к членам комиссии, осматривавшей разрушения. Ее, видимо, спросили, что за люди и о чем был разговор, потому что все обернулись и посмотрели в сторону стариков. Ашурали понял это, и ему стало неловко, он, не потерявший еще власти над этими людьми, буркнул:
– Уйдемте отсюда! Плохо, когда язык опережает мысли!
ЕЩЕ ОДНА БЕДА
Вдруг люди заметили, что исчезла река, да, да, та самая река, на которой начали воздвигать плотину. И тут же по туго натянутым проводам полетела эта весть в центр – весть тревожная, повергшая всех в недоумение:
– Исчезла река!
– Какая река?
– Сулак исчез. Сулак, понимаете!
– Куда исчез?
– Река не корова, река не теленок, поищите, где-нибудь найдете, волк ее не может съесть.
– Вы смеетесь! Как может исчезнуть река, да еще такая река! Могучий Сулак исчезнуть не может. Вы с ума сошли.
– Вапабай, вахарай, он не верит, э, не верит, э! – возмутился Мустафа. – Да я с тобой на человеческом языке говорю. Нет реки, нет Сулака! – И парторг положил трубку, встал из-за стола, пожимая в недоумении плечами. – Попробуй докажи им…
– Ничего, строители позвонят, и тогда-то они поверят! – замечает Султанат.
– Да, но и нам надо что-то делать. Я пойду соберу людей и пошлю их по руслу реки, может быть, обнаружат, ведь не может она исчезнуть без следа.
– Это опасно, – предостерегает Султанат, – а если она притаилась? Хитрая и жестокая, она на все способна… Бесстыжая… – заговорила Султанат, на мгновение представив себе женщину с распущенными волосами.
– Ты это о чем? – с недоумением спросил Мустафа.
– О реке, о чем же, – смутилась Султанат. – Дай я еще разок попытаюсь связаться.
Парторг направился к выходу, а Султанат подошла к столу, взяла трубку:
– Алло, алло!
В это действительно было трудно поверить. Разве бывает так, чтобы исчезла река, да, да, целая река, которая обозначена на географической карте, и не какая-нибудь там безымянная речушка, а река, которая должна была двигать не мельничные жернова, а мощные турбины в двести пятьдесят тысяч киловатт каждая. И такая река вдруг исчезла:
– Алло! Дайте город! Город прошу! – кричала в трубку Султанат. – Штаб! Занят? Так что ж там, один телефон на весь штаб, что ли? – Султанат с досадой бросает трубку и вдруг замечает на себе пристальный взгляд стоявшей в дверях высокой смуглой женщины. Какие у нее большие глаза и сколько в них горечи! И эта глубоко затаенная на краях припухших губ улыбка. Во всем ее облике было вместе с тем что-то завораживающее и грозное. Черным дымом спадающие на плечи волосы делают ее похожей на цыганку. Султанат, кажется, где-то уже видела ее. И вдруг мелькнуло: «Неужели она?!»
Черная Хамис… Люди говорили, что она дочь актрисы, той знаменитой актрисы, в которую стреляли из-за угла, бросали камнями, оскорбляли… Это было в двадцатые годы. Но она не бросила театра, наперекор всему она пошла своей дорогой и сломила невежество, ограниченность тех, кто желал ей позора, жаждал ее смерти. А теперь они аплодируют ей, преподносят ей цветы, берут у нее автографы. Как меняются времена! И неужели эта незнакомка – дочь той актрисы? Да нет, это чья-то выдумка.
